НА КАЛЕНДАРЕ
ЧТО ЛЮДИ ЧИТАЮТ?
2024-10-23-01-39-28
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
2024-10-30-02-03-53
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
2024-11-01-01-56-40
Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
2024-10-22-05-40-03
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
2024-10-30-05-22-30
Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.

Любимые мои любители

12 Апреля 2012 г.

alt

Слово об отце

 

Он был в моей жизни всегда. С тех пор как я осознал, что живу на свете. И до чёрного дня марта 1979 года. Впрочем… и после этого дня он всё равно никуда от меня не ушёл.

Самые ранние воспоминания…

Я совсем ещё малыш, три года, пожалуй… Просыпаюсь ранним солнечным утром с ясным ощущением – что-то произошло, и это «что-то» очень хорошее, светлое, радостное. Папа! Его долго не было, и вот он приехал. Откуда? Этого я не знаю. Но он приехал, и привёз… голубой поезд! Новенький, деревянный, блестящий, пахнущий свежей краской. Только потом, повзрослев, я узнаю, что папа уезжал на курсы режиссёров драмкружков в город Горький, где детям продают такие замечательные поезда.

А это декабрь сорок третьего. Якутск. Папа приехал на побывку. По счастью, на фронт он не попал, служил на восточной границе. На нём – островерхий будёновский шлем, пахнущий сырой шинелью, на тонких ногах – суконные обмотки и тяжёлые ботинки – тыловиков обмундировывали в то, что осталось от фронта. Всю неделю отпуска он занимался тем, что… строил для меня театр. Маленький, на столе. Это была «Сказка о рыбаке и рыбке». Коробка со всеми переменами декораций… Берег моря, то спокойного, то волнующегося, то бурного… Дворянские хоромы… Царские палаты… Старуха с разбитым корытом… Надменная дворянка… Гордая царица…Несчастный старик… И многочисленная челядь – холопы, стража, повара с окороками, гусями-лебедями…

Какое это было счастье для меня, мальчишки, уже «ушибленного» театром, собрать у себя малышню, расставлять эти яркие декорации и фигурки и декламировать (с выражением!) чудесные пушкинские стихи! Папа, по-моему, был счастлив не меньше, а может быть, даже больше, чем я – уж очень соскучился по своему театру.

Откуда же взялся он, этот театр, в жизни моего папы Иннокентия Иннокентьевича Харитонова, недоучившегося реалиста (революция помешала), окончившего курсы телеграфистов, в 25-летнем возрасте назначенного начальником почты в верхнеленское село Жигалово? Тут всё решила игра. Насколько я могу судить, в их семье очень любили играть – ставить живые картины, разыгрывать сценки, а заодно – друг друга. К тому же папа недурно пел, играл на гитаре, рисовал, позднее у него выявились многие нужные театру умения – он писал декорации, был хорошим бутафором, приличным гримёром.

Что ж удивительного, что папа пришёл в сельский драмкружок и вскоре стал там не только ведущим актёром, но просто необходимым человеком? А когда руководитель кружка по фамилии Чичинадзе (имя не запомнил) уехал, папу отправили на уже упомянутые курсы в Горький, и он стал руководить своими товарищами.

Всё это происходило, конечно, за пределами моей памяти, но по воспоминаниям родителей и старым карточкам я знаю, что скромный кружок жигаловских любителей ставил «Василису Мелентьеву» Островского, инсценировку «Овода» (папа играл Артура Бертона-Овода), «Чужого ребёнка» Шкваркина и много что ещё…

Перед войной наша семья переехала в Качуг, и папа работал в местном клубе, в том здании, где нынче находится Центр досуга. Когда я изредка приезжаю туда, у меня всегда щемит сердце…

altВернувшись из армии в Якутск, папа сделал попытку осуществить свою мечту – пошёл работать в профессиональный театр, русский драматический, который тогда ещё не носил имя Пушкина и был маленьким, деревянным (в 1953 году он сгорел, чему я был горьким свидетелем). Как я сейчас понимаю, попытка эта была не слишком удачной – актёром он был только для эпизодов, а работа художника-декоратора и бутафора никак не могла утолить его режиссёрский голод. Зато для меня это время было одним из самых интересных в моей маленькой жизни, потому что протекало оно в основном в театре, то за кулисами, то в зрительном зале.

Как я уже сказал, папе в этом театре было не очень уютно. И потому, когда из Жигалово пришло приглашение приехать и вновь возглавить драмкружок, долгих раздумий не было. Решили – ехать. Думаю, уверен, что это была главная любовь и привязанность в его жизни – любительский театр, актёры-любители, играющие не для жалования, а исключительно из любви к сцене. Папа и вся наша семья – мама, три моих сестры и я – стали собираться в дорогу. Я просто рвался в Жигалово – на родину!

Так, в 1946 году мы оказались снова в Жигалово. Клуб имени Ильича стоял на своём месте, некоторые его актёры уцелели в войне и были ещё довольно молоды. Хорошо помню двоих – тётю Валю Васюту и дядю Кешу Мишарина.

В Жигалово было голодно и холодно – зима 1946–47 годов выдалась морозная, а клуб отапливался неважно. Это не помешало папе кинуться в работу, как в атаку. Он начал репетировать пьесу Рубинштейна «Взаимная любовь» – о нежных отношениях еврейской девушки и украинского юноши. Как сейчас понимаю, это был спектакль-воспоминание о начале любви моих родителей, правда, папа был не украинским хлопцем, а русским юношей.

Хорошо помню тот вьюжный вечер. Пурга бросала полотнища снега на яркую афишу, которая ничем не отличалась от городских – на ней были поименованы все, кто был причастен к подготовке спектакля. Последним стояло – «Свет – В. Ярыгин» ( это очень понравилось местным острякам, и маленького росточком директора клуба с тех пор за глаза, а иногда и в глаза называли не иначе, как «свет Веня»).

Так вот, о декорациях… Тут папа выкладывался. Когда на сцене холодного клуба открылся занавес, зрители увидели жаркий украинский полдень – хатки под соломенными крышами, золотые головы подсолнухов, поля, убегающие за горизонт. На сцене ещё не появился ни один из героев, а народ в зале уже аплодировал – это были аплодисменты художнику. Такое я что-то не припомню и в профессиональном театре.

В «Славе» у него сверкали молнии и гремел гром, в «Хрустальном башмачке» перед чудесными превращениями мышей и тыквы что-то взрывалось, но вполне безобидно, всё-таки это был детский спектакль.

Я уже частично обозначил репертуар скромного поселкового клуба. Да, это была «Слава» Виктора Гусева, которую тогда играли все театры страны, где и я, девятилетний, выходил в роли продрогшего во время грозы пионера и на вопрос героя, полетел ли бы я за невестой-лётчицей, которая улетела куда-то, отвечал, стуча зубами: «Если бы дали пальто, полетел». Играть озябшего мальчика было легко – зрители сидели в пальто. В «Хрустальном башмачке» мы с моей ровесницей Светой Васютой выходили, привязанные к длинным бородам, в образах гномов-братьев.

Кроме этого, папа успел поставить ещё и «Хозяйку гостиницы» Гольдони, и несколько одноактных пьес. Мне запомнилась одна, под названием «Принц Костя Гызов», которая в доступной зрителю форме поднимала проблему распространения на колхозных полях модной тогда, а нынче забытой культуры – каучуконоса кок-сагыза. Запомнилась ещё и потому, что однажды папе пришлось в ней играть… старуху – пожилая участница приболела, и заменить её было некому. Зал не сразу сообразил, в чём дело, но потом кто-то воскликнул: «Да это же Харитонов!» Народ грохнул хохотом. Старуха-папа в это время пил чай из блюдечка – не выдержал, фыркнул, обрызгав чаем себя и собеседника.

Наш визит на мою родину был недолог, всего полгода. По весне мы были вынуждены буквально бежать обратно в Якутск, иначе мы бы все вымерли от бескормицы. Я и сейчас помню это сосущее чувство постоянного голода.

В столице Якутии папа тоже не особенно нашёл место, соответствующее его интересам. Сначала вернулся в театр, потом недолго поработал директором городского парка, был заместителем директора культпросветучилища…

Наконец, настало время мне получать высшее образование. И семья двинулась в Иркутск, где жила наша многочисленная еврейская родня и который всегда маячил в моих мечтах как самый желанный город.

Но в Иркутске папа работу не нашёл, и мы обосновались в Ангарске. Как оказалось, надолго. Навсегда. Папа, мама, старшие сёстры – навечно…

Однако не будем о грустном… Вернёмся в Ангарск середины пятидесятых годов. Хотя… там тоже не много весёлого. Так называемый восьмой район. Сплошные бараки. С решётками на окнах – ещё недавно тут грабили не только квартиры, но даже выходящих из магазина. Кругом лагеря, окружённые колючей проволокой, с часовыми на вышках. Многие помнят лагерные бунты, которые вырывались за колючку… Впрочем, добрая половина жителей бывшие сидельцы.

Среди этого гулаговского острова высилось белокаменное здание с колоннами – клуб «Строитель». Все руководители клубных коллективов, кроме папы и директора Ивана Сысоевича Лелюка – реабилитированные «враги народа». Это были люди очень профессиональные, некоторые с консерваторским образованием. Танцевальным кружком, например, руководил бывший солист ансамбля песни и танца Тихоокеанского флота.

На этой сцене папа развернулся вовсю. Начал с того, что поставил «Разлом» Лавренёва, спектакль многолюдный, и потому братцами-матросиками в нём выходили старшеклассники и молодые рабочие, будущие зеки и надзиратели, словом, почти все, кто мог хоть немного двигаться по сцене и внятно говорить. И даже директор Лелюк играл адмирала – соответственно своему положению.

Следующая славная страница драмкружка клуба «Строитель» – легендарная «Молодая гвардия», которая потребовала напряжения всех наличных сил. Потому компания собралась довольно пёстрая. Олега Кошевого играл школьник Юра Баленков, а Любку Шевцову – очень популярная среди мужчин микрорайона Валя Л. Мне (видимо, по блату) досталась выигрышная роль Сергея Тюленина. Подлого предателя Стаховича играл громадный Гена Вибе из семьи сосланных немцев Поволжья, а одного из гестаповцев – золотозубый блондин Володя (фамилию забыл), как выяснилось впоследствии – довольно умелый вор-карманник. Полицая Фомина играл откуда-то взявшийся в Ангарске болгарин с задатками начинающего алкоголика, может быть, именно по этой причине он рискнул согласиться на такую роль. Риск действительно был – ведь мы его натурально вешали, накинув на шею петлю и незаметно прицепив тонкий трос (он был закреплён за колосники) за монтажный пояс, надетый под пальто подлого полицая. Он очень натурально болтал в воздухе громадными сапогами под дружный смех и аплодисменты зала.

Как мы готовили этот спектакль, боже, как мы работали! Как будто от этого зависела наша дальнейшая жизнь. Репетировали часами, а потом ночами колотили, клеили и красили декорации. Мы тогда были молодыми, чтобы не сказать – юными… Но папе-то было хорошо за пятьдесят! И он тоже наравне с нами работал ночами. Временами мы всё-таки не выдерживали и приспосабливались поспать – кто где. Папе без споров уступали лучшее место – единственный мягкий диван в нашей кружковой комнате. Я, например, устраивался в этой комнате на широком подоконнике, благо тогда был не просто худым, но тощим.

Перед премьерой папа, у которого за спиной были десятки спектаклей, волновался, как мальчишка, первый раз выходящий на сцену. Хотя и старался не показывать этого. Но я-то знал, видел… Дома, в стороне от своих артистов, он без конца повторял: «Провалимся мы… Точно провалимся…» Я, как мог, успокаивал его: «Папа, ну как мы провалимся? Все сразу забудем текст? Декорации упадут? Или ещё что случится?» «Не знаю, – отвечал он, бледнея, – не знаю как, но провалимся».

Наша «Молодая гвардия» имела оглушительный успех. Женщины рыдали так, что пол в зале стал мокрым. Публика долго аплодировала, не желая расходиться. Мы играли спектакль раз десять, ездили с ним по другим клубам. Это был апогей, пик успеха, повторить который не удалось.

Работать становилось всё трудней – восьмой район пустел, люди перебирались в Соцгород, так тогда называли собственно Ангарск. Переехали в город и мы.

… Как-то по журналистским делам я оказался на том месте, где когда-то был восьмой район. Вместо бараков – голый пустырь… И только здание клуба осталось на месте… Одинокое, пустое…

На снимках: И. И. Харитонов в жизни и в ролях: капитан Берсенёв («Разлом)

  • Расскажите об этом своим друзьям!