«Искусство – нечто таинственное, божественное…». Из интервью Г. Свиридова |
18 Января 2025 г. |
Почему я вновь и вновь обращаюсь к событиям, которые в моей журналистской судьбе случились много, много лет назад? Что движет автором? – спросите вы. Память – отвечу я. Память и желание напомнить нам всем великие имена, великих творцов. Покинув мир живых, они оставили нам богатейшее наследство. Свой талант, воплощенный в музыке, живописи, поэзии, фильмах… Они заслуживают памяти. Фото vk.com В списке моих собеседников был и Свиридов Георгий Васильевич – одна из самых крупных фигур российского искусства. Композитор. Пианист. Его родина – старинный городок Фатеж Курской губернии. В начале января исполнится чуть больше четверти века, как закончился его земной путь. Какой он был в жизни? Каким увидела его группа журналистов иркутского телевидения, побывав у него в гостях дома, что поняли о творце? *** «…Свиридовы массово не рождаются… У многих мировых народов вообще не случались никогда ни Шостаковичи, ни Прокофьевы, ни Свиридовы – ничего соразмерного они так и не породили. Однако не покидает ощущение, что даже у нас в полной мере Свиридову еще не воздали по заслугам». (З. Прилепин) Композитор. Пианист. Народный артист СССР. Герой Социалистического Труда. Лауреат Ленинской, Сталинской, Государственных премий СССР и РФ. Орденоносец. …Нас ждали. Дверь открылась, едва прозвенел звоночек. На пороге двое. Супруги Свиридовы – Георгий Васильевич и Эльза Густавовна. Оба одеты тепло, по-домашнему. Стеганый светлый халат на хозяйке в тон седине. Фланелевая клетчатая рубашка на хозяине. Очки на красивой длинной цепочке. Густые седые брови, нависающие над веками, придают лицу суровость и строгость. Хозяин, не дав нам поздороваться: «Хочу вас предупредить, мы с женой больны. Следуйте за мной». Вручив хозяйке букет осенних белых хризантем, шагаем за главой семьи. Идет впереди, чуть прихрамывает, опирается на тросточку. Рабочий кабинет. Книжные шкафы и полки. Книги в два-три ряда. Огромный рояль. Приличных размеров письменный стол. Русские пейзажи на одной из стен. У плинтуса – ковры, скатанные в рулон. Два кресла, прижатые спинками к шкафам. Показал рукой на одно – присаживайтесь, сам сел рядом. Какое-то время настраиваемся на съемки. Молча. Неожиданно, ни к кому не обращаясь, Георгий Васильевич произносит: «Земля плачет… плачет земля… кошмарные перемены. В последнее время все к худшему. Не видно улучшения. Словно к мраку движение…». За окном – поздняя осень, на календаре – 1996 год. Поняв, что мы готовы к работе, обращается ко мне: – Вы из каких будете? Литераторы? – Нет, мы журналисты. – ? Внимательно посмотрев на каждого (оператор Борис Вакуленко, режиссер Надежда Золотуева и я), как-то безнадежно махнув рукой, отвернулся к окну. Через паузу: – Плохая публика. Ведь сейчас человека о чем спрашивают? Сколько раз женат? Сколько детей? Это вопросы мещанские. Что мы с вами об этом будем?.. Хотя, может, в провинции есть и хорошие люди. Вот таким было начало нашего общения. Дальше еще интереснее. Зачастую, не дослушав вопроса, парировал: «Малоинтересно! …Я уже говорил об этом! …Написано – почитайте… Стоило так долго ехать, чтобы…». «Так дальше не пойдет, – проносится в мыслях. – Не остановить сейчас – разговора не получится. Скажи, зачем приехали». Пришлось: – Георгий Васильевич, да, написано, да, говорили кому-то и когда-то. А сегодня, сейчас я говорю с вами от имени малоискушенного зрителя. Хочу, чтобы вы лично рассказали о себе – детстве, творчестве, родителях… Я не помню ни одной передачи о вас в последние лет десять. И снова – возражение: – Знаете, совершенно не обязательны передачи о композиторе. Совершенно не обязательно. Музыка его должна звучать, играться. – Правильно. А когда вы слушали ее последний раз с экрана? (Молчит.) Мы же готовим музыкальную программу. Вы что же, полагаете, что зритель услышит только нашу беседу? Нет. Все будет сопровождаться вашей музыкой. Я не скажу, что у нас очень богатая фонотека на студии. Не очень. Не богатая, но есть и инструментальная, и хоровая, и романсы. Выслушал. Не скажу, что после моих слов заулыбался, но что-то изменилось. Это было понятно по выражению глаз, настроению, тональности. – Спрашивайте. – Георгий Васильевич, у каждого человека свой ритм жизни. Один всю жизнь бежит, словно боится не успеть, другой живет медленно, не торопко, спокойно. А вы? Думая, он отворачивался к окну. Смотрел на город. Так было почти на каждый вопрос. Потом ко мне: – Я не мог жить быстрее времени. Какое время было – так и я жил. Я в нем, как шар. Вместе со временем катился. Да и сейчас качусь. Время стремительное… Смотрю. Живу. Наблюдаю жизнь. Переживаю, что там происходит (машет в сторону окна). Старею. Занимаюсь. Работаю. Вот так. – Ваши корни? – Я человек русский. Не россиянин, потому что россиянином и папуас может быть. А я – русский. Мама и папа – из крестьян. Но получили образование. Отец служил директором почты. Мать – учительница. – Как же случилось, что ребенок с малых лет тянется к мелодии? Родители же так далеки от этого. – Почему же? Мама всю жизнь пела в церковном хоре. С малых лет я с ней слушал церковные песнопения, колокольные звоны. В православных храмах всегда был хор. И я пел в нем с детства… Маме говорили, что у ребенка слух хороший. Я сам на балалайке научился играть. – Как мама это воспринимала? – Жили бедно. Скудно. Отца в Гражданскую войну убили. Нас двое на ее руках. Мне три с половиной года. Мать билась каким-то образом. В шесть лет она купила мне рояль. А вокруг – разруха, что там… А она и учителя французского языка мне наняла. Вот я с детства учил французский, но так и не выучил. Нерадивый был ученик. А вот музыка – постепенно как-то чему-то научился… Мама решила, что в Курске легче будет учить детей – и мы вскоре переехали из Фатежа в губернский город… Сложно мне все это рассказывать. Так скажу – дитя времени полного развала, разрухи, голода. Советская власть только на ноги вставала. Я – дитя разрухи. Сейчас думаю: как выжил – не знаю… Это ведь 1931–1932 годы. В Курске страшный голод. Разруха разрухой. А жизнь шла. И я все больше чувствовал, знал: музыка – мое. Остальные предметы – так… И матери заявил: хочу уехать. Учиться. «Поезжай, сынок. Тебе надо учиться. Здесь некому тебя учить». Москва? Или Ленинград? Хотя я и был молодой человек, но общался с разными людьми, которые учили меня уму-разуму. Ленинград посоветовали, там школа считалась более передовой, европейской. И люди, к которым я прислушивался, сказали: «Для тебя есть смысл продолжать музыкальное образование». – Вот так, ребенок? – Да. Мать зашила в рубаху 60 рублей – все ее состояние. «Все, детка, больше ничего нет». Посадила в вагон. Попросила, чтобы за мной присмотрели. Ни одного человека не знал я в Ленинграде. Понадеялся только на свою судьбу. Вот такой я был. Не то, чтобы смелый. Наверное, легкомысленный. Ведь было-то… Поступил в музыкальный техникум, так тогда называли училище. Учился. И постепенно стал писать музыку. И мои сочинения стали играться. Сначала в студенческих концертах… Композитором стал, еще ничего не окончив. – Слушая вас, думаю: огромный город, ребенок без поддержки, мама далеко. Как удалось правильно ориентироваться в жизни? – Я был страшно увлечен музыкой. Голодный, холодный – 24 часа в сутки писал музыку. Она спасала. Было время, в шашки играл. Шахматы не любил. А еще очень помогала тогдашняя интеллигенция. Было много замечательных старших. К молодым, особенно из провинции, было большое внимание. Вообще, если в человеке находили какие-то способности – в живописи, музыке – обязательно помогали расти. Вернувшись мысленно в Питер тридцатых, он заметно, как мне показалось, опечалился, помрачнел. Это было время, когда Россия сильно оскудела интеллигенцией. Особенно Петроград. Большая волна людей отъехала. Образованные слои населения – духовенство, дворянство – были уничтожены. Это были страшные палачи: Зиновьев и Троцкий. Особенно Зиновьев. Изверг. Миллионы людей погубил. Оставшаяся интеллигенция сплотилась. Они и помогали. – И учиться дальше посоветовали? – Да. «Иди. Должен». Я учился очень хорошо. Но, поступив в консерваторию, я лишился моего преподавателя – Петра Борисова Рязанова. Его забрали в Москву на должность государственного служащего. Он был моим консультантом… Это уже был 1936 год. Мне посоветовали обратиться к Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу. А я его с молодых лет любил, поклонялся как композитору. Знаком не был. Позвонил ему, и он согласился дать мне консультацию. Захватил побольше своих сочинений – пошел показывать. Долго играл разную свою музыку. И он меня благословил: «Надо заниматься. Учись». И я учился. Ему 19 лет. Играются и поются романсы и пьесы для фортепиано. Соавтор молодого Георгия Свиридова – А. С. Пушкин. Строки поэта вдохновляли, ложились на мелодию. – Ваши первые сочинения – романсы на стихи Александра Сергеевича Пушкина. Почему Пушкин? – Не только Пушкин. Позднее – Лермонтов, Есенин, Блок… Потому что это русский мир. Наши поэты выразили душу русского человека. Каждый по-своему. Это мой духовный мир. Все, о чем писал Пушкин, – надо знать. Русский человек должен знать. Я на этом вырос. Меня это глубоко трогает… Вспоминая о «вчера», он не мог оторваться от «сегодня». Оно его не отпускало, видимо, никогда. Болело. Жгло изнутри. Жгли пошлость и падение нравов, драки депутатов в эфире, низкопробные песни, бездарные писаки. И, сказав о Пушкине, его словно прорвало. …Смотрю сейчас телевидение. Говорят неизвестно на каком языке. Раньше это называлось жаргон. Дикторы – совершенно безграмотные люди. Ни слова с правильным ударением. Буквы не те произносят. Срамота. Безграмотность стала всеобщей. Но, правда, зато у нас есть теперь большая свобода. Например, можно любого замечательного человека обозвать дураком, кретином, бездарностью. И все. И никому от этого не стало стыдно. Понимаете? Он – свободен. Я слушала и начинала понимать его ершистость, сопротивление каждому вопросу в начале беседы. ТВ для него – исчадие мрака, а мы – представители того исчадия. Такова, как я понимаю, была его ассоциация. Продолжение в следующем выпуске.
|
|