Дровология

Сергей Вадимович Беседин родился в 1955 г. В Иркутске живёт с 1977 г. По образованию журналист, но в его трудовой книжке царит разнообразие профессий, что свойственно многим творческим людям. Как нештатный автор публиковался в областной газете «Культура: вести, проблемы, судьбы». В настоящее время – на пенсии.

После переезда из благоустроенной квартиры в частный дом Павлу пришлось осваивать неведомые ранее занятия. Брался он за всё с готовностью и интересом, получалось неплохо, во всяком случае, его мужское самолюбие на почве «деревенского» быта не страдало. И вот – новое испытание: дрова. Осенью, при заключении сделки в зачёт пошла и поленница, заготовленная прежним владельцем, который утверждал, что запаса хватит до лета. Не хватило. Может, топили они печь слишком рьяно, зима-то оказалась на редкость холодной. В конце марта жена заказала небольшую машину берёзовых дров, и вот они – белые, свежие, крепкие – кучей лежат у забора. Выбрав самую толстую чурку, Павел устроил её в устойчивое положение в качестве плахи. Колун и топор он купил ещё неделю назад, даже опробовал, разделав валявшийся за сараем подгнивший сосновый столб, оставшийся после ремонта забора. Ничего сложного в колке дров нет – решил он.

Да уж, ничего сложного. Свежая берёза так легко не поддаётся. С полчаса стараний, а толку мало. Тут и услышал он за спиной знакомый голос: «Замах на рубль, удар на копейку». Обернулся. Ба! Бывший сосед по подъезду.

– Здравствуйте, Фёдор Семёнович. Как вы здесь?

– Здравствуй, здравствуй. Тётушку я проведывал, она в самом конце улицы живёт. Хотел уже в проулок свернуть, к остановке, да увидел, как ты тут надсаживаешься. Дай­ка колун…

Через минуту чурка, с которой бился неопытный дровокол, была разложена на ровные, аккуратные поленья.

– Ну ничего себе! – поразился Павел. – Я к ней и так, и этак, никакой взаимности, а вам сразу – без отказа.

– Чурка, Паша, она только с виду необщительная, как вот я, например, а подойди к ней душевно, приглядись, приладься, прислушайся – сама подскажет, как с ней лучше управиться. Вот смотри: я её к плахе-то не кидаю издали, а в руках несу, к сердцу прижимаю. И ставлю не абы как, а с уважением к её древесной сути…

– Разыгрываете, Фёдор Семёнович! – догадался Павел. – Первое апреля – никому не веря, да? А с виду такой серьёзный, солидный, интеллигентный человек.

– Сам ты это самое… Извини, вырвалось, – он смущённо похлопал Павла по плечу, а потом расхохотался. – Да ты, я смотрю, и не понял.

– Не понял, – признался тот.

– Да я, как меня интеллигентом назовут, сразу ленинское определение вспоминаю на букву «г». Во времена перестройки оно полностью подтвердилось.

– Дошло… – Павел достал из кармана смартфон и принялся быстро тыкать в кнопки. – Только вы, Фёдор Семёнович, тут не совсем правы… Я одну дискуссию вспомнил телевизионную… Вот, смотрите, что Ленин на самом деле писал Горькому: «…Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г... «Интеллектуальным силам», желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего. Это факт. Мы их бережём...». Потому сразу «интеллигентики» и «лакеи капитала» с истинным смыслом слова «интеллигенция» у меня не связались.

– Ну да, конечно, вам с вашими девайсами нас, стариков, учить уму-разуму куда как просто стало, – вроде как обиделся Фёдор Семёнович.

– Ого, вы даже про «девайсы» знаете! – восхитился Павел.

– А как не знать-то, когда внуки на них помешались. Ладно, давай-ка я тебе, как представителю народа, буду сейчас науку нести и без всякого жалования…

И Фёдор Семёнович за четверть часа раскрыл собеседнику секреты колки дров с наглядной демонстрацией их применения. А потом поведал весьма любопытную историю о том, как, когда и при каких обстоятельствах он эти навыки обрёл.

* * *

– Я ведь, Паша, не всегда в городе жил. Детство моё осознанное прошло в таёжном северном посёлке. И дрова я начал колоть лет в десять-одиннадцать. Отец-то с матерью далеко в лесу работали, уезжали туда рано, возвращались поздно, выходной день тогда, до 1967 года, один был, мы, дети, их почти и не видели. Соответственно и по хозяйству они мало что успевали сделать. Когда наколотые дрова вдруг заканчивались до воскресенья, за топор бралась бабушка. Мне заниматься этим не разрешали – мал ещё. А бабушку жалко было, она и так уматывалась у плиты, со стиркой, с курами и с нами сорванцами. Вот и взял я как-то топор тайком, установил плаху за летней кухней, чтобы с крыльца не видно было, и начал обретать опыт путём проб и ошибок. Первая ошибка и очень, надо сказать, опасная, состояла в том, что позади меня была протянута бельевая верёвка, и когда я сделал шаг назад, чтобы, значит, с разгона и с размаха напасть на чурку, занесённый за голову топор за эту верёвку и зацепился. Вырвавшись из рук, это смертоносное орудие по дуге пролетело перед моим испуганным взором и наискось воткнулось в утоптанный снег рядом с выставленной вперёд ногой, пребольно ударив топорищем выше колена. Такого наглядного урока, представь себе, хватило мне на всю жизнь. А тогда я перетащил плаху подальше от верёвки и, преодолевая ощущение опасности, пыхтя и отдуваясь, как уж мог, нарубил-таки дров на пару дней, сложил в поленницу. После чего убежал на горку с санками, представляя реакцию бабушки на это «чудо». Только вот не знал, похвалы я дождусь или выволочки.

Да-а… Память-то – штука странная, Паша. Вот это состояние, когда совершаешь поступок и не знаешь, как он аукнется, хорошо помню, прямо в картинках, вплоть до того, с какой стороны солнце светило, чурки эти сосновые (я, кстати, поровнее да поменьше выбирал – себе по силам), а ругали меня или хвалили, а может, и то и другое разом, стёрлось начисто. Как бы то ни было, топор для меня был легализован, хотя отец и старался за воскресенье сделать достаточный запас поленьев.

А потом, Паша, начала отца болезнь ломать, желудок изводил чуть не до потери сознания. Перевели его с лесного участка в контору, которая от дома недалеко была, образование позволяло в конторе работать, предлагали и раньше, а он не соглашался потому, что зарплата в лесу значительно больше, что при большой же семье значение имело определяющее. Мама тоже в конторе стала работать, к больному мужу поближе. В доме у нас по этому случаю телефон установили, я вокруг него, как кот вокруг сметаны, ходил, только вот аппаратов по нашему маленькому посёлку чуть больше десятка набиралось – перезваниваться не с кем было. Телефон тоже как наяву вижу: чёрный, а сквозь круглые отверстия диска белые цифры светятся, потёртый, правда, аппарат был, бэушный… Отвлёкся что-то. Хотя телефон тоже свою роль в дальнейшей истории сыграет.

Так вот, отцу чем дальше, тем хуже становилось. Мать его травами выхаживала, что помогало на какое-то время, а потом опять ухудшение наступало. В больнице соседнего станционного посёлка врачи только руками разводили, мол, ничего конкретного сказать не можем. И где-то через год после того, как я с топором освоился, в конце марта дали отцу направление в районный центр на обследование. А зима тогда лютая выдалась, до пятидесяти градусов мороза доходило, все дрова извели. Пришлось отцу срочно заказывать, чтобы их привезли, топить-то, считай, до лета нужно – север всё-таки.

Привезли дрова первого апреля, да такие, что родители глянули и за головы схватились: от крон напилены – сплошь в сучках. Лежат, как ежи противотанковые или мины рогатые, таких дров я за всю жизнь ни до, ни после не видел. Расколоть их – и сила, и ловкость нужны немалые, где их отцу взять, когда он едва на ногах держится. Мать – к телефону; кому уж звонила, не знаю, только понял я из разговора, что отец мой поймал бригаду лесорубов на приписках, премии их за это лишили, вот, мол, и отомстили. Разволновалась до сердечного приступа, отец её успокаивает, говорит, что мужики, наверное, подшутить так решили в честь первого апреля…

Я, Паша, и до этого розыгрыши первоапрельские терпеть не мог, слишком уж часто при моей доверчивости в дураках оказывался, а с тех пор просто возненавидел эту идиотскую традицию, хотя день оказался и ни при чём. На мой взгляд, это не юмор никакой, а пакостность легализуется – от самой мелкой до вполне серьёзной. Так что в розыгрыше ты меня зря заподозрил.

В общем, заказали ещё машину дров, а когда её доставят – неизвестно. И решил отец распилить на чурки пару толстенных сосновых брёвен, которые уже года два у нас перед домом лежали. Летом на них ребятишки собирались, играли в «испорченный телефон», «да и нет не говорить», в «краски» – всех игр не припомню теперь. Расчистили мы с отцом эти брёвна от снега, и взялся он за бензопилу. Я рядом кручусь, естественно. Только папа и одного пропила до конца не довёл, пила заглохла, в бревне оставшись, а он на землю осел. Я ему помог подняться и до завалинки дойти. Сидит он, бледный, аж смотреть страшно, и говорит: «Вот что, сынок, сейчас мать услышит, что пила замолкла, увидит меня такого, перепугается, опять с сердцем плохо станет. Выручай». Дал мне краткую инструкцию, и побежал я к брёвнам поскорее, пока мама не вышла. И, что удивительно, как-то сразу у меня с бензопилой сладилось. Полбревна разделал, пока отец в себя приходил. Остановил он меня, мол, хватит пока, эти расколешь, а там и новые привезут. Но строго-настрого запретил без него бензопилу трогать.

Только родители уехали в райцентр, вторую машину дров доставили. Как привезли, я не видел, лишь возвращаясь из школы, обнаружил, что куча в два раза больше стала, а новые чурки ничем не отличаются от прежних.

Мама через три дня приехала, сказала, что отцу сделали сложную срочную операцию, раньше, чем через месяц, не выпишут. А поглядев на дрова, заплакала от обиды. Собралась идти с лесорубами ругаться. А я вспомнил, как какой-то лесоруб (из тех он или не из тех, не знаю уж) по пьяни на отца с ножом кидался, и мама тогда между ними встала… Ох, сколько, Паша историй из детства всплывает, едва одну затронешь! В общем, смешались во мне и страх за маму, и злость на работяг этих, и гордость, что ли, или как это чувство назвать, и дал я маме слово, что к папиному возвращению от кучи и следа не останется. Видно, перечитал я книжек про войну и про героев, сам героем стать решил.

В ближайшее воскресенье с утра и началась моя война с рогатыми чурками. Боролся я с ними довольно безуспешно за оградой, а не во дворе, поскольку поленья мне перетаскивать было легче, люди, естественно, по улице проходили, что думали при этом, не знаю. Только вдруг услышал я за спиной громко сказанную фразу: «Замах на рубль, удар на копейку». Оглянулся. Мужчина какой-то стоит, смотрит, руки сложив на груди. Неприятно мне стало, пошёл в дом, вроде как воды попить, а сам фразу-то эту обдумываю. И додумался, что нужно в удар силу вкладывать, ведь как высоко топор ни поднимай, сам он своим весом чурку не расколет. Дело веселее двинулось. А после обеда сосед подошёл, все его Дедом звали, может, в нашем посёлке никого старше не было, а может, потому, что седой был совершенно, даже брови белые. Меня он прошлым летом учил воздушного змея делать, а тут помощь свою предложил. Я отказался: героями-то становятся в одиночку. Тогда он, как я тебе сегодня, и почти теми же словами изложил премудрости дровокольного дела, особенно в отношении сучков. После этого я каждую чурку, поставив на колоду, кругом проворачивал, осматривая, намечал, сначала даже углём, как Дед посоветовал, оси раскалывания. По ним и бил до победы.

Постепенно война моя стала плановой. Подсчитав приблизительно количество чурок в куче, разделил на количество дней, оставшихся до возвращения отца, и с запасом в две-три штуки, как уж масть шла, расправлялся после школы с ежедневным заданием.

Опять же странности памяти: остались в ней только я и дрова эти рогатые в уменьшающейся куче. Как и кто перетаскивал их в ограду, как они в поленницу ложились, как в топку лезли – никаких картинок. Кто мне что говорил по этому поводу, как относились – тоже пустота. А вот последняя вражина на оттаявшей уже земле – стоит перед глазами. Могу даже сучки на ней пересчитать. И трещина по ней продольная почти в половину толщины – только попади точно, сразу пополам разложится.

Да-а… К возвращению отца (мама за ним поехала) мне осталось только территорию подчистить. Крупные щепки в таз собрал, отнёс в летнюю кухню на растопку, мелочь всякую в кучу сгрёб, чтобы сжечь. А куча-то сырая, как я вокруг неё ни плясал, подымится чуток и гаснет. Решил я тогда мусор сверху горючим из бензопилы полить. Притащил её, пробку открутил, наклонил. Мало там бензина оказалось, не вытекает. Перевернул вверх тормашками. Потекло, только во все стороны хлещет. Полил, поджёг – горит. Стою рядом, любуюсь. И вдруг – то ли искра прилетела, то ли подошёл слишком близко – вспыхнула на мне штанина; видимо, хлестнула на неё струя, а я не заметил. Я пламя верхонкой сбиваю, а оно из сапога вырывается и опять вверх! Страсть, да и только. Как сообразил, не знаю, но со страху начал я по земле кататься, штанину гася, а голенище сапога руками зажал, пламя там и задохнулось. Когда поднялся, смотрю: тот же мужик, скрестив руки, стоит, наблюдает. Помог бы, наверное, если что, а так видит, что я сам справился, повернулся и пошёл. Я ему вслед кричу: «Дяденька, только папе не говорите!» Он обернулся: «А когда отец-то вернётся?» – «Послезавтра». Махнул он рукой, мол, ладно, и удалился. А на завтра после школы увидел я у дома новую кучу дров – отборные, ровные, без сучка и задоринки.

Вот такая, Паша, история. Лет сорок мне уже дрова колоть не приходилось, а навык – куда он денется. Тебе ещё долго топором да колуном махать, если, конечно, обратно в благоустроенное жильё не потянет. Так что набирайся опыта.

• Расскажите об этом своим друзьям!