НА КАЛЕНДАРЕ
ЧТО ЛЮДИ ЧИТАЮТ?
2024-10-23-01-39-28
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
2024-10-30-02-03-53
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
2024-11-01-01-56-40
Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
2024-10-22-05-40-03
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
2024-10-30-05-22-30
Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.

Крокодил, Фома и собака Дейзи

28 Сентября 2015 г.

karandash

26 сентября отметил 80-летие Виктор Чижиков — знаменитый детский иллюстратор, «отец» олимпийского Мишки. По совместительству — замечательный рассказчик, автор нескольких книг. Автографы на них художник непременно сопровождает изображением чижика: «Без него подпись считается недействительной и даже вполне бессмысленной», — уверяет он. «Культура» попросила классика детской иллюстрации вспомнить истории из собственного детства и курьезы из взрослой жизни.

Место для волхвов

Рисовать я начал в десять месяцев. Родители — архитекторы. Отец считал, что ограничивать ребенка в пространстве, когда тот рисует и рука у него разгулялась, вредно. Даже если «творчество» выплескивается на стены...

Потом отец ушел на фронт — мне тогда было шесть лет. А когда вернулся — одиннадцать. Так что в школу я пошел без него.

Нас с матерью эвакуировали: мы стали жить в деревеньке Крестово-Городище — между Ульяновском и Куйбышевым. Хозяевами были дядя Иван и тетя Васёна. Дядя Иван работал конюхом и никогда не спал. Он один, а лошадей — сорок. Когда приходил с работы, лечь ему было некуда — кровать занимали эвакуированные. Еще тетя Васёна спит и бабка Аганья, мать хозяина, на печке. Кроме того, в избе жили ягнята, и теленок в углу стоял... В общем, почти святое семейство. Только волхвов не пускали — некуда просто.

Наутро ягнята, и я вместе с ними, начинали носиться по избе. К этому времени старшие притаскивали солому для растопки печи, и ягнята с разгону ныряли в сено. Такой шурум-бурум стоял! Я просыпался, видел, мои друзья уже прыгают, вскакивал и с разгону тоже в солому — бац! Но тут же получал пинок от тети Васёны. А бабка Аганья, свесившись с печи, кричала: «Витька, прижми жопу-тО!» (там окали). На ее языке это означало, что надо сесть. Я и прижимал.

Дядя Иван среди всего этого бедлама спал — сидя. Иногда с Волги раздавался гудок парохода. Если он был басистым, хозяин просыпался и говорил: «Власть Советов» зёват». Зевает, то есть. А если гудел пискляво: «Джондрит» зёват». «Джоном Ридом» назывался маленький юркий пароходик, что связывал Куйбышев с Ульяновском. Только местные его именовали «Джондрит», очевидно, от слова «едрит»...

Однажды бабка Аганья сказала: «Витька, помру скоро!» Это она вернулась с поля, куда все просилась — в последний раз на него посмотреть. И вот говорит: «Я там вражищу видела. Он мне сказал: «Ты давай, не задерживайся особенно!» Спрашиваю: «Какого вражищу?» Она: «Ну, черта по-вашему». И действительно скоро умерла. Это были первые похороны, которые я видел. Отпевали прямо в избе — пригласили двух певчих из соседнего села. Только после смерти бабы Аганьи понял — оказывается, любил ее. Вдруг так пусто стало. Раньше, когда возвращался после беготни с мальчишками, она спрашивала: «Что видел, рассказывай!» Бабка Аганья неподвижно лежала на печи — я был ее связующим звеном с миром.

Когда наступало Рождество — по старому стилю, там новый не признавали — тетя Васёна говорила: «Витька, пошли тайную милостыню раздавать». Заворачивали в бумагу — а голод стоял изрядный — вареную картошку и горбушку свежеиспеченного хлеба. Пока его резали, запах стоял сумасшедший — не надо ваших ананасов! Бумагу склеивали, потом я рисовал цветочек. Карандаши и гуашь привезли из Москвы — отец дал. А «милостыней» это называлось, потому что тайком разносили. Клали на видном месте у самых бедных домов. Вот тащу мешок, а тетя Васёна показывает дорогу — ходили в кромешной тьме, редко у кого свет горел. И морозы бывали жуткие: минус 18 как минимум.

Недавно на одной книжной ярмарке был на собрании, посвященном благотворительности. Там объявляют: «Сейчас Мариванна расскажет вам, что это такое». Выслушали из вежливости. Потом я должен выступать. Говорю: «Пусть простит Мариванна, но с благотворительностью меня познакомила не она, а тетя Васёна, когда мне было семь лет». И рассказал, как мы с ней хлеб разносили.

«Ваятель» в эвакуации

Когда приехали в Крестово-Городище, я привез туда глину — мы в Москве в детском саду лепили. Помню, рабочие приносили корыта с водой, там лежали комки глины, каждому из нас выдавали материал и фартук, и мы «ваяли». Как-то воспитательница прочитала нам стихотворение Сергея Михалкова про упрямого Фому. Там была жуткая фраза: «Уже крокодил поперхнулся Фомой». Она на меня произвела неизгладимое впечатление! Что такое «поперхнулся», я знал, — мое поедание манной каши всегда этим сопровождалось. Терпеть ее не мог... И вот, решил вылепить крокодила с головой Фомы во рту. Широко раскрыл ему пасть. Когда она высохла, раскрасил. Голову Фомы сделал легко — скатал шарик, взял тонко отточенный карандаш, ткнул два раза, получились глаза. Ткнул задом карандаша — вышел орущий рот.

Все наши поделки стояли в детском саду. Когда началась война, нам разрешили их забрать. Я еще тогда сказал, что ни в какую эвакуацию без крокодила не поеду. И мы с ним прибыли в Крестово-Городище. Он там два с половиной года простоял на окне — смотрел на широкую Волгу. И Фома глядел — у него же глаза были. А когда настало время возвращаться в Москву, я, как положено, вцепился в крокодила и понес в машину — за нами пришла полуторка. А дядя Иван так расстроился из-за моего отъезда, что говорит: «Витьк, оставь у нас крокодила, уж привыкли к нему». Я засомневался. А он: «Мы же с тобой рОдней стали». Пришлось оставить...

В Москве получил от дяди Ивана письмо (он грамотный был): «Крокодил твой стоит на окошке, все смотрит. Тетя Васёна стала побаливать. А так живем нормально». Потом мама прочитала в газете, что построили Куйбышевскую ГЭС и те места затопило. Наших хозяев, наверное, перевезли куда-то. А я подумал: если даже крокодила затопило, то ничего страшного, потому что вода — его стихия...

Масква и масквичи

Когда мы вернулись в Москву, я окал. Говорил «пОшел» и так далее. Мама как-то раз сказала: «Слушай, «пОшел», здесь все акают». После того стал старательно выговаривать: «пАшел, МАсква». А в эвакуации мне рассказывали: «Витька, немец-тО МОскву взял, гОвОрят. А твою мать волки съели»... Это был брат дяди Ивана, Яков — редкий дурак. Я его терпеть не мог. Уже в Москве, вспоминая о нем, обещал себе: «Нет уж, говорить, как дядя Яков, не буду».

Мы жили на Арбате. Недалеко находилась школа №110 — очень хорошая, показательная, где директором был известный на весь город Иван Кузьмич Новиков. А рядом, на Молчановке, на задах кинотеатра «Октябрь», стояла школа №103, похуже, там должность директора занимал Иван Фомич. И вот однажды Иван Кузьмич говорит: «Сейчас будет диктант. Кто напишет хорошо, останется у нас. А кто плохо — пойдет в 103-ю». Я допустил около сорока ошибок. Даже написал «МАсква» — дабы выпендриться, показать, что москвич. В общем, получил кол. Иван Кузьмич сказал: «Как вы поняли, дети, вас разделили на умных и дураков. Сейчас дураки выстроятся и пойдут к Ивану Фомичу». Мы выстроились и пошли... В этой 103-й школе я и проучился до Полиграфического института.

Желтые пуговицы

В детстве я заикался. Начал еще до войны. Мы жили в огромной коммунальной квартире — 27 человек. Соседи держали собаку — эту стерву звали Дейзи. Вообще-то чудесная была дворняжка, и аристократическое английское имя, чудом забравшееся в нашу коммуналку, ей как-то не шло. Я ее всегда гладил, мял, она была в доску своя. А потом появились щенки. И вот, так же прихожу, а Дейзи, защищая детенышей, покусала мне лицо, руки, ноги... После этого и начал заикаться.

Как-то даже девять месяцев провел в санатории, где собрали московских заик. Там правило было — чтобы вылечиться, надо спеть. Среди прочих работала одна жуткая воспитательница. Шла мимо меня, я просил: «Оденьте меня, пожалуйста». Раньше, в эпоху доисторического материализма, в одежде у мальчиков и девочек была отвратительная деталь — лифчик. От него шли резинки к чулкам, иначе спадут. Застегивался лифчик сзади. Там были две здоровенные желтые пуговицы — до сих пор помню. Упадешь на спину — отпечатывались на теле. И застегнуть их без посторонней помощи не представлялось возможным. Я и просил воспитательницу помочь. Она говорила: «Спой, тогда одену». Но мне было стыдно петь такую глупую фразу. Это унижало меня в глазах общественности, хотя общественность пела. И вот все уже позавтракали, а я сижу и пытаюсь сам застегнуть эти ужасные пуговицы. Хотя бы одну. Нижнюю мне удавалось, а верхняя была недосягаемым пределом. В общем, те девять месяцев ни к чему не привели.

Так и заикался до окончания школы. А когда сдал последний экзамен — по математике — сразу перестал. Все остальные предметы шли хорошо — русский, немецкий, география. Даже химия — потому что если мы проходили закон сохранения массы, я в тетрадке старательно рисовал портрет Ломоносова. А под ним писал этот дурацкий закон — но хорошим шрифтом! Учительница брала тетрадь и говорила: «Вот посмотрите — Чижиков, дурак дураком, а как красиво Ломоносова нарисовал! Вынуждена ему за ведение тетради пять поставить». С теми двойками, что хватал потом, на тройку всегда выходило...

В математике так не получалось — портреты не требовались. Математики были не так популярны, как физики и химики. И когда в десятом классе сдал экзамен по математике, кто-то мне сказал: «Ну, все, Чиж, отмучился ты!» От одной мысли, что с этим предметом в моей жизни покончено, я и перестал заикаться. А потом поступил в Полиграфический институт.

Про десять кроликов и сорок внучат

Однажды журнал «Веселые картинки» опубликовал стихи Маршака: «По склону вверх король повел полки своих стрелков. / По склону вниз король сошел, но только без полков». Иллюстрировал это замечательный художник Константин Павлович Ротов — до войны он был знаменитым карикатуристом, очень любимым народом. Самая известная его работа — о скандале на коммунальной кухне. Там среди дерущихся соседей один воткнул нос обидчика в мясорубку и проворачивает... Так вот — для «Веселых картинок» Константин Павлович нарисовал великолепно. Редколлегия восхищалась, цокала языками... Прошло полгода. Получаем письмо откуда-то из Зауралья от воспитательницы детского сада: «Уважаемая редакция, моя воспитанница четырех лет заметила в вашем журнале грубую ошибку — на рисунке нет ни одного стрелка». Мы бросились к подшивке. Смотрим — действительно, все «стрелки» вооружены колющим и режущим оружием, а стрелять-то не из чего...

Дети вообще более внимательны к изображениям. Как-то я гулял с сыном по Филевскому парку. Там висел плакат: «Миру — мир». Под надписью — человеческая рука, на которой сидит голубь. Сын спрашивает: «Чья эта рука?» Говорю: «Это рука одного дяди». «А где дядя?» — не унимается он. «А дядя ушел», — не подумав, сказал я. «Как ушел? Без руки?!» Пришлось объяснять — это такой условный прием... Но тогда сделал вывод: на картинках для самых маленьких нельзя резать фигуры. Потом уже узнал, что в одном французском детском издательстве запрещалось «обрубать» изображения людей и животных. Чтобы малыши не приставали к родителям с вопросами: «Где рука? Где нога? Куда ушел?» У них свое восприятие картинок. А главное — безумное внимание к деталям.

Как-то довелось делать для журнала «Мурзилка» иллюстрации к стихотворению Барто «Было у бабушки сорок внучат». Я нарисовал только пятнадцать, не обязательно же всех изображать... Тираж «Мурзилки» в то время был около шести миллионов. В редакцию пришел вал писем: «Почему художник Чижиков нарисовал только пятнадцать внучат? Надо же сорок!» В отделе писем тогда работал сотрудник, который забывал отвечать на послания — потому как сочинял сказки. В общем, бедняга все так запустил, что его уволили. И он уже беспрепятственно мог заниматься творчеством...

Потом я иллюстрировал для издательства «Малыш» книжку Агнии Львовны, которая так и называлась: «Было у бабушки сорок внучат». Там уже всех нарисовал! И еще собачку добавил. В общем, сделал как надо. Ни одной жалобы не пришло — поработал на славу, живи спокойно.

Зато когда работал художественным редактором в «Веселых картинках», в журнале был рисунок с десятью кроликами. Увидев много зверей, я решил — это из серии «найди двух одинаковых». И сказал техническому редактору, чтоб так и подписали. Выпустили журнал. Приходит очередное письмо. «Уважаемая редакция, на рисунке нет двух одинаковых кроликов. Мы смотрели всем детским садом — не нашли». Мне говорят: «Чижиков, что же ты Милке сказал, как подписать, а сам ничего не знаешь!» Говорю: «Да я был уверен...» Подняли подшивку — действительно нет двух одинаковых. Отыскали оригинал рисунка. А там: «Найди кролика с шестью пятнами на шкуре...»

По инф. portal-kultura.ru

  • Расскажите об этом своим друзьям!