Ночь на 22 июня (отрывок из рассказа «Писарь»)

В начале службы Митёхина отправляли в караул на пост №1 – в штабе, у знамени, поскольку комбат считал, что здесь должны стоять «гренадёры», а не «шибздики захудалые». Торчать неподвижно на виду у начальства куда тяжелее, чем ходить между рядами колючей проволоки по периметру складов или стоять на вышке у объекта, укрытого за леском в километре от части. Таких, как Митёхин, игравший в институтской баскетбольной команде (сбежал в армию от сопромата и высшей математики), в их отдельном батальоне связи было раз-два и обчёлся, так что стоять бы ему и стоять у знамени, изнашивая парадную форму, но...

Сначала его решили готовить на должность начальника передвижной аппаратной ЗАС (засекречивающей аппаратуры связи) – и начались нудные дежурства на стационарном узле, где стояла точно такая же аппаратура. Дверь в «засюху» находилась против кабинета начальника связи дивизии полковника Кациса, и этот добродушный с виду, но легко доходивший до состояния бешенства «полкан» в любую минуту мог громким стуком оповестить, что желает нанести визит. Так что за порядком приходилось следить постоянно.

Вахту в «засюхе» несли по двое, но уже на третьем дежурстве Митёхин на какое-то время остался один, поскольку опытного спеца, сержанта Глебко, вызвали на основной узел связи, где телеграфный аппарат, по выражению дежурного прапорщика, «начал выдавать каракули». Митёхин спокойно попивал чай, когда из округа пришла телеграмма с проверочным сигналом и сразу же следом команда на неплановую смену кодов. Митёхин растерялся. Телеграмму полагалось немедленно доставить в секретную часть на другом конце длинного коридора, но смена кодов представлялась явно важнее, и, вызвав по телефону Глебко, он кинулся к сейфу, к аппаратуре, потом, сверяясь со схемой, составленной для него сержантом, проделал всё необходимое, но сигнала о готовности к связи не последовало. Прибежавший наконец Глебко первым делом заглянул в открытый сейф и с криком «Идиот!» оттолкнул Митёхина в сторону – для неплановой смены кодов был предназначен комплект с красной маркировкой, а тот ухватил с зелёной.

В нормативное время они, конечно, не уложились. О телеграмме вспомнили только тогда, когда в дверь загромыхал кулак полковника. Потом этот кулак, подёргавшись перед лицами засовцев, опустился на стол с такой силой, что чай из подпрыгнувшего стакана фонтаном выплеснулся на висевшую на стене инструкцию, украсив её потёками туши…

Кары, которыми грозил «полкан», расстроили Митёхина меньше, чем сам факт его оплошности. Чтобы успокоиться, он сходил к писарю хозчасти, попросил у него ватман, тушь, ручку с перьями и сел переписывать инструкцию – чертёжный шрифт он освоил ещё в школе, а в институте «за красивые глаза» оформил курсовые работы не одной однокурснице…

За этим занятием его и застал ППШ – заместитель Кациса, старый штабист сразу с двойной расшифровкой аббревиатуры: ПодПолковник Штаба Павел Петрович Шубин; правда, ходили слухи, что получил он это прозвище по другому поводу, мол, когда на вооружение поступили новые автоматы, он, проиграв спор на скорость разборки-сборки с молодым офицером, оправдывался: «ППШ попроще был». Так ли, не так, но и ППШ, завораживающее своей многозначностью, выродилось в солдатской среде просто в Пашу.

Из всей штабной команды Кациса (в помощниках у него были ещё капитан Дядюн и старший лейтенант Ногин) подполковник Шубин казался Митёхину самой загадочной фигурой. Во-первых, появлялся в штабе он далеко не каждый день, во-вторых, даже основательно взбешённый «полкан» при появлении зама очень быстро брал себя в руки, в-третьих, ППШ, приволакивавший при ходьбе ногу, никогда не выезжал на учения, и среди солдат ходили слухи о протезе, в-четвёртых, всех солдат он называл по именам, а если не знал имени или не помнил, то разговор начинал с фразы «как, сынок тебя родители-то назвали?» Кроме того, Паша интересовался здоровьем солдат; батальонный медик рассказывал, что он лично просматривает медицинские карты пополнения. При любом ЧП со связью Павел Петрович вёл себя так, будто ничего особенного не произошло – на ошибках учатся; и как-то незаметно, до самых мелких мелочей, вскрывал причины происшествия.

Вот и сейчас Паша спокойно и обстоятельно расспросил засовцев обо всём, поинтересовался количеством дежурств Митёхина, заглянул в сейф, посоветовал передвинуть его в другой угол, чтобы свет от стенной лампы падал прямо внутрь, и пояснил: «Медкомиссия, Гриша, выявила у тебя признаки выборочного дальтонизма. Явление не такое уж редкое. При определённых условиях: недостаточное освещение, стрессовая ситуация, усталость – ты можешь путать красный и зелёный цвета. Так что права на вождение автомобиля ты вряд ли когда-нибудь получишь. Но помнить о своей проблеме со зрением нужно всегда. Достаточно расположить блоки, как в светофоре: с красной маркировкой на верхней полке, с зелёной – на нижней, – и уже не перепутаешь…»

Всё это Паша говорил ненавязчиво, как бы бормоча себе под нос, разглядывая недописанную Митёхиным инструкцию, затем промолвил: «Квалиативно», – и вышел, аккуратно прикрыв дверь.

Так, вдобавок к остальным своим воинским обязанностям, Митёхин стал неофициально исполнять функции писаря при начальнике связи дивизии. Выдёргивали его в случае необходимости и с дежурства, и из караула на период сна и бодрствования, возвращая потом опять на пост в положенную ему смену. Иногда приходилось отправляться в штаб вечером и всю ночь наносить на карты условные обозначения в преддверии очередной начальственной проверки или «внезапной» учебной тревоги. Сначала ночную работу нового писаря контролировал капитан Дядюн, потом его стали оставлять одного, поскольку ошибок он не допускал и даже более того – через полгода уже мог нанести схемы развёртывания связи на карты по памяти со всеми их цифровыми и буквенными обозначениями.

В ночь на 22 июня 1976 года в кабинете с Митёхиным остался Паша. Сначала подполковник разбирал какие-то бумаги и потихоньку бормотал что-то себе под нос. Потом попросил: «Гриша, завари кофе, пожалуйста, что-то голова у меня тяжёлая…» Митёхин достал самодельный кипятильник (два бритвенных лезвия с проложенными между ними спичками, обмотанные нитками, с подсоединёнными проводками), сунул в банку с водой, включил в розетку. Кофе – натуральный молотый высший сорт – он купил неделю назад, сбегав в самоволку до расположенного недалеко от гауптвахты магазина, поскольку в военторге и в ближайших к штабу был только кофе с добавлением цикория. Заодно, по просьбе именинника, механика узла связи Толика Кислого, отоварился бутылкой водки, засунув горлышком за пояс брюк; если хорошо втянуть живот и слегка вспузырить гимнастёрку, заметить трудно. Как назло, на обратном пути нарвался на приезжего генерала (местных писарь знал уже наперечёт), и, когда браво отдавал честь, бутылка едва не выскользнула из-за пояса. У Митёхина ноги подогнулись. Дядюн уже вытаскивал его с гауптвахты после похода в станционный магазин, куда каким-то ветром занесло партию сигарет «Союз-Аполлон» (об этом поведал авантажный, по выражению ППШ, старлей Ногин), но быть пойманным в «ходке» генералом, да ещё с водкой – тут и Кацис не поможет. Но генерал, лениво козырнув в ответ, прошествовал мимо.

Кофе Митёхин засыпал в кипяток, не жалея. Дал отстояться. Павлу Петровичу налил в чашку Кациса, себе – в гранённый стакан. Прихлёбывая изредка, снова взялся за карту. Только минут через двадцать глянул на ППШ. Тот сидел, опустив голову в ладони облокоченных о стол рук, словно задремал. Ещё через четверть часа послышался скрип стула. Шубин откинулся на спинку и, сложив руки на груди, неотрывно смотрел в одну точку. На его худом морщинистом лице лежала тень такой тяжёлой, почти каменной, усталости, что Митёхин не выдержал:

– Товарищ подполковник, – негромко окликнул он, – может, вам домой пойти лучше, поспать? Я карту доделаю…

– Знаю, Гриша… Только у меня перед глазами совсем другая карта – карта сорок первого года. Говорят, что мы спали спокойно в ночь на 22 июня. Не знаю, может, кто и спал, но штаб нашего полка бодрствовал в полном составе. Я на связи сидел, и около двух часов стали поступать сообщения, что немцы постреливают из орудий, небольшими группами переходят границу, а потом под огнём наших пограничников откатываются назад, словно заманивая на свою сторону, вызывая на ответный обстрел. Сунься мы туда, стали бы зачинщиками войны со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так что выполняли приказ: ответный огонь открывать только на своей территории.

Нервы, Гриша, у всех на пределе были, особенно потому, что на участке нашей армии тишина стояла полная.

И понимали, что война вот-вот начнётся, и надежда теплилась: а вдруг обойдётся, не в первый же раз немцы подзуживают. Начштаба предложил поднять полк и вывести на линию обороны, но комполка, который в это время обзванивал соседей, и ближних, и дальних, сказал: «Пусть спят солдаты, пока спится. Может, в последний раз дом родной во сне увидят, матерей да любимых…»

Часам к четырём перестала поступать информация из Белоруссии и большей части Украины. О том, что война разгорается широким фронтом, узнали от пограничников. А у нас всё по-прежнему, будто ничего не изменилось: строевая и физическая подготовка, мирное небо над головой и – тишина. День, другой, третий... Что происходит – непонятно. Гнетущее ощущение нереальности, будто мы остались где-то в прошлом, и про нас все забыли – и свои, и враги.

Наконец поступил приказ: во избежание окружения 6­й и 12­й армиям отступить до старой государственной границы. И вот мы, Гриша, отступаем, оставляем огромную, измеренную собственными шагами, возвращённую в 1939 году, территорию врагу – без единого выстрела. А между тем узнаём о героическом сопротивлении наших войск на других фронтах. Только в середине июля, измотанные долгим переходом, вступили в бои, не успев занять оборонительные сооружения. Потом вырывались из сжимающегося кольца, отступали в степи, теряли людей и технику под ударами танков и пехоты. И всё-таки угодили, уже почти без боеприпасов, в «Уманский котёл», вырваться из которого удалось немногим...

Шубин замолчал. Не зная, как среагировать на рассказ, Митёхин решился выяснить, то, что давно интересовало:

– Так это тогда вам ногу…

– Про протез – враньё, – оборвал его вопрос Шубин. – Просто покромсало осколками так, что вернуть ей подвижность не удалось. И не тогда, а через полгода, уже после ускоренных офицерских курсов, по дороге на фронт. Так что вся моя война: томящая бездеятельность, отступление, учёба, ранение, тыловая служба… Ходить заново научился, а вот болеть нога начинает почему-то в ночь на 22 июня, по три-четыре дня спать не даёт. Ладно, пойду на свежем воздухе посижу, рассвет скоро – самый пик причуды моего организма. А ты поторопись, через пару часов по дивизии тревогу объявят. У Кациса надёжный источник информации.

Павел Петрович вышел, и Митёхин снова взялся за работу, поставив последнюю точку под сигнал тревоги.

Об авторе

• Сергей Владимирович Корбут родился в 1955 г. Окончил отделение журналистики ИГУ, работал в разных газетах корреспондентом, ответственным секретарём, редактором, в настоящее время на пенсии, занимается литературной редактурой. Автор четырёх поэтических книг.

• Расскажите об этом своим друзьям!