Какими были зеркала когда-то!

Среди молодых поэтов, с которыми сводила судьба в студенчестве, ярче всего помнится Александр Никонов. Мы учились на одном курсе отделения журналистики ИГУ, и, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что половина будущих журналистов пробовала свои силы и в стихосложении. Даже на занятиях мы умудрялись устраивать поэтическую переписку. Каждый жанр, которым был отмечен тот или иной период литературы, вызывал желание попробовать свои силы и в этой сфере. Изучали Шекспира и Петрарку – строчили сонеты, французское средневековье – сочиняли фаблио, короткие комические повести в стихах с грубоватым юмором и моральным поучением в конце, писали мадригалы и стансы, подражали Сафо и Катуллу, пытались освоить заковыристый литературный русский язык образца Тредиаковского, да и просто перебрасывались шуточными стихами с подначками... Александр Скороходов обычно сопровождал свои сочинения карикатурами. Часть этой «нелегальной» переписки хранится у меня до сих пор.

Александр НИКОНОВ

В общем, это было время пробы сил с прицелом на писательскую стезю. Естественно, разговоры заходили и об этом, порой выливаясь в горячие или основательные дискуссии о поэтическом творчество, о художественных приёмах и стилях. Никонов, более старший по возрасту, был в этом отношении серьёзнее всех. Говорил мало, но веско. Иногда иллюстрировал высказанные тезисы своими же стихами. Помнится, упирал он как-то на то, что самые значимые в стихотворении – последние строки, а с этим-то, с ударной концовкой, как раз у многих возникали серьёзные проблемы: нечёткий финал порой сводил на нет все усилия создать нечто стоящее или хотя бы удобоваримое, в том числе и у меня. Однако признавать это никому не хотелось, и тезис Александра вызвал нешуточный спор. Тогда он просто прочитал своё ироническое стихотворение на тему «раньше всё было лучше»: «и сахар был послаще, и сигареты «Ява» подлинней...». Вроде ничего особенного, но концовка оказалась действительно настолько ударной, что спор сразу затих: «Какие были зеркала когда-то, а нынче – просто не на что смотреть!»

Сам Александр об этом никогда не говорил, но многие из нас знали, что он сын весьма известного читинского прозаика Василия Никонова. Предполагалось, что уж ему-то отец быстро обеспечит издание книги и вступление в вожделенный тогда для всех пишущих Союз писателей СССР. Каково же было моё удивление, когда однажды, после очередного декламирования стихов и дебатов о литературном будущем, Саша вдруг вынес свой «приговор»: «Первым из нас издаст сборник и вступит в Союз писателей Корбут». На возникшие сомнения, с чего, мол, ответил кратко: «Вот увидите».

Думаю, он имел в виду не столько уровень моего поэтического дара, сколько активность внедрения в эту среду: я уже захаживал на мероприятия в Доме литераторов, к тому же в то время университетское литобъединение «Аэлита» бросил «на произвол судьбы» многолетний его руководитель Р.И. Смирнов: избранный секретарём парткома, он просто не имел времени на дальнейшее пестование начинающих сочинителей. После общей растерянности как-то так получилось, что бразды правления подхватил я, правда, всего на учебный год или того меньше, поскольку Смирнов, освоившись с хлопотными обязанностями партийного организатора, нашёл возможность вернуться и к руководству «Аэлитой», чему, думаю, были безумно рады соучаствовавшие в ней члены литературного объединения радиозавода. В их весьма серьёзном возрасте, наверное, было трудно переносить мой радикализм; во всяком случае, заглянувший как-то на лито Владимир Демчиков охарактеризовал сложившийся при мне стиль разбора произведений резко-критичным «по душе сапогами». Пытался сдерживать мой пыл и Никонов, но более мягко и аргументировано. С одной стороны, он соглашался, что литература дело серьёзное и тем, кто «хочет в трамвай поэзии влезть», надо хотя бы накачивать поэтические мускулы, закалять характер, а не проситься туда, «словно в собес, набитый людьми и буквами» (здесь и выше ссылка на стихотворение Е. Евтушенко «Трамвай поэзии»). С другой стороны, он был «предельно деликатный, интеллигентный, ранимый человек» (характеристика Е. Стефанович, с которой я полностью согласен) и весьма неуютно чувствовал себя в конфликтных ситуациях.

Впрочем, однажды у меня с ним чуть не дошло до драки. Анекдотичный, в общем-то, случай... На какой-то лекции я, по своей дурной привычке, вступил в спор с преподавательницей, своими безапелляционными аргументами довёл её едва ли не до слёз, чем вызвал возмущённый ропот в аудитории, сопровождаемый несколькими грубыми выпадами со стороны мужской части курса. Александр молчал, но когда я заявил, что «толпа никогда не бывает права, и если кто-то действительно хочет поставить меня на место, пусть выйдет со мной и без свидетелей, действительно по-мужски это сделает», встал и вышел Александр. Честно говоря, я надеялся, что «героем» окажется другой крупногабаритный сокурсник, за недавнее хамство которого, оставшееся тогда без ответа, мне хотелось посчитаться. Как раз он-то и послал мне через всю аудиторию самое обидное слово. Саша, внешне грубоватый и крепкий физически, был серьёзным соперником, думаю, наши шансы составляли пятьдесят на пятьдесят. Но мне совершенно не хотелось именно с ним махать кулаками!

Чем дальше – тем смешнее. После взаимных учтивых уступок права ударить первым, мы молча закурили (тогда не требовалось предупреждать друг друга о вреде курения). Надо сказать, что мой аргумент был сильнее: «Ведь это ты считаешь, что я не прав, вот и бей первым, а я уж буду защищаться».

После длинной паузы Саша ответил, что, в целом-то, я прав, но не стоит выражать свою позицию в такой форме и доводить женщину до слёз, подрывая её научный авторитет; да и противопоставлять себя всему коллективу тоже глупо. «К тому же ты уже не с первым преподавателем конфликтуешь», – добавил он. «Хорошо, объясни, когда это я был не прав! – снова вспетушился я. – Взять хотя бы...» – «Что ты уцепился за свою правоту! – в отличие от меня Никонов не повысил голос, а наоборот, приглушил, и слова его прозвучали как-то устало, с оставшимся для меня до сих пор не совсем понятным смыслом. – Не всегда бывает прав тот, кто прав...» Возможно, у нас получился бы весьма интересный разговор, но время шло, лекция, естественно, продолжаться на фоне нашего «выхода» не могла, а тут ещё, как нарочно, по длинному коридору куда-то потащили столы, подняв немалый грохот, который в аудитории приняли за шум драки. «Что вы сидите?! Они же убьют друг друга!» – вскричала вконец растерявшаяся преподавательница. И половина аудитории высыпала разнимать мирно беседующих «бойцов»...

После этого случая как-то больше не случалось поговорить с ним на серьёзные темы. Я вскоре перевёлся на зочное, встречались крайне редко и мимоходом. А жаль. Таких вдумчивых собеседников в моей жизни было раз-два и обчёлся. Большинство может говорить только о прилагаемых к себе обстоятельствах. Никонова больше интересовали другие люди и, главное, их мысли о мире, человеке, творчестве...

Увы, даже когда я дважды ненадолго приезжал в Читу, в конце 80-х и в начале 90-х, наши беседы не отличались ни философичностью, ни литературностью. Мне показалось, что Александр закрылся в себе, его что-то тяготит и гложет. Лишь недавно, прочитав в ксерокопии публикацию воспоминаний его отца, я узнал, что в то время главное дело Александра – поэтические переводы – подверглось жёсткой и даже жестокой критике на творческом семинаре, которым руководил неназванный по имени московский поэт. «Этот семинар сломал Сашу, – писал Василий Никонов, – он заявил, что стихами заниматься не будет, переводами тем более». Мне бывший однокурсник ничего об этом не рассказал. Но зато спросил, сбылось ли его предсказание относительно меня. На мой отрицательный ответ пробормотал что-то об «отвергнутом поколении». Когда я переспросил – отмахнулся.

В 2000-м году Александр Никонов трагически погиб. Но всё-таки он успел увидеть хотя бы одну книгу своих поэтических переводов «Вода вечности» (1999 г.).

О том, что Саша серьёзно занимается переводами, в то время с монгольского языка, я узнал ещё на первом курсе. Сам я тогда же переводил сборник немецкой поэтессы Эвы Штритматтер. Делал это через пень-колоду, активизируясь, в основном, перед зачётами и экзаменами по инязу, ибо чтение стихов сначала на немецком, а потом на русском производило столь благоприятное впечатление на преподавательниц (они почему-то каждый год менялись), что мне сходили с рук другие упущения. Никонов же работал тщательно и плотно, общаясь с монгольскими студентами (они после предварительной языковой подготовки учились в общем потоке), чтобы как можно больше узнать и почувствовать дух этого народа.

Мои переводы, насколько я понял, ему совсем не понравились: слишком уж у меня получалось «по-русски», к тому же я подходил к этому формально, старательно вписываясь в размер, ритм, даже длину строки исходника, предпочитая из-за этого порой «притянутые за уши» синонимы слов и т.п. «Издать переводы проще, чем свою книгу. Так что, если уж взялся, то работай, доводи дело до конца, – посоветовал он полушутливо, – а то профессионалы опередят...»

Не понравились и ладно, мне они самому не нравились, и когда книга Э. Штриматтер вышла в русских переводах (что уж говорить, значительно лучше и профессиональнее моих, тут Саша был абсолютно прав), я с облегчением всё забросил.

Александр же шёл этим путём упорно и целенаправленно. Причём, упор делал именно на «дух», а не на «букву». Ведь перевести стихи это значит, по сути, пересказать их так, чтобы воспринимающий ощутил внутреннее содержание, наполненное чувствами и мировоззрением, а отнюдь не внешнюю структуру произведения. Переводил он с монгольского, бурятского, китайского, а потом и с немецкого языков. И главное, как отмечают его собратья по цеху, отец и Борис Макаров, его «пересказ» вызывал безусловное одобрение у самих авторов, что бывает далеко-далеко не всегда.

Стоя перед выбором, как представить читателю творчество Александра Никонова, я вспомнил, что исполняется 90 лет со дня провозглашения Монгольской Народной Республики, страны, которую мы всегда считали братской, с которой нас так много общего связывает в непростой истории 20-го века. К тому же эти стихи переведены Александром ещё в молодые годы, в основном, в иркутский период его жизни.

Для тех, кто мало знаком с переводной поэзией, скажу, что между подстрочником, то есть дословным переводом, который обычно делают профессионалы-переводчики, и переложением, которое делают уже поэты, – большая разница. Почитайте, например, книгу Уильяма Джея Смита «Что за поезд придёт?» в переводах Вознесенского, Евтушенко, Чухонцева, Кушнера и других известных поэтов. Стиль каждого из них, поэтическое мировоззрение никуда не делись; по сути, есть Смит Вознесенского, Смит Евтушенко, Смит Чухонцева и т.д. А переводы, сделанные Юнной Мориц? Среди её собственных стихов они смотрятся так органично, что ближе к обозначению «по мотивам», чем к переводу. То же самое с Юрием Кузнецовым, который, занимаясь переводами, многие середнячковые стихи сделал достойным явлением литературы.

Так же и с Александром. Для меня в его переводах больше самого Никонова, которого я знал, чем исходных текстов, с которыми я не знаком и ознакомиться, в силу незнания языка, не имею возможности.

• Расскажите об этом своим друзьям!