Сороковой

Памяти Кондрата Ивановича и Анны Устиновны Ковалевых, деда и бабушки (Из семейных записей)

Осенью ехали вдвоем из одного большого города через другой в третий. Серая лента шоссе, местами усыпанного ковром палой листвы и желтой лиственничной хвои, быстрый промельк нечастых поселков и деревень. Жаль, но вот и бабье лето на исходе.

Утром после поздней ночевки в маленькой придорожной гостиничке встали чуть свет. Об эту пору не понять, ясно ли, пасмурный ли день впереди, – чего же гадать, ехать надо.

Позже в пути тот, кто за рулем, – «ученый малый, но педант», а потому только спроси, всегда в курсе: какой километраж позади, сколько осталось и даже что там, за тем крутым поворотом дороги, – вдруг молвил: «А не желаете ли взглянуть на свою родину? Здесь, в общем-то, рядом!»

Ну и кто же откажется в день рождения (так совпало) побывать в месте, где явился на свет божий да вот ни разу не сподобился объявиться тут и доныне. Всё как-то мимо и мимо, потом да как-нибудь...

Между тем свернули на малоезжий, в две колеи среди жухлой сентябрьской травы проселок, полого ведущий под горку. Выкатилось солнышко. Ярко проявило кровли небольшого, в одну улицу селения, ниже железнодорожное полотно, пойму реки, золото и багрянец приречных кустов, а на линии горизонта такую безбрежную даль, о которой лишь остается по-есенински пропеть – возгласить: «Не видать конца и края, только синь сосет глаза».

Пошли сначала едва приметные ямы и столбы былых усадеб, остатки палисадников с черёмухой и боярышником. Выходит, знавал некогда поселок и лучшие времена, да поди ж ты...

Но вот и жилье. Дома да домишки, одно-два домовладения. Вот мужичок в камуфляже вышел за ворота, где темнеет редкая в этих местах пирамида ели. Видно, силится понять, откуда и зачем в сей час чужая машина. Два мальца катят на «венике», домашняя живность вольно бредет вдоль обочины.

На крылечке, под выцветшей вывеской «Магазин» женщина с сумкой ждет-пождет продавщицу, а та замешкалась где-то. На двери сельмага, снизу вверх, по диагонали, как и положено, – кованая полоса железа, в проушине которой висячий замок. Все знакомо, все как и полвека назад в дальних сибирских селах.

А вот одноэтажный, длинный, барачного типа дом, широкий двор делится пополам штакетником. У ворот подобие шлагбаума с приколоченными к столбу крест-накрест дощечками «Осторожно, дети!». Значит, детсад и школа.

Дальше, вдоль железнодорожной линии, снова дома, дощатый перрон остановки, а справа, на мыске, спускающемся вниз, под старыми соснами местный погост.

Во «времена оны», когда по рельсам стучали колеса поездов еще на паровозной тяге, полустанок этот числился на Транссибе Сороковым разъездом, в народе проще «Сороковым». Жил он своей немудрящей размеренной жизнью, а с ним и семья моего деда, пока не грянула однажды оглушительная, как гром среди ясного неба, весть о войне.

Следом принесли короткое письмо-записку от старшего сына, служившего действительную на Востоке: «Везут туда, где льются реки крови».

А позже, хотя и было ему на тот момент далеко за пятьдесят, призвали и деда. Определили в тыловую часть, «при лошадях», а довольствовали столь скудно, что, можно сказать, не кормили. Благо еще, потом, когда повернул фронт вспять, на Запад, отправили старика домой. Вернулся он, по семейным преданиям, в длинной, до пят, ветхой шинели, висевшей на нем как на вешалке, с жестокой язвой желудка.

Неизвестно, каким чудом выходила бабушка мужа, но, подумав, решила: от старшего ни слуху ни духу, вот и младшего забрали, остается нам с тобой, отец, молиться. Может, хоть одного отмолим!

Нет, вовсе не считал себя дед глубоко верующим. Но что делать – так и простояли на коленях старики под образами до конца войны. Оказалось, напрасно.

Ныне как-то высчитали военные историки, что ценой крови и безмерных страданий поотшибал рога гитлеровскому зверю простой русский мужик крестьянского происхождения, около тридцати отроду, с четырехклассным образованием. Наверно, это близко к истине.

Полвека спустя выявилось, наконец, что старший из братьев, по воспоминаниям весельчак и балагур, Петр значится в графе военного архива: «Нет данных». Но, конечно, он там, где в полях-лесах среднерусской равнины безвестно лежат полки, дивизии и даже армии 1941 года.

Война, она и проще, и страшнее самого честного, но не современного кино. Невозможно не помнить кадры той фронтовой кинохроники, где шагает на передовую измученный солдатский строй, один из бойцов торопливо, на ходу черпает что-то из котелка, остальные хмуро оглядываются на оператора, и каждый знает – эта дорога в один конец. Глаза их смотрят прямо в душу.

«Красноармеец, боец артрасчета Ковалев И. К., 21 год, верный воинскому долгу и социалистической Родине.., скончался от ран в госпитале 16 октября 1944 года, захоронен там же, Румыния, провинция Сев. Трансильвания». Это стандартная, под копирку, запись штабного писаря о младшем, Иване. Теперь они, оба-двое, годились бы мне нынешнему во внуки.

А явился я в назначенный срок, через год после Японской, во времена голодные, «беспортошные», таким хилым, что кто-то, за глаза, проговорился: «Ну, этот не жилец, долго не протянет». Молча, не спросясь никого, запеленала баба Анна внука, свезла в районный городишко к единственному на округу попу, окрестила, основательно рассудив: «Помрет, так крещеным, а выживет – значит, так ему бог судил».

Вот и спрашивается, кого же мне, дожившему до преклонных лет, благодарить за это – Его ли, Сущего, бабушку ли? Вопрос риторический.

Наверное, еще теплилась тогда в душе ее тень надежды на возвращение кого-то из сыновей. Но случилось, пришел домой сосед-фронтовик, за кого (она это знала точно) никто поклонов сроду не бил да и сам он не горазд был креста на лоб наложить. И вот точно сломалось что-то в бабушке. «И-и.., девки, – заявила она однажды, обращаясь к дочерям. – Нету его, не верьте! А помру, и креста не ставьте».

Крест, конечно, поставили. Вот на этом погосте, под соснами. Знаю, холмик давно сровнялся с землей, покрылся травой забвения. Никто уже не покажет где, некому. Сказано: «Нет смерти хуже забвения».

Анну Устиновну не помню. Другое дело дед. Немало еще лет колесил он вместе с нашей семьёй по широкой Сибири, вслед за моим отцом, средней руки спецом по лесоразработкам. Но всегда старался жить отдельно, как-нибудь на отшибе. Наверное, из соображений такта.

Те сталинской эпохи лестрансхозы вовсе не позднейшие, многим памятные леспромхозы советские. Уже потому, что по причине послевоенной разрухи единственными «техсредствами» были тогда топор-саморуб, двуручная пила под прозванием «Ну-2», лошадка для трелевки леса к пробитой в глубь тайги узкоколейке, а рабсила где «вольняшки», а где и спецконтингент, то есть «зк».

Вот на таких лесо- и лагпунктах и живал дед, точил разный инструмент, а заодно ладил кадушки, лагуны, ушата, деревянные лопаты, какими сподручно подавать – вынимать горячий каравай из чрева русской печи, щепал дранку на крыши – век шифера и оцинкованной утвари был еще впереди! Тем и жил, много ли одинокому старику надо. Через годы, в другом месте, одна бабушка-одуванчик согласно кивнула мне в разговоре: «Помню, помню я твоего деда, у меня его кадка до сих пор жива!» Хочешь-не хочешь, а вещи переживают своих хозяев.

Детская память отрывочна. Она не нынешний долгоиграющий мыльный сериал, но все же кое-что хранит. Вот мы с дедом в весеннем лесу. Снег сошел, ласково пригревает солнце, пахнет хвоей. Он колдует над своими заготовками, я же смотрю, как перепрыгивают с ветки на ветку юркие поползни, попискивают синички, а над головой, в кронах могучих сосен, шумит вольный ветер и ярко голубеет небо.

Имел еще дед привычку вставать среди ночи, от бессонницы, верно, курить махорочные самокрутки. Сиживал изредка у него на коленях внук. Вот, вспыхивая, освещает огонек цигарки дедовы усы, небольшую бородку. О чем думал он в такие минуты: вспоминал ли сынов, размышлял ли о судьбах дочерей, у каждой из которых она своя, о собственной ли доле бобыля. Бог весть! Но всем своим детским существом чую я – рядом родной человек. Был он неспешным, голоса ни на кого не повышал, самым крепким присловьем имелось у него короткое «У.., язва!» Потому, верно, что хорошо знал, что она такое.

В отроческих летах, помнится, спрашивал я у деда: отчего это так в тайге бывает – скрипит, качается, но упорно стоит подгнивший бескорый сухостой, а рядом в рост человека выворотень, где вперемешку почва, рваные корни, оголившиеся камни еще полуживого гиганта.

Может, недосуг было деду, а может быть, и не без умысла, чтобы учился внук самостоятельно видеть и думать, ответил: «Поди и сам посмотри». Не существовало для него тайн в лесу, он им жил. Знал, на что годится береза или осина, куда пойдет сосна и лиственница, в какое время года и на какой стороне – солнцепечной или теневой, северной, – валить лес, чтобы дом твой простоял век и больше. Много еще чего. Это шло из глубин и опыта поколений, где природа – сама жизнь. Русь извечно была и лесной, и деревянной.

Вот и человек, что дерево. Если рос в семье, где лад, уважение и привычка к труду – легко ему по жизни, говорили «и черт ему не брат». Если же не повезло – жди беды. Налетит однажды ветровой шквал, запарусит крона, и рухнет таежный исполин наземь. Не там, знать, не глубоко укоренился...

Знал это дед. Он-то ведал. Да я не скоро понял. Может, в зрелости, споткнувшись о пушкинские строки: «Гляжу ль на дуб уединенный, я мыслю – патриарх лесов переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов».

Давно это было, много воды утекло с тех пор. Русь уходящая, уже ушедшая ли, русская Атлантида, когда старые люди не в лоб, а исподволь наставляли тех, кто моложе, как прожить на этой грешной, яростной земле, доступно, мудро и просто – «Помирать собирайся, а хлеб – сей». Где теперь она, совсем ли распалась связь поколений, а значит времен? Но так уж вышло, не мы выбирали эту землю, она – нас. По факту рождения и теперь до крайней даты.

Прощай, Сороковой. Отныне ты не точка на карте, не отметка в паспорте. Нечто большее. Буду иногда мысленно возвращаться к тебе. Сколько получится. Нет, не грустно, не страшно мне или, скажем так, не очень. Ведь почти все, кого помню и люблю, уже «там».

Поклон тебе, Сороковой. За то, что когда пришли «подлые» времена, час великого «хапка», когда ломали через колено огромную, с большими проблемами, но более человеческую страну, не сдался ты, не исчез окончательно, как другие. Тогда, помню, в тридцатиградусный мороз ходили в деревенскую школу дети в резино-парусиновых китайских «шанхайках», надетых на бабушкины носки-самовязы, а в отдельных семьях, случалось, ели запаренный комбикормом. Видел, помню.

Те, кто задумал, «замутил» и своего добился, вряд ли выйдут из тени, – им без надобности. Кажется, что теперь и вспоминать. Но вот «арт-поп-шоу» сообщество, в просторечии «шобла» – примадонны, короли и королевы, прочие звезды самоварные, кто прямо или косвенно прикрывал это детство шумовой и дымзавесами, эти неплохо поживали и тогда, и после. Поднакопили жирку, обзавелись добытой непосильным трудом недвижимостью в Ибицах. Правда, дети у них «инкубаторские» или их совсем нет.

Вот пришла беда, откуда и не ждали. Самоизолировались, сидим у «ящиков», где новомодный телеведущий презентует шоу «явление на пляже Майами мамы Наташи К. Ах, как тут стало пустынно».

Некогда классик марксизма презрительно пригвоздил эту межклассовую прокладку коротким русским словом, обозначающим субстанцию среднего рода. Всем известную… Не скажу, что все они – «это», но многие – похоже. Включите в выходные ваш «телик» на первом-втором канале – увидите апофеоз духа!

А как прикажете относиться к этим, кто еще намедни звал «валить из этой Рашки!», но вот клюнуло – застучали в ворота посольств: «Матушка, отворяй... Мы еще не все вернулись, мы чисты!» Картина маслом – «Грачи прилетели». Расплата за глобализацию и превращение сограждан из людей – в «подписчиков» Сети и «селфинчистов».

Выходит, есть эта страна и пока еще – другая. Им не сойтись. Впрочем, то ли еще будет впереди? И не о них же речь.

Остаются наши внуки, суть малая частица нас самих, как и мы – такие же от своих. Понимаю, другое время, другая и жизнь. Как они распорядятся ею, уже их забота. Но вот отучили их читать, значит – думать. Вряд ли пробубнит им что-то вразумительное дядя Гугл, если придется вдруг задуматься «Кто я и зачем?». На это всегда придется отвечать самому. В свое время.

Но не отольются слезой они под «легким дыханием» Ивана Бунина, не призадумаются над чеховским «Черным монахом», может, даже не почувствуют, что «грибы сошли, но крепко пахнет в оврагах сыростью грибной».

Вот их очень, искренне жаль…

Но пора мне! Туда, где осень, серая лента шоссе и, слава богу, еще один день впереди.

• P.S. «Тебе на могилу принес я не стебли лотоса гордого, а горсть травы полевой». (Из японской поэзии.)

• Расскажите об этом своим друзьям!