Военные романы, повести и рассказы

Сегодня мы посвящаем выпуск «Перевала» памяти наших земляков-фронтовиков, которые не только защищали Родину на полях сражений, но и оставили нам правдивые свидетельства о Великой Отечественной войне, написав замечательные книги. Военные романы, повести и рассказы Сергея Зарубина, Алексея Зверева, Владимира Козловского, Льва Кукуева, Леонида Огневского, Дмитрия Сергеева, Иннокентия Черемных, выходившие в своё время большими тиражами, в магазинах не залеживались, и, возможно, сохранились в личных книжных собраниях (в библиотеках, особенно в сельских, есть далеко не все). Если хотите снова соприкоснуться с живым словом о войне, а не с романтизированными и зачастую приправленными «чернухой» современными интерпретациями темы, сотрите пыль с этих книг, откройте на любой странице – уверен, что чтение увлечёт вас, как в прежние годы, ведь авторы рассказывали о том, что видели и пережили сами, о том, что запало в опалённые войной память и души.

Дмитрий СЕРГЕЕВ

Дмитрий Гаврилович Сергеев родился в Иркутске 7 марта 1922 года. Окончив школу, в начале Великой Отечественной войны был призван в армию. В 1942 году, после окончания Омского пехотного училища, в звании младшего лейтенанта был направлен на Брянский фронт командиром стрелкового взвода. За время войны был дважды ранен. После лечения в госпитале с 1943 года и до конца войны воевал в составе Первого Белорусского фронта, дошёл со своей частью – батальоном аэродромного обслуживания (БАО) – до Берлина. Награждён орденом Отечественной войны II степени, медалями «За боевые заслуги», «За взятие Берлина». Демобилизовавшись из армии в 1946 году, двадцать лет работал в геологических партиях. Заслуженный геолог РСФСР. Член Союза писателей СССР с 1966 года. В 1995 году получил звание почётного гражданина города Иркутска. Автор многих книг, в том числе: «Загадка большой тропы» (повесть, 1959), «Доломитовое ущелье» (фантастика и приключения, рассказы, 1965), «Осенние забереги» (рассказы, 1967), «Завещание каменного века» (повесть и рассказы, 1972), «В разгаре сезона» (роман, 1974), «В сорок втором» (повесть и рассказы, 1975), «Позади фронта» (повесть, 1978), «Прерванная игра» (фантастическая повесть, 1983), «Конный двор» (роман, 1984), «За стенами острога» (повесть, 1986), «Старые особняки» (повести, 1989), «Посреди зимы» (роман, 1992), «Запасной полк» (роман, 1995), «Залито асфальтом» «повесть, роман, рассказы, 2002) и др. Умер 22 июня 2000 года.

Победа!

Из повести «Позади фронта»

Было около часу ночи, когда он возвратился в штаб.

Копылов заперся в своей комнате, не раздеваясь, лёг на диван.

...Ему приснился жердяной сарай, возвышающийся на месте сожжённой избы посреди пустой деревни, закутанной не то туманом, не то дымом, ползущим из расщелин в мёрзлой земле.

Внутри сарая на раздвинутой кровати лицом к двери сидела старуха, похожая одновременно на Катеринину свекровь и на старую немку из деревни Вальдхаузен. Её костлявые руки не давали возможности Фёдору заглянуть, кто прячется за её спиною. Но старуха, занятая тем, чтобы не пустить Копылова, не уследила – мальчишка просунул голову из-под её руки. Он подмигнул Фёдору и отодвинул доску в стене. Старуха не слышала, когда малыш через дыру вылез наружу. Копылов кинулся догонять его, заранее испытывая ужас перед тем, что должно произойти.

Мальчишка барахтался в грязи, переползая дорогу. Над ним, словно могильная мета, возвышался фанерный крест с надписью: «Мины»!

...Облако взрывных газов рассеялось, и на месте, где только что полз мальчишка, открылась воронка; в ней ещё продолжало дымиться.

Он проснулся. В дверь изо всех сил барабанили.

– Кто там? – спросил он, наспех опоясывая ремень.

– Вставайте, старший лейтенант, – война кончилась!

Дежурная бежала по коридору и барабанила без разбору во все двери.

– Вставайте! Вставайте! – со слезами в голосе кричала она. – Война кончилась!

Все собрались в общем отделе. Дежурная обзванивала подразделения и отделы, плача в телефонную трубку, на память читала сообщение, переданное по радио. Все окружили её, норовя отобрать трубку: каждому хотелось что-нибудь добавить от себя. Обычно уступчивая, беспрекословная радистка на этот раз не признавала ни чинов, ни званий – не отдала трубку даже начальнику штаба.

Большой зал освещали всего две фитильные коптилки из гильз от крупнокалиберных снарядов. Внезапно включился электрический свет, так что от неожиданности все вначале зажмурились.

– Свет! Свет! Молодцы – догадались! – радистка запрыгала вокруг стола, бросила телефонную трубку и, подбежав к окну, с силой рванула шторину – тяжёлая светомаскировка рухнула на пол. Девушка подскочила к другому окну.

– Это ещё что за фокусы! – возмутился начальник штаба. – Никто не отменял приказа о светомаскировке.

– Хватит, насиделись в темноте! – радистка ошалело срывала шторы со всех окон подряд. Выбежала в коридор и заметалась по другим помещениям, всюду по пути включая электричество.

Начальник штаба хотел крикнуть что-то вдогонку, но не стал, только махнул рукой.

– Взбесилась девка. – Он обвёл всех насупленным взглядом. – Ну, какого чёрта вы все повскакивали и стоите, как истуканы! Неужели ни у кого спирта нет в заначке? Только вам – дежурному – ни полстаграмм, – погрозил он Копылову. – Сейчас же марш в подразделения. Знаю, какой там содом подняли. Если завтра будет хоть один пьяный... Э-э, – безнадёжно махнул он рукой и опять погрозил Фёдору. – Попробуй только сам напейся – не посмотрю, что мой помощник!

Кто-то приволок две фляжки: одна была полная, во второй булькало – ополовиненная.

Копылов начал пристраивать кружки на письменном столе вокруг пишущей машинки, накрытой на ночь чехлом. Начальник штаба отобрал у него посуду.

– Выполняйте приказ, дежурный по части!

Фёдор вышел на крыльцо. Часовой нетерпеливо топтался у входа, держа винтовку штыком кверху.

– Война кончилась? – спросил он, жадно накидываясь на Копылова.

– Передали по радио: кончилась.

Солдат хрястнул затвором и выстрелил в воздух.

– Это ещё что?!

– Да вы послушайте: кругом палят.

В самом деле в разных местах над городом небо исполосовали следы трассирующих пуль. Треск разносился, как во время боя. Кто-то стрелял даже внутри БАО, и Копылов направился туда.

Что-то непривычное, позабытое явилось в этой ночи. Фёдор оглянулся – и понял: десятки окон ярким светом хлестали в темноту. Дежурная радистка носилась уже по второму этажу и везде срывала маскировку – в проёмах окон чётко виднелась её фигура.

Копылов шёл на выстрелы, ему были видны выплески пламени из ствола автомата, направленного вверх. Стрелял командир автороты. Долговязый, сутулый, сгорбившись и расставив ноги, он методично пускал в небо длинные очереди. Старшина роты деловито подавал ему заряженные магазины, опорожненные рожки запихивал за голенища сапог.

Капитан узнал подошедшего Копылова.

– Слыхал: победа! – сказал он, не прекращая стрельбы. – Дежуришь? Идём ко мне – спирт есть. Сейчас вот, обойму кончу...

Весь день девятого мая по шоссе мимо штаба куда-то на запад двигались войска, подчиняясь приказу командования. Казалось, закрученная пружина не могла остановиться вдруг, и, пока завод не вышел до конца, моторизованные колонны будут продолжать движение. Все роды оружия проходили, как на параде.

Каждый, кто был свободен, толпились у обочины: нельзя было оторваться от непрестанного потока машин, транспортёров, танков, орудий и огромной массы людей, переодетых в безликую форму цвета войны – хаки. Каждый надеялся на маленькое чудо: встретить знакомого или хотя бы земляка. Дорога часто запруживалась, и движение ненадолго стопорилось.

– Воронежских нету? — выкрикивал кто-нибудь из машины.

– Сибиряки-иркутяне, ко мне! – вопил второй.

И пошла разноголосица:

– Из Гомеля я!

– Кировские-вятские, кто?!

– Тамбовские, тамбовские!

– Одесса-мама! Одесса-мама!

Маленький солдат-казах, вытянувшись на цыпочках, молча, бегающим взглядом высматривал, не видать ли своих.

Опять взревели моторы – людская река потекла дальше.

– С победой! – улыбающийся солдат в замасленной пилотке свесился из кузова, протягивая фляжку, будто намеревался чокнуться, и отпил глоток. Спирт тёк по подбородку, солдат рукавом вытер губы и отдал фляжку молоденькому ефрейтору. На том всё было не по росту: тощая цыплячья шея высовывалась из просторного воротника гимнастёрки. Ефрейтор хлебнул и поперхнулся, потешно выпучил глаза – машина с ними проехала мимо. Следом «виллис» на прицепе тащил сорокапятку. На стволе пушки двое примостились лицом друг к другу и напоказ, для публики, чокались пустыми фляжками...

И опять другие машины и транспортёры проползли мимо, и разноголосый шум не прекращался на шоссе.

Копылов уходил ненадолго в штаб, в автороту, завёртывал по пути на рацию и снова торопился за ворота – движущийся поток неодолимо тянул к себе: всё время была надежда встретить знакомого.

Тут же сбивались в группы по трое-четверо невесть куда и откуда бредущие люди с разноцветными повязками па рукавах: поляки, болгары, итальянцы, венгры, чехи, голландцы, румыны – вся Европа. Им выносили пить, давали сухарей, хлеба; расспрашивали, мешая русские, украинские и чужеземные слова. То были пленные и освобождённые из лагерей, но больше согнанные со всего света в Германию на работу: кто батрачил на немцев, кто отбывал повинность на заводе, шахте...

Всюду были раскиданы гильзы от крупнокалиберных патронов – они с визгом выстреливались из-под колёс грузовиков.

У обочины под солнцем накалялись сваленные в кучи фаустпатроны. Они вдруг стали никому не нужны.

Двое парней, черноволосых, по-цыгански большеглазых и кучерявых, в пропылённых пиджаках, расселись на фаустпатроны, грызли сухари, запивая водой из солдатского котелка. Боец, из чьего котелка они пили, толкался подле. Он выступал толмачом, по-своему растолковывая жесты и улыбки итальянцев.

– Братья они: один сидел в лагере, другой – в плену. Встретились вот только, на дороге – домой пробираются.

Солдат явно врал, что парни братья, что один из плена, другой освобождён из лагеря. Сам по-итальянски не понимал ни слова, а итальянцы, не знали русского. Но ему сильно хотелось, чтобы эти двое были братьями.

Среди невообразимого людского скопища каждый был захвачен возбуждением и радостью. Как никогда прежде, люди тянулись друг к другу, жажда слитности овладела всеми враз.

Копылов, потрясённый, измотанный этим чувством, бродил от одной кучки к другой. Казалось, в этот день не могло быть ни личных радостей, ни личных бед – всё общее...

***

Алексей ЗВЕРЕВ

Алексей Васильевич Зверев родился 24 февраля 1913 года в селе Усть-Куда Иркутской губернии. В начале 1930­х годов его первые стихи стали печататься в районных и областных газетах. В 1942­1945 годах воевал на Первом Украинском фронте, был тяжело ранен, около года провёл в госпитале. Был награждён орденом Красной Звезды. Окончил Иркутский педагогический институт, работал преподавателем русского языка и литературы в школе. Автор книг: «Далеко в стране Иркутской» (роман, 1962), «Дом и поле» (роман, 1970); «На Ангаре» (рассказы, 1972); «Последняя огневая» (повести, 1977); «Лыковцы и лыковские гости» (повести, 1980), «Выздоровление» (повести и рассказы, 1982); «Раны» (повести и рассказы, 1983); «Как по синему морю» (повести и рассказы, 1984), «Жили-были учителя» (повести и рассказы, 1990). Скончался 26 марта 1992 года.

Затяжной бой

Из повести «Раны»

...Машину разгрузили вмиг, и так как огня не открывали, то все вновь начали было собираться в воронке.

– Постой-ка, постой, – пригляделся Жуков к солдату из соседней батареи. – Это как к нам Аношкин попал? Что он шарится у нас?

Аношкин ходил по батарее, словно ко всему принюхивался, заглядывал в ровики, порылся в пустых ящиках, даже в машину Протасова заглянул, и, когда его увидел Жуков, он стоял у его орудия и, размахивая лопатой, тряс кулаком и свирепо орал:

– Вашу мать! Я с ног сбился, куда могла сгинуть, а она в другой батарее. Да я эту лопату из тысячи отличу. Я её в похоронной команде за табачок выменял. Сказывай, кто уволок её? Ты, что ли, белобрысая падла?

Это касалось Жукова, и он поднялся, обтряс шаровары и подошёл к Аношкину.

– Ты где её взял? – спросил он.

– Подле этого миномёта, – ответил Аношкин.

– Вот и положи её на место.

– Это как «положи»! – заорал Аношкин. – Да у меня на черенке буквы вырезаны! Гляди – Аношкин Константин Тихонович.

– Ага! А у меня тоже. Гляди-ка: Жуков Владимир Иваныч.

– Верно! Да ты когда это сумел? И как хитро: вырезал и грязцой замазал. Ну ловкач! А скажи, какое клеймо на ней?

– Знаешь, Аношкин, – взялся за лопату Жуков, – у меня тоже приметы есть: черен деревянный и штык железный.

– Ты изгаляться надо мной, сопляк? – взревел Аношкин. – Ты под стол пешком ходил... молокосос, а я... Как не стыдно!

– Покраснел от стыда, – засмеялся Жуков. – А ну давай, кто у кого отберёт.

Цепко держась за черенок, солдаты отталкивали друг друга плечами, кружась, пятясь и матерясь. Потом, шутя-шутя, и пинаться принялись.

– А ну, чья возьмёт, – подливал жару Буретин. Карабины взмётывались и били по спинам, явно мешая солдатам, и сперва Аношкин, за ним и Жуков сбросили их. Тут же подобрал их услужливый Гневышев. Налегке, ловчась подплести и побороть друг друга, как петухи, навострились солдаты, скомкав на груди гимнастёрки.

– Ну-ка ещё маленько! Ну-ка кто кого поборет! Кто кого переборет, того и лопата. А ну, напоследочек, а то вон Трунов идёт, – подбадривал Буретин. Солдаты устали и, обхватив друг друга руками, кружились, брызгали слюной, тяжело всхрапывали. Трунов шёл от связиста, и все ждали, что веселью сейчас конец, сейчас он, бледный и начальственный, уставится на них осуждающим взглядом и закричит: «Вы с ума сошли!», «А ну кончайте с этим!» Но Трунов шёл как-то слепо и, не дойдя до солдат и ничего не замечая, косо растянул рот:

– Танки-и! По места-ам!

Оттуда, где ржаное поле сходилось с небом, из-за глиняного холма, покинутого немцами оборонительного сооружения, вышел танк. Потянулся он в сторону, как бы вовсе не на огневую позицию миномётного дивизиона. Потом уж он развернулся на месте и направился на четвёртую батарею.

– К нам в гости прёт, – крикнул Жуков, возясь у орудия и поднимая ствол до самой крайней точки. Второпях открыли сосредоточенный огонь всей батареей, и мины начали было рваться вокруг танка, но он одолел опасную полосу, а ближнего огня тяжёлые миномёты дать не могли. Как-то разом огонь оборвался, люди притихли, скрывшись в ровиках и щелях, и только хлопали пэтээры, да чья-то пушка справа била по танку и мазала. Бухал и Гневышев своим пэтээром, целясь в пушечную и пулемётную амбразуры танка. В бою ему не доводилось стрелять из этого ружья, но он помнил, как на стрельбище его пуля разворотила железную полосу в палец толщиной. Он понимал, что ничего с танком сделать не сможет, разве поцарапает его или случайно попадёт в прыгающие и всё убегающие от мушки амбразуры. Но он стрелял и стрелял, встряхиваясь от непривычно сильной отдачи и не чуя боли в плече.

«Экой дурак за пушкой сидит», – ворчал он не на себя, не на свою слабость и беспомощность, а на того артиллериста-наводчика, пушка которого хлопала и мазала. Танк был близко, месиво из земли, колосьев и соломы сваливалось с его потолстевших гусениц. Близко уже слышалось оглушающее харканье лениво ворочающегося ствола, треск пулемёта, а Гневышев стрелял, сознавая, что не надо бы уже стрелять, потому что и ружьё перегрелось, и требовалось делать что-то другое. И тут он увидел, как спереди и слева танка лопнули гранаты, и чья-то бутылка с горючим пришлась по башне. Лёгкие синие лоскутья огня отлетали от брони и свивались в дым, но танк всё шел, миновал Гневышева и, ткнувшись в крутой бруствер окопа, промял его неторопливо и опрокинул миномёт. «Ну-ка, чё ты дальше скажешь», – прошептал Гневышев и нащупал за собой бутылку. Огонь её лизнул корявую броню и переполз на бак, из которого лилась огненная струя. «А дырку-то эту не я ли проделал?» – подумалось Гневышеву. Танк рыкнул последний раз, грохот и скрежет его оборвался, и из открывшегося люка один за другим вывалились немцы. Отбиваясь от огня, как от ос, они побежали было от огневой, но тут же попадали в рожь, молчаливо и ожесточенно тычась лбами о землю. Гневышев искал взглядом Трунова – ему сейчас же хотелось увидеть лейтенанта, посмотреть в глаза и найти в них и испуг, и удаль, и вздох, и лёгкость, всё то, что он сам испытал после первого своего боя, хотелось крикнуть что-то радостное или хоть круто и весело выругаться. Но лейтенанта он не находил и тревожно спросил Жукова:

– А где командир? Где?

– А верно, где? – спохватился и тот.

«Неужели ещё в ровике! – испугался Гневышев. – Что он медлит, что копается?» Он обежал горящий танк, перескочил через распластанный миномёт. Опорная плита его сдвинулась и закрыла щель. Напрягшись, Гневышев отволок её в сторону и увидел торчащие из глины сапоги.

– Лопаты! Живо! – крикнул он и, не мешкая, потянул за кирзаки, они, разношенные, сползли с ног. Подоспевший Жуков помог вызволить лейтенанта из земли. Серого и запорошенного, они отнесли его в сторону. Санитар Смирнов захлопотал подле Трунова. Расчёты бойко оттаскивали от огня мины. Но танк взрываться не думал. Он подымил ещё немного и притих, и, словно забыв о случившемся, батарея пристрелялась и повела огонь по новой цели. Лейтенант Буретин поднимал и опускал руку, ширил глаза и перекашивал рот, будто хотел перекричать стальной рёв орудий:

– Огонь! Огонь!

Трунов лежал, привалясь к ящику головой, непонимающе оглядывал огневую и вяло тёр тылом руки шею и лицо. Он сам подтянулся к ящику, потому что лежать пластом было стыдно; он считал себя виноватым в том, что не осмотрелся и так несуразно его зарыло в ровике; что все работали, все здоровы, лишь он лежал, и извинительная улыбка набегала на его лицо. Он попытался подняться, но дрожащие слабые руки сламывались в локтях, и он опускался опять головой на ящик. После огня, как измочаленные, вытирая пот подолами гимнастерок, солдаты падали на траву, сваливались подле Трунова.

– Ну, как, лейтенант? – спросил его Жуков. – Мы же вон как волокли тебя. Как корягу замытую выворотили. Ну, как?

– Шею немного поламывает, – ответил Трунов.

– Это ерунда. Запиши в книжечку, мол, такого-то числа хорошо отделался.

– Да вот потеря: очки куда-то подевались.

– То и гляжу, каким-то другим ты стал.

И все отметили осунувшиеся без очков лицо и нос лейтенанта. Отыскать лейтенанту очки, – распорядился Жуков.

Подошёл Буретин и сел на землю, охватив колени руками, и Гневышев сел рядом, и все были потные, жаркие и счастливые, как охотники, за спиной которых лежал поверженный медведь, а им и дела нет до него. Танк, как помеха, торчал на огневой, обгоревших немцев спрятала рожь, и никто о них не проронил ни слова.

– Вот покурить бы кстати, – не унимался Буретин и потёр руки.

– Одну бы затяжечку, – с шутливой жалобностью протянул Гневышев.

– А вот и очки, – обрадованно сказал подошедший солдат, подавая их лейтенанту на широкой ладони, – в щели нашли.

– Да, да. Когда тащили, они и сползли с меня, – объяснил Трунов.

– Это воевать в очках – чистая беда, – посочувствовал Гневышев. – Глаза береги и очки береги.

Дрожащей рукой Трунов надел очки, лопнувшие ещё в двух местах.

– Дай­ка, – снял их Гневышев. – Что делать с ними? Ведь рассыпятся. У тебя, санитар, клейкопластырь, поди, есть, – обратился он к Смирнову.

Клейкую ткань Гневышев положил на ящик, вырезал складешком два кольца и приклеил их с обеих сторон окуляра. Солдаты засмеялись, когда он надел очки на нос лейтенанта.

– А мы и для другого глаза такую красу сделаем, а то не человек, не сова.

И пока Гневышев возился с очками, Трунов вздрагивал от воспоминаний, как его заваливало в щели и как уж он вовсе похоронил себя. Он улыбнулся продолжительнее, с благодарностью поглядел на Гневышева и потряс его широкую жилистую руку:

– Отремонтировал. Спасибо.

И уставился на новый, третий след танка в ржаном поле. Солдаты выправили Трунову щель. Стала она шире и глубже, и можно было в ней сидеть и лежать и даже плясать, как пошутил Жуков. Трунов торопился войти в себя. Он поднялся на ящик и зашевелил плечами и шеей, словно устанавливал их на прежние места, затем поднялся на ноги и, ставя их широко, как учатся ходить, пошагал к связисту.

– Это ты, Ваня? – обрадовался он, услышав в трубке голос комбата. – Как ты там?

– А что со мной поделается; я среди пехоты. Тебя-то здорово?

– Да вот очки.

– То-то же, очки. К бабам в город бегал, а что бы там об очках подумать.

– В кармане у немца нашли, да не подходят.

– Говорят, ты поджёг танк-то?

– Может, я, может, кто другой.

– Гляди, и награда будет. Как там наш портной?

– Ты почему, Ваня, так – «портной». Он на батарее лучший солдат.

– А я нет-нет да и вспоминаю, как он шил нам шинели. А ведь не умел.

– Не умел.

– Не умел, а сшил. Взялся. Это отчего, думаешь?

– Такой уж он прилипчивый к делу. Обглядел весь танк, всё искал свои попадания.

– Нашёл?

– Бак же пробил!

– Знаю. Давай-ка сюда радиста. Работать надо.

Трунов отошёл к своему взводу. Шея и спина по-прежнему ныли, но он, показно бодрясь, встряхивал ими и усердно наблюдал, как солдаты затаскивали в кузов порушенные части миномёта и громко удивлялись тому, что самая тонкая и хрупкая из них, прицел, осталась невредимой, и что на пять миномётов их будет теперь шесть. Затолкали прицел в вещмешок Гневышева, чтобы тот сберёг его. Вспомнился Трунову недавний рассказ Гневышева, вспомнилось, как внимательно все слушали его исповедь, а солдат, словно забыл, где он сейчас, улетел далеко и то молодел, то грустнел, голосом менялся и останавливался от волнения. Не выжгли, видать, беды и испытания души его, а взрастили и выправили её. Здоровое-то от бед становится ещё здоровее. Поваливает-работает и тут. Вон как с кряком берёт на себя ящики, с кряком опускает их подле миномёта и гвоздодёром раздирает, сосредоточиваясь и обглядываясь, будто не на войне сейчас, а в тайге лес кряжует и таскает в стопы, чтобы просох к осени. Как-то шире и глубже Трунов видел всё вокруг от того солдатского счастья, что остался живой. Ему казалось, что не так опасны стали разрывы снарядов, что рвутся они теперь где-то далеко, стали привычными воющие и пофьюкивающие мины над головой, пролетающие куда-то дальше...

<...> Бой принимал затяжной, ровный характер. Казалось, с обеих сторон как бы чего-то ждали, накапливали, должно быть, силы, готовились к большему. Бог знает, как и что делалось за рожью у них и за плечами у наших? Что известно солдату и взводному у миномётов? Укрылись они в первой попавшейся балочке, зарылись, как могли, и ведут огонь по невидимым площадям, по пехоте вражеской, бережливо огонь ведут то одним, то тремя миномётами. Залп дадут всей батареей, и смолкнут орудия, спохватившись, и сквозь утомлённый мозг услышишь далёкие и близкие и тоже нечастые пушечные залпы. А «катюш» стало совсем не видно, и самолёты, наши и чужие, летят на большой высоте, куда-то дальше к ним и дальше к нам. А перед глазами всё та же рожь, заметно побуревшая, и белые вызревшие полосы пошли по ней. Завтра, как сойдёт роса, надо бы зажинать, и было понятно, что ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю никто жать её не соберётся, она будет прифронтовой неприкосновенной полосой. И было скорбно смотреть на щедрую работу солнца, на догуливавший день, как по заказу подаренный этому сиротеющему полю, страдающему и всё-таки живущему прежним миром добра и благодати.

• Расскажите об этом своим друзьям!