Городские летуньи

Рассказ Василия Козлова.

Снегирь

Утром прилетел снегирь. Нырнул в кормушку и стал шелушить семечки. Вначале выплевывал шелуху вниз, туда, где брал, но потом, смотрю, за бортик полиэтиленовой бутылки стал нос высовывать. Такой аккуратист.

Синицы вокруг сидят, смотрят, иная нырнет в кормушку с другой стороны, схватит семечку и обратно. Снегирь на них – ноль внимания. Наелся, перелетел на яблоню, посидел, клюв о ветку почистил и улетел. Через четыре дня прилетел снова, поел семечек, посидел флегматично на ветке, не обращая внимания на снующих вокруг синиц, и незаметно исчез. Синицы такое наглое соседство восприняли равнодушно.

Синица – не синица

Меня всегда смущало название – синица. Ничего синего или голубого в ее оперении нет, но ведь прилипло – синица. Я даже думал, что ее так назвали по ее пению: синь-синь-синь. У В. И. Даля в «Словаре живаго великорускаго языка» в добавление к своей догадке читаю: «Синичка щебечет: синь кафтан, синь кафтан, а дурак-то думал: скинь кафтан, он его снял да и бросил». Для пояснения: синий кафтан – это кафтан богатого человека. Однажды прочел у С. Т. Аксакова: «Звенят пронзительно голоса зеленых и голубых синиц», а позже узнал, что в Европе восемь видов, среди них есть и голубая, в Подмосковье живет лазоревая синица. У нас, в Иркутской области, по моим наблюдениям, живет три вида. Это большая, ее еще называют кузнечиком за цвет и прыгучесть, длиннохвостая и гаечка, самая маленькая, в городе чаще встречается большая, это самая узнаваемая после воробья сибирская птица, иногда прилетают под окно серые черноголовые гаички, но их в городе очень мало.

Не птичьи имена

Тамара раскрыла окно и ушла в другую комнату. Вернулась и увидела на сухом букете в вазе на холодильнике синицу. Та спокойно шныряла в букете, как у себя дома, находя какие-то семена, не обращая на хозяйку никакого внимания, а когда вылетела за окно, отделенная стеклом пугалась и вспархивала от всякого движения и шевеления в комнате.

На беглый взгляд кажется, что синицы все «на одно лицо», как люди, скажем, желтой расы для нас. Но когда начинаешь присматриваться, обнаруживаешь, что при всем внешнем сходстве черная шапочка, белые щечки, черный галстук и серо-зеленый окрас, каждая имеет отличия. Одна прогонистей, другая круглее, у одной перо на брюшке светлее, у другой темнее, у третьей черная отметина на белой щеке, у иной галстук широкий и прямой, у другой узкий и извилистый, а у третьей в виде ниточки. И через какое-то время начинаешь узнавать их и даже имена присваивать.

Куцка и другие

Прилетела в начале зимы бесхвостая синичка, видимо, побывала в кошачьих коготках, но вырвалась. Я назвал ее Куцка, куцая значит, бесхвостая. Другую – Меченая, у нее на левой стороне грудки – отметина сукровичного цвета, или это просто какая-то краска, или в нее стреляли из пневматики или рогатки, или кошка, главная охотница за пернатыми, нападала – перья как будто окрашены кровью.

Еще одна прилетела, черные перья на груди взлохмачены, топорщатся, как борода.

– Карабас-Барабас, – сказал внук.

– Похоже, – улыбнулась Тамара.

Слово «синица» не имеет мужского рода. Как же тогда нам называть самца как представителя синичьего племени, назвать «синиц» – как-то неуклюже звучит, а «синичок» или «синяк» еще хуже, а Карабас-Барабас нормально?

В дождь, в снег, в непогожую хмарь синички блекнут, становятся темно-серыми, на расстоянии можно спутать с воробьями. Солнце преображает их, эти пуховые шарики, эти елочные новогодние игрушки светятся своими неяркими красками.

Сидит в кормушке синичка, крылья не прилегают к тельцу, а торчат в стороны и вверх, перышки взъерошены, замерзла, пытается расщепить семечко, от бессилия не может. Когда я приоткрыл створку окна, от испуга вспорхнула на яблоню. Я насыпал ей пшена. Когда птицы от холода не могут расщепить семечку, они способны склевывать зерна пшена.

Сорока прилетела

Днем Вера Николаевна вынесла миску гречневой каши и высыпала на снег рядом с тропинкой, протоптанной через двор. Стали слетаться воробьи. Наелись. Расселись на ветках плотного и частого, большого куста сирени. Неподвижно отдыхают. Сорока прилетела, видимо, не голодная, поклевала нехотя и выборочно, каша остается. Тогда она берет кусочки слипшейся каши в клюв, отходит в сторону, не спеша, переваливаясь с боку на бок, сует в сугроб, клювом трижды слева направо заглаживает снегом, возвращается и повторяет процедуру несколько раз. Думает о завтрашнем дне.

Сорока не коллективная птица. Только сородичей – скажем, сорокичей – подпускает близко. С другими пернатыми не соседствует. В нашем дворе больше трех сорок-белобок я не наблюдал.

Прилетают голуби, вначале парочка, потом еще и еще, собирается большая компания, и воробьи, до того мирно дремавшие на солнышке, спрыгивают с веток и присоединяются к голубям: чуют, что момент надо ловить – скоро кончится каша. А ведь, казалось, что наелись досыта.

Холода наступили

Мороз держится долго. Вечером одна синица начала устраиваться на ночлег на жестяной полосе откоса. Подружки после вечерней кормежки улетели, а она приткнулась к раме, склонила головенку на грудь, спряталась по глаза в перышках, трясется и не улетает, сил нет. В глубоких сумерках я осторожно открыл створку окна и накрыл ее ладонью. Она трепыхнулась, пискнула, ущипнуть меня успела, пока я пересаживал ее в плетеную из лозы корзинку; накрыл тюлем, налил в блюдечко воды, насыпал семечек. Она ожила, шумно и шустро стала выдалбливать ядрышки, а потом вдруг резко затихла. Я подумал, что она уснула, приоткрыл ткань, она, затаившись, как будто этого и ждала, выпорхнула, и я с трудом ее поймал, гоняясь за ней по комнатам.

Чуть свет начала шебуршиться в корзинке, и мне пришлось ее выпустить. Несколько вечеров я брал ее в дом. Однажды она не прилетела.

Подранок

По первым заморозкам стала прилетать синица с поврежденной шейкой, сзади был содран кружок кожи вместе с перьями, размером с десятикопеечную монету, место зажило, но было розово-красным. И шейка без перьев казалась неестественно тонкой. Она отличалась от других птиц не только этим, но своей отстраненностью и бесстрашием. Равнодушная к происходящему, она стремительно опускалась на кормушку, хватала семечку и улетала. Тем временем подружки крутились друг перед дружкой, топорщили крылья, наскакивали на соседок, словом, выясняли отношения. Когда кормил птиц и наблюдал за их поведением, всегда ждал Подранка, а когда не видел, расстраивался, думал, что все, не пережил зимы. Но через какое-то время синица появлялась, появилась и в первое новогоднее утро. Мне ее было всегда жальче других, хотелось, чтобы она пережила зиму, свила гнездышко и завела синичат. В феврале, когда началась весна света, она перестала прилетать. Наверное, нашла себе поклонника…

***

На набережной прохожие кормят диких уток, их десятки плавают у берега. Здесь же и голуби, пообвыклись, садятся на руки детям, взрослым. Их едва ли не больше, чем уток, воробьи между ними снуют, выхватывают крошки, они по этой причине неразлучны с голубями. А вот синица, например, не водится с этим сообществом – или боится, или характер не позволяет. Предпочитает обитаться на ветках кустов и деревьев, изредка спускаясь на землю.

Лед еще не везде сошел. Крачки уже прилетели, истошные и базарные, сверху кружатся, орут, слух режет, стоит утке схватить заметный кусок, белыми молниями падают на нее и стремятся вырвать прямо из клюва, нагло преследуют, пока утка не проглотит. Даже воробья атакуют, если он пытается оттащить добытое в сторонку, чтоб никто не мешал.

Иду в сторону нового моста. Две трясогузки сидят на кромке льда, совершенно не пугливые, подошел метра на три с половиной – только тогда перелетели вдоль берега.

С кленового куста за второй перемычкой, ведущей на остров Юность, спугнул парочку длиннохвостых синиц. Тоже уже прилетели в родные края. А может, и не улетали? Впервые встретил их в городе.

***

Со двора услышал голос трясогузки, открыл окно, откликнулся, подражая, она тоже потенькала, но я ее не сразу увидел. Вынырнула из-под листа шифера на гараже, из полукруглого отверстия, вертит головкой на мой свист, пытается понять, что это и где. Видимо, выбрала место для гнезда, не стал ее смущать, пусть работает, пора страдная.

Чумазка

Таня сидела одна в дачном доме и рисовала. Вдруг услышала какой-то глухой шум и писк в камине. Она испугалась и стала звонить Геннадию, их работнику, он постоянно жил здесь, но он не ответил. Шум не прекращался, она стала бояться еще больше и позвонила бабушке в город. Появился Геннадий, открыл камин, и оттуда вылетело растрепанное сажное чудище и начало кружить по комнате. Сторож бегал за ним и пытался поймать руками, но не получалось. Таня видела только огромные круглые глаза и черные перья.

На стене висела картина – зимний лес на краю реки, странная птица поверила в спасение, хотела влететь в него, ударилась в полотно и упала на пол. Таня подошла и узнала воробья, он был неподвижен, тяжело дышал и косился на нее своим блестящим угольным глазом. Она взяла его в руки, почувствовала его сердечко, которое готово было разорваться от страха, положила его в коробку и вынесла в сад под дерево. От страха и жалости и ее сердечко тоже готово было вырваться наружу. Воробышек полежал, полежал на боку, резко вскочил и взвился в небо.

Надо же было так перепугаться…

Синица и журавль

Утром – под тридцать, днем не мягчало, только к сумеркам стало теплей. Синицы прилетели, долбили сало, которое днем раньше не трогали… Насыпал и семечек. На жестяном карнизе поджимают попеременно лапки, то на одной постоят, то на другой. Все собираюсь сделать деревянный помостик, но лето живу на Байкале, а осенью поздней набегают городские заботы.

Подумалось о журавлях, которые всегда будут соседствовать с синицами через поговорку: лучше синица в руке, чем журавль в небе. У поэтов принято рифмовать в стихах эту фразу, хотя она и в прозе звучит и поэтично и афористично.

А вот в другом распространенном сюжете с журавлем, кажется, не все нормально. Он прилетает к нам в Сибирь, когда становится тепло, успевает за короткое лето с удовольствием расплодиться, а с приближением холодов подается в теплые края на зиму, как многие наши соотечественники, которым, как маленькой елочке, холодно зимой. Но почему, уже не первое столетие, русские поэты, наперегонки слушая клекот улетающих за лучшей долей журавлей (там же юг, изобилие, и цены ниже, ну, порадуйтесь за них!), нет же, не перестают трубить – перестаньте рыдать надо мной, журавли. Поэт тянется туда же вместе со своим вдохновением, но лететь не может, не то крыльев нет, не то финансов, оттого и невыносимо им это действительно надсадное, какое-то утробное надрывное, похожее на зов вселенских струн звучание.

В ожидании весны

С тревогой смотрю на зябнущих птиц, мало кто из них доживет до весны. В зимнюю пору я почти каждую из них узнаю по оперению, по поведению, и мне их жалко за их тягу к человеку, к его жилью. Эти несчастные небесные странницы зачем-то остаются со мной, одни из немногих зимующих, самые незащищенные и яркие, как напоминание о теплых краях, в которых они не бывали, и я люблю их за то, что нам предстоит вместе преодолевать стужу.

И, наверное, от них исходит моя воля дожить до весны, и она сильнее моего желания жить вообще, потому что и от меня зависит, доживут ли они до первого тепла, когда не надо искать убежища в какой-нибудь сажной норе или в пыльной щели, оставленной нерадивым строителем. Чем рациональней будет человек, чем больше будет думать о своем благополучии и находить счастье в комфортном эгоизме, чем плотнее будет забиваться в свои бетонные трущобы, – птиц на планете будет становиться все меньше и меньше… а кто еще нам напомнит о нашем ангельском происхождении?..

А журавли давно улетели…

Родные синицы… Вот они – снуют с дикой яблони на подоконник, с подоконника на клен, не смогший сбросить свои семена-пропеллеры, находят расщелинку в коре, а если нет – прижимают к ветке лапками подсолнечное семечко, ловко раскрывают его, вынимают сердцевину, раздалбливают на мелкие частицы и снова летят к моему окну, а я их жду, и совершенно не потому, что больше мне ждать некого…

• Расскажите об этом своим друзьям!