Жизнь еще чего-то ждет от человека, который совсем уже ничего не ждет |
09 Июня 2015 г. |
Когда словенский режиссер Томи Янежич собирался ставить в Петербурге, в Большом драматическом театре им. Товстоногова, спектакль под ничего не говорящим названием "Человек", он был, казалось бы, обречен на неудачу. Не знаю, понимал ли Янежич, что такое современная Россия, но привез к нам идеи, которые в путинскую эпоху категорически отторгаются обывателем. Во-первых, в год празднования побед русского оружия нам вместо темы величия предложили тему страдания. На сцене БДТ воссоздается атмосфера нацистского концентрационного лагеря. Зрителю, привыкшему после рабочего дня расслабляться за сериалом, надо на протяжении трех часов погружаться в мир "чернухи", которую он даже по телевизору в новостях не хочет воспринимать. Во-вторых, "отправив нас в концлагерь", Янежич решил поразмышлять о свободе. И это в обществе, где людей, рассматривающих свободу как высшую ценность, модно именовать либерастами, а то и либерал-фашистами. Да что там свобода! Это слово у нас еще хоть как-то сохранилось в обиходе. Но ведь фактически зрителю в БДТ предложили спектакль о смысле жизни, не обращая внимания на давно утвердившееся у нас представление, что лишь "бабло побеждает зло". И, наконец, в-третьих, режиссер решился на чрезвычайно оригинальный ход, который, пожалуй, не только российского, но и любого другого зрителя изрядно шокирует. Томи Янежич поставил в БДТ не пьесу, не инсценировку романа и даже не какую-нибудь авторскую фантазию для сцены. Поставил он самую настоящую научную монографию (!!!) – книгу "Скажи жизни "Да"" выдающегося австрийского психолога Виктора Франкла, пережившего концлагерь и проанализировавшего затем, что означает для человека подобный трагический опыт. В спектакле, премьера которого состоялась 6 июня, практически нет диалогов, нет разговоров людей между собой. Артисты по очереди зачитывают текст Франкла, однако постановка Янежича удивительным образом затягивает, и лишь слегка очнувшись где-нибудь к антракту, зритель осознает, что с ним сейчас обстоятельно проштудировали целый научный труд, который он сам вряд ли взял бы когда-либо с книжной полки. В инсценированной монографии оказывается на удивление много действия, порой переходящего в танец. Артисты постепенно заводятся сами и втягивают в представление зал, кружась по сцене под черный юмор заключенных-смертников. "Сегодня в лагере банный день: моется первый барак, топят – третьим". "Завтра в лагере смена белья: второй барак меняется с четвертым". "Входят сюда через ворота, а выходят – через трубу". "Вот самая худая балерина: ее не кормили уже пару недель". Юмор и действие помогают втянуться в лагерный мир, но, наверное, Томи Янежичу удалось все же сделать спектакль увлекательным в первую очередь потому, что он сделал его музыкальным. Казалось бы, жизнь в концлагере должна разворачиваться под какой-нибудь реквием или похоронный марш. Но нет. Разве человек перед лицом смерти прокручивает у себя в голове траурные мелодии? Скорее, он мысленно пытается спрятаться от окружающего его ужаса в минувшую нормальную жизнь. Пытается вспомнить дом, семью, суету обычных будней и маленький соседний ресторанчик, где ужинал с женой по вечерам под звуки провинциального еврейского оркестра. В нашем стереотипном восприятии нацистский концлагерь и европейский быт 1930-х – 1940-х годов довольно жестко разделены. Кажется, что это совершенно разные, не пересекающиеся миры. Но ведь на самом-то деле они тесно соседствовали. Человека вырывали из привычной среды и бросали за колючую проволоку, но мысли и память о своем доме оставались с ним. Янежич положил лагерную жизнь на простые очаровательные мелодии предвоенной эпохи, и у него получился в итоге чуть ли не мюзикл об Освенциме. Кого-то, наверное, это шокирует. Я сам, сидя в зале, порой сомневался, можно ли в ходе спектакля о смерти мысленно пританцовывать? В голове прокручивались мысли из книги Франкла, а душа отдавалась легкой мелодии. Невероятный контраст. Невероятное смешение радости и грусти, легкости жизни и давящей тяжести смерти. Именно этот контраст обостряет чувства и помогает влезть в шкуру лагерных героев, по-настоящему ощутив трагизм их существования. Под старую грустную музыку порой хочется плакать, и когда, сидя в зале, вдруг удивляешься своей внезапной сентиментальности, вдруг слышишь задрожавший голос актрисы и непривычное шмыганье носом. Существует банальная фраза: искусство не может быть скучным. Суть этой мысли, думается, не в том, что зрителя нужно всего лишь развлекать романами, пьесами и картинами, а в том, что его нужно захватывать так, чтобы он по-настоящему вживался в мир героев. Скучная пьеса – как монография: прочел, вычленил суть, положил ее на дальнюю полочку своего сознания и занялся чем-то иным. Постановка Янежича – это монография, превратившаяся в личное восприятие, пропущенная через сердце и потому остающаяся с тобой. Кстати, в зал стоит приходить минут за десять-пятнадцать до начала спектакля. На сцене уже играет оркестр, вводя нас постепенно в мир довоенных тридцатых. Потом этот мир обрушится, но музыканты останутся с нами, как оставался с узниками лагерей мир их внезапно оборванного прошлого. К концу спектакля лагерная атмосфера вновь превратится в домашнюю. Накроют стол, принесут водку, еду, посуду, чтоб выпить за освобождение. И вновь Янежич находит удивительный поворот. Как придать театральной сцене чувство реального дома? Декорации мы воспринимаем умом, а надо ведь дать прочувствовать зрителю тепло родных стен, сменившее, наконец, холод лагерного барака. И вот на сцене появляется странный лохматый пес. Слегка напуганный непривычной обстановкой и настороженно поглядывающий в зрительный зал. Впрочем, запах поставленной на стол колбасы вскоре отвлекает собаку, и она начинает крутиться под ногами хозяйки до тех пор, пока не получает от нее свою законную долю. Вернулся старый мир. Спектакль прошел путь от довоенного еврейского оркестра к послевоенному праздничному столу. Лагерь прожит и пережит. Апатия смертника вновь уступает место привычному стремлению жить. Так что же такое несвобода? Всего лишь потерянная часть жизни? Или важный отрицательный опыт? Узник, потерявший все, может лежать в моче и в своих экскрементах, не ожидая ничего от столь мучительной жизни. Но может, наверное, вдруг парадоксальным образом ощутить, что жизнь еще чего-то ждет от человека, который совсем уже ничего не ждет. Узник, лишенный личных перспектив, может понять, что его существование ценно, поскольку существуют какие-то высшие ценности. Тот, кто лишен физической свободы, может, наверное, легче и свободнее мыслить о том, что выше и важнее нашего будничного физического существования. Янежич с Франклом приходят к выводу, что после всего пережитого человек может не бояться уже ничего, кроме своего Бога. Трудно сказать, так ли это на самом деле, но вечер в театре с размышлениями на эту тему, явно сегодня не бесполезен. После лекций о современной России ко мне порой подходят слушатели с вопросом, как, собственно говоря, можно жить в ситуации, когда от нашей свободы каждый год отрезают по кусочку. Я – не учитель жизни, и плохо, наверное, отвечаю на подобный чрезвычайно сложный вопрос. Но почему-то кажется, что Виктор Франкл, очутившись вдруг в нашем мире, смог бы сказать кое-что на данную тему.
Тэги: |
|