Любимые мои любители |
12 Апреля 2012 г. |
Слово об отце
Он был в моей жизни всегда. С тех пор как я осознал, что живу на свете. И до чёрного дня марта 1979 года. Впрочем… и после этого дня он всё равно никуда от меня не ушёл. Самые ранние воспоминания… Я совсем ещё малыш, три года, пожалуй… Просыпаюсь ранним солнечным утром с ясным ощущением – что-то произошло, и это «что-то» очень хорошее, светлое, радостное. Папа! Его долго не было, и вот он приехал. Откуда? Этого я не знаю. Но он приехал, и привёз… голубой поезд! Новенький, деревянный, блестящий, пахнущий свежей краской. Только потом, повзрослев, я узнаю, что папа уезжал на курсы режиссёров драмкружков в город Горький, где детям продают такие замечательные поезда. А это декабрь сорок третьего. Якутск. Папа приехал на побывку. По счастью, на фронт он не попал, служил на восточной границе. На нём – островерхий будёновский шлем, пахнущий сырой шинелью, на тонких ногах – суконные обмотки и тяжёлые ботинки – тыловиков обмундировывали в то, что осталось от фронта. Всю неделю отпуска он занимался тем, что… строил для меня театр. Маленький, на столе. Это была «Сказка о рыбаке и рыбке». Коробка со всеми переменами декораций… Берег моря, то спокойного, то волнующегося, то бурного… Дворянские хоромы… Царские палаты… Старуха с разбитым корытом… Надменная дворянка… Гордая царица…Несчастный старик… И многочисленная челядь – холопы, стража, повара с окороками, гусями-лебедями… Какое это было счастье для меня, мальчишки, уже «ушибленного» театром, собрать у себя малышню, расставлять эти яркие декорации и фигурки и декламировать (с выражением!) чудесные пушкинские стихи! Папа, по-моему, был счастлив не меньше, а может быть, даже больше, чем я – уж очень соскучился по своему театру. Откуда же взялся он, этот театр, в жизни моего папы Иннокентия Иннокентьевича Харитонова, недоучившегося реалиста (революция помешала), окончившего курсы телеграфистов, в 25-летнем возрасте назначенного начальником почты в верхнеленское село Жигалово? Тут всё решила игра. Насколько я могу судить, в их семье очень любили играть – ставить живые картины, разыгрывать сценки, а заодно – друг друга. К тому же папа недурно пел, играл на гитаре, рисовал, позднее у него выявились многие нужные театру умения – он писал декорации, был хорошим бутафором, приличным гримёром. Что ж удивительного, что папа пришёл в сельский драмкружок и вскоре стал там не только ведущим актёром, но просто необходимым человеком? А когда руководитель кружка по фамилии Чичинадзе (имя не запомнил) уехал, папу отправили на уже упомянутые курсы в Горький, и он стал руководить своими товарищами. Всё это происходило, конечно, за пределами моей памяти, но по воспоминаниям родителей и старым карточкам я знаю, что скромный кружок жигаловских любителей ставил «Василису Мелентьеву» Островского, инсценировку «Овода» (папа играл Артура Бертона-Овода), «Чужого ребёнка» Шкваркина и много что ещё… Перед войной наша семья переехала в Качуг, и папа работал в местном клубе, в том здании, где нынче находится Центр досуга. Когда я изредка приезжаю туда, у меня всегда щемит сердце… Вернувшись из армии в Якутск, папа сделал попытку осуществить свою мечту – пошёл работать в профессиональный театр, русский драматический, который тогда ещё не носил имя Пушкина и был маленьким, деревянным (в 1953 году он сгорел, чему я был горьким свидетелем). Как я сейчас понимаю, попытка эта была не слишком удачной – актёром он был только для эпизодов, а работа художника-декоратора и бутафора никак не могла утолить его режиссёрский голод. Зато для меня это время было одним из самых интересных в моей маленькой жизни, потому что протекало оно в основном в театре, то за кулисами, то в зрительном зале. Как я уже сказал, папе в этом театре было не очень уютно. И потому, когда из Жигалово пришло приглашение приехать и вновь возглавить драмкружок, долгих раздумий не было. Решили – ехать. Думаю, уверен, что это была главная любовь и привязанность в его жизни – любительский театр, актёры-любители, играющие не для жалования, а исключительно из любви к сцене. Папа и вся наша семья – мама, три моих сестры и я – стали собираться в дорогу. Я просто рвался в Жигалово – на родину! Так, в 1946 году мы оказались снова в Жигалово. Клуб имени Ильича стоял на своём месте, некоторые его актёры уцелели в войне и были ещё довольно молоды. Хорошо помню двоих – тётю Валю Васюту и дядю Кешу Мишарина. В Жигалово было голодно и холодно – зима 1946–47 годов выдалась морозная, а клуб отапливался неважно. Это не помешало папе кинуться в работу, как в атаку. Он начал репетировать пьесу Рубинштейна «Взаимная любовь» – о нежных отношениях еврейской девушки и украинского юноши. Как сейчас понимаю, это был спектакль-воспоминание о начале любви моих родителей, правда, папа был не украинским хлопцем, а русским юношей. Хорошо помню тот вьюжный вечер. Пурга бросала полотнища снега на яркую афишу, которая ничем не отличалась от городских – на ней были поименованы все, кто был причастен к подготовке спектакля. Последним стояло – «Свет – В. Ярыгин» ( это очень понравилось местным острякам, и маленького росточком директора клуба с тех пор за глаза, а иногда и в глаза называли не иначе, как «свет Веня»). Так вот, о декорациях… Тут папа выкладывался. Когда на сцене холодного клуба открылся занавес, зрители увидели жаркий украинский полдень – хатки под соломенными крышами, золотые головы подсолнухов, поля, убегающие за горизонт. На сцене ещё не появился ни один из героев, а народ в зале уже аплодировал – это были аплодисменты художнику. Такое я что-то не припомню и в профессиональном театре. В «Славе» у него сверкали молнии и гремел гром, в «Хрустальном башмачке» перед чудесными превращениями мышей и тыквы что-то взрывалось, но вполне безобидно, всё-таки это был детский спектакль. Я уже частично обозначил репертуар скромного поселкового клуба. Да, это была «Слава» Виктора Гусева, которую тогда играли все театры страны, где и я, девятилетний, выходил в роли продрогшего во время грозы пионера и на вопрос героя, полетел ли бы я за невестой-лётчицей, которая улетела куда-то, отвечал, стуча зубами: «Если бы дали пальто, полетел». Играть озябшего мальчика было легко – зрители сидели в пальто. В «Хрустальном башмачке» мы с моей ровесницей Светой Васютой выходили, привязанные к длинным бородам, в образах гномов-братьев. Кроме этого, папа успел поставить ещё и «Хозяйку гостиницы» Гольдони, и несколько одноактных пьес. Мне запомнилась одна, под названием «Принц Костя Гызов», которая в доступной зрителю форме поднимала проблему распространения на колхозных полях модной тогда, а нынче забытой культуры – каучуконоса кок-сагыза. Запомнилась ещё и потому, что однажды папе пришлось в ней играть… старуху – пожилая участница приболела, и заменить её было некому. Зал не сразу сообразил, в чём дело, но потом кто-то воскликнул: «Да это же Харитонов!» Народ грохнул хохотом. Старуха-папа в это время пил чай из блюдечка – не выдержал, фыркнул, обрызгав чаем себя и собеседника. Наш визит на мою родину был недолог, всего полгода. По весне мы были вынуждены буквально бежать обратно в Якутск, иначе мы бы все вымерли от бескормицы. Я и сейчас помню это сосущее чувство постоянного голода. В столице Якутии папа тоже не особенно нашёл место, соответствующее его интересам. Сначала вернулся в театр, потом недолго поработал директором городского парка, был заместителем директора культпросветучилища… Наконец, настало время мне получать высшее образование. И семья двинулась в Иркутск, где жила наша многочисленная еврейская родня и который всегда маячил в моих мечтах как самый желанный город. Но в Иркутске папа работу не нашёл, и мы обосновались в Ангарске. Как оказалось, надолго. Навсегда. Папа, мама, старшие сёстры – навечно… Однако не будем о грустном… Вернёмся в Ангарск середины пятидесятых годов. Хотя… там тоже не много весёлого. Так называемый восьмой район. Сплошные бараки. С решётками на окнах – ещё недавно тут грабили не только квартиры, но даже выходящих из магазина. Кругом лагеря, окружённые колючей проволокой, с часовыми на вышках. Многие помнят лагерные бунты, которые вырывались за колючку… Впрочем, добрая половина жителей бывшие сидельцы. Среди этого гулаговского острова высилось белокаменное здание с колоннами – клуб «Строитель». Все руководители клубных коллективов, кроме папы и директора Ивана Сысоевича Лелюка – реабилитированные «враги народа». Это были люди очень профессиональные, некоторые с консерваторским образованием. Танцевальным кружком, например, руководил бывший солист ансамбля песни и танца Тихоокеанского флота. На этой сцене папа развернулся вовсю. Начал с того, что поставил «Разлом» Лавренёва, спектакль многолюдный, и потому братцами-матросиками в нём выходили старшеклассники и молодые рабочие, будущие зеки и надзиратели, словом, почти все, кто мог хоть немного двигаться по сцене и внятно говорить. И даже директор Лелюк играл адмирала – соответственно своему положению. Следующая славная страница драмкружка клуба «Строитель» – легендарная «Молодая гвардия», которая потребовала напряжения всех наличных сил. Потому компания собралась довольно пёстрая. Олега Кошевого играл школьник Юра Баленков, а Любку Шевцову – очень популярная среди мужчин микрорайона Валя Л. Мне (видимо, по блату) досталась выигрышная роль Сергея Тюленина. Подлого предателя Стаховича играл громадный Гена Вибе из семьи сосланных немцев Поволжья, а одного из гестаповцев – золотозубый блондин Володя (фамилию забыл), как выяснилось впоследствии – довольно умелый вор-карманник. Полицая Фомина играл откуда-то взявшийся в Ангарске болгарин с задатками начинающего алкоголика, может быть, именно по этой причине он рискнул согласиться на такую роль. Риск действительно был – ведь мы его натурально вешали, накинув на шею петлю и незаметно прицепив тонкий трос (он был закреплён за колосники) за монтажный пояс, надетый под пальто подлого полицая. Он очень натурально болтал в воздухе громадными сапогами под дружный смех и аплодисменты зала. Как мы готовили этот спектакль, боже, как мы работали! Как будто от этого зависела наша дальнейшая жизнь. Репетировали часами, а потом ночами колотили, клеили и красили декорации. Мы тогда были молодыми, чтобы не сказать – юными… Но папе-то было хорошо за пятьдесят! И он тоже наравне с нами работал ночами. Временами мы всё-таки не выдерживали и приспосабливались поспать – кто где. Папе без споров уступали лучшее место – единственный мягкий диван в нашей кружковой комнате. Я, например, устраивался в этой комнате на широком подоконнике, благо тогда был не просто худым, но тощим. Перед премьерой папа, у которого за спиной были десятки спектаклей, волновался, как мальчишка, первый раз выходящий на сцену. Хотя и старался не показывать этого. Но я-то знал, видел… Дома, в стороне от своих артистов, он без конца повторял: «Провалимся мы… Точно провалимся…» Я, как мог, успокаивал его: «Папа, ну как мы провалимся? Все сразу забудем текст? Декорации упадут? Или ещё что случится?» «Не знаю, – отвечал он, бледнея, – не знаю как, но провалимся». Наша «Молодая гвардия» имела оглушительный успех. Женщины рыдали так, что пол в зале стал мокрым. Публика долго аплодировала, не желая расходиться. Мы играли спектакль раз десять, ездили с ним по другим клубам. Это был апогей, пик успеха, повторить который не удалось. Работать становилось всё трудней – восьмой район пустел, люди перебирались в Соцгород, так тогда называли собственно Ангарск. Переехали в город и мы. … Как-то по журналистским делам я оказался на том месте, где когда-то был восьмой район. Вместо бараков – голый пустырь… И только здание клуба осталось на месте… Одинокое, пустое… На снимках: И. И. Харитонов в жизни и в ролях: капитан Берсенёв («Разлом)
Тэги: |
|