«Сад моей памяти»

Эта книга известного иркутского фотохудожника Александра Князева ещё не издана, но уже привлекла к себе любопытство многих. «Сад моей памяти» автор не просто написал, а сложил из фотографий и скупых воспоминаний. Получился цикл фотоэссе (новый жанр), где, кроме иркутян, вы встретитесь со многими интересными людьми... Читайте и смотрите!

Я зарастаю памятью

«Я зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь...» – произнёс однажды поэт для каждого из нас уже-ещё живущих. И произнёс на века!

Память обитает в слове, а посему должна быть высказана. Внятно. Полно. Во всеуслышанье.

Мы так долго молчали, что охватил страх промолчать себя, предков, друзей, свой мир и свой язык.

Долго и тщательно «строители рая земного» культивировали в нас ту самую «пустошь», что аукнулась теперь постсоветским болотом, засасывающем нас сообща и поодиночке. Партии, религии, идеологии все века пытались собрать людей воедино, но всякий раз получалась толпа, ведомая поводырём, и неизвестно, насколько зрячим... Мы долго пренебрегали простым природным чувством памяти, которая растит личность и творит землю людей.

Может, это чувство от Бога?!

«Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке...» И опомнимся! То есть наполнимся памятью. Памятью родного языка, а не сленга власти, памятью отца своего, мало и достойно пожившего, светлым образом матери, великими и честными друзьями, неподдельной красотой мира, даже растущей сквозь грязь и кровь...

В этом круге мыслей много лет назад и была затеяна эта книга. Она росла, как деревце, долго и неспешно, едва успевая насытиться солнцем и питаясь светописью. Великое и неизвестное искусство фотографии, явившись в двадцатый век, ущербный до беспамятства, впитало в себя стихию памяти и сохранило приметы века в назидание отрёкшимся. Фотография безжалостно «раздевала» тиранов и генералиссимусов, обращала взор миллионов на людские страдания, обесценивала толпу и величала личность. Пропитывая памятью всю нашу повседневность, светопись наполняла семейные альбомы ликами предков и давних друзей, расширяя застиранное время коммунальных квартир до вечности... Неспроста фотографию нарекли искусством мумифицированного времени.

И вот, унаследовав однажды фотографию, я и посадил маленькое деревце собственной памяти, посадил просто так, на авось. Я снимал везде и всюду, мне несказанно везло на удивительные встречи, судьба не раз дарила мне расположение и дружбу великих и добрых людей. Деревце росло, рос и я.

Но вдруг, уже на склоне лет, я с огорчением стал замечать, что жизнь вокруг мощно возвысившегося дерева стала превращаться в некрополь и зарастать крапивой забвения. Будучи к тому времени умелым садовником, я взыскательно спросил себя: «Кладбище или сад?!».

И тогда привиделся сад в форме этой книги. В этом саду я поселил всех добрых и настоящих людей моей провинциальной эпохи, всех наравне, живущих ныне и безвозвратно ушедших, – пусть уютно гуляют вместе в аллее моего просторного сада. А я буду рассказывать им, заодно и читателям, всё, что не сумел ещё сказать.

Самое сокровенное...

Что проросло во мне за долгие годы...

«Сад моей памяти». Марк Сергеев

Было время, когда в Иркутске существовало только две улицы. Там и происходила вся жизнь...

Набережная Ангары и улица Большая, которую сегодняшним именем называть уже неприлично, ибо кто такой был Карл Маркс, мои дети уже, к счастью, не узнают...

Всё остальное было дорогами или проходными дворами, по которым и через них мы перебегали по жизни из дома в дом. На этих же двух улицах город жил, здравствовал, помнил себя и мнил городом культурным, каким, очевидно, и был на самом деле. Чтобы пройти Большую из конца в конец, надо было миновать кинотеатр, музей, снова кинотеатр и ещё музей, затем театр, ещё театр и снова музей – ещё лучше, если не миновать вовсе..

Ближе к вечеру люди покидали дома и шли по Большой к Ангаре, как на свидание, чтоб увидеться со своей большой рекой и со своей большой городской семьёй. На улице было тесно, мы шли навстречу друг другу и вглядывались приветливо во встречные глаза. Было очень уютно, оттого и вполне сердечно. Мы жили в городе знакомых лиц, а две его главных улицы были координатными осями его культуры, потому что всё происходило здесь, здесь, здесь... Дважды в день Виля Венгер спешил перебежками в театр и успевал, не задерживая шага, раскланиваться с каждым встречным и перебрасываться шутками с друзьями. Здесь прохожие останавливались в поклоне перед всегда невозмутимым Х. Ходосом или провожали взглядом симфонического кумира Леонида Мессмана... Писатели тоже не проходили незамеченными: их все знали, хоть и немногих читали. Здесь был лучший книжный магазин, куда не зайти было нельзя: почти пустые полки и всегда людно. Почему-то Марк Давидович любил назначать встречи здесь. Последняя встреча (как было знать?) оказалась последней... Тогда мы предполагали сделать небольшой представительский альбом об Иркутске для мэрии. Я собрал макет, где красиво легли фотографии, к ним надо было написать точно по смыслу и формату крохотные текстовые миниатюры. Несколькими днями прежде я показал макет Марку и предложил взять его для работы.

– Я всё запомнил, Саша! – улыбнулся мне Марк, словно моё предложение было самым лестным в его жизни. То же самое удовольствие я читал в его глазах не раз прежде, когда собирали большой альбом об Иркутске, где он по своей воле добавил в авторскую справку обо мне дополнительные эпитеты – это была спокойная забота о престиже соавтора. Теперь я понимаю цену тех добрых слов и душевных намерений, поскольку уже нет вокруг человека с подобным запасом доброты, и совсем не осталось людей, способных не поморщиться от неприятия. Я припоминаю, как при мне Марка буквально схватил за пуговицу один расторопный репортёр и попросил интервью для малоуважаемой маргинальной газеты. Я даже опешил, – настолько оскорбительной была просьба, и отвергать её, по-моему, можно было только беспощадно... Ровным, приветливым тоном Марк попросил не обращаться впредь с подобными просьбами никогда – а я, тем временем, давил свой гнев... и медленно понимал, что нетерпимость хуже мелкой монеты в карманах. Вот это был урок.

Итак, наша последняя встреча в «Роднике». Беру аккуратные листочки с рукописью и обнаруживаю, что всё написано филигранно точно вслед за фотографиями и до строчки по размеру. Но восхититься не успел: Марк, как всегда, опередил мою реакцию: « К вашим фотографиям, Саша, пишется легко и точно». Мне на минуту стало неловко и от своей медлительности, и от лестных слов, и от неспособности их так же легко парировать...

Эта наша работа так и не издана, мне очень жаль, и я понемногу расставляю его тексты в наборы открыток об Иркутске, в другие публикации и горюю по утраченному совершенству.

Но горше – невозможность встреч. И вот тогда в промельках сознания начинаешь понимать: может, самый главный секрет его личности – секрет опережающей доброты?

Эта доброта родилась чуть раньше его самого и стала его даром, растила его жизнь, подсказывала стихи, переполняла щедростью, собирала друзей, отстраняла недругов... А с уходом Марка в иной мир его доброта осталась здесь и теперь сиротствует где-то около нас...

Мир переменился и мы, конечно, заметили это. На опустелой Большой выстроились бары, казино, ночные клубы, меж которых мы перемещаемся в иномарках и слушаем публичную чушь о сияющей духовности на месте зияющей культуры. Вроде бы всё на месте: и музеи, и театры, и «органы культуры», как выразился знакомый особист, да ничего не происходит, кроме убогих этнических разборок: впору вводить Эстетический кодекс в дополнение к Уголовному и Налоговому. Тогда и воспрянет культура, только будет она уже мезозойской...

Но я всё равно вижу Марка на Большой. Вижу легко поспешающим к очередной работе или с очередной рукописью в папке... Всех раздражала его всеядность, потешало его вездесущие, настораживало согласие с властью, бестолковой и агрессивной... Ну, как враз разглядеть во всеядности – щедрость работ; в вездесущии – успевание жить; а в согласии с властью – единственную возможность собирания культуры по кусочкам и открывания по крупицам?! Я посмею сказать, что все ценности нашей провинциальной культуры трёх последних десятилетий не миновали при рождении прикосновения Марка, начиная с публикации «Утиной охоты» и до явления пианиста Дениса Мацуева. Хочу надеяться, что помню об этом не я один.

В отличие от Марка, мы родились с печатью, на которой было вырезано « единство и борьба противоположностей». И полжизни мы с чем-нибудь да боролись, легко эту противоположность находя. Мы жили вопреки, и, как теперь оказалось, вопреки себе. Чего стоили наши самоутверждения, если теперь половину сделанных прежде работ приходится со стыдом выбрасывать, а шумовые эффекты, производимые нами, давно потерялись в шелесте купюр; как сказал поэт: «...рука, отбросив пистолет, качнулась в сторону стакана»?!

А надо бы просто растить яблоню, прочитав для этого Марка.

На этих яблонях росли улыбки.

И сладкие, и горьковато-кислые,

Медовые, елейные, солёные

На этих яблонях росли улыбки.

Я говорил. А люди мне не верили.

Придумщик ты!– качали головами.

Тогда набрал я целую корзину

Улыбок самых спелых и раздал.

Что тут случилось! Всё перемешалось,

Как яблоки в корзине у меня.

И самым первым недруг мой пришёл

И сладко улыбнулся, и сказал:

Давай мириться!

Тихий, молчаливый, вечно сумрачный сосед

Шутил с ухмылкой горьковато-кислой:

– Вот так, браток... Верь женщинам...

Весь город солёно улыбался и медово,

Характеры людей переменились

От этих яблок из моей корзины.

Но мне, увы, не верили опять.

– Придумщик ты! – качали головами.

Зато всю ночь я слышал, как в саду

Смеялись яблоки. Их голоса девичьи

Перемежались всплеском тишины.

Мне кажется, там кто-то целовался...

Если бы Марк в своей жизни написал только один стих, этот стих, ему кланялись бы, как поэту удивительному. Но я-то знаю, что этот стих – ещё и автопортрет...

А где-то рядом с нами и, может быть, очень близко к кому-то из нас теперь уже сиротливо улыбается его доброта.

• Расскажите об этом своим друзьям!