Наши близко...

Когда началась война, Виктору Ивановичу Гурову было всего пять лет, но его память в подробностях сохранила последовавшие затем события и чувства, которые он испытывал, в первозданном варианте. Жизнь в оккупации, концлагере, партизанском отряде – нелёгкие испытания, но ребёнок остаётся ребёнком, и это важно. Публикуем отрывок из воспоминаний ветерана, которые в настоящее время готовятся к выходу отдельной книгой.

...Скоро мы переехали в Сябрынь. Там рядом уже стоял отряд имени Чапаева, в котором находился штаб бригады имени Чапаева. Наш семейный отряд расположился на старом своём месте под небольшим холмиком, у окопов. В Сябрынь пришли и другие отряды, в том числе разведчики. У болота был сделан навес, под которым партизаны хранили мешки с зерном. Рядом, со стороны холма, установили стол, за ним со своими медикаментами обосновался врач. В санитарном отряде было несколько коров. Когда санотряд находился в районе нашего зимнего лагеря, в наш семейный как-то ранней весной принесли для детей ведро молока. Но тогда я ещё плохо передвигался из-за сломанной ноги. Пока собрался, пока дошёл до того места, где раздавали молоко, ведро уже было пусто. Ведро пахло молоком. От этого запаха у меня даже голова закружилась. Но делать было нечего, пришлось возвращаться ни с чем. Но теперь мне молоко перепадало часто. Мама его наливала в котелок, который стоял в прохладной тени у навеса.

Над лагерем часто стали пролетать самолёты. Услышав нарастающий гул их моторов, ребята выбегали на дорогу, которая шла к болоту, и, увидев на самолётах звёзды, радостно подпрыгивали и махали вслед руками. Лётчики, скорее всего, тоже видели нас, потому что некоторые из них подавали об этом сигнал короткой пулемётной очередью. Тогда мы понимали, что нас с самолёта заметили, и это у нас вызывало особый восторг, но выстрелы нас пугали. Поэтому, услышав их, мы издавали радостные крики, но всё же, на всякий случай, убегали прятаться под придорожные деревья.

Народу в лагере становилось со временем больше. Прибывали партизаны с семьями и из других отрядов. Их было немного. Видимо, в боевых отрядах женщины занимались хозяйственными работами и их не отправляли к нам в семейный лагерь. Недалеко от нашего шалаша обосновалась семья. У них была пожилая мать, сын и две дочери. Сын почти всё время проводил на заданиях, а когда появлялся в лагере, то всегда находил себе занятие – подправлял шалаш, рубил хворост для костра, иногда в чём-то помогал женщинам. Порой он с товарищами обсуждал, как проходило выполнение задания. Однажды я услышал, как кто-то из пришедших неодобрительно отзывался о том, что партизаны, считая, что мы уже победили, совсем потеряли осторожность и в минувшей перестрелке выходили из укрытия и стреляли, стоя в полный рост.

Однажды, когда этот парень возвращался с напарником с задания на телеге, ему приглянулась пара пасущихся на лугу без присмотра лошадей, и он предложил привести в их отряд. Напарник был против этой затеи. То, что надо было сделать, они выполнили, и теперь важнее всего вернуться и доложить о выполнении задания. А такие лошади вряд ли могут быть брошенными, хозяева должны быть где-то рядом. Но парень, спрыгнув с телеги, побежал к лошадям. В это время из кустов у реки раздалась автоматная очередь. Напарник увидел, как его товарищ упал, и, подъехав, помог тому забраться на телегу. Изо всех сил погоняя лошадь, он помчался в сторону деревни, в которой можно было получить медицинскую помощь, но в пути парень умер от потери крови. Оказалось, что эти лошади были полицаев, которые залегли в кустах, охраняя их. Они после говорили, что убивать никого не хотели, но лошадей им было жалко. А поэтому выстрелил один из них и только по ногам...

Однажды мама с Верочкой Кислой, взяв меня, пошли на реку. Мы далеко отошли от расположения лагеря. У реки на высоком засохшем дереве было гнездо аистов. Один из них, стоя на краю гнезда, громко стрекотал. Вблизи от гнезда река широко разливалась по песчаной отмели. Мне было на самом глубоком месте не выше колен. Мы все разделись, женщины прошли поискать место поглубже, а я бегал по воде, от души наслаждаясь теплом и солнцем. На обратном пути я увидел, как взрослый аист кружил у гнезда, а за ним цепочкой летели птенцы. Второй взрослый аист всё так же стоял на краю гнезда и стрекотал.

Когда мы вышли на дорогу, ведущую мимо лагеря к болоту, я увидел, что за лугом на том берегу реки один за другим едут зелёные фургоны. «Мама, посмотри!» – заорал я. «Это, Витя, наши идут!» – сказала мама. Мы остановились и стали присматриваться к дальнему лесу. Машины на какой-то миг показывались на опушке в небольшом промежутке между деревьями и снова терялись в зарослях. Я был в восторге от того, что снова увидел наших. «Мама, а помнишь, у нас в Думиничах тоже была зелёная машина эмка?!» – напомнил я.

Объявили о роспуске семейного партизанского отряда. Члены отряда – женщины и невоеннообязанные – должны были подать сведения, куда они хотят поехать на постоянное место жительства, для оформления необходимых документов, разрешающих им проезд по контролируемой военными территории. Боевая часть отряда направлялась в Минск, там им будут даны распоряжения о дальнейшем прохождении службы. Мама решила поехать в Минск. Возвращаться в Думиничи не было смысла, так как дом сгорел, а в Кремичном, скорее всего, тоже никого не будет.

Между тем все местные стали собираться выезжать в свои родные деревни. Некоторым выделили подводы, и как-то утром они, кто на телегах, а кто пешком, отправились из лагеря устраивать свою послевоенную жизнь. Мы с грустью провожали их. Осталось двенадцать человек, которые с боевыми отрядами должны были ехать в Минск, среди них – две женщины: моя мама и Женя Садовникова. Проводив отъезжающих, мама с Женей подвесили котёл над костром и стали готовить обед.

В опустевшем лагере осталось много оружия и патронов, при этом всё иностранное приказано было уничтожить. Происходило это так. За столом врача устроился человек с бумагой. К нему приносили боевую единицу. Он её записывал в документ. Затем списанные винтовки связывали по нескольку штук и, подойдя к краю болота у холмика, сбрасывали в воду. В проведении этой операции были задействованы почти все оставшиеся партизаны. Поскольку настроение у всех было приподнятое, решили, что патроны можно расстрелять в воздух, как салют. Сказано, сделано. Ребята стали палить из оружия. Вдруг на холмике, под которым были окопы, все увидели комбрига, он возмущённо кричал, чтобы немедленно прекратили шум, война ещё не окончена, и, если это безобразие не прекратится, то он примет меры. В отряде всё стихло, то есть стало, как было всегда. Опись уничтожаемого оружия продолжалась. На помощь к подносившим на списывание оружие пришла и мама. Я вертелся рядом, с сожалением рассматривая, какая ценность уничтожается.

Со стороны штаба бригады послышались выстрелы – то одиночные, то почти залпом. Партизаны насторожились. Кто-то сказал, что нам комбриг запретил стрелять, а у самого в отряде сплошные салюты, может быть, отмечают какую-нибудь победу – решили, что для начальства всё можно. А стрельба между тем уже стихла. Операция по уничтожению оружия продолжалась.

Вдруг я услышал резкий окрик на немецком языке. На холмике, с которого совсем недавно нас ругал комбриг, стоял немец. Не успели партизаны поверить своим глазам, как он выпустил в нашу сторону очередь из автомата. На полянке поднялась суматоха. Люди расхватывали оружие, которое подворачивалась под руку. Послышалась команда: «Всем в окоп и занять оборону!». Я под грохот выстрелов побежал к окопу за мамой. Окоп, с того времени, как я его прошлым летом обследовал, заметно осыпался. Особенно тот бруствер, что был к холму. Партизаны залегли, выставив винтовки на осыпающийся край окопа. С правого фланга послышалась команда рассредоточиться так, чтобы между бойцами было большее расстояние. Цепочка партизан в окопе начала перемещаться влево от болота. Я следовал за мамой.

Рядом оказался наш кузнец, и мама у него спросила, нет ли лишних патронов. Когда она схватила винтовку, то о патронах в суматохе не подумала. Кузнец ответил, что ему тоже патроны не подвернулись под руку, а второпях он ухватил берданку. Она заряжена, но там один патрон. «Какая неудобная винтовка!» – подумал я. Командир скомандовал: «Огонь!». Раздались выстрелы. Мама, приподняв голову, старалась рассмотреть, что происходит перед окопами. Кузнец выстрелил, использовав свой единственный патрон, и тоже стал всматриваться вдаль. Мне нестерпимо хотелось посмотреть, что там делают немцы. Во мне как будто были взведены какие-то пружины, и сердце колотилось так, что казалось, может выскочить из груди. Страха не было. Я даже испытывал наслаждение от чувства значимости происходящего и уже стал подбираться к осыпавшемуся брустверу, когда кузнец, повернув голову в мою сторону, строго приказал мне не высовываться и лечь на дно окопа. Кузнец для меня был непререкаемый авторитет ещё из зимнего лагеря, когда я видел его за работой. С большим сожалением я сполз на дно окопа и прижался в угол к противоположной стороне, чтобы лучше видеть маму.

Бой не стихал. Слышно было, как короткими очередями громыхал наш пулемёт и мягко вторил ему автомат. Винтовочных выстрелов почти не было. Вероятно, у партизан закончились патроны. На меня сверху посыпалась жиденькая струйка песка. Видимо, в край окопа попала пуля. Я взглянул наверх. У окопа росла невысокая сосна. На моих глазах край ветки встрепенулся, и на меня спланировали хвойные иголки. «Здорово!» – подумал я.

Послышался голос командира, что нас обходят по краю болота, чтобы мы были внимательны. Выстрелы с нашей стороны теперь почти не раздавались. По цепочке прошла информация, что у автомата закончились патроны, затем сообщение – отказал пулемёт. Последовал приказ командира: «Готовиться к отступлению. Уходить будем по очереди, начиная с правого фланга!». Через пару секунд раздалась команда: «Отступать!». Мама сказала: «Витя, беги!». В это время очередь дошла до кузнеца, и он начал сползать на дно окопа, чтобы выскочить из него на другую сторону. Ну а я, услышав приказание мамы, словно на пружинах, выпрыгнул наверх и помчался в сторону сосняка за дорогой, шедшей к болоту.

Бежавший впереди Миша Барановский на ходу пытался сдвинуть с места затвор у ручного пулемёта. Наконец это ему удалось, он остановился на дороге, повернулся назад и прицелился. Я остановился возле него, собираясь посмотреть, как он будет стрелять. В это время увидел бегущих маму и Женю. Со стороны немцев послышался крик: «Паненка, сдавайс!». Где-то рядом прозвучало трепетное цзинканье пули. Пулемёт у Миши щёлкнул затвором, но выстрела не последовало. И тут он увидел меня. «Ты что здесь делаешь? А ну бегом в лес!». Я мигом перескочил дорогу и оглянулся на Мишу. Он тоже вбегал в сосняк, держа в правой руке пулемёт. Впереди между деревьями мелькали спины бегущих к опушке партизан. Я рванул за ними и тут услышал мамин голос – она потеряла меня из виду и стала громко звать. Следом и командир прокричал: «Кто-нибудь видел ребёнка?». Кто-то из партизан ответил ему, что ребёнок здесь. Я тоже закричал: «Мама, я здесь!» – и помчался на её голос.

Вскоре мы уже не бежали, а шли быстрым шагом. Вновь раздался голос командира: «Ранен Шкловский. Кто может помочь, подходите!». Когда мы с мамой вышли на опушку леса, там уже полулежал на траве раненный в грудь бледный Шкловский. Было видно, что ему тяжело выдерживать боль, но он был в сознании.

Шкловский был из семейного отряда. Молодой парень, внешне подтянутый – всегда ходил в кителе, в зимнем лагере он жил с сестрой-подростком в маленькой аккуратно срубленной избушке. Родителей при них не было. Как они оказались в партизанах, я не знаю.

К раненому подошли несколько парней. Всем остальным приказано было форсировать реку и двигаться дальше. В этом месте река вплотную подходила к опушке леса, затем большой дугой огибала луг и снова подходила к лесу в районе базирования штаба бригады. Двое партизан перешли реку вброд и остановились на противоположном берегу. Следом отправили меня. Вначале всё было терпимо, и я вполне справлялся с течением, но у противоположного берега оказалось глубоко. Набрав в лёгкие побольше воздуха, я закрыл глаза, оттолкнулся ногами от дна и, вытянув вперёд руки, с головой погрузился в воду. Вскоре почувствовал, что кто-то меня ухватил за руки, и я мигом оказался на берегу.

По лугу шли, стараясь прикрываться камышами. Впереди был виден тот самый просвет между деревьями, где совсем недавно я с мамой и Верочкой смотрел на наши зелёные машины. И сейчас было видно, как по дороге нескончаемой вереницей шли люди и передвигалась техника. Я шёл рядом с мамой и, видя наше движущееся войско, уже чувствовал себя в безопасности. Однако жизнь научила партизан быть осторожными, и у дороги мы остановились сначала не на просвете, а за деревьями, некоторое время наблюдая за происходящим.

По дороге всё двигалось в одну сторону. Проехала пара подвод с людьми и каким-то грузом. Их обогнали фургоны. Молча шли пехотинцы, с любопытством разглядывая вооружённых женщин с ребёнком. Я стоял рядом с мамой и Женей, широко раскрытыми глазами смотрел на то, что видел на дороге, и думал: «Какая сила! Как только они придут с нами в лес, то крепко достанется этим немцам!». Мимо нас проехала машина, таща за лафет пушку. На лафете, свесив ноги, сидел солдат. Когда он поравнялся с нами, прокричал, чего это мы, такие мокрые, здесь делаем? Женя ответила, что мы только что вышли из боя. Что у вас во какая сила, помогли бы нам. Солдат с серьёзным видом спросил, а много ли было немцев? Женя ответила, что человек сто. «Сколько?» – переспросил солдат и, услышав от Жени подтверждение, громко расхохотался. Я был расстроен от такого оборота событий. Видимо, у армии были свои, большие дела, и они не могли от них отвлекаться...

• Расскажите об этом своим друзьям!