Докукарекался

Деревенский рассказ

Весна. Ещё поле не пахано. Земля словно замерла на время и в благостном томлении ждёт своей поры. Вот-вот загудят трактора, врезаясь в землю плугами, вздохнёт кормилица-матушка, примет зерно в своё лоно, и повторится неутомимый цикл природы.

Оживает и наша деревня, прижавшаяся к реке. Воды её вышли из берегов, стало весело и шумно на улицах, ребята гоняют на велосипедах, а малые пускают бумажные кораблики в лужах, в которых отражается высокое синее небо. И на огородах началась суета, кажется, так и чешутся руки по работе. Вот и дачники понаехали, засуетились. Тонкий дымок замаячил над трубами осиротелых за зиму домов.

Соседка Веры, баба Ульяна, с виду – божий одуванчик, а в жизни худая и злая. Потому, видно, и собак не держит, думала Вера, – сама от семерых отлается. Сварливая, одним словом, старушка, и не на шутку пьющая. «А кто сейчас не пьёт? Одни дорожные столбы», – так сама она объясняла свою пагубную привычку. Ульяна ворчала и наставляла всех, кто ей попадался под руку. Казалось, всё её раздражало. А то, что её иногда саму, чуть живую, домой люди добрые притаскивали, – объясняла просто: с кем не бывает! В благодарность за это она костерила своих спасателей на чём свет стоит. Мол, ограбили её, на похмелье не оставили, даже на чекушку.

Деревенские давно махнули на неё рукой и старались обходить стороной и её неказистую избушку, и её саму. Потому как если привяжется, словно репей к одежде, – не оторвёшь, и весь нехитрый разговор сведёт к тому, чтобы выклянчить в долг денег.

Хозяйство своё Ульяна содержала кое-как. Огород использовала лишь под картошку, да и то не весь. Кое-где по огороду воткнёт ещё лучку да тыквы. Ну, может, ещё какой мелочи: лунок пять огурцов да три былинки помидоров, да, может, капустной рассады даст кто-нибудь из сердобольных соседей. Правду сказать, и те уж с опаской давали, боясь её «плохого глазу». Если только дачники расщедрятся из уважения к старости.

На её захудалом дворе жили четыре дряхлые курицы – обтрёпанные, с такими обгаженными, общипанными задницами, что просто срам. Эти старые, словно рухлядь, куры, как и хозяйка, неопределённого возраста, ходили по улице, греблись в мусоре в поисках пищи. Никуда не торопились, грелись на солнышке, распластавшись в дорожной пыли, прикрыв лениво один глаз, спрятав клюв под растопыренное веером крыло и выставив неуклюже лапу.

Бабуся тоже не очень любила сидеть дома, всё больше по деревне шастала, приглядывалась, прислушивалась. Внутри у неё словно заводная пружина растягивалась с утра и до вечера. Сухость тела придавала ей лёгкости, а возраст свой Ульяна, пожалуй, и сама не знала. Худая, длинная, как жердь, но жилистая, Ульяна была ещё довольно шустрая. Своих детей у неё никогда не было, а чужих она не очень жаловала. Ребятишки всегда с опаской смотрели на неё, потому как она гоняла их своей клюкой, грозя и размахивая в воздухе, словно саблей. А те, в свою очередь, прозвали её «Баба Яга в тылу врага».

Самым большим достоянием её двора был петух. Не петух, а загляденье. Предрассветный певец, важный красавец, с мощным малиновым гребнем, с такими же серёжками и бородой, с великолепным оперением, которое поблескивало, переливаясь радужными золотистыми красками. Загнутые высоким изгибом перья великолепного хвоста спускались до самой земли.

Как, каким образом этот петух оказался в её захудалом, запущенном дворе, никто не знал, а сама Ульяна гордилась своим любимцем. Голосистый петух на заре будил всю округу своим звонким криком. Без труда запрыгивал на курятник и расхаживал по самому краю, взмахивал крыльями, вытягивал шею, приподнимался на цыпочках, готовый, кажется, взлететь, и горланил своё переливчатое «ку-ка-ре-ку!»

Мало того, был Петя задиристый и боевой. В деревне о его отваге и драчливости долгое время судачили, пока не привыкли. Хотели даже забрать его у бабушки Ульяны для петушиных боёв или в цирк. Но закончилось всё очень плачевно.

Бабуся, как мы уже говорили, была нраву не кроткого, а в подпитии её побаивались даже соседи. Театром служила сама деревня: не надо далеко ходить, не вставая с места, смотри и комедию, и трагедию. Всё здесь присутствует – и праздники, и будни, рукоплещи, вызывай на «бис» этих чудаков земли русской. А они готовы и прихвастнуть, и спеть, и сплясать. Одним словом, артисты, и мы снимаем перед ними шляпу.

И вот все отсеялись уже, картошку посадили, грядки натыкали и почувствовали себя полегче после каждодневных огородных хлопот. Стали осторожно раскупоривать свои тайнички и загашники. Из-под соломы, а то и из-под земли откапывают припрятанную настойку или самогон, идут по соседям, из дома в дом, показывают друг другу обнаруженное добро, давно забытое, спрятанное, может быть, год или два назад.

Муж Веры, как археолог, откопал три бутылки тройного одеколона в стайке, которую сломал, чтобы расчистить площадку под строительство гаража. Ясно, что этот «клад» закопал кто-то из бывших хозяев. Выпить-то все не любили – что хозяин, что хозяйка. Деду было семьдесят лет, хозяйке – пятьдесят, а второму, новому её мужу, – тридцать. Вот такая была семейка! И девочка у них была – умница, училась в школе на одни пятёрки. Сам-то старик очень даже хороший человек, доброй души, воевал, заслуженный пенсионер. На стене дома была прибита рядом с номером деревянная красная звезда, – видно, войну героем закончил. А сейчас вся его удаль и отвага перешла на водку.

Звали того хозяина Григорий, фамилия Спас. Он был мужик с юмором, без него было бы скучно в деревне. Потому и плюнул он на всю эту семейную баталию, смирился.

Что держало его, какие семейные узы? Дочка, в которой Спас души не чаял? Или сумасшедшая жена Райка, которую в деревне иначе никто и не называл, как полудурошная? При живом муже привела в дом второго, молодого, да вроде ненормального, – нормальный бы вряд ли пошёл! Из своих тридцати лет большую часть он провёл за решёткой, так какой с него спрос? Но народ долго дивился: шутка в деле, так людей смешить – двоемужье!

Но, как говорят, если голова в доме есть, так и лад будет. Ну куда ему, молодому, против прежнего? Хоть и старый Спас, да мудрый мужик, аккуратный, если бы не он, давно распалась бы семья. А так неизвестно ещё, чья возьмёт.

Вот и гадали теперь новые хозяева, кто из тех троих и от кого прятал такое добро и сколько лет хранился одеколон под землёй? И опять же – кому найденное отдать? Может, разделить поровну меж этими «антабусами»? Да они и так все были хороши, зачем усугублять их положение?

– Может, двадцать пять процентов вернуть, как положено, когда клад находят? – посмеялся отец Веры.

– У-у, милые вы мои, – рассуждала мать, практичная женщина, – сирень надо залить одеколоном и поставить в тёмное место. Говорят, настойка хорошо помогает от радикулита. Чего добру пропадать? – подытожила она своё решение. И тут же, деловито усевшись на стул, перевела дыхание, осмотрела бутылки, открутила пробку и, утерев губы, пригубила из горлышка каплю содержимого. Подержала на языке, сказала:

– Гремучая смесь!

Сморщилась и сплюнула в сторону. Одеколон своё качество не потерял, наоборот, только крепче стал, хранясь под землёй. И перешёл клад в надёжные руки матери новой хозяйки дома.

* * *

Но вот подошла и Троица. Святой праздник. Деревня, как бы ни жила, в какие бы времена ни застал её праздник, отмечает его, это дело чести всех и каждого. У всех в домах прибрано, окна вымыты, берёзка украшена лентами, лик Божьей Матери в переднем углу. Земли огородной в этот день уже никто не касается, грех, как повторяет Ульяна. Да и то – на грядках порядок, всё посажено, кроме редьки. Зелень пробивается, и деревья стоят в убранстве. Хорошо!

Скоро по переулку должен пройти от церкви крёстный ход к речке, будут на воду берёзку спускать и венки. По такому случаю были побелены заборы, убран мусор, даже сточную канаву вдоль забора расчистили. А сварливая Ульяна затеяла тяжбу с соседом. Не с соседкой, нет, а именно с соседом.

– Юрка, а Юрка! Ты Петьку, петуха маво, не видал?

Юрий Петрович – учитель, преподаёт в местной школе, ведёт уроки физики и трудового воспитания и считает своим долгом быть вежливым. И сейчас, пожимая плечами, отмалчивается, зная, что связываться с соседкой, да ещё в праздник, – себе дороже.

По дороге к речке уже стали появляться нарядно одетые женщины с ребятишками, яркие, красивые платки покрывали и головы старушек.

И тут все оказались свидетелями удивительной сцены.

– Говори, Юрка, опять мой петух твоих курей топчет? – подбоченясь и повысив голос, вопрошала через забор баба Уля. Она тоже нарядилась празднично: юбка длинная – напоминание молодости, вышитая рубашка с длинными рукавами. Всё это одеяние сидело на ней очень свободно – худоба её была нездоровой, хотя в молодости она, видимо, была посправней…

– Да не видал я твоего петуха, теть Ульяна, – стараясь говорить как можно тише, отвечал сосед.

– Сыщи мне петуха, Юрка, или я сама твой курятник разорю! – вызывающе громко выкрикнула Ульяна, подвязывая туже цветастый платок.

– Да он уж дома, твой петух, вон куры забеспокоились, встречают его…

– Как же, дома! Он твоих хохлаток топчет, а старых ему и на дух не надо! – не дала договорить привязчивая старуха.

– Ну а я-то тут причём?

– Причём, не причём, гони прочь моего кобеля со своего двора.

Тут за ворота вышла жена Юрия Петровича, Мария Ивановна, учительница младших классов, – уважаемая и любимая деревенской детворой. Она вела за руку свою девочку-крошку, тоже нарядно одетую по случаю праздника.

– Здрассте, баба Ульяна, с праздником тебя, с Троицей! – сказала, радушно улыбаясь, Мария Ивановна и остановилась.

– Кому, Маруся, праздник, а мне слёзы! У меня Петька пропал, кобелина, опять до ваших курей охотник этакий. Свои-то здоровьем худы, да и то всех измолол…

– Что-то я в толк не возьму, какой кобель? У тебя ж собаки сроду не бывало.

– Какая собака, я те про петуха говорю!

– А! А то я гляжу, какой такой кобель…

– А ты будто не знашь? Вся животина мужского племени – кобели! Вот пусть только появится эта проклятая птица, сварю я с него суп или буду курять окаянного в бочку с водой, пока не остынет, сукин сын!

– Жалко в суп такого красавца! Может, лучше забор загородить повыше?

– Да он, шельмец, всё одно дырку в заборе найдёт и опять сбежит.

В этот самый момент, не раньше не позже, появился Петька. Возвращаясь с гулянья, одним махом взлетел наш певец солнца и зари на забор. Посмотрел на свою хозяйку, от которой не раз ему доставалось, покосил глазом, наклонил голову, захлопал красивыми крыльями, как бы отряхиваясь, слетел на землю и важно прошёлся по двору.

– Ишь ты, плутишка! Как же это он проскользнул? – спросила, удивляясь, Мария.

– Да вот тут, вот же, промеж прутьев, где растёт лопух, большая дыра в заборе, – забеспокоилась Ульяна.

– Да он же туда не пролезет, – попробовала защитить петуха Мария.

–Ну, окаянный, щас я те гуляночку налажу! – подняла сухой кулачок и поспешила за петухом озабоченная старуха.

Все, кто был здесь, пошли за ней следом. Но бабуся преградила им путь, выставив свою клюку. Присутствующие немало удивились, проходя вдоль её покосившихся ворот, услышав её милые воркованья. Словно с котёнком, разговаривала она со своим петухом:

– Ой, ты мой хороший! Где ж ты был, забияка?

Люди слушали, не веря своим ушам. Потом все разом весело рассмеялись и пошли на реку, где уже было многолюдно.

Как хорошо на реке! Солнце стояло высоко в небе – полдень. За рекой виден зелёный луг. Слышен звон колоколов, церковь святила Троицу. И там, в берёзовой роще, будто отдавался белый их перезвон. А тут по гладким камушкам бежала быстрая речка, коровы брели по берегу.

На воду опустили венки из жарков и берёзку с разноцветными лентами. Молодые листья привлекли животных, одна корова пыталась ухватить веточки, но дед Спас отогнал скотину. Корова нехотя отошла в сторону, помахивая хвостом.

Постепенно народ стал расходиться, но день ещё не закончился. Начались гулянья. А когда деревня гуляет – это далеко чувствуется, песни из конца в конец разливаются. Что-то своё, русское, милое, тревожащее рвётся из души – и так несколько часов кряду.

Наступает вечер, воздух наполняется нежным запахом цветущей вишни и ранета. Ночь ещё не скоро, вышла луна на светлое небо, а на другой стороне солнце опускается к горизонту в лёгкие дымчатые облака. За домами простор и свобода для выпаса гусей и уток. Но птица засыпает рано, потому торопится домой. С гоготом, перебирая красными лапами и выставляя яркие клювы, поворачивая гордо головы, прошли степенно белые гуси. Убрались по дворам, шумно покрякивая и косолапо переваливаясь, утиные выводки. Скотина затихла в стойлах. Только собаки кое-где лаяли беззлобно.

А на пустыре, где пыль, мухи и комары, стоят две красивые лошади. Их стройные тела отчётливо вырисовываются на фоне вечерней зари. Они отпаслись, гордо и чутко стоят рядом, положив друг на друга морды. Слышалось, как они тихо всхрапывали. Свободные без упряжи, они казались дикими, потрясающе красивыми в розовом свете заходящего солнца. Удалой статью, ослепительно-золотистыми гривами светились эти розовые кони заката. Хотелось вскочить и мчаться навстречу летней ночи, похожей на озеро, где отражаются звёзды, месяц и купола церквей…

* * *

Просыпается деревня рано. Кричат петухи, отзываясь на разные голоса. Слышно, как гремят вёдрами хозяйки, спеша напоить скотину или идя на утреннюю дойку. Потянуло тонким запахом парного молока и печного дыма. Куда денешься, праздник праздником, а скотину кормить надо. Но разрывается сердце при виде людей, которые с утра пораньше спешат выпить. Для чего нам Бог, если люди меры не знают! Как в жизни всё напутано, нужное и ненужное! И у нас в головах и в сердцах, к сожалению, всё вперемешку. И старушка наша Ульяна, по обыкновению своему, к концу дня перепила и очень сильно страдала.

Наступили сумерки. У старушки соседи – толпою. Да, думала Вера, кого водка до добра доводила? Вот ведь и грязь, и срам какой развела. Старая женщина, а чего учудила. Святой праздник, а она напилась вусмерть. Стыдно-то как. Господи, прости её душу грешную!

– Зачем вы ей подали на посошок? – переглядываясь, спрашивали друг у друга соседи.

– Да, попробуйте, Фая, не налейте ей. Она вас потом на всю деревню прославит.

Обступили виновато её убогое ложе. Все уже готовились к худшему. Она не подавала признаков жизни, лицо её исказило подобие улыбки. Да, дело решено, подумала Вера, смерть стоит у ворот этого дома. Старушка была так слаба, что еле говорила:

– Ведь вот умру, некому будет помянуть добрым словом!..

Её стали успокаивать, говорили что-то хорошее, – она останавливала всех.

– Я ведь знаю, что была груба со всеми, хуже собаки лаялась. Простите меня, люди добрые, не поминайте лихом.

Все зашумели наперебой, стали уверять: мы, дескать, зла не помним, а в лучший мир идут со светлым покаянием и прощением… Кто-то подсказал, что не мешало бы позвать священника…

Тут наша «покойница» сразу воскресла и робко так попросила:

– Мне бы на посошок…

Женщины переглянулись, некоторые прыснули от смеха и решили: будет жить наша старушенция. Стали думать, как помочь бабусе? Если бы она, например, с утра «умирать собралась», то было бы ещё чем спасать. А так уж всё припрятанное бабами в дело пошло – своих мужиков к жизни возвращали. Все пожимали плечами… и тут повернулись и уставились вопросительно на Веру. Она поняла, конечно, почему именно к ней обратили взоры сердобольные соседи, но молчит, зная про себя, что у неё-то выпить нечего: стройка идёт полным ходом, им не до праздника.

– Вер, а Вер, у тебя ведь должно быть чего-нибудь? Ведь у вас мужики не пьют.

– Ага, не пьют, они у нас за уши льют, – ответила она. – Тоже пригубили наши непьющие мужики, за праздник.

– Святое дело, – сказал дед Спас, рукой держась за бороду, – как не выпить?!

– Правда, они у нас хоть не опохмеляются. Но у меня, действительно, ничего нет. Кроме настойки сирени на тройном одеколоне против ревматизма, – откровенно призналась Вера.

– Неси, Верочка, свою настойку, иначе помру, – прошептала полумёртвая старуха.

Все ещё раз переглянулись, и Юрий Петрович, махнув рукой, изрёк:

– А, неси, Вера, была не была! Мы ещё не такое пили – денатурат называется.

– Денатура-а-ат, – передразнил дед Спас. – Это что! Вот мы, бывало…

– Денатурат – это похоже спирт, а сирень с одеколоном – это наружно, для тела, вдруг что не так? Кто отвечать будет? Я за неё не хочу в тюрьму садиться, – замотала Вера головой, не соглашаясь на преступление.

– А-а, если бы, да кабы! А если сейчас отдаст Богу душу старуха – тогда что? Неси, Вер, свою сирень, а то как-то не по-людски, – сгорая от нетерпения, настаивает Юрий.

И Вера под тихие упрёки присутствующих, заведомо боясь признаться своим домашним, с опаской притащила бутылку. Прячась и завернув в тряпку «отраву», мышью шмыгнула туда-сюда в калитку, слыша вслед голос… – или ей уже мерещилось? – что, дескать, отравим мы старуху.

Но бабуся ожила, будто вовсе и не болела.

А вот когда петух погиб по её милости, скорбели все не на шутку. Лучше бы суп из него сварила глупая старуха…

А получилось всё так. Когда курица-парунья цыплят высиживать просится и квохчет без конца, её, чтобы она остыла, в бочку с водой окунают до тех пор, пока она не перестанет квохтать. У неё в этот момент температура поднимается до пятидесяти градусов, чтобы яйца парить своим телом. Вот и бабка Ульяна по пьяни решила петуха своего отвадить от похождений к соседским молодкам. И окунала его в бочку головой до тех пор, пока не угробила петуха. Вытащила его из бочки, пока суть да дело, а петух уже и дух испустил.

Вся деревня осуждала бабку Ульяну, возмущаясь, чем закончилась Петькина свобода. Но сама хозяйка не долго томилась и горевала по певцу солнца и зари. Думать нужно о самой себе, считала она. А что Петьки её не стало – так пусть другие петухи поют вечную песнь счастливого нового дня…

(Печатается в сокращении)

Уважаемый читатель МГ! Поставьте, пожалуйста, отметку о своем впечатлении от прочитанного. А если вам есть что сказать более подробно - выскажитесь в комментрии!

• ПОНРАВИЛОСЬ

• НЕ ПОНРАВИЛОСЬ

• Расскажите об этом своим друзьям!