Пеганка

15 сентября исполняется 85 лет со дня рождения Кима Балкова (1937–2020). Сегодня мы представляем читателям газеты «Мои года» один из неопубликованных рассказов Кима Николаевича – в сокращённом варианте, сколько уж позволила вместить газетная полоса.

...Огольцом я обыкновенно ловчил заставить себя пойти к реке, чтоб поплескаться в её водах, да одному тащиться в полуденный зной по степи не хотелось. Чего там делать одному-то?.. Я только успевал подумать об этом, как в моё затенье залазил Олежка Горячих, оголец года на два постарше меня. Я мешкал, наблюдая за тем, как Олежка пристраивался подле меня, а потом говорил слабым голосом:

– Нынче и тут душно, может, на реку сбегаем?..

Так было до той поры, пока я как-то не углядел подле берёзки тонконогого, дивно красивого, глаз не оторвать, вроде бы как с картинки, коня с большими зеленоватыми глазами... Лошадка понуро стояла подле ивового куста, вяло перебирала короткими шерстистыми ногами и тянулась ко мне мордой.

– Ты откуда?..

Пеганка вроде бы виновато опустила голову. Я хотел бы приободрить её, но не знал как… А что-то расшевелить в себе, чтоб прогнать дрёму, не осмеливался. Боялся расплескать светлое чувство, которое было милостиво ко мне. Казалось, очнись я окончательно, исчезнет и то чувство, которое приходило только, когда я настраивался на надобную волну.

– Ну, чё, так и будешь стоять, опустив голову?..

Пеганка, как если бы не услышала, всё так же виновато потряхивала рыжей гривой, и я мало-помалу начал привыкать к ней. А через день-другой стал думать, что её подарили небесные люди...

С того дня мы с приятелем стали каждодневно, почистив в стайке и помахав метлой во дворе, ходить в степь, где со временем «смастрёкали» что-то навроде сарайчика из ивовых прутьев. В нём мы оставляли на ночь своего четвероного друга. Пеганка вроде бы понимала, что происходило с нами, и старалась ничем не огорчать нас, охотно принимала зеленя, принесённые с огороду. Лошадка охотно паслась в степи, а потом вместе с нами шла к реке и пила воду чуть пониже того места, где лениво, как если бы назло лёгкому, озорно посверкивающему движению реки ворочался затон, пугавший огольцов дурной славой. Сказывали, в нём, угрюмоватом, облитом вялой стылостью, вдруг да и проступавшей на водной поверхности, сыскала смертушку не одна живая душа. Сказывали, в прошлогодье посередь дождливого лета затянуло в затон матёрого медведя, и он, кому допрежь было всё нипочём, не совладал с водокруженьем и, побарахтавшись, пошёл ко дну.

Пеганке нравилось на берегу реки, где росли редкие ивовые кусты и травы выглядели не так усохше, как в степи. Старики опасались, что и нынче будет засушливое лето, но в поселье больше верили районному радио, а то уж в который раз обещало, что днями пройдут обильные дожди. Я тогда всякий раз, просыпаясь, выбегал на крыльцо, глядел в небо и выискивал что-то хотя бы отдалённо схожее с тучами. И всё зря. И, сделав кое-какую работу во дворе, шёл в степь. Чаще с Олежкой, но порой и один. Мы подходили к сарайчику, у которого не было не то что окошек, а и дверей, и пеганка могла бы спокойно уйти, однако ж была не из той породы, что так и рвутся сбечь от хозяев, и терпеливо дожидалась нас.

Мы шли на реку. И подолгу просиживали не берегу, глядя, как лошадка тянулась к воде, и говорили чаще про то, что волки опять забегали на окраину деревни и, расторопные, нынче вывели пару поросят со двора у Сеньки-писаря...

– Чудно, однако, – малость спустя вздыхал Олежка, подгребая под себя влажный песок. – Ить не раз замечено, волки обходют стороной пеганку. Пробегают мимо, даже не взглянув на неё. Пошто бы?..

Откуда ж мне было знать: что я, семи пядей во лбу?.. Но в те минуты я думал по-другому и ловчил показать себя во всей красе: щурил, подобно батяне, глаза и наморщивал лоб, как если бы пребывал в глубоком раздумье. То и дело покашливал, поднеся ладонь ко рту, а уж потом свычно со своей натурой ронял слова-камушки, обтёсывая их языком:

– Думаю, не трогают пеганку, потому как небесного происхожденья она. Иль поспоришь с небожителями?..

Олежка с удивлением смотрел на меня: слова, обронённые мной, были несхожи со всем тем, чем мы жили, и впрямь светились как камушки редкой красоты...

И так продолжалось бы, наверно, ещё долго, когда б не нечаянная встреча в степи с лопоухим мужиком с кривоватой шеей из соседского поселья. Он выбрел на нас повечёру, подсел к нам под берёзку и о чём-то лениво, свычно со своей натурой, говорил и только раз оживился, когда увидал пеганку, она брела по степи, подбирая шершавым языком чуть подостывшие травы. Он поднялся на ноги и подошёл к пеганке, старательно оглядел её:

– Ить колхозная лошадка-то. Остарела, стала не поспевать за многовёрстным передвижением табуна, вот и свели её на центральну усадьбу. Там тогда готовили к отправке на мясокомбинат старых, отработавших своё лошадей. Пеганку, недолго думая, пристегнули к им. Но поутру не застали её на конюшенном дворе. Искать не захотели. Худоба, толку-то с её?.. – Вздохнул, как если бы с удовлетворением: – Мы думали, волки задрали её, ан нет, к вашему берегу пристала. Ну и ладно. Получатся, судьба у её такая.

Мужик какое-то время крутился возле сарайчика, где пеганка провела уже не одну ночь. А мы с Олежкой долго ещё сидели под чахлой берёзкой, силясь, правда, без толку, сыскать хотя б малую прохладу под ветвями. Лучше было бы теперь пойти домой. Но куда там!.. Услышанное не выходило из головы. «Как же так?.. – думал, к примеру, я. – Ить мы поверили, что лошадка с небесного пастбища сошла наземь. Тому и радовались и мало кому сказывали про неё. Случалось, углядывали в её норове несвычное, как если бы привнесённое извне. Может статься, с неба. И говорили тихонько:

– А ить и вправду нездешнего норова пеганка-то. Надысь так глянула на меня, что мурашки побежали по коже. Как если бы хотела сказать, чтоб не лазал я в реку, а то беда будет.

– А и то верно, угадлива в ей душа, наскрозь зрит в другом, опять же не мозолит глаза, хотя далеко не уходит. Чутьё у её прямо зверское.

Едва ль не допоздна провели мы тот день в степи и за всё это время не сказали друг другу и пары слов. Вроде бы как совестно было «без путя» разевать рот. А на сердце накапливалось что-то, накапливалось, не иначе как саднящая обида. И вот уж она сделалась такой большой и сильной, что стало не совладать с нею. И тогда я подошёл к пеганке и сказал хлёстко:

– Ну, чё же подвела-то нас? Ить мы… мы… А ты…

Не хватало слов, к тому ж почувствовал, как пеганка насторожилась, а потом виновато потянулась ко мне мордой и потёрлась о моё плечо. Мне было мучительно жаль её, утратившую в наших глазах, жаль и себя, ошалевшего от неожиданной новости; и всё, что теперь окружало: и гладкая, без единой морщины, степь, и сероглазое небо, тускло взблескивающее в наступающем сумерке, не имеющее ни конца, ни края, и узкая, едва видимая отсюда чёрная полоска вихлястой реки, и худородные берёзки, невесть какой силой заброшенные в здешние края, – всё, что примечали глаза, нынче показалось неправдашним, вот приду сюда завтра, и уж ничего этого, хотя бы и померклого, к чему уж не так жадно тянется сердце, не будет, а сделается вокруг пусто и ничем не обозначаемо в пространстве.

Я, кажется, тогда впервые ощутил горькое разочарование, которое, мнилось, уж не отпустит меня. И впрямь, прошёл день, другой, а я всё не вылазил со двора. Олежка Горячих, сказывал сосед, заглянувши к нам в избу по какой-то надобности, тоже не вылазил со двора, а ещё сказывал, сделался он чумной какой-то, отчего родичи огольца, обеспокоясь, подумали кликнуть старуху-ворожейку, которая умела прогнать порчу.

Кажется, именно в те дни я впервые ощутил и ни к чему не влекущую суетность жизни, её непостоянство, и подверженность переменам, порой таким, отчего волосы вставали дыбом.

Надо сказать, меня и нынче не раз угнетало непостоянство, вдруг наблюдаемое не только в людях, а и в ближнем и дальнем мире, и я метался не только во сне и невесть что видел, но чаще и вовсе не определяемое воображением, нечто ломающее в моём естестве и вгоняющее в печаль-тоску. И тогда я думал: «Господи, что же есть мы все, живущие на земле, коль скоро не умеем противостоять порой и гибельному для души?.. Неужто так слабы, что всяк может повести нас, грешных, за собой, как если бы мы не имели воли поступать по-своему?..» Я искал ответа и не находил. А когда становилось и вовсе невмоготу, чтоб хотя бы ненадолго отвлечься от живущей во мне тревоги, я привычно призывал на помощь ещё не угасшую память и опять видел себя мальцом, а рядом давнего моего приятеля.

Мы в те дни пребывали в отчаянье, ошалев от жуткой мысли, которую хоть дрыном гони, не уйдёт, мнилось, предали мы близкого друга, хотя, может, и не хотели. Но что значит, не хотели?.. Отчего бы тогда покинули то место подле сараюшки, где были так счастливы, гордились пеганкой и думали, что она не от мира сего, а от дальнего, о котором мы и в те поры имели, пускай слабое, представление.

Как бывало-то?.. Вот сидишь под берёзкой ли чахлой в степи иль на завалинке под крышей отчего дома и вдруг навалится на тебя невесть откуда взявшееся смущение, после которого, если ничего такого не случается, почему-то неизменно приходит сладкая дрёма, а малость годя мнится, что ты не на улочке, изрытой яминами и колдобинами, облитыми горячим солнцем точно так же, как и на минувшей седмице, и в прошлогодье тоже, надо думать, и через год тут ничего не поменяется, и через два, а в каком-то другом мире, где солнце светило ровно и спокойно и не обжигало, а как бы привносило благодатную прохладу, которую сроду не почувствуешь на земле, и те существа, что окружали тебя и о чём-то говорили на непонятном языке и походили на обычных людей, однако не так, чтобы уж очень, разве что по краешку самому, были довольны. И ничего другого не искали. И это нравилось. Получалось, уже мальцом я, как и мои сверстники, начал уставать от земной жизни, суетливой и жаждущей чего-то, хотелось другого, потому-то по сердцу мне, да и Олежке пришлась пеганка, как мы тогда думали, сошедшая с небес...

И когда Олежка как бы в отчаянье выдохнул: «Надо б сбегать в степь и поглядеть, как там пеганка? Ить не видали её дён пять?.. – и с испугом посмотрел на меня круглыми жёлтыми глазами, а затем произнёс чуть слышно: – А то, может, уж нету её, загрызли волчары?..», – я воспринял его слова, как и надобно было, внешне спокойно, хотя от такого предположения у меня сердце ушло в пятки. «Как же так?.. Получатся, мы виноваты, что пеганку зарезали волки?.. Чего же раньше ничё такого не приходило в голову?.. Пошто оставили одну в степи, знали же, нынче в округе богато на зверьё?..»

Не сговариваясь и малости не помешкав, выбежали за деревню и уж вовсю разогнались, стоило почуять под ногами горячие степные травы. И только тогда перевели дух, когда в полуверсте от себя увидали маленький, сыплющий разноцветьем, бредущий по степи живой бугорочек, а приглядевшись, узнали в нём пеганку, вяло, как бы даже неохотно щиплющую сухостойную траву: дождя-то по сию пору нету, старики грустно говорят: «Запамятовал про нас Господь».

Мы увидали пеганку и разом прокричали вдруг севшими голосами:

– Подь сюда, милая!.. Чё ж ты?!.

А ничего такого, что смутило бы. Лошадка узнала нас и, низко и как бы даже виновато опустив морду, пошла встречь нам. А подойдя, встала сбочь и насторожилась, вроде бы намереваясь услышать, что скажем мы. А что скажешь-то?.. Совестно и досадливо. Хоть волком вой.

Пеганка, догадавшись про это, вроде бы приняла на себя нашу вину и норовила приободрить нас и всё тянулась к нам мордою. Точно бы не хотела, чтоб мы изводили душу холодной щемотой, которую впервые ощутили и не знали, долго ли станет преследовать нас несвычная с нашими чувствами и потому болезненно воспринимаемая нами?.. Хотелось повиниться перед пеганкой. Но как?.. Раздумывая, мы сделались пуще прежнего суетливы, ловчили подойти к лошадке то с одного бока, то с другого, прикасаясь к ней потными загорелыми ладошками.

Пеганка первое время, кажется, пребывала в удивлении: с чего это мы вдруг словно бы слетели с катушек?.. А потом и удивляться перестала. И была куда как довольна, когда мы повели её к реке. Судя по всему, сама-то без нас не часто ходила на берег, точно бы чего-то опасалась. Может, боялась разминуться с нами?.. Не верила, что мы могли запамятовать про неё... Может, и так. Я и теперь считаю, что была она необычной лошадкой, не сходно со своими сородичами не умеющей постоять за себя, как если бы родилась не в нашей степи, а далеко отсюда, где не надо добывать себе на пропитанье, всё даётся свыше. Тем и велик Господь, что и малую песчинку не оставит без внимания, подсобит, чтоб не сгинула и в другом каком месте не утратила в себе.

Ближе к осени, когда мы с Олежкой сидели не песчаном берегу и решали, куда бы определить на зиму пеганку, где б она не была никому в тягость, вдруг увидали, что пеганка забрела в воду по грудь, чего никогда не делала, недолго осматривала ближнюю округу, порой останавливая на нас с Олежкой взгляд, показавшийся горестным, всё ж ничего не требующим, больше того, теперь уж ни к чему не обращённым, а потом… М-да… Не успели мы опомниться, как ближняя волна подхватила пеганку, вынесла на стремнину и подтолкнула к чёрной затонной ямище. Тут голова её ещё какое-то время была видна, а потом исчезла… Но над ярой круговертью ещё долго вздыбливались искромётные круги. Я и нынче, закрою глаза и вижу тот затон и голову пеганки над бурлящей водой и не хочу верить в худое. Мнится, лошадка соберётся с силами и выберется на берег. И мы снова будем вместе, и станет на сердце хорошо. Но то сладостное, что осиялось изнутри, недолго держалось во мне, и время годя на душе опять делалось растолканно и больно.

• Расскажите об этом своим друзьям!