Поэт не от мира сего

Майский выпуск «Перевала» был полностью посвящён теме Победы, и в него никак не вписывался материал о юбилее одного из самых нестандартных иркутских поэтов, очень рано ушедшего из жизни Андрея Тимченова. К тому же мне долго не удавалось выяснить точную дату его рождения: в Иркипедии и других доступных источниках указывался только год (1967­й), а сам я не смог вспомнить, чтобы Андрей когда-то отмечал день своего появления на свет. Я, уже без надежды, обзванивал общих знакомых, и вдруг разгадку принесла моя супруга, которая без всяких сомнений назвала число и месяц: 4 мая. Что не удивительно, Андрей не раз останавливался у нас, иногда и подолгу, женщины же всегда внимательнее к «мелочам» жизни.

Впрочем, став иркутянином без определённого места жительства, Тимченов внедрялся на любую гостеприимную территорию и цеплялся за неё до тех пор, пока не лопалось терпение хозяев. Когда лопалось, Андрей не обижался – прекрасно понимал, что он не подарок. Иногда ему удавалось устраиваться на работу, как-то он даже сказал, что получил место в общежитии, но радоваться за него долго не получалось. Творческая судьба снова вгоняла поэта в рамки образа – сквозного для его стихов лирического героя: неприкаянного бродяги со всей сопутствующей атрибутикой.

Себя Тимченов иногда сравнивал с Велимиром Хлебниковым, и чтобы понять почему, проще всего процитировать высказывание о последнем поэта Николая Асеева: «Для себя, для устройства своей судьбы он всегда оставался беспомощным. Об этом он не позволял себе роскоши думать. И жил в пустой комнате, где постелью ему служили доски, а подушкой – наволочка, набитая рукописями, свободный от всякой нужды, потому что не придавал ей решающего значения, ушедший в отпуск от забот о себе ради большего простора для мыслей, мельчайшим почерком потом набрасывавшихся на случайные клочки бумаги».

Свои рукописи Андрей носил не в наволочке, а в полиэтиленовом пакете, но так же, как Хлебников, не раз терял или оставлял кому-то на сохранение, случалось, отправлял по почте, когда не надеялся, что они уцелеют в той ситуации, в которой он оказывался. Немало его писем, а также копий стихов хранится и у меня, кроме тех, что потом он просил вернуть. Дойдут ли руки до тщательного разбора и сравнения с уже опубликованным – не знаю. Да особой нужды, вроде бы, и нет, ведь всё, что посчитал нужным, он забрал, когда устроился обитать в списанном киоске­сторожке во дворе писательского дома.

Как Андрей жил последние годы, как и по какой причине покинул этот свет в феврале 2007 года – лучше всего описала несколько лет «опекавшая» его Марина Акимова в эссе «Тимченов в кубе», которое можно прочитать в журнале «Сибирские огни» № 2 за 2013 год, найдя его в библиотеке или в интернете (http://magazines.russ.ru/sib/2013/2/a11.html). А мне нерадостные детали вспоминать не хочется. Суть-то поэта всё равно не в образе существования, а в творческом выражении, которое либо становится фактом литературы, либо нет.

Творчество А. Тимченова фактом литературы стало. Он, в отличие от многих других, и даже более признанных, чем он, иркутских поэтов присутствует во всевозможных «википедиях», на него обратил внимание Евгений Рейн, после чего он был принят в Союз российских писателей... И всё же всегда оставалось какое-то «но», с которым, я думаю, времени смерти не сладить, как не удалось и времени жизни. Назову это «но» поэтической небрежностью, возведённой в творческий принцип. Андрей, если судить по его стихам небольшого объёма (в отличие от поэм, которые он называл главами и книгами), хорошо владел и рифмой, и ритмом, однако, чем меньше гармонии оставалось в его обыденной жизни, тем более «рваным» становился стиль, что вполне объяснимо. Вольное, а может, и безвольное обращение со знаками препинания, которые он то игнорировал полностью, то ставил, не слишком сообразуясь с правилами русского языка, добавляло ощущение дисгармонии и неприкаянности. Пытавшиеся единожды по необходимости публикации выступить в роли редактора Тимченова второй раз браться за это уже не рвались: взаимопонимание было минимальным. И дело здесь не только в упёртости автора, решившего, что он гений. Просто подход к созданию произведений и попыткам их «исправить» был совершенно разный. Общие шаблоны редактирования здесь не срабатывали, нужно было глубоко погрузиться в непростой ментальный мир Андрея, чтобы оттуда вместе с его строками вынырнуть в текст с вариантами правки, которые он мог бы принять.

Если принять во внимание, что Тимченов говорил мне о бурятской крови и шаманском духе, присутствующих в нём, то можно провести параллель с мировоззренческой схемой шаманизма, где сосуществуют три мира: верхний – со светлыми духами неба, средний – человеческий, и нижний – с тёмными духами земли. Последние – это совсем не то, что могут представить себе запуганные адом и бесами христиане. Это именно силы земли, тёмные, глубинные, плотские, – создающие жизнь и разрушающие её. Андрей был, скорее, «тёмным шаманом» в поэзии, чем «светлым», отсюда и особая сила и необычность его метафор, его пронизывающий человеческое нутро поэтический взгляд.

Как бы то ни было, он вписал в литературную историю Иркутска свою, непохожую на другие, страницу. И если его душа не нашла покоя, то, скорее всего, скитается с «наволочкой рукописей» среди тех иркутян, что, оказавшись отброшенными на обочину реформированной России, ночуют на чердаках и в подвалах, стараясь не очень мозолить глаза благополучным согражданам. Сколько среди них пропадает талантливых людей – Бог весть...

• Расскажите об этом своим друзьям!