Что помню и храню

Родился я, когда Великая Отечественная война шла уже ровно два месяца. Была суббота, а на следующую субботу отца провожали на фронт. Мама рассказывала: тогда уже в народе говорили, что война будет очень жестокая. Отец маме говорил, что у него такое предчувствие – с войны он не вернётся. Когда подали вагоны и начали посадку, стоял сплошной крик и плач. Плакали провожающие, плакали и некоторые мобилизованные. У отца, как он не крепился, тоже выкатывались слёзы. Такого жуткого прощания, мама рассказывала, ни до этого, ни после ей видеть не приходилось, а потому оно ей долго снилось. Кстати, если бы я не родился, то маму также забрали бы на войну, потому что она ещё до войны оканчивала так называемые Роковские курсы медсестёр. На Р.К.К. курсах уже тогда готовили медсестёр для полевых условий. Понимали, без войны не обойдётся. Оканчивала курсы мама в г. Туле. Жила она тогда девчонкой у сестры и работала на сахарном заводе. Днём работа, после учёба. На работу ходили тогда по заводскому гудку. Последний гудок – и в проходной на завод не пропускали. Кто опаздывал, наказывали, а иногда и садили в тюрьму. Мама ходила в передовиках, так как она была трудолюбивая и скорая в руках. Было тогда маме 18 лет.

Отец служил в кавалерии, а потом учился в Тамбовском красноармейском кавалерийском училище. Уже заканчивая, его ударила лошадь. Отец лечился, а затем в Москве работал в органах. С мамой познакомился, видимо, будучи в отпуске на родине. Потом уехали в Ленинград. Жили на Васильевском острове. Мать отца и брат Гриша прислали письмо, в котором сообщили, что дом описали за неуплату налогов и просили помочь.

Отец и мама, посоветовавшись, решили ехать и помочь в уплате налога. Как мама рассказывала, они только выписались с места жительства, как началась война с финнами. Известно, что финны недовольны были нашей властью и заигрывали с Германией. С финской стороны можно было, стреляя из орудий большого калибра, обстреливать Ленинград. Как только они уехали из Ленинграда, началась финская война. И родители остались жить на родине.

Себя помню, когда с нашего дома и двора съезжали военные. В нашем доме квартировал командир с молодой женой, и когда они уезжали, то оставили белый хлеб и какие-то консервы. Запомнил ещё потому, что пришёл к нам дедушка Федот, бабушкин брат. Раньше он к нам прийти не мог, стоял часовой. Дедушка говорил, слава Богу, немца погнали, перелом в войне пошёл в нашу пользу. Разговаривали возбуждённо, все радовались этому событию. Немец до нас не дошёл, его остановили за Доном, но самолёты немецкие налетали, постреливали. Иногда молодые немецкие лётчики в поле, вернее, над полем, где-то на небольшой высоте, ради забавы гонялись за женщинами. А однажды мессер поджог дом. Крыши были в основном соломенные. Как мама рассказывала: соседи бросились тушить, а хозяйка вела себя непонятно, не подпускала к дому. Потом уже поняли в чём дело, когда за пару ночей кто-то снова дом накрыл. Оказывается, муж, дезертир, прятался на крыше. Конечно, кто-то сообщил куда следует, и его забрали.

Когда наши за Доном наступали, то много взяли в плен итальянских солдат. Их гнали-вели через наше село, так как у нас проходил тракт со стороны Дона в г. Калач. Была зима, мороз и ещё вдобавок пурга. Итальянцы, видимо голодные и ослабленные, да ещё и плохо одетые, не выдерживали и, замерзая, на ходу падали. Конвой решил в нашем селе сделать пленным передышку и хоть немного отогреть. К нам в дом тоже завели группу пленных, и бабушка быстренько поставила варить в большом чугунке картошку. Пленные не успели толком согреться, как их конвоиры начали собирать в дорогу. Бабушка рассовала им картошку по карманам, они её благодарили, даже называли мамой. Многие из пленных плакали. В ночь их повели дальше на Калач. Наутро многих мёрзлых пленных нашли раздетыми и разутыми. Конечно, эта работа наших посельщиков: уже в конце и после войны стала появляться одежда на некоторых вдовушках, немного перешитая или перелицованная. Можно осуждать этих вдов, а можно и посочувствовать – не ради забавы раздевали, а потому, что не во что было одеться самим и детям. Всё работало на фронт, и они тоже работали без выходных.

Конвоировали через наше село и пленных немцев. И так же в зимнюю ночь конвой решил пленным дать отдохнуть. Недалеко от тракта стоял колхозный овен, туда их и завели. В овне много было соломы. Поутру их повели дальше. В тот же день мальчик лет пятнадцати приехал к этому овену взять соломы. Когда он начал грузить, обнаружил немца, который уже не шевелился, но как будто был ещё жив. Мальчишка, испугавшись, побежал к бригадиру – доложил ему, бригадир – в сельсовет, те ещё дальше. Пока, суть да дело, прошло много времени, и немец околел. Этому же мальчишке приказали увезти труп на этих быках и сбросить в силосную яму. В то время так хоронили всех бездомных мерзляков, которых находили на дорогах. Копать мерзлоту тогда было некому. Эту силосную яму занесло снегом, а по весне, когда оттаила земля, бабушки доставали тела баграми и перезахоранивали.

Хорошо помню день, когда принесли на отца похоронку. Мама и бабушка плакали, причитали, а я взял палку и побежал в сторону Запада бить фашистов. Мама возвращала меня, а я опять говорил, что побью фашистов. Тогда бабушка догадалась отправить меня к дяде Грише и сказать ему страшную весть (кстати, у дяди Гриши была бронь). Дядя пахал зябь недалеко от села. С похоронкой нам пришла маленькая фанерная посылка, в которой были награды, часы и 500 рублей. Погиб отец 1 августа 1944 года в Польше, было ему тогда тридцать лет. Старший отцов брат Иван погиб в г. Керчи.

Война – какое это страшное горе! Народ тогда был очень грустный. А как не грустить, когда гибли родные сыновья, мужья, наши отцы. Донимал постоянный голод и не меньше – холод. Зимой у нас (в наших краях лесов не было) топили соломой, ботвой подсолнухов, кукурузы, камышом, всяким бурьяном. От печи не отойдёшь, постоянно надо было подбрасывать. Летом собирали по выгонам кизяки. Что такое поленница – это слово даже не знали. Зимы были суровые, морозы под сорок, снегу наметало в уровень с крышами. Даже не наметало, а набивало. Такие были пурги – с ног валило. Нас, ребятишек, загоняли на русскую печку. Там сидишь, слушаешь, когда в трубе вой перестанет. Да бывало так завоет, будто волки воют.

Помню, как окончилась война и как мы, безотцовщина, встречали каждую проезжавшую машину: а вдруг отец живой? Надеялись ещё долгие годы. В нашем селе из ушедших на фронт трёх сотен, вернулось около сорока человек, и те раненные или инвалиды.

В 1946 году нас с мамой отделили, т. к. дядя Гриша собрался жениться. Купили в складчину нам недалеко дом. Маме пришлось продать отцовские часы и шинель, обмундирование (отец в училище занимал должность старшины). Вспоминаю, какая была бедность. Не было соли, мыла, спичек. Бабушка по утрам посылала меня найти кизячок на выгоне, и я бежал с этим кизяком к соседям, у кого топилась печь и шёл дым из трубы. Там поджигали кизяк, и я скорее к бабушке, чтоб не потух. Соседи ходили друг к другу занять соли, спичек или мисочку муки.

На фото: Кавалеристы. Мой отец в центре

Особенно были голодные послевоенные годы. Весной 1947 года мама с соседями на быках поехали за 25 км в лес, в дубраву, и там насобирали желудей. Они тогда хорошо уродились. Насобирали по мешку. Дома мама, почистив и подсушив, натолкла их в ступе и испекла лепёшки. Но есть их было невозможно – очень горькие, и во рту всё деревенело. Когда на улице я бросил лепёшку собаке, она понюхала и отвернулась. Весной, когда появлялся молодой камыш, его срывали и ели. Потом рогоз подрастал, он был ещё слаще. Ели все съедобные травы.

Очень трудно было нашим женщинам-колхозницам, нашим матерям. Всё легло на их плечи. План посевов какой был до войны, такой и в войну и после войны. Поля остались, а мужчин почти не было. Сначала германская в наших краях, там гражданская война, там раскулачивание, репрессии, финская и эта Отечественная война. Бывало, посмотришь в поле – виднелись одни платки. Техники тогда было мало, а поля большие. Пахали, правда, в основном тракторами, а боронили быками. Лошадей у нас было мало. Их, видимо, почти всех пригодных забрали на фронт. Им бы, лошадям, следовало тоже памятник отдельно поставить: лошади на Дону вместе с людьми всю жизнь воевали и трудились наравне с мужчинами. Сеяли пшеницу, рожь, ячмень, овёс, коноплю, кукурузу, подсолнух, свёклу, табак. И все это, кроме зерновых, надо было полоть вручную тяпкой. Иногда мама брала меня в поле. Запрягали в арбу быков. Бригадир выдавал мешочек муки, какой-то солонины от старого быка, и в пол-литровую бутылочку наливал подсолнечного масла. Брали бочонок воды и с этим ехали в поле. Женщин было человек двенадцать. Там, в поле, быков распрягали, и я их пас где-нибудь у яра, чтоб они не шли в потраву и не съели то, что посадили. Между делом гонялся за сусликами. Когда солнышко поднималось в зенит, посматривал, когда поднимут на тряпке платок. Это был сигнал – сбор на обед. Две женщины заранее ставили казанок на костёр, опускали в него солонину, а потом уже катали затирку или делали клёцки. Делили мясо на мизерные кусочки, а кто не мог разгрызть, отдавали мне. К вечеру, то есть к заходу солнца, заканчивали свои рядки. То, что напололи, собирали в тюки. Каждый, кто имел какую-нибудь козу, везли домой корм. Были случаи, когда бригадир встречал ехавших с поля. И, если солнышко не село, отправлял обратно. Не принимал ни какой отговорки и ещё грозился снять трудодни. За невыработанные трудодни тогда просто садили в тюрьму. На трудодни ничего не давали, работали от зари до зари бесплатно. Кормились только со своих огородов, с них и платили налоги. Кто держал какую-нибудь живность, всё описывалось. Часто летом ходил мужчина с комсоставской сумкой и заходил в каждый двор. Прислушивался, не замычит или не захрюкает кто-нибудь в хлеву или не закудахчет курица. Всё это облагалось налогом.

Вот у куриц, говорила бабушка, совсем мозгов нет – и те как увидят финишника (инспектора финотдела) прячутся – знают, будут ловить и считать. Кто держал поросёнка, должен сдать шкуру. У кого корова, те каждый день сборщику сдавали молоко. Был план по его сдаче. Косили пшеницу, рожь и другие злаки вручную. На косах были приспособления в виде вильных зубков, и крепились они ближе к пятке косы. При косьбе в таком случае стебли не терялись, а все ровно укладывались. Вязальщицы снопов, идя за косарями, собирали снопы и перевязывали их заранее приготовленными жгутами из травы. Их называли перевёсла. Делать из стеблей жгуты у нас запрещалось. Потом, уже к году пятидесятому появились жнейки. За ними тоже надо было снопы вязать. Появился и комбайн «Сталинец», таскал его трактор. Но зерно ещё долго отвозили на быках. Молотили на специальной машине-молотилке, которая работала от трактора. Сверху на молотилке был приёмник, куда бросали снопы для обмолота. Человек, который принимал, развязывал и бросал снопы, назывался зубарем. Эта работа была трудная и ответственная. Сноп там захватывали зубцы, и были случаи, если кто зазевается, отрывало руку. Около молотилки стоял грохот, а пыли было – просто ужас. И в этом аду, его больше никак не назовёшь, работали наши женщины. Они повязывались платками так, что виднелись одни глаза. Одни подавали снопы зубарю, другие убирали солому и мякину, третьи деревянной лопатой отгребали зерно. Солому ещё дополнительно молотили вручную цепами. Цеп – это палка метра полтора, а к ней при помощи сыромятных ремней крепилась палка на половину короче. Добивались извлечения каждого зёрнышка из колоска. Это зерно от молотилки веяли на веялках вручную.

Как-то нагрузили подводу, запряжённую быками, чтоб везти в г. Калач на элеватор. Новозницы взрослой не нашлось, и бригадир 11-летней девочке предложил увезти это зерно за 25 км в город на элеватор. А чтоб ей не было страшно, и меня, девятилетнего, отправил. Мы, окрылённые таким доверием, даже обрадовались. Забрались на воз и – цоб-цабе – поехали. Прежде нам рассказали, где элеватор и как он выглядит. Быки шли ходко, а мы набивали полные рты зерном, пока не наелись досыта. Вот и подъехали к городу, уже блестела железнодорожная колея, которую нам надо было переехать. Неожиданно, будто с неба, на нас вылетел какой-то чёрный монстр. Не долетая до нас, он так реванул и зашипел, что мы, ребятишки, да и быки, страшно испугались. Как ревели быки безумно, вылупив глаза, и как на них тряслась шкура, я до сих пор помню. Быки обляпались, а мы обмочились. Когда он пролетел, мы еле-еле пришли в себя. Вот так мы встретились с паровозом. Ссыпав зерно на элеваторе, поехали обратно. Солнце уже садилось за гору. С приходом темноты стало холодать, и мы прижались спинами друг к другу. Приехали домой за полночь. Матери нас, конечно, поджидали, переживали.

В первый же выходной моя мама повела меня и эту девочку в с. Ширяево за 6 км к бабушке выливать испуг, так как я и девчонка по ночам вскакивали и кричали.

Всегда мне хотелось отца. И вот однажды, втихую от мамы, когда на Рождество нахристославил деньжат, решил прикупить себе батю.

Христославили в доме под образами. Каждая хозяйка, которая впускала в дом, обычно ребятишек чем-нибудь угощала: кто пряник даст, кто бублик, кто копеечку. А крестная всегда одаривала меня рублём. На том рубле тогда нарисован был шахтёр с отбойным молотком (это до 1947 года). Вот с этим рублём я и заявился к двоюродной отцовой сестре Вере и предложил ей сделку: продать её мужа за рубль мне в отцы. Тётя улыбнулась и сказала: «Люди, племяш, не продаются!» Потом уже мама рассказывала: чего-то Верка на меня дуется и дуется, а я говорит, понять не могу из-за чего. Когда узнала в чём дело, мне был нагоняй. «Ты, – говорит, – посоветовался со мной? Из-за тебя и Верка со мной не разговаривает, думает, это я тебя настроила».

Мама как-то первый раз с начала войны получила немного зерна, и сразу после работы с этим оклунком (так звали у нас неполный мешок) мы пошли молоть на водяную мельницу. Стояла ранняя весна, таял снег, и было половодье. Мельница находилась за 2 км, а перед ней была построена плотина из больших камней. Когда-то наши предки на быках и лошадях навозили эти камни. И вот по этим камням уже перевалилась река, подмораживало, камни были скользкими да ещё и пошатывались. Пройти надо было примерно метров 50. Мама тащила мешок и меня за руку, и вдруг поскользнулась. Сама не упала и меня удержала, а вот мешок уронила. Быстренько подняла, но зерно успело намокнуть. Так как мы почти перешли эту плотину, всё-таки пришли на мельницу. Мельник жил рядом, увидев маму плачущей, начал успокаивать. Человек он, видимо, был добрый, завёл нас на мельницу. Наше зерно рассыпал для сушки, а из своего запаса смолол нам. Даже гарцы не взял (гарцы – это плата за помол). Мама радостная, что всё так удачно сложилось, перекрестилась, и с молитвой мы благополучно добрались до дома. А так как проголодались, мама быстро испекла лепешку с одной муки без всяких наполнений (типа очисток от картофеля).

Мама была трудолюбива, успевала на работе и в огороде: все необходимые овощи росли и поспевали иногда раньше, чем у других. За лето мама построила погреб с навесом, копала сама. Тогда уже в зиму делала все заготовки: солила бочку огурцов, бочку капусты и бочку помидоров. Накапывала достаточно картошки, свёклы. А до самой зимы с осени выручали тыквы: их запекали в печке. Всё это у нас появилось, но хлеба постоянно хотелось. После уборки колосовых мы, ребятня, с сумкой через плечо пытались собирать колоски. Но это было опасно, так как поля охранял объездчик на лошади верхом, и убежать от него в чистом поле было невозможно. Рисковали и собирали. Как-то с другом мы собрались идти за колосьями, но вдруг налетела чёрная туча, и нам пришлось разойтись по домам. Мама в это время шила мне штаны и рубаху к школе. Начался дождь, а гром гремел так, что дребезжали стёкла в окнах. Молния сверкала беспрерывно. Всё это как началось, так быстро и прекратилось. Я вышел на улицу. Посмотрев в сторону дома моего друга Сережи, увидел, что к дому бегут люди и слышны крики. Кричала Серёжина мать, рыдая, что убила молния Серёжку. Оказывается, разряд молнии попал через трубу, а товарищ мой стоял у печки. Сережу вытащили на улицу и по совету старушек прикопали. Послали за фельдшером. Пока она приехала, прошло около часа. Что ей оставалось делать, как только засвидетельствовать смерть да поругать реаниматоров. Похоронили его в штанишках и рубахе, которые мне сшила мама в школу. Серёжа-то ходил в рванье.

В нашем селе не было даже магазина: ни продовольственного, ни промтоварного. А если бы даже он и был, то покупать было всё равно не на что. Вместо мыла – щёлок с золой, и целая меловая гора рядом.

Здорово выручала моя бабушка: всё-таки присматривала за мной и, конечно, подкармливала. Я часто ночевал у неё. Вечерами учила меня молитвам. На всю жизнь запомнил я «Отче наш» и в трудную минуту всегда её читал. Бабушка была ещё и знаменитая костоправка на всю округу, и печник. Помню, у неё долго хранились дуги на очаг к русской печи.

Не обижал меня и дядя Гриша с женой Катей. В 1948 году у них родился сын Николай, а у меня – сестричка Люба. Родилась она внебрачно. Отца её помню, помню и разбитые окошки. Это мы ещё легко отделались, а некоторых вдов поджигали. Бывало, утром выйдешь на улицу, а у кого-нибудь дома торчит одна труба, стены саманные не горели. Конечно, не хотели счастливые жёны делиться своими мужьями.

Эх война, война, что-же ты наделала, сколько горя принесла! Бывало соберутся женщины-вдовы, и стоит одной заплакать, как подхватывали другие. И бывало так заголосят, что просто жутко становилось.

Рожала мама дома. Была ночь. Меня разбудили бабушки и сказали: родился у тебя братик Миша. И какое же у меня было разочарование, когда утром разглядели девочку, а мне так хотелось брата. Тогда никаких яслей не было, мама накормит её утром и на целый день идёт на работу. Вечером со слезами отмывала её. Мама к этому времени выменяла на картошку козу и мне уже лет с семи приходилось её пасти. Пасли тогда деревенские по очереди. Стадо было небольшое, но какое? Это же не зря рисуют чёрта, похожего на козла. Бывало, вылупят глазищи и летят туда, где потрава. А пасти у нас места было мало: почти всё запахано и засеяно. Вот и кружи с ними над дорогами по яркам. Как- то стадо успокоилось, я и задремал, потому что недосыпал. Когда проснулся, то обнаружил сумку, которую мне мама собирала с едой, прожёванную и пустую. И даже пробку из бутылочки с молоком они вытащили и съели. Иногда так доставали, что я догонял, ловил самую вредную козу и катался на ней, взявшись за рога, как на лошадке, но с неё как с гуся вода. Наша коза Белка была спокойная и давала в день около пяти литров молока, чему мы были очень рады. Радовали и веселили козлята.

Колхозники в то время не могли пользоваться хлебом, мясом, молоком, яйцами, т. е. продуктами, которыми сами же выращивали. Уехать из села было невозможно, так как деревня в то время не паспортизировалась. Чистое рабство. Жаловаться на колхозную жизнь в те послевоенные годы вроде бы и неудобно: понятно, надо было страну поднимать. Но почему же было такое различие между колхозником и рабочим? Колхозники, почти не зная выходных, а отпусков тем более, получали пенсию не больше 20 рублей, а рабочие? Конечно, ударно работали рабочие и работницы. Считалось, что революцию делали рабочие «спасибочки вам», им и блага, а колхозники – быдло? Не далеко от нашего села был совхоз, и наши бабушки высказывали недовольство: вот в сахвозе платят деньги, а у нас в колхозе точно за такой же труд ничего, хотя приусадебные участки одинаковые. Поэтому, как только дали в деревнях паспорта, вся молодёжь разъехалась. Просто обидно за наших матерей- колхозниц. Как вспомнишь, что они по колени в грязи на фермах и в поле трудились в любую погоду. Этих трудяг, подорвавших своё здоровье, давно уже нет. Царство им небесное!

Доставалось в те годы и нам, ребятишкам. Как могли по нашим силёнкам, мы помогали старшим: возили снопы, отвозили зерно на склады и от комбайна, собирали снопы конопли и увозили с поля на быках. Бывало воловник запрягал нам молодых быков, а они как понесут, и мы, ребятишки, не удержавшись в этой арбе, просыпались на землю. К счастью, обходилось, не увечились. Обязанность пасти скот и вовсе только на нас возлагалась.

Как-то в школе мы разучивали стишок о В. И. Чапаеве. Там были такие слова: «Урал-Урал река бурлива, широка, ура! Ура!»

Дело было поздней осенью, снега ещё не было, а река уже замёрзла. После уроков мы одноклассники-попутчики побежали к реке. Мальчишки, ступив на лёд и убедившись, что он держит, начали скользить по нему. Кто-то из ребят кинул палку, она покатилась к середине реки, я за ней. И только добежал до неё – провалился. Мальчишки, мои сотоварищи, разбежались, никому ничего не сказав. Я же, тепло одетый, с сумкой через плечо, в которой книги, тетради чернильница и т. д., начал цепляться за кромки льда. Но лёд не выдерживал, ломался. Немного отойдя от шока, я начал кричать, звать на помощь. Но вместо караул кричал: «Ура!» Потом уже одна бабушка рассказывала, что слышала, как какой-то мальчик долго кричал «Ура!» Эта бабушка срубала капусту недалеко от реки. Река Тулучеевка была спокойная, шириной в этом месте примерно 40 метров и глубиной около двух. Одежда моя намокла и тянула меня вниз ко дну, а я всё кричал «Ура, Ура!», не переставая ломать лёд на встречу течению, что меня в конечном счёте и спасло. Когда я уставал и терял силы, набирал в лёгкие воздуха и спускался ко дну, отталкивался ногами и выныривал. Это было несколько раз. Я не плакал, просто не хотелось умирать. Думал: «Что же я, такой ещё маленький, и приходится прощаться с белым светом». Надежды на спасение уже не было, а я всё боролся за жизнь. Цеплялся за край льдины, уже раскинув руки, что позволяло хоть на какое то мгновенье продержаться на верху. Лёд обламывался, и я снова уходил ко дну. А река какая бы ни была спокойная, всё сносила и сносила меня к тому месту, где я провалился. Наверное, через какое то время вода унесла бы меня под лёд, но, на моё счастье, окончился урок у старшеклассников и мой сосед Леонид тоже решил попробовать ледок и увидел меня. Крикнул: «Держись!», но подойти ко мне было невозможно, так как лёд потрескался и вокруг полыньи была вода. Леонид с криками «Помогите!» побежал к ближнему дому. Он прихватил с собой лестницу и багор. По лестнице он и подобрался поближе ко мне и подал багор. Из последних сил после очередного нырка я с трудом зацепился. Сознание у меня уже терялось. Как во сне помню, как вытаскивали меня. К этому времени уже немного собрался народ. Меня подхватили под руки и привели к бедняку многодетному Охриму (так звали хозяина дома). Сбегали по соседям за водкой и заставили её пить и тут же толкали меня, чтоб я согрелся и пропотел. Но с одной бутылки я ещё не согрелся, принесли вторую. Немного не допив, остатком растёрли грудь и спину. Мама, как всегда, была на работе. От соседей она узнала, где я (такие события быстро распространялись). Пришла за мной, отблагодарила хозяев и спасателя. В дом принесла солому, ей топила печку, а я, будучи навеселе, кувыркался на соломе. На следующий день я в школу не пошёл, сушился. В этот день после уроков пришёл к нам учитель Семён Филиппович, принёс мне книги и тетради: только учись. И всё удивлялся, что я час или дольше продержался в студёной реке.

Учился я хорошо, мама меня контролировала. В то время она считалась грамотной, окончила 5 классов. Иногда она и соседским ученикам седьмого класса решала задачки. Часто мама всё лето работала учётчиком, а это значит, с саженем нужно замерять всю сделанную работу в поле за каждый день: сколько вспахали, посеяли, спололи или скосили, убрали и т. д. Сделав сводку, её надо было каждый вечер уносить в правление колхоза. Иногда уносил сводку я.

Вот смотрю, у меня нет никакой системы описания событий и последовательности. Что ж, прошу прощения. Опыта писателя у меня нет, и только теперь понял – писатели недаром едят хлеб. Рука писать пристала. Просто мне захотелось вспомнить и описать детство, то, что отложилось в моей памяти, и своё впечатление от тех дней.

В первое же воскресенье мы с мамой повели двух козлят на базар, продали за 50 рублей и рассчитались за водку. Бутылка водки тогда стоила 25 рублей. Получается пропил козлят в 9 лет.

Вспоминаю случай с моим учителем Семёном Филипповичем. Как-то он написал цифры 15+15= , а у доски стоял слабо учившийся ученик Павлик Кривошлыков. Учитель ему говорит: «Сколько будет?» Павлик молчит. Учитель снова задаёт вопрос, тот снова молчит. Оказывается, Павлик забыл цифру 30 и говорит 20, 10. Сколько учитель его ни переспрашивал, он снова повторял 20, 10. Класс хихикает, а учитель подскочил к нему, рассердившись, и дал ему по носу кулаком со словами: «Что ж ты издеваешься надо мной!» У Павлика, естественно, полилась из носа кровь. Семён Филиппович и сам растерялся, выбежал из класса и вернулся с водой в кружке. Начал Павлика умывать. Когда привёл его в порядок, велел мне увести домой, так как я жил на той же улице, где и Павлик. Учитель воевал, а с нами ему приходилось трепать нервов немало.

Со мной тогда учились несколько учеников с 36, 37, 38, 39 и 40 годов. Тогда взрослых грамотных мало было, вместо росписи ставили крестик. Мама рассказывала, что раньше шалунов ставили коленями на горох, а учитель мог линейкой шабаркнуть по спине. При мне просто ставили в угол.

Как-то летом наши соседи поймали вора. Вором оказалась женщина с другого села. Она погрузила ульи на тележку и хотела увезти. Хозяин ульев завел её в дом и посадил на лавку. Все, кто мог, приходили и смотрели на неё. К милиции тогда не обращались, а наказывали своими средствами. Бывало, если вора поймают, то ,что он украл, вешали на него и водили по селу привязанного вожжой. Поэтому раньше и замков не было. Позор потом на всю жизнь вору.

В то же лето сватался к маме военный, бывший фронтовик. Всем располагал к себе, мне подарил перочинный ножичек. Он приехал из города погостить у своей матери, но она была категорически против этого брака. Оказывается, его дедушка когда-то утащил у моего деда хомут и упряжь, а его поймали и так же водили с хомутом на шее. Мужчина чистосердечно маме рассказал, что его мать закатила истерику и никакого благословения не даёт. Вот такой был случай. Мне было жалко: опять отца не приобрёл.

Как то в году 47-м приехали милиционер и какие то ещё два человека. Увидев нас, они попросили принести им ломик. Ломик был тогда только на колхозном дворе, мы его им и принесли. Они подошли к крайнему домику и постучались. Когда открылась дверь, один из них в сенцах начал ломиком стену пробивать. Стена была двойная и оттуда вышел пожилой мужчина, весь обросший. Оказывается, это был дезертир. Его судили, но вскоре он вышел. Решили судьи, что он сам себе сделал тюрьму, отсидев 7 лет в заточении. Я играл с его внуками, но ни я и никто другой не знали, что рядом скрывается дезертир. Кстати, на хозяев этого домика грешили, будто они во время войны срубали кресты на кладбище, которое было у них через дорогу, и топили ими печку.

Мама как-то купила валенки и, протопив печку, закрыла трубу. А валенки положила сушить прямо в топку. На печке, т. е. на этой плите-лежанке, стелила мне постель, где я спал. Утром, проснувшись, мама первым делом решила вытащить валенки, но их там не оказалось. Видимо остался там уголек и валенки сгорели. Мама, испугавшись, кинулась ко мне: жив ли я, не угорел? Нет не угорел! Видимо, неплотно закрыта была труба.

Пишу, а о сестре ни слова, хотя в памяти она постоянно. Но как же, сестра росла здоровенькой. Когда мама была на работе, за ней присматривали соседские бабушки. Особенно одна бабушка любила сестру и постоянно с ней водилась. У неё, кстати, никого не было родных. До приезда в наше село она жила в г. Пятигорске, работала гувернанткой у богатых, и была у неё дочь-красавица, которую из-за ревности зарезал негодяй. Бабушка Матрёна была очень чистоплотной и порядочной, у неё дома всегда был уют особенный. Сестра родилась тёмная, а к трём годам вдруг стала светлой, как солома, потом уже с годами волосы у неё почернели. Иногда мама доверяла мне с ней водиться. Целыми днями были вместе, это летом, конечно. Вечерами всей семьёй и собирались.

Август, август, сколько в разные годы произошло в этот месяц событий: в этот месяц я родился, в августе 1 числа 1944 года погиб отец, а через тридцать лет родился сын Алексей, ровно, как вычислено, 1 августа 1974 года, а в августе 26-го 1975 года умерла моя мама.

А в 1950 году 9 августа произошло вот что. В конце дня я стоял у плетня около дома моего товарища и соседа Миши Назаренко и поджидал, чтоб вместе поиграть. Рядом на лавочке сидела его мама Харитина со своей родственницей. Вдруг слышу звонок, и тут удар по правой ноге. Мельком оглянувшись, увидел велосипедиста, который вилял на велосипеде, но удержался и поехал дальше. Я упал, не понял почему. Оказывается, дорожка была широкая, велосипедист лет шестнадцати решил подъехать ближе ко мне и попугать звонком. Зацепив педалью мою ногу, он её сломал посередине между щиколоткой и коленом. Перелом был открытый. А эти две (простите, я не знаю, как их назвать, все видели) как сидели, так и болтали, никакой реакции. Случайно через какое-то время проходила мимо соседская девочка, она и обратила на меня внимание. Подошла, увидела подо мной лужицу крови и сразу бросилась сказать моей маме. К счастью, мама только вернулась с работы и, подбежав ко мне, взяла на руки и унесла домой.

Дома перевязала и побежала на колхозный двор за быками. Запрягла быков и, постелив соломки, положила меня на неё, и мы поехали в сельскую больницу за 7 км. Когда приехали, там врачам было не до меня: какого-то механизатора переломало всего. И вот одна медсестра-практикантка на голую ногу наложила две колючие фанерки — шины до самого паха друг против друга и сверху их забинтовала. Дали нам направление в районную больницу. И опять по темноте, «цоб-цабе» – мы поехали домой. По дороге до дома мама выпросила у председателя одноконку с его кучером. Приехали домой, распрягла мама быков, и тут подъехала одноконка, т. е. телега, запряжённая лошадью. Время было около 12 часов ночи, когда мы поехали в район за 25 км, а приехали в 4 часа утра. Какие боли я перетерпел на телеге, когда каждая кочка отдавалась, не буду описывать. Но когда нас уже определили в операционную, тут я расслабился и заойкал. Пока ждали утра, маме женщины рассказали, что хирург находится в отпуске и что вместо него – молодая врач, которая в хирургии не разбирается. Мама меня оставила и пошла в райвоенкомат. В военкомате работал человек, который знал моего отца, вот она и попросила его, чтобы тот обратился к хирургу с просьбой сделать мне операцию. Военком позвонил, и хирург согласился. Пока мама ходила, ко мне никто не заходил, и я потихоньку всхлипывал и читал «Отче наш». Боли до того меня достали, что я у мамы просил нож, чтобы зарезаться. Бедная мама натерпелась со мной, а врачи могли бы дать мне обезболивающий укол. Нет, даже не подошли. И только в 4 часа дня пришел хирург, это 12 часов прошло с того времени, как привезли. Наконец заходит хирург лет 40. Как-то весело поздоровался и спросил, как меня звать. «О, да ты мой тёзка!» – сказал Василий Иванович. «Сейчас мы соберём тебе ножку, будешь бегать как бегал». Медсестра принесла эмалированный тазик с водой, бинты и гипс. И, о позор!, сняли с меня штанишки с трудом, так нога распухла. «Кто ж на голое тело шины ложит? – бурчал хирург, – они же ему всю ногу истёрли до крови за дорогу. Ну, потерпи, сынок!»

В те времена анестезиологов было мало: наше государство помогало Корее в войне с Америкой. Василия Ивановича, как опытного хирурга, тоже мобилизовали в Корею, там он и погиб: на госпиталь, где он работал, упала бомба. Царство ему небесное! Весь район переживал и соболезновал его родным.

В больнице я лежал около месяца. Палата на 6 человек. Однажды произошёл такой случай. Налетел ураган и сломал тополь, который упал на проходившего сторожа и сломал ему здоровую ногу, а второй ноги у него не было, оторвало на войне. Положили его в нашу палату, познакомились, оказалось – все Василии. Этот фронтовик сказал: «В палате никаких суднов!», и сам тоже ползал в туалет. Мне сделали маленькие костыли, на них уже после выписки я научился так бегать, что от здоровых ребят не отставал. Числа 20-го сентября я пошёл в школу. Велосипед, которым мне сломали ногу, был немецким трофеем, один на всё село. Его привёз из Германии отец этого парня. Мама тогда ездила ко мне в больницу на всяких попутках по воскресеньям, а виновник никогда, и его родители не извинились, как будто ничего не случилось, вот такие типы. Жили они не в пример нам: у них была пасека, корова и т. д. Могли бы баночку мёда предложить. Честно говоря, народ там какой-то бессердечный жил. Вот и поэт, мой земляк Пётр Реутский, в романе «Второе крещение» неуважительно отозвался о наших земляках. Простите земляки! Но от многих я слышал, что сибиряки проще, как бы бескорыстней, это заметил и я. Жаль, если нынешний капитализм испортит характер сибиряка. При капитализме-то в гости без спросу не ходят.

В 1951 году в конце лета к маме присватался мужичок бездетный с деревянной ногой – инвалид детства. Все соседи и родственники были удивлены, когда мама с ним расписалась. И так они Бондаревы, я Индюков и сестра Новоковская – три фамилии в одной семье. Мне отчим не понравился.

Где-то в начале зимы вербовали в Грозненскую область, Карагалинский район, посёлок Сарысу. Вот от разговоров или в поисках лучшей жизни мама и завербовалась. Продали мы наш дом, получили какие то подъёмные и в феврале в товарном вагоне, а проще телятнике, отправились мы на Кавказ в город Калач. В вагоне было несколько семей, располагались на нарах посемейно. Обогревались буржуйкой. На остановках бегали за кипятком, в те времена на всех станциях, вокзалах были построены титаны-кипятильни для всех желающих.

После войны прошло шесть лет, а разруха послевоенная ещё наблюдалась. Ближе к Ростову-на-Дону и за ним лежали разбитые паровозы, разбиты были станции и полустанки. Когда подъехали к разрушенной станции Терек, снега уже не было, зеленела трава. В вагоне только и разговоры: как там нас встретит Чечня? Как устроимся? Знающие рассказывали, как ещё при царях 40 лет с ними воевали, присоединяли. Говорили о том, что И. В. Сталин в своё время узнал, что Чечня с Кабардой для Гитлера готовили белую бурку и белого коня. За что он и выслал их в казахские степи и на Север. Некоторые знающие рассказывали, что они, т. е. их мужчины, все ходят с кинжалами. Что у них не в моде стрельба, у них резня и даже между собой кровная месть. Женщины, слушая эти разговоры, плакали. Ругали вербовщиков за то, что они наобещали золотые горы: мол, там тепло, все растёт, фрукты и виноград. А про народ, к которому едим, не рассказывали. Поезд прибыл на станцию Карагалинка, а от туда за 12 км нас перевозили на автомашинах в п. Сарысу. В Сарысу жили в основном ногайцы и кумыки. Они, видимо, братья чеченцам, как русскому украинец или белорус. Встретили они нас «приветливо», сказали, что лучше десяток лишних собак держать в селе, чем одного русского. Всю тяжёлую работу сложили на приезжих.

Вместе с нами в Чечню приехала и сестра мамы, тетя Лена со своим мужем дядей Васей Шапошниковым и их детьми: Шурой, Любой и Ваней. Поселились мы сначала в одном доме, который был более или менее цел, а потом нам дали такой же домик, но заброшенный, полуразграбленный, и почти половина черепичной крыши разобрана. Мама навела порядок в доме, а мы с отчимом докрывали крышу, черепицу достали.

Маму этот «любящий мужчина», в смысле муж, быстренько устроил на работу. По утрам она раньше всех вставала и, приготовив какой-то завтрак для нас, уходила на работу. Одевала хомуты на пару лошадей, запрягала их в бричку и ехала на базу ГСМ, в район за 12 км. Там грузила по двум доскам двухсотлитровые бочки на бричку и везла их обратно, развозила по полям, где работали трактора. Естественно, возила не только солярку и керосин, а и смазочные материалы. Обратно грузила пустую тару. Хорошо, что на ночь лошадей оставляла конюху, он их кормил. Сам наш хозяин и «радетель семьи» болтался, пока ему не находилась сидячая работа. На маму здешние жители смотрели, как в зоопарке на слона, цокали языками. У них женщины семейные нигде не работали, занимались домашними делами да варили калмыцкий чай. Мужчины у них тоже редко работали. Оденутся в черкеску, подпоясаются ремешком с серебряными висюльками, нацепят кинжалы и в каракулевой шапке, ходят красуются. Жили они за счёт подсобного хозяйства и бесчисленных государственных овец.

Конечно, обо всём чеченском народе судить так строго нельзя, но было и такое.

Как потом нам стало известно, на Кавказе сроду советской власти не было, у них свои законы. Это было от Ёськи до Ельчишки (от Сталина до Ельцина): сплошное очковтирательство, коррупция и круговая преступная порука. Терпи Иван!

Кстати, этот поселок находится в 30 км от г. Кизляра. Во время войны с Чечнёй особенно жестокий полк состоял именно из нагайцев. И, как следует из печати, заложников держали в п. Сарысу. Видимо, у них ненависть к нашему брату всегда была. Пример тому: взрывы домов, шахидки подрываются в толпе, стреляют исподтишка до сих пор.

По приезду в п.Сарысу я, конечно, начал ходить в школу, в русский класс, но русских там было мало. Местные мальчишки на переменах задирались, один на один эти джигиты драться не хотели, окружали меня со всех сторон и кричали «бас бурун» – бей в нос!

После учебного года в мае, предварительно избив меня, отчим и мне нашёл работу. Отправил в степи-буруны к нагайцам сакмальчиком, то есть подпаском пасти овец. Шёл мне тогда одиннадцатый год. В эту ссылку, за 45 км, согласился меня увезти ветеринар, который собирался провести осмотр табунов лошадей, стадо молодых бычков и отары, попутно кастрировать молодых жеребчиков и бычков. Поехали мы на двухколёсной телеге. Колёса были огромные. В телегу впряжён был немолодой, какой-то вредный верблюд: он никак не хотел идти побыстрее. Когда дядя Саша, так звали ветеринара, подгонял его, то он недовольно поворачивал к нам голову и пытался в нас плюнуть. Как-то дядя Саша дал мне эмалированный тазик и велел собирать яички бычков. Когда закончили кастрацию, закончился и день. Дядя Саша отправил меня в юрту попросить чугунок. И вот развели мы костерок и сварили яички. Конечно раньше я такого блюда не пробовал. Но проголодавшись и видя, как дядя Саша посыпает их солью и аппетитно ест, начал и я наворачивать. Ели с удовольствием, и тут к нам подошёл мальчик лет трёх-четырёх. Мы его угостили тем, что ели сами. И вдруг смотрим, к нам бежит молодая женщина и что-то кричит. Подбежав к мальчику, она вытащила у него изо рта еду, выбросила и за руку потащила в юрту. Поняв, в чём дело, чугунок мы выдраили песком так, что он стал как новый. Но когда я его унёс и сказал «Рахмат» – спасибо, то хозяйка при мне забросила его подальше.

К месту моей работы мы добрались на второй день к вечеру. Поселили меня одного в юрте, где было немного то ли соломы, то ли травы и валялась какая-то старая стежонка. Темнело, и я, собрав эту соломку в кучку, лег, прикрывшись той стежонкой. Эта лёжка не менялась, пока я там был. С восходом солнца меня поднимали, выпускали, считая, овец. Считали и когда я вечером пригонял отару. В обед приходилось отару пригонять на водопой, и, пока она в жару отдыхала, я доил дойных овечек, а, надоив литра полтора молока, варил себе пшённую кашу. Пшено и две буханки хлеба мне дала мама при отъезде. А что она могла тогда мне дать? И так каждое утро: меня поднимали и отправляли пасти. Утром я не завтракал, нечего было. Хлеб у меня кончился, а подоить овечек не успевал. Ждал обеда.

Что мне нравилось, так это маки: они цвели повсюду по весне, куда ни посмотри: как ковёр, кругом красно! Местность, где я пас, тоже нравилась: песчаная и холмистая, простор, никаких полей и потрав. Только скучно, не с кем даже поговорить. Иногда видел бесчисленные отары овец, охраняемые кавказскими овчарками и пастухами с лошадью. Пастухи у них были тавлины, т. е. горцы. По вечерам к нашему стойбищу приезжали какие-то джигиты на лошадях с бурдюками вина, которое стоило тогда 50 коп. за литр. Ловили они в отаре самого жирного барана и резали. Разделать тушу барана для них – пять минут делов. Варили мясо в большом коле, а сварив, садились вокруг этого котла и кушали мясо, запивая винцом, весело что-то болтали. Мне же приходилось только глотать слюнки: за два месяца они не угостили меня ни кусочком. Правда, иногда я, набравшись наглости, или когда нужно было по делу, заходил к ним. И тогда женщина давала мне чай и кусок чурека. Муку они месят в чанке, а раскатывают на своей ляжке, заголяя подол. Ходили они тогда в каких-то белых одеждах.

Так эта обида отпечаталась в моей памяти, что я решил о ней написать. Ведь, по сути, я их обрабатывал, пасти овец должен я не один, ведь я подпасок, а вдруг бы на меня напали волки, чтобы я с ними делал, собак они тоже со мной не отправляли!

Когда кончилось пшено, тогда доил побольше молока и напивался. Мама как-то снова послала мне пшена мешочек и кулич. Передали одно пшено, спасибо и за это. В мешочке с пшеном была записка от мамы, где она сообщала, что умерла бабушка Ксения Тимофеевна, мамина мама. С пшеном я опять зажил, варил обед и ужин – молочную пшённую кашу. Вкуснятина! В конце июля пшено у меня закончилось, но тут я приспособился пить молоко, когда пас.

В отаре были козы, и мне приходилось ловить козу, валить её на бочок, и, как только успокоится, я пил молоко прямо из соска. Как-то прошёл дождь, и, пока отара паслась спокойно, я решил прилечь и незаметно уснул. Проснувшись, я плохо себя почувствовал, кое-как дождался конца дня. Поднялась температура, морозило. Утром меня подняли, но, видимо, сообразили, что я заболел, велели идти домой. Идти мне было трудно, болело в груди и приходилось часто останавливаться, даже присаживаться. До дома я не дошёл, застала ночь. Пришлось выбрать укромное место и, нарвав сухой травы, заночевать. Проснулся от холода, на мне кроме рубашки и штанишек ничего не было. Уже светало, видны были ориентиры. Шёл я на прямую, а не по дороге. Хотелось пробежаться, но боли в груди не давали, шёл с остановками. Домой дошёл к концу дня, мама, к счастью, была уже дома, капалась в огороде. Увидев меня и то, как я передвигаюсь, запричитала. Пощупала лоб и, видя, как я дышу, поняла, что у меня воспаление лёгких. Чем и как лечила, не помню, но вылечила.

Мама и сама прибаливала: сорвала спину, таская бочки с соляркой и керосином, и на цветы хлопка у неё оказалась аллергия. Но она, тем не менее, продолжала работать. По утрам, когда выпекала хлебы, будила меня и просила вытащить их из печки через какое-то время, чтобы они не сгорели. Домоседовали мы с сестрой, иногда ходили к тёте Лене, к нашим сёстрам и брату.

В мои обязанности входило носить воду. На всё село была одна артезианская скважина, из неё попахивало серой, вода текла постоянно. Стекала она в низину, в которой образовалось озеро, и в жару там спасались буйволы. Носить воду было далеко, поэтому делали простую тачку с одним колесом без короба, подвешивали ведро с водой, а чтобы не расплескивалась вода по дороге, клали в ведро дощечки, сбитые крест на крест. Для полива рисового поля существовал канал с реки Терек. Назывался он Чубутла. Для купания недалеко находилось озеро чистое и тёплое. Такое же озеро ещё было в километре от первого.

В дальнем озере водилось много рыбы: огромные сомы, щуки, сазаны... В озере были и огромные черепахи. Как-то нырнув, я увидел плывущую черепаху, схватил её за хвостик, и она довольно долго тащила меня. За озёрами были огромные безлесные просторы и иногда виднелись стада то ли оленей, то ли сайгаков. С близкими по возрасту соседом Зауром и его сестрой Тамарой (у них тоже отец погиб и они были не ногайцы) мы ходили в лес в сторону райцентра и там собирали ягоды тутовника, набирали чуть не полные ведра. Лес тот был, можно сказать, фруктовый: росли яблони, груши и вился дикий виноград. Мы только змей боялись, так как все были босиком. Из тутовника мама варила вареники, а отчим делал вино с дядей Васей. Говорили – это вино отменное.

В конце августа 1952 года мама решила уехать, снова вернуться на Дон. Сдали мы в багаж сундук и кровать, а сами устроились в плацкартном вагоне....

• Расскажите об этом своим друзьям!

• Врач рассказала, что нужно съесть перед сном, чтобы быстрее заснуть
  
  Теплое молоко может помочь подготовиться ко сну. Оно содержит аминокислоту триптофан, благоприятно воздействующую на нервную систему.
• Бабушка Полина расскажет о народных поверьях и праздниках
  
  Вместе с Полиной Рожновой, блогером Яндекс Дзен, можно с интересом полистать русский народный календарь. Полина Константиновна, например, знает, почему 3 ноября девушки искали особый лист. Этот лист посеребрен морозом. И если этого листочка дотянуться, то девушке прибавится красоты. И обязательно встретиться молодой человек, который увидит в девушке свою суженую.
• Ученые доказали, что Интернет положительно влияет на пожилых
  
  К такому выводу пришли мужи науки. Благотворно Сеть влияет на самооценку, удовлетворенность жизнью, здоровье и снижение симптомов депрессии у людей в 50+.
• Учитель на уроке высказался о теракте на Крымском мосту и получил срок
  
  Преподаватель истории и обществознания выразил свое мнение об инциденте на Крымском мосту во время урока и был осужден за это.
• Россиянам посоветовали в Михайлов день проявить к другим доброту
  
  21 ноября – Михайлов день. Этот народный праздник посвящен архангелу Михаилу – главному защитнику и покровителю воинов. Что можно и нельзя делать в этот день и и какой была чудесная помощь новгородцам от Михаила?
• Россиянам посоветовали выходить на пенсию позже ради увеличения выплаты
  
  Сенатор Ольга Епифанова раскрыла, какие способы могут помочь россиянам увеличить свою пенсию.
• В Крыму студенческим семьям с первенцем будут давать сертификаты в 1 млн рублей
  
  Глава Крыма Сергей Аксенов объявил, что планирует предоставлять студенческим семьям в регионе жилищные сертификаты на сумму в 1 миллион рублей при рождении первого ребенка. Соответствующий законопроект уже направлен на согласование.
• Мошенники начали отправлять россиянам подарки, чтобы получить секретный код
  
  В России появилась новая схема мошенничества с взломом аккаунтов на госуслугах: киберпреступники отправляют цветы или другие подарки жертве, после чего запрашивают у нее "код подтверждения доставки", который фактически дает доступ к порталу госуслуг.
• Собака пришла из ниоткуда и спасла потерявшуюся в тайге сибирячку
  
  В тайге, заблудившись при сборе брусники, оказалась жительница севера Иркутской области по имени Галина.
• Мужчине подарили полёт на самолёте, который разбился
  
  В Словении разбился самолет, на борту которого находились три человека. Легкомоторное судно совершало обзорный полет и разбилось из-за туманной погоды.
• Половина всех оставшихся в России самолетов Airbus стала недоступна для полетов
  
  Российские авиакомпании временно прекратили эксплуатацию 34 самолетов Airbus A320/A321neo, это половина от всего количества таких самолетов в стране.
• Ученые нашли способ борьбы с глухотой и слепотой на генном уровне
  
  Ученые из Гарвардской медицинской школы совершили значительный прогресс в разработке генной терапии для лечения синдрома Ашера типа 1F - редкого заболевания, которое приводит к потере слуха и прогрессирующей слепоте.
• Загадочную смерть Брюса Ли раскрыли спустя 51 год
  
  После 51 года загадочную смерть Брюса Ли раскрыли. Испанские медики подтвердили, что причиной не стал ни обезболивающий препарат, ни заказ мафии, а простая вода.
• Дмитрий Маликов считает, что семейные кризисы могут укрепить брак
  
  Певец Дмитрий Маликов признался, что переживал кризисы в отношениях с супругой Еленой Изаксон, с которой состоит в браке с 1999 года. Об этом он сообщил на RuTube-шоу «По душам» Романа Костомарова.
• Хью Джекман рассказал о своей борьбе с раком и призвал пользоваться солнцезащитным кремом
  
  В 2013 году у звезды Голливуда Хью Джекмана обнаружили рак кожи – базальноклеточную карциному. Благодаря своевременному обращению к врачам, актёру была оказана вся необходимая помощь.
• София Ротару выставила на продажу квартиру в Москве
  
  В интернете появилось объявление о продаже трёхкомнатной квартиры Софии Ротару в центре Москвы. Покупатель пока не нашелся, но любопытные граждане выстроились в очередь, чтобы увидеть апартаменты своими глазами.
• Василий Ливанов отказался от обследований и попросил выписать его из больницы
  
  Народный артист РСФСР Василий Ливанов самостоятельно попросил выписать его из больницы и отказался от обследований. Об этом сообщает Telegram-канал Shot.
• В Москве простились с актрисой Светланой Светличной
  
  Прощание с культовой актрисой Светланой Светличной состоялось в Москве в Доме кино. Проводить артистку в последний путь пришли близкие, родственники и известные артисты.
• В Балтийском море нашли живущего в полном одиночестве дельфина
  
  Биологи с Университета Южной Дании провели наблюдения за одиноким дельфином-афалиной, который был замечен в Балтийском море. Он продемонстрировал весьма необычное поведение для своего вида.
• Бывшему заму Шойгу предъявили новые обвинения
  
  Следственный комитет предъявил бывшему замминистру обороны России Тимуру Иванову два эпизода крупной растраты и отмывания денег на сумму более 4 миллиардов рублей через банк «Интеркоммерц».