На дальних путях (Фрагмент из рассказа)

В конце 2019 года Ким Николаевич Балков завершил работу над книгой рассказов «Прости меня, Отче». И, к сожалению, не дождался ее опубликования – ушел из жизни в сентябре 2020 года. В этой книге писатель остался верен своим темам, главные из которых – поиск человеком смысла своего присутствия на земле, поиск и обретение себя настоящего, противоборство добра и зла и горячая убежденность в победе в душе каждого из нас веры, доброго и светлого начала…

Скрываясь от полуденного августовского солнца, он сидел на тенистом от зависших над прибрежной волной берёзок, жёлтоспинном от дурнотравья, чуть вздыбленном от острогрудых каменьев морском берегу и грустно наблюдал за тем, как густая упрямая моршь, ни чем не подгоняемая, разве что налетающим из ближнего распадка дерзким Сиверком, покрывала бледно-синюю водную гладь, и на душе у него кошки скребли.

Он смотрел пред собой жёстким неподвижным взглядом и пребывал в жутком напряжении, отчего ныло в спине и трудно было повернуть голову, чтобы заметить в ближнем пространстве что-то ещё, кроме того, что уже отметилось в сердце.

За свои семьдесят лет он переболел разными болезнями и теперь стал неспособен самостоятельно передвигаться. Это-то пуще чего другого огорчало его, привыкшего проходить за день таёжными тропами, а порой и чернотропьем десятки вёрст. На этих путях он встречал разных людей. Но чаще тех, кто покинул земной мир и сделался тенью, бродящей близ Байкала просто так, от нежеланья отыскать место в другом мире. Неправда, что там никто ни в чём не нуждается. И там наблюдается живое движение хотя бы сребротелых теней, схожих с людьми, как если бы были одного корня.

Его звали Любомиром. Это имя отец отыскал для сына в потрёпанной книжке, оказавшейся на полке промеж ученических тетрадей и учебников. Отец был увлечён теми, кто жил на русской земле в стародавние времена, и нередко встречался с учёными мужами, шаставшими по Подлеморью в поисках слова ли диковинного, байки ли искромётной, которую до сей поры никто из них не знал. Он, случалось, сиживал с ними у костерка и пил водку, порой брал у них книжки, иную припрятывал. Учёные мужи после первой же рюмки делались словоохотливыми и с затаённой грустью сказывали про стародавние времена.

Отцу Любомира становилось тоскливо и, придя домой, он всю ночь ворочался в постели и страсть как жалел себя за то, что родился не в то время. Когда появилась дочка, он и её назвал чудным именем. И был доволен тем, что дети, позрослев, не попрекнули его и малым словом, хотя им порой трудно было объяснить, отчего у них такое имя. Нынче Любомир встал чуть свет и, хотя внешне не выказывал и малого беспокойства, был не в своей тарелке. Причиной тому, скорее всего, стали болячки, которых нынче не счесть. Прислушивался к ним, ловил момент, когда можно было бы отодвинуть щемящую боль. И не мог. В конце концов, противно тому, куда утягивался мыслью, понял: смертушка подошла к нему так близко, что её можно потрогать руками и сказать не без досады: «Ну, чего ты торописся? Чё, нету другого занятья?..»

Он так и сделал, а потом подумал, что у него нет желанья насовсем уезжать в дальние края и он может избежать дороги, по которой люди уходили в иной мир. Как если бы у него была отличная ото всех судьба. Странно, что и теперь, находясь в горьком недоумении, он не поменял своего суждения. Правда, оно стало не так упруго и навязчиво.

Любомир, когда сосед Тишка, черноволосый мордатый мужик лет сорока с хвостиком, привёз его на своём мотоцикле с байкальского обережья, с трудом вылез из коляски и, пошатываясь на слабых ногах, подошёл к заборчику, который сильно накренился от третьеводни дюже ошалевшего сиверка, и задышливо крикнул Тишке, который уже возился в огороде, чтоб тот на время оставил грядки. «Подь-ка ко мне…» А когда сосед оказался рядом с ним, сказал вяло, опустив на грудь большую седую голову и стараясь не смотреть на Тишку, как если бы совестно было: всего-то седмицу назад тот назвал его вечным пахарем, которому сносу не сыскать вовек:

– Не смог бы ты, Тишка, уже завтре на своей мотоцикле опять отвезть меня в тайгу, где стоит юрта буддистского монаха? Чтой-то беспокоюсь об ём?.. В последний раз он беда как худо выглядел.

Тишка вздохнул, смахивая со лба пот чёрной ладонью, обронил:

– Так тож не ближний свет. Вёрст семь будет чернотропьем-то до юрты. – Спросил, помедлив: – Да и чем ты поможешь занедужившему?..

– А то не твоя забота, – с лёгкой досадой сказал Любомир. – Ну, ладно уж, чего уж там… – пробормотал Тишка и на другой день поутру подъехал на мотоцикле к крыльцу соседа.

Тишка привёз Любомира в дальнюю тайгу, куда редко кто захаживал и где росли вперемесь могучие кедры и тонкоствольные ели, близ которых, чуть взнявшись над пологим морским берегом, сыскала себе место юрта, много лет назад поднятая руками Любомира и Галана, когда тот покинул дацан и встал на тропу странствий и попытался отыскать нечто, отчего на сердце стало бы спокойно и ни к чему не подталкиваемо…

Любомир тоже в своё время ходил по дальним и ближним землям, чаще, правда, таёжными тропами. Но когда бы спросили, что вытолкало его из дому, не сумел бы ответить. И впрямь, чего ему было надо? Иль легло в память давнее и захотелось повстречаться с отцом ли, покинувшим землю, с его ли тенью и отвести душу в разговоре?

Почему-то тогда думал, что тень отца бродит по тайге и не сыщет покоя. Отец, придя с большой войны, тут же забрал сына у родственников, где тот жил после того, как померла мать. И, имея намеренье сделать учёного человека из курносого большеголового огольца с непомерно длинными, тонкими руками, которые порой, точно бы обессилев, болтались как плети, он отвёл огольца в школу, которая находилась в трёх верстах от поселья. Там Любомир познакомился с Галаном, и тот пришёлся ему по душе. Но вот приехал отец бурятского мальчика и отвёз его в Селенгинский дацан. Там Галан пробыл на правах хуварака восемь лет.

А когда вернулся в родной улус, узнал, что отец помер. Галан жил в отчей юрте. Про него вроде бы забыли, а те, кто помнил, не спешили устроить на работу. По робости ли, а может, и от взыгравшей в нём обиды Галан через месяц-другой и сам не захотел никого пускать в свою жизнь. Ему хватало общения с ясноликим Буддой. А время тогда было путаное, чёрт ногу сломит, и Галан однажды поутру собрал отцовы вещички и встал на тропу странствий. И лет пять не сходил с неё. Его видели в монгольских огненно-рыжих степях с палкой в руке и в высоченных, подпирающих небо зелёноглавых горах Тибета. И был он в те поры чёрен, худотел, но глаза горели. А потом он какое-то время жил в дацане, молился всевеликому Будде, чтоб помог обрести нужное для продвижения к Истине знание.

Однажды Галану выпало во сне, что надо пойти на берег священного сибирского моря и там провести за молитвой оставшиеся ему для проживания на земле годы. Он пришёл к настоятелю монастыря и поведал о том, что привиделось, и тот сказал, что отпускает его с миром. И Галан, теперь уже изрядно поседевший, с горящими нездешним огнём глазами снова ступил на тропу странствий и, не поспешая, пошёл по ней. На другой год тропа завела его в глухие таёжные дебри. Он долго продирался сквозь чащобы, не раз забредал в болота и с трудом выбирался на сухое, пока что-то, живущее в нём, не сказало, что вот тут, на безлюдном берегу, он и станет жить и искать в душе своей. Авось да воссияет пред ним свет и обогреет, и сделается ему спокойно и неподвигаемо ни к чему, как если бы приблизился к Истине.

Однажды он повстречал человека с необычайно синими и грустными глазами и был смущён встречей, про которую нельзя было сказать, что неожиданно, вдруг возникло чувство, что знал этого человека раньше, только потом запамятовал про него. Но вот понял, что перед ним Любомир, однокашник, и едва ли не сразу заговорил про то, что хотел бы поставить тут юрту, где мог бы жить… Любомир выслушал, а потом сказал, что он сразу узнал его, но ни о чём не спрашивал: «…видел, как сильно ты измотан, и глаза у тебя потускнели». За пару дней однокашники поставили юрту. Любомир, который и раньше хаживал в эти места, с удовольствием оглядел заросшее хилым березняком жёлтое языкатое прибрежье, усыпанное каменьями, сорвавшимися с ближней скалы, и убедился, что тут всё было, как и прежде, когда приходил сюда. А приходил сюда, когда на душе становилось неспокойно и трудно было смиряться с тем, что вершилось в поселье. Совестно делалось за людей. Не раз задумывался, отчего даже те из них, кого знал не один год, вроде бы мужики что надо, становились не похожи на себя, коль скоро оказывались один на один с горной ли речкой, пробивающей дорогу в угрюмовато серых гольцах, с молодой ли рощей, в третьегодье поднявшейся на продуваемом ветрами пустыре. Что-то в них притуплялось, и они вдруг ощущали себя властными над природой и навострялись распоряжаться ею на свой лад, зачастую пагубный для здешней земли. Кое с кем Любомир пытался поговорить, но его не слушали, а то и делали вид, что сказанное не имеет к ним отношения. После встречи с Галаном что-то замаячило впереди, вроде бы как свет, облитый благодатью. А Любомир думал, что больше не увидит этого света, ушёл тот из ближнего мира вместе с дедом, который был священником. Люди тянулись к деду и откровенно, ничего не утаивая, сказывали про напасти, зная, что священник, который прошёл огни и воды в Великую Отечественную, поможет.

Но вот верховный правитель страны, который пришёл к Богу через людские муки и кровь, умер, а вместо него вступил во власть бывший шут правителя – и всё поменялось. Шут оказался ярым ненавистником божественного устроения мира и повёл борьбу с верующими людьми. Пострадал и дед Любомира, его выгнали на улицу, а церковь закрыли. Но и тогда старый священник, бывало, захаживал в избы к тем, кто нуждался в добром слове, помогал слабому обрести себя, а сильному смирить свою прыть. Одни любили его, другие ненавидели. От них он и принял смерть. Хоронили его всем миром, и было такое чувство, что люди прощались не с сельским священником, а с человеком сияюще чистым и в малости не запятнавшим себя… А лет через пять после этого помер отец.

Любомир с год ещё пожил в родном доме назло тем, кто пытался свести со свету всю поповскую родову, а потом ушёл из поселья. Ходил по Подлеморью в поисках работы, и всё без толку. Тогда-то и повстречал Галана, который, в отличие от него, получал удовольствие от скитаний по Подлеморью. Однокашник как-то сказал, что им нечего стыдиться, они никого не обидели и словом. И Любомир согласился с ним. Время спустя и он думал, что волею Синего Неба они нашли друг друга и это поможет им стать надобными не только себе. Они днями пропадали на берегу, чувствуя свою повязанность с морем. Вдруг да и промелькивало перед глазами нечто, не могущее никому, кроме батюшки Байкала, принадлежать. К примеру, когда подымалась большая волна, они порой могли разглядеть парусник, спущенный на воду. И был парусник ладно скроен, но на его борту они ни разу не видели людей. Однако ж заметили – парусник был кем-то управляем. И хотели бы познакомиться с капитаном. Не получалось.

Любомир рядом с Галаном через год-другой ощутил нечто примиряющее его с теми, кто был виновником гибели деда, и вроде бы даже сыскал объяснение тому, что вчерашние приятели отвернулись от него. Однажды, когда день был прозрачно ясен, он почувствовал на сердце что-то разом оттолкнувшее от него всё тягостное, ничего этого не стало. Он вдруг забыл обо всём совершенно, и лик его просветлел… Это заметил Галан и был доволен переменой. Любомир виновато улыбнулся. А через день попрощался с монахом и пошёл в отчее поселье, ведомый чувством, которое теперь жило в нём. Вдруг осознал, что не судья он минувшему. Воистину «не судите сами, да не судимы будете».

• Расскажите об этом своим друзьям!