Витька |
07 Августа 2013 г. |
Однажды в летнее солнечное воскресенье в предвоенном году над нашим домом в Братске сделал круг небольшой самолёт и улетел на аэродром, представляющий собой чистое ровное поле, на краю которого стол высокий столб с указателем силы и направления ветра в виде полосатого матерчатого конуса, похожего на детский сачок, только длиннее его раз в десять. Указатель этот поворачивался туда, куда дул ветер и расправлялся во всю длину при сильном ветре. Лётчику с высоты этот «сачок» был хорошо виден и он сажал самолёт, как предписывала инструкция.
Лётчиком прилетевшего самолёта был дядя Женя — муж сестры отца, который работал в Иркутском аэроклубе инструктором. Самолёт был маленький, двухместный, очевидно учебный. Сделан он был из дерева, обтянут прочной материей и окрашен в серебристый цвет. Отец дал моему старшему брату лет девяти велосипед и велел ехать на аэродром за дядей Женей. Витька уже не раз встречал дядю Женю, который при разговорах в нашей доме обещал нас с Витькой покатать на самолёте и показать Братск сверху. Я тоже хотел поехать на аэродром. Но Витька меня не брал, так как обратно нужно было ехать втроём, а багажник велосипеда был сломан. Я так сильно просился со следами на глазах: – Я тоже хочу встречать дядю Зеню, – то отец махнут рукой и сказал Витьке: – Как-нибудь обратно доедете. На аэродроме дядя Женя разрешил нам посидеть в самолёте. Витька сел впереди и что-то гудел, представляя полёт, а я на заднем сиденье замирал от восторга. Когда вылазили из машины, я решил не сходить по мостику возле фюзеляжа, а скатиться на ногах по крылу, возвышающемуся над землей всего на полметра. Я думал, что самолёт металлический и, конечно, порвал ногой матерчатую обшивку. Дядя Женя меня отругал, покатать отказался, посадил нас двоих на раму велосипеда и повёз в Братск. Дома я совсем скис, старался не показываться на глаза дяде Жене, а Витька всё около него крутился и постоянно что-то спрашивал. Так моя возможность полетать на самолёте в детстве не осуществилась. В следующем году дядя Женя уехал воевать, летал на штурмовиках, получил много наград, дослужился до майора и после войны был комиссован из авиации по болезни. Для нас с Витькой тоже начались военные годы. Перед войной родилась наша сестрёнка, мама стала работать и оставлять нас одних на целые дни. Витька был старше меня и поэтому опытнее, похитрее и с утра куда-то убегал из дома, оставляя меня водиться с Валькой. Дружки у Витьки были такие непослушные, хулиганистые, лазили по чужим огородам. Однажды я увязался за их компанией, забежали мы в колхозный огород, быстро нарвали моркови (была она ещё маленькой — одни хвостики) и тягу в лесок, что был поблизости. Однако сторож нас заметил и поймал одного мальца, а тот всех выдал. Делом занялась милиция, вызывали родителей выписывали штрафы и проводили беседу. Мама пришла из милиции очень расстроенная: денег нет, зарплата маленькая, в семье трое ртов кроме неё. Дождалась, когда Витька прибежит, поймала его и отхлестала связкой вожжей. Витька громко орал, а я в то время был рядом и почему-то думал, что меня маленького лупить не будут Но мама и меня отхлестала теми же вожжами. Надо сказать, как я со временем понял, что при лупцовке связкой вожжей не очень больно. Не то что одной верёвкой или, того хуже, ремнём. Витька учился плохо, часто убегал с уроков, маму вызывали в школу, она Витьку наказывала, но ничего не помогало. В пятом классе Витьку оставили на второй год. Мама его сильно наказала, и он убежал из дома, не было его несколько дней. Как потом выяснилось, он поздно вечером приходил к своему дружку, а тот заводил его в амбарушку, где стоял топчан. В эти дни мама после работы искала его до темноты, расспрашивала соседей, те говорили, что днём видели его, а где он сейчас, не знают. Однажды утром мама залезла на сеновал, чтобы сбросить корове сена, ткнула вилами, а тут из сена показалась Витькина голова. Мама была уже на нервном срыве и потому закричала: «Ах ты, паразит такой, сколько ты меня будешь мучить, запорю!». И замахнулась вилами. Витька не на шутку испугался и завопил: «Прости, мама, больше не буду». Слезли с сеновала, мама накормила Витьку и с тех пор больше не наказывала. А Витьке всё нипочём: опять пропуски уроков, двойки, вызовы мамы в школу, и она решила пристроить его учеником сапожника. Сапожная мастерская в старом Братске представляла собой полуподвальную комнатку, вдоль которой стоял длинный стол с тремя низенькими табуретками с эластичными сиденьями из кожаных ремней, чтобы не насидеть болезнь. Возле единственного окна сидел сапожник армянин и за ним два ученика. Второй ученик ему не очень-то и нужен был, и маме пришлось пристраивать Витьку через нашу соседку тётю Толю (Евстолию), у которой жил армянин. Был он очевидно каким-то ссыльным, так как в армию его не брали, несмотря на призывной возраст. Лицом был он строг, улыбался редко, горбатый нос придавал ему на наш взгляд разбойничье выражение, тем более что никогда в Братске мы армян не видели. По каким-то своим праздникам он надевал черкеску, подпоясывался украшенным медными бляшками узким ремешком, на котором в ножнах висел настоящий кинжал. Ребятишки его побаивались. С другим армянином судьба свела нашу семью. В наш деревенский дом за год перед переездом в Братск поселили политического ссыльного. Это был молодой человек, звали его Гайк, на родине он работал учителем и состоял в каком-то патриотическом кружке. Витьке было в это время лет пять и Гайк с ним очень подружился, гулял по деревенскому лугу, который начинался от нашего дома, ходил на реку рыбачить, играл в разные игры. Через год мы переехали в Братск, а Гайк каким-то образом через много лет оказался во Франции. Однажды, спустя лет тридцать пять, на имя моего отца пришло письмо от Гайка. В письме была фотография, где он снят с женой на фоне его дома. Писал он, что работал во Франции сапожником, скопил денег и построил небольшой дом — мастерскую. Растут у него два сына и хочет он женить их в России, французских жён он им не желает. Писал он, что с благодарностью вспоминает нашу семью и особенно интересовался судьбой Витьки, приглашал в гости. Наша молодёжь сообща написала ответ, но посылать его отец запретил: это были семидесятые годы прошлого века, Гайк был политическим ссыльным, письмо из Франции был вскрыто цензурой и т. д. Квартирная хозяйка Братского армянина была молодой городского типа женщиной, нигде не работающей. Сидела она постоянно дома, но иногда выходила погулять на улицу с маленькой лупастенькой собачкой тёмного окраса. Собачка сидела у неё на руках и зорко охраняла хозяйку. Если кто-то проходил мимо, она обязательно тявкала звонким противным лаем. Ребятишки это знали и часто провоцировали собачку. Особенно в этом преуспел Лёнька Блин (Блинов), который в свои двенадцать лет славился тем, что знал массу похабных анекдотов. Ленька с родителями приехал в Братск недавно, и я не представлял, где он столько наслышался. Как-то уже в пенсионном возрасте, я купил на уличном развале книжечку «сказки» автора Афанасьева, ровесника Пушкина. Так вот эти сказки почти дословно рассказывал нам Лёнька Блин в том далёком детстве. Когда выходила тётя Толя со своей собачкой, Лёнька отделялся от нас, останавливался возле гуляющей и громко говорил: «Здравствуйте, тётя Толя». Собачка такого нахальства не могла перенести, она захлёбывалась лаем, рвалась из рук хозяйки, делая вид, что честно её охраняет. Мы стояли в отдалении и покатывались со смеху. А Лёнька проделывал ещё один круг и снова останавливался около тёти Толи, а собачка от злости уже не лаяла, а хрипела. Тётя Толя со словами: «Пойдём отсюда, Жюля, не обращай внимания на этих обормотов!», – уходила домой и плотно закрывала калитку, а мы ещё долго хохотали и восхищались артистизмом Лёньки. А жизнь у Витьки вошла в нормальное русло. Сидел он целыми днями по 9–10 часов на своём стульчике, сучил дратву (нитки для шитья кожи), натирал её варом, чтобы не гнила и затем мылом для лёгкости шитья. Делал он ещё берёзовые гвоздики для прибивания подошвы к сапогу и выполнял мелкие поручения. Стал менее угрюмым, шутил, улыбался, и с дисциплиной наладилось: у такого мастера не забалуешь. Армянин относился к своим ученикам хорошо хотя и без лишних сантиментов, в обед досыта кормил, благо базар был рядом с мастерской. Проходя по базару с учениками, он иногда говорил какой-нибудь торговле: «Угости-ка моих пацанов молочком». Та не отказывала, наверное побаивалась. После войны армянин вместе с тётей Толей куда-то уехал, а Витька перед службой в армии освоил ещё специальность шофёра и вспоминал об учёбе как о страшном сне. Витька служил в погранвойсках в Туркмении. Застава находилась высоко в горах и шофёрские права ему не понадобились. Некоторые послабления по службе Витька имел благодаря тому, что отличился в стрельбе и охоте на горных козлов — архаров. Он от природы имел твёрдую руку, хорошую реакцию и отличное зрение. Врач-окулист сказал ему когда-то: у тебя зрение, как у орла. Действительно, при проверке зрения на таблице он видел самый нижний ряд буквочек (для сравнения — я видел только верхний ряд, да и то размыто). Снабжение военных в советское время было неважное, особенно мясом, и начальник заставы иногда отряжал Витьку на охоту вместо дозора. Он с винтовкой на плече и в сопровождении одного из солдат, уходил в горы, шёл по ущельям и высматривал на скалах козлов и при удобном случае тщательно прицеливался и стрелял. И неважно куда попадал, в голову или ногу, в любом случае животное падало с уступа скалы ему под ноги. Витька нагружал им сопровождающего и они возвращались на заставу. При разделке туши начальник заставы лично отрезал кусочек печени и давал Витьке, который потом вспоминал, что ничего не ел в армии вкуснее, чем сырая печень молодого архара. Отслужив в армии, Витька приехал домой таким ухарем-молодцом, что все только диву давались. Он вскоре женился, остепенился, завёл детишек и выучился на механика-моториста катера. Со временем стал капитаном этого катера Виктором Васильевичем, и ещё долго водил плоты с древесиной по Братскому морю от леспромхозов до лесокомбината.
Тэги: |
|