«Уходящее время». Пунктирный мемуар (Размышления автора к предисловию романа о времени, жизни, творчестве и о себе)

«Время предшествовало существованию...» И. Р. Пригожин, лауреат Нобелевской премии. Где память есть, там смерти нет...

Необходимое предисловие

Это повествование, в отмеренных строках, лишённое, однако, строгой хронологии событий и состоящее как бы из отдельных, самостоятельных мозаик, можно было бы назвать по-разному: «Осколки», «Дребезги», «Брызги», «Отзвуки»... Ибо, в конечном-то итоге, все наши прошедшие дни из дней сегодняшних слышатся лишь отдалённым и порою едва уловимым уже эхом дней минувших – совсем давнишних и не очень. Правда, с одной существенной оговоркой: звук вроде тот же, да голос иной. Поскольку и мы сами, и всё что ни есть вокруг нас, оттого что время не стоит на месте, неизбежно меняется. И ухватить за хвост, словно улетающую из-под рук жар-птицу время, и хотя бы чуть-чуть задержать его, замедлить этот ход даже на секунду, никому ещё, увы, не удавалось. Кроме писателей, пожалуй...

Но, как сказал О. Генри: «Надеюсь, что между человеком и писателем никто не поставит знака равенства. Это совершенно разные люди...»

О тщетности же удержания времени и эфемерной надежды на это бесполезное занятие лучше всего, пожалуй, сказано в шестидесятом сонете Шекспира, который приведу полностью:

Уж если медь, гранит, земля и море
Не устоят, когда придёт им срок,
Как может уцелеть, со смертью споря,
Краса твоя – беспомощный цветок?
Как сохранить дыханье розы алой,
Когда осада тяжкая времён
Незыблемые сокрушает скалы
И рушит бронзу статуй и колонн?
«О горькое раздумье!.. Где, какое
Для красоты убежище найти?
Как, маятник остановив рукою,
Цвет времени от времени спасти?..
Надежды нет. Но светлый облик милый
Спасут, быть может, чёрные чернила!

Я думаю, о времени достаточно. Тем более что здесь можно было бы процитировать и прекрасное, философское стихотворение Александра Пушкина «Телега жизни». Да и вообще об этом предмете – времени - написано уже так много. Мы же вернёмся к избранному для данного повествования жанру.

Вообще-то, и это общепризнанный факт, мемуарная литература, по степени её достоверности, занимает чуть ли не последнее место среди других литературных жанров. А самым достоверным из них, как это ни странно, является миф. Миф не как сказка, а как средоточие важнейших национальных ценностей и смыслов. Проще говоря, факт – это то, что бывает «когда», а миф – то, что «всегда».

Вот и я хочу попытаться сотворить некий собственный, из элементов своей жизни и времени моего поколения, миф. Поскольку время, в которое мы жили, впрочем, как и время любого человека, всегда неповторимо и оригинально. Тем более что время жизни отдельного человека с определённого возраста (я думаю, лет с пяти, когда заканчивается индивидуальная вечность) начинает встраиваться в общую хронологию. И личная история человека мало-помалу становится частью истории всеобщей.

Впрочем, жизнь сложна и зачастую не выстраивается в сюжет. Хотя бы потому, что состоит из тысячи эпизодов, очень разных, часто противоречивых, совершенно не сводимых к определённой какой-то формуле.

Но я всё же рискну вывести эту некую общую формулу жизни своей и своего поколения, поскольку в ней наиболее важным элементом мне видится не её безупречная логика, а сама драматургия, сюжетные ходы и линии. И главное здесь, что это именно линии, векторы, ходы, а не точки. Хотя и конечных точек у моего поколения уже немало. Еще и потому надо спешить. Работать. Успевать запечатлеть хотя бы что-то...

Ведь именно об этом писал и Борис Пастернак:

Не спи, не спи, художник.
Смахни с глаз пелену.
Ты Вечности заложник.
У Времени в плену.

Начну с того, что всё происходящее со мной в детстве, даже та бедность, в которой мы жили, казалось мне абсолютно естественным, поэтому я почти ни о чём не спрашивал, ни себя, ни родителей, ни друзей...

Сейчас же, в весьма зрелом возрасте, я о многом спрашиваю, вернее, задаю вопросы, чаще всего самому себе, но ответов на них очень часто не нахожу...

И утешает только то, что в столь непомерной задаче, поставленной мной самому себе, есть всё же один просвет. Тот, что задача литературы всё-таки не отвечать на вопросы, а создавать среду. Что я и попытаюсь сделать. То есть в конечном итоге - элементарно осмыслить свою роль, своё предназначение в этом мире, на этой Земле. Пусть даже эта роль будет самой скромной, почти незаметной. Но только после подобного осмысления мы можем быть счастливы, как писал в «Планете людей» Роже де Сент-Экзюпери, продолжив своё высказывание об осмыслении собственной жизни далее такими словами: «Тогда лишь мы сможем жить и умирать спокойно, ибо то, что даёт смысл жизни, даёт смысл и смерти...» И в этом, собственно говоря, и есть огромное преимущество жизни, поскольку смерть ничему научить не может. Жизнь же нас учит всему.

Из эпизодов обычной жизни (не только своей), особенно запомнившихся мне, и, в той или иной мере, кажущихся значительными, я и попытаюсь составить мозаичную картину. По возможности, предельно правдивую и, может быть, даже увлекательную. Тем более что большинство людей чаще всего ищут необычайное там, где его нет. И не замечают там, где оно есть. В сегодняшнем или минувшем дне. В бриллиантовой капле росы поутру. Или в тихом, задумчивом, каком-то даже чуть печальном, затяжном снегопаде, среди серого зимнего дня. В прожитых днях и годах, порою таких лоскутных и таких разноцветных, что в это бывает трудно поверить.

Именно о такой лоскутной жизни и будет моё повествование в рассказах, новеллах, эссе, документах времени, дневниковых записях...

Что и составит в целом мой пунктирный мемуар.

Пунктирный, потому что многие эпизоды из собственной жизни я не только не хочу предавать огласке, но даже и вспоминать-то о них стараюсь пореже, оставляя, таким образом, в повествовании пробел. Ещё пробелы будут оттого, что иные минуты, часы, дни, месяцы и даже годы нашей жизни часто стираются в труху, которую легко развеивает ветер Вечности, обрекая прожитое на полное забвение. И невозможно уже, кажется, никакими силами восстановить, собрать эти осколки, эти крупицы бытия – эти частицы уходящего, и порой абсолютно напрасно, бездарно растраченного времени...

А иные минуты, напротив, вспоминаются так ярко, выпукло, реально, словно всё то, что они вместили в себя когда-то, может быть очень давно, произошло только вчера...

Вот я и хочу предпринять попытку избавить от забвения какие-то уже давно минувшие минуты, дни, периоды моей отнюдь не гладкой жизни. Тем более что иные из них я пока ещё помню чётко.

Пожалуй, стоит ещё и объяснить, отчего я взялся за сей неблагодарный и огромный труд, именуемый мемуаристикой. И что меня на это подвигло.

Французы говорят: «шерше ля фам», то есть «ищите женщину», имея в виду, что обычно первопричиной большинства событий, происходящих с нами, является именно женщина.
В моём случае, кстати, так оно и есть. Только многие события жизни связаны у меня не с одной, а с двумя близкими женщинами...

Объясню сие кажущееся недоразумение цитатой из Сергея Довлатова.

Когда его спрашивали о семейной жизни, он обычно отвечал: «Я был женат дважды. И оба раза удачно». Вот и я мог бы сказать то же самое. Разве что прибавив к словам одного из любимых моих писателей следующее: «...Правда, в первый раз, пожалуй, всё-таки удачнее».

Может быть, так мне теперь кажется оттого, что оба мы были молоды и вся жизнь, казалась, ещё впереди!..

Теперь же, когда мне далеко за шестьдесят (во второй раз я женился, когда мне было уже 65, а жене – на 10 лет поменьше), мне порой (не очень часто, к счастью) кажется, что я могу сказать о себе словами моего приятеля – поэта Василия Козлова: «Жизнь прошла, а я и не заметил...»

Хотя и понимаю, что есть какое-то немалое лукавство в этих словах, неточность их. Ну, да бог с ними, со стихами и поэтами. Ибо поэтам всегда было свойственно многое преувеличивать...

Итак, первая моя жена Наташа Мельник (наполовину украинка), если я что-то делал не так, «грозила» мне: «Вот выйду на пензию – напишу про тебя мемуар. Чтобы все знали, какой ты есть на самом деле!» (К слову сказать, за 29 лет, что мы прожили вместе, мы умудрились ни разу не поссориться.) Подразумевалось, что я совсем не идеален. И это была абсолютная правда.

Если же я делал, по мнению Наташи, что-то хорошо или у меня выходила понравившаяся ей книжка, она произносила ту же фразу. На сей раз, естественно, подразумевалось, какой я хороший и положительный. Что, в отличие от первого случая, абсолютной правдой, конечно же, уже не являлось.

Помните, как точно об этих двух противоположных оценочных критериях сказано у Лермонтова устами Печорина в романе «Герой нашего времени»? Перед предстоящей дуэлью Печорин пишет в своём дневнике: «Завтра я, может быть, умру... Одни скажут обо мне: «Он был подлец!», другие: «Добрый малый». И вдруг такой неожиданный и точный вывод: «И те и другие ошибутся»...

Что же касается «мемуара» обо мне моей первой жены Наташи Мельник, то он уже никогда (какое это всё-таки страшное слово «никогда»!) не будет написан. Поскольку Наташи больше пяти лет уже как нет на этом свете. Она ушла в мир иной 18 апреля 2009 года. Ушла, насколько мне известно, из-за врачебной ошибки, из-за дилетантизма врача, делавшего ей несложную операцию...

А я-то всегда загадывал, что мы будем жить долго и счастливо. И стариться будем вместе. Какое это великое счастье – стариться вместе с любимым человеком...

По благословению батюшки Спасского храма, чьим прихожанином я являюсь, отца Александра (Беломестных), я женился вторично (венчаться, правда, во второй раз не стал, хотя это и дозволяется православным христианам в случае смерти жены) 11 декабря 2012 года. На хорошей, доброй, одинокой женщине, наполовину белоруске. Вторую жену мою тоже зовут Наташа. Только она не занимается наукой, как Наталья-1, а читает лекции по психологии в институте МВД, будучи в звании подполковника. И она точно такая же трудоголичка, как моя первая жена. Они даже родились в одном месяце – октябре. Наталья Мельник – 25 октября 1951 года, а Наталья Пинчукова – 27 октября 1958-го.

И надо сказать, что основным посылом ко второму браку для меня была даже не боязнь одиночества (хотя сын к тому времени уже создал свою семью и наше с ним мужское житие закончилось. Он женился тоже в 2012 году, 8 июня, опередив меня на полгода.), тем более что писательство само по себе уже достаточно одинокое ремесло, и к этому состоянию постепенно привыкаешь, а желание хотя бы одного человека, в данном случае - мою будущую жену - сделать счастливой. О собственном счастье я тогда не помышлял, считая это состояние для себя уже абсолютно невозможным. Но к счастью, ошибся в своём прогнозе...

Но тем не менее, я согласен со словами поэта: «Я знаю: счастья нет. Но есть покой и воля...»

Вот и у меня теперь есть и покой, и воля, и устроенный быт, и очень хорошие мирные отношения, которые Николай Васильевич Гоголь в своих «Старосветских помещиках» описывал с такой нескрываемой симпатией, с такой трогательностью, называя их, правда, «привычкой», но подразумевая под этим словом, конечно же, любовь...

Впрочем, далее эту тему я развивать не намерен.

И как я уже упоминал выше, моя вторая жена тоже трудоголик, любящая своё дело. И ей, конечно же, некогда было бы заниматься ещё и каким-то посторонним «мемуаром». Да пожалуй, ей и в голову подобные мысли не приходили. Тем более что большая часть моей жизни, как срытая подводная часть айсберга, ей неведома. Вот я и решил заняться этим делом сам...

Да, вспомнил. Есть и ещё одно обстоятельство, подтолкнувшее меня к сему занятию. И обстоятельство это связано с моей первой женой Натальей Мельник.

Как-то во время ужина вдвоём, изрядно выпив красного вина и беседуя обо всём на свете, поскольку мы оба наскучались друг без друга, я спросил её:

- Наташа, а какая из моих книг тебе нравится больше?

К тому времени у меня уже было издано не менее пяти книг - стихов и прозы.

- Да, в общем-то, - задумчиво ответила она, - покручивая в руке бокал вина, словно рассматривая его на цвет, в свете настенной лампочки, висящей над столом, все они по- своему хороши. Очень даже неплох, на мой взгляд, роман «Не оглядывайся назад...»

- Да это, может быть, лучшая из всех моих книг, написанных доселе. Одна критикесса из Питера даже как-то сказала, что я родился только для того, чтобы написать именно эту книгу, этот роман...

- А мне кажется, - продолжая неспешно поворачивать бокал с вином перед настенной лампой у стола, всё так же задумчиво проговорила Наташа, не дав мне окончательно рассиропиться, - что самый увлекательный твой роман – это твоя собственная жизнь. Тебе надо как-то собраться и обо всём этом: о твоём детстве в маленьком посёлке, о том, как ты, вопреки всему, стал писателем, написать. Помнишь, как говорил в одной из телепередач друг Виктора Цоя, работавший ударником в его группе «Кино», кажется, Георгий Гурьянов?: «Лучшее произведение, созданное мной, – я сам». Или, как говорят англичане, «селф мэйд мэн» - человек, сделавший самого себя. Мне кажется, что ты именно таков. У тебя есть воля. А это, пожалуй, главное для мужчины. Ибо воля – это кратчайший путь к достижению любой цели...

После этих слов, которые я, конечно же, запомнил, я понял, что вторую бутылку вина открывать уже не стоит. Мы были и так навеселе, и может быть, от этого говорили достаточно откровенно...

И вот я наконец-то насмелился выполнить этот, теперь уже такой давний, «заказ» моей первой жены Наташи. Прочитав к тому же совсем недавно почти о том же, что мучило и волновало меня, ещё и у Антония Сурожского: «По мере того, как проходят годы – и это зависит не от старости, а порой от утомления, от изношенности телесной и душевной – некоторые вещи делаются особенно трудными. И одна из вещей, которая делается такой трудной, - это лицом к лицу встретиться со своим прошлым, заглянуть ему в глаза и не ужаснуться, потому что по мере того как растёт в нас какая-то внутренняя опытность, мы, большей частью оглядываясь назад, изумляемся тому, как слепы, как глухи мы были, как непонятливы, и сколько мы могли бы сделать добра, и сколько мы могли бы не сделать дурного».

А дурного, особенно в юные, не совсем разумные лета было, увы, сделано немало. И вспоминая порой о каком-то своём давнем, но оттого не ставшим менее неприглядном поступке, с явной неприязнью и изумлением, я нередко, и вполне искренне, спрашиваю самого себя: «Да неужели же там тогда это тоже был я?! И как я мог так поступать? И как хорошо, что судьба всё-таки уберегла меня от многих бед и тех немыслимых зигзагов первой молодости, когда совсем было неясно, куда тебя кривая вывезет».

Об этом состоянии очень хорошо, по-моему, сказано у Фёдора Достоевского: «Широк русский человек! Слишком даже широк. Я бы сузил...»

О подобном же написал в своей поэме «Мёртвые души» и Николай Гоголь, показывая на примере Плюшкина, что жизнь с её несгибаемыми порой обстоятельствами часто ломает, корёжит человека до неузнаваемости. И человек, подогнанный под общий стандарт прокрустовым ложем жизненных обстоятельств, становится, свыкаясь с ними, порой хуже себя самого. Хуже того образца, каким его задумал Творец.

Вот эти вечные слова Николая Васильевича:

«И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! Мог так измениться! И похоже это на правду? Всё похоже на правду, всё может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, вынося из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!..»

К счастью, бывает и наоборот. И в зрелые лета человек становится гораздо лучше, достойнее себя самого, того, каковым он был в молодые и чаще всего, безалаберные годы. Во всяком случае, смею надеяться, что со мной всё произошло именно так...

Что же касается данного мемуара, то я в нём постараюсь быть точным и достоверным настолько, насколько мне это позволит сделать память. Тем более что со временем, ещё с раннего детства, у меня всегда были свои, не совсем обычные, отношения.

Так, если для подавляющего большинства людей время, по их собственному утверждению, движется неимоверно быстро, то для меня, а вернее, моего восприятия, оно никуда не спешит, напоминая плавно, и даже лениво, катящую куда-то свои бесконечные воды, широкую реку...

В детстве, например, день, особенно летний, казался мне почти бесконечным. И к тому же наполненным таким неимоверным количеством событий, что засыпая вечером, я с трудом мог вспомнить, как он начался. Казалось, что этот нескончаемый день возникал из какой-то очень далёкой бесконечности. И уходил туда же...

Да и ныне, припоминая, скажем, в воскресенье начало недели, я с сомнением размышляю, произошло ли то или иноё событие: в понедельник, вторник, среду, а не очень-очень давно, как мне кажется.

Может быть, именно поэтому и многие эпизоды моей жизни представляются мне порой настолько давнишними, словно произошли не несколько недель или лет тому назад, а невероятно давно. Будто в другой, какой-то почти нереальной, не моей жизни, уже много столетий назад...

Но бывает и наоборот. И вдруг то, что произошло очень давно, покажется невероятно близким, почти вчерашним...

Да и эмоциональные ощущения в разные периоды жизни у меня очень разные. Иногда – яркие, многоцветные! Иногда – будто бы притушенные, словно присыпанные толстым слоем холодного пепла. Долгие, тягучие, серые, почти безликие и трудно различимые... Одним словом, мой дорогой гипотетический читатель, я, как говорят под присягой в американских судах, «обязуюсь говорить правду, ничего кроме правды», но... не всю правду. Оставляя пустоты там, где я сочту это необходимым. То есть оставляя за собой право о чём-то умолчать. А если понадобится, то и приврать немного для красоты слога. Куда ж без этого? Я имею в виду литературного вымысла...

Хотя начну с конкретики. С истоков, так сказать...

• Расскажите об этом своим друзьям!