Последний урок (часть 3)

«Ведь могут вызвать, да наверняка вызовут в прокуратуру или к следователю для объяснения случившегося. Спросят – кого она воспитала? Детей, которые могут прямо на уроке расстреливать портрет вождя. Следователь вполне уверенно может заявить: «Нетрудно предположить, что будет с такими людьми, которых она воспитывает, через несколько лет». И может добавить: «Таким педагогам в советской школе не место». Или могут порекомендовать директору школы на последнем педсовете учебного года, поводя итоги, поставить вопрос «о недостатках в воспитательной работе классного руководителя 5-го «Б» класса Зинаиды Филипповны Кузнецовой» с соответствующими оргвыводами и решением педсовета. Такого и врагу не пожелаешь. Это может кончиться простым отстранением от воспитательной работы подрастающего поколения».

Ранее:

• Последний урок (часть 1)
• Последний урок (часть 2)

Это случилось через двадцать с лишним лет безупречной работы Зинаиды Филипповны в школе. Мне кажется, что она именно так и могла думать, имея все основания для таких горьких и безутешных мыслей. Конечно, это только мое бредовое предположение, но в те времена могло быть всякое.

Я пришел домой с тяжелым чувством, последний урок остался стоять в нашем сознании горьким комом. Конечно, ничего рассказывать не стал, хотя понимал, что завтра же узнает об этом все село от мала до велика, и меня дома начнут допрашивать «с пристрастием», участвовал ли хоть как-то в этом инциденте. Я приготовился к ответу, который определила нам Зинаида Филипповна. Ни на секунду смесь неприятных чувств – тревоги, горечи от непоправимости создавшейся ситуации, беспомощности что-либо предпринять к лучшему и возможной неотвратимости беды – не оставляла меня. Голова была загружена только этими не уходящими мыслями и чувствами. Через какое-то время от соседей по сарафанному телеграфу пришла новость, что к дому Миромановых подъехали две подводы с двумя вооруженными винтовками милиционерами. Село всполошилось, теперь наверняка знал каждый, что в село пришла не шутейная беда. Наверно, люди старшего поколения почувствовали довоенные времена – пахнуло 37-м годом. Выходило, что рассказывай, что не рассказывай, а события сами по себе несли очевидные новости, но про классный инцидент, как меня ни уговаривали, я все-таки не рассказал.

Мы с пацанами решили как-то узнать, что будет дальше. Надо было каким-то образом подкрасться к дому Миромановых незаметно. Нам удалось, перемахнув два-три прясла чужих огородов, почти ползком проникнуть в палисадник дома напротив. Трава, кустарные насаждения и побеленный к первомайским праздникам штакетник скрывали нас. У ворот Мишкиного дома стояли две подводы, на телеге одной из них сидел милиционер с винтовкой, второй, видимо, зашел в дом. Прошло совсем немного времени, к дому подошли два человека, один был с папкой для бумаг, похоже, что это были люди из районной прокуратуры. Второй милиционер проводил их в дом. Мы решили сидеть в засаде до конца. Прошло около часа, а может, и больше. Никто из селян не решился и близко подойти к дому Миромановых, хотя любопытство раздирало всех в каждом доме, наверняка об этом сейчас только и судачили, но страх пресекал всякие поползновения на какие-то действия.

Мы, сидя в засаде, тоже перешептывались, не сводя глаз с окон Мишкиного дома. Наконец калитка открылась. Первым вышел милиционер с винтовкой, потом двое мужчин, которых я определил, что они из районной прокуратуры, за ними показался Егор Андреевич с узлом каких-то вещей. Он был подавлен, растерян, не знал, куда шагать, милиционер направил его к телеге, за ним вышел съежившийся, пришибленный Мишка, потом вышла рыдающая Мишкина мать, держа за руку Мишкину младшую пятилетнюю сестру Шурку. Свободной рукой она вытирала слезы краем светлого платка, накинутого на плечи. Последним появился второй милиционер с винтовкой на плече. Когда я увидел отчаянно плачущую тетю Веру с Шуркой, смотреть на ее убитое горем состояние было свыше всяких сил. Комок подступил к горлу, слезы потекли сами собой. Я чуть покосился на притаившихся рядом со мной ребят, они тоже были в слезах, шмыгали носами. Во мне поднялась волна внезапно пришедшего протеста, вопиющей несправедливости, она захлестывала мое сознание, хотелось заорать какие-нибудь возмутительные слова. Я ничего не мог понять, ни с чем не мог и не хотел согласиться. Ну, при чем тут пятилетняя Шурка, тетя Вера, да и Егор Андреевич? Какие они преступники? Какое они совершили преступление? Чтобы за ними пришли два конвоира с винтовками? Вот эти взрослые люди с папкой для бумаг не хуже меня, пацана, понимали, что все не так, все это неправда, такого быть не должно, что они играют какую-то злую, бессмысленную роль. Как говорят, они исполняли свой какой-то долг, похоже, дьявольский долг, смахивающий на преступление. Не так давно в старом остроге Зинаида Филипповна рассказывала нам о деспотичном воеводе, который не щадил ни правого, ни виноватого. Прошло триста лет, а выходит, что жестокость и несправедливость живы и здравствуют в такой же степени, хоть у нас произошла революция во имя трудового народа, его прав и свобод. Об этом нам не перестают все время говорить по радио, в школе, на праздничных митингах – везде. Мы даже учили стихи Сергея Михалкова:

Мы видим город Петроград

В семнадцатом году:

Бежит матрос, бежит солдат,

Стреляют на ходу.

Рабочий тащит пулемет,

Сейчас он вступит в бой,

Висит плакат: «Долой господ!

Помещиков долой!».

Октябрь! Навеки свергли власть

Буржуев и дворян.

Так в октябре мечта сбылась

Рабочих и крестьян.

Не думаю, что народ мечтал о том, чтобы повторять жестокость и несправедливость. Я до этого дня на все сто был убежден, что мы живем в самой справедливой стране мира, при самом справедливом вожде на свете, потому что: Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет, с песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет!

Это убеждение во мне жило непоколебимо, оно заполняло все мое сознание. Но когда на моих глазах исчезла семья Миромановых навсегда и бесследно, я не мог об этом не думать, во мне что-то дрогнуло, мое сознание не могло не дрогнуть, не измениться. Все это произошло помимо моей воли, и обратной дороги не было, во всяком случае, я ее не видел. Может быть, такое происходило и с другими людьми по каким-то другим причинам, но превращение моего сознания произошло в том палисаднике, откуда мы наблюдали за арестом Мишкиной семьи. Там мы миновали какой-то этап нашей жизни, наверно, мы стали тогда чуть взрослее.

Ну, что произошло, думал я позже, годы спустя? Конечно, это озорство, даже хулиганство, может, и хуже – отвратительное поведение ученика, теперь уже шестиклассника, но мне и в голову не приходило даже тогда, в те взрывные минуты, что это преступление. Он повредил портрет вождя, сделанный на газетной бумаге. Ведь заворачивают в газеты объедки или какую-нибудь гниль с портретами наших вождей, никого еще за это не упекли в места не столь отдаленные, не расстреляли. Я спрашиваю себя, почему уже шестьдесят лет не могу забыть эту историю? Почему? Несправедливость забыть трудно, она подолгу удерживается в душе, со временем притухает, но как только она возникает где-то, даже вдали от тебя, воспринимается близко к сердцу и весьма болезненно.

Я вдруг основательно понял и согласился с Зинаидой Филипповной, дескать, записывайте события, проистекающие вокруг вас. Действительно, жизнь вокруг нас меняется ежеминутно, история движется все время. Взять хотя бы тот день, один-единственный день, сколько событий произошло! Да каких! Последний урок в учебном году, казалось бы, все прекрасно, через несколько минут мы выйдем на трехмесячную волю, и тут на тебе – трагедия. Не дай бог никому, что мы все пережили из-за Мишкиного выстрела в портрет. Потом наша засада в палисаднике. Что мы все там перечувствовали! Были слезы и негодование, был яростный шепот меж нами, что-то произошло там в наших душах. А арест семьи Миромановых, когда под оружием вывели и увезли их из дома навсегда – это трагедия для нас была вселенского масштаба. Что с ними потом стало? А что пережила Зинаида Филипповна? Она тоже, не сомневаюсь, боялась непредсказуемых последствий. Вот и выходит – один день года стоит, может, и больше…

А что бы подумал дед Игнат, будь он живой, царствие ему небесное, доживи он до этих дней? Может, он вспомнил бы тот апрельский вечер, когда, сидя на сельповской лавке, по слогам читал растянутую комсомольским активистом Егоркой Миромановым антихристову «занавеску»? Ведь кара, о которой он тогда подумал, на самом деле пророчески сбылась… Разве могла бабка Анисья даже подумать, что ее внук Егорка, ходивший с ней в Крестном ходе на Пасху с горящей свечой вокруг этого Богоявленского храма, будет вывешивать антихристову тряпку прямо на Его лик, который благословенно глядел на них тогда, правда, сейчас уже замазанный краской. Это же какой грех! Казалось, все сойдет. Ведь объявили же умные люди от власти, что Его нет, и все жили спокойно, когда надо было – радовались, новые праздники справляли, новые клятвы давали. А тут не брело, не ехало – и вдруг арест, и темная неизвестность… Грех-то, как ни крути, воздался, и винить того же Егорку, ставшего Егором Андреевичем, рука не поднимается.

…С тех пор много воды утекло, лет эдак семьдесят, солидный срок. Теперь, когда ты видишь, как цинично ведут себя сегодняшние публичные, знаменитые люди, люди при больших государственных должностях по отношению к своему отечеству и вере, становится горько. Их плевки на все и вся куда страшнее выбитого глаза вождя на портрете. И что? За ними приходит конвой с двумя винтовками системы Мосина образца 1891 года? Сегодня бы никто на Мишкин поступок просто не глянул, даже не заметили. Наверно, цивилизация, о которой говорила нам Зинаида Филипповна, сделала шаг вперед. Эта цивилизация позволяет безнаказанно «пилить» народные денюжки, пренебрежительно высказываться о своей стране, в которой они делают себе состояния для сладкой жизни, покупая яхты, виллы на ласковых берегах нашей земли.

Я вспоминаю, что, когда все это случилось, через какое-то время я достал тетрадочку, в которую записал продиктованные Зинаидой Филипповной стихи о Сталине. Признаюсь честно, что у меня есть сомнения, стал бы вообще их доставать за летнее время, не случись всей этой беды. Достал и перечитал.

Александр Вертинский:

И в боях за Отчизну суровых

Шли бесстрашно на смерть за него,

За его справедливое слово,

За великую правду его.

Как высоко вознес он державу,

Вождь советских народов-друзей,

И какую всемирную славу

Создал он для Отчизны своей!

…Тот же взгляд, те же речи простые.

Так же скупы и мудры слова...

Над военною картой России

Поседела его голова.

Впоследствии стали говорить, что поэты выслуживались, лицемерили перед вождем. Не исключаю, наверно, всякое было, но молодые, начинающие поэты, чуть старше нас, воспитанные по тому же образцу, что и мы, были искренне, свято верующие в нашу советскую правду, которую олицетворял Сталин. Тогда Зинаида Филипповна могла принести в класс стихи только признанных властью поэтов: Демьяна Бедного, Исаковского, Лебедева-Кумача, Твардовского, Симонова, но в этот ряд стремились подстроиться и никому не известные юноши. Какой-то Женя Евтушенко, Володя Высоцкий, который написал на смерть Сталина вырвавшиеся из его души, горем облитые слова; в искренность этих слов невозможно не поверить:

Разливается траурный марш,

Стонут скрипки и стонут сердца.

Я у гроба клянусь не забыть

Дорогого вождя и отца.

Я клянусь: буду в ногу идти

С дружной, крепкой и братской семьей,

Буду светлое знамя нести,

Что вручил ты нам, Сталин родной.

В эти скорбно-тяжелые дни

Поклянусь у могилы твоей

Не щадить молодых своих сил

Для великой Отчизны моей.

Имя Сталин в веках будет жить,

Будет реять оно над землей,

Имя Сталин нам будет светить

Вечным солнцем и вечной звездой.

Не знаю, пожалел ли потом Высоцкий о ярко-признательных словах вождю. А я вот обрел тяжелые неразрешимые вопросы, которые возникли с арестом абсолютно честной, простой, работящей и любящей родину семьи Мироманова Мишки. Отец, которого искренне и глубоко уверовал в новую рабоче-крестьянскую власть, служил ей не за страх, а по велению души и стойких убеждений, а она его, не разбираясь, наотмашь покарала, а может быть, уничтожила. С тех пор мои противоречивые вопросы повисли в душе на всю оставшуюся жизнь. Единственное, что я понял тогда, что так жить нельзя – это несправедливо.

• Расскажите об этом своим друзьям!