Перевёртыш Максимова

Автору нашей многолетней рубрики «Побрюзжим... Поговорим... Подумаем...» Владимиру Максимову вчера исполнилось 69 лет.

Цифирь коварная – перевёртыш: что так посмотри, что эдак – всё равно 69. Как говорится, не прибавить, не убавить. Тем более что убавлять свои года Владимир и не собирается, а живёт и радуется в том возрасте, который имеет. С чем мы его и поздравляем. И по уже сложившейся традиции задаём ему несколько вопросов:

Ред. – Владимир, в прошлом году мы давали отрывок из твоего нового романа «Уходящее время», который должен был выйти в этом году. Вышел ли он?

В. М. – Нет, роман, увы, не вышел, хотя должен был. К сожалению, в издательствах, даже очень крупных, где всё уже давно поставлено на поток, такое случается по разным причинам.

Ред. – А какое издательство издаёт роман? И когда он всё-таки появится?

В. М. – Роман издаёт преемник бывшего «Восточно-Сибирского книжного издательства» – «Востсибкнига». Я уже много лет с ними сотрудничаю, поскольку полиграфическая, редакторская, оформительская культура этим издательством, к счастью, не утрачена, как это теперь происходит сплошь и рядом в различных мелких издательствах, где порою ошибок больше, чем самого авторского текста. А роман выйдет, скорее всего, в середине лета, так что представление этой книги в библиотеках Иркутска и Ангарска будет проходить уже осенью. Кстати, знакомые спрашивают: где можно будет приобрести этот мой автобиографический роман? Пользуясь случаем, сообщаю, что купить книгу по себестоимости можно будет только у автора. Поскольку гонорар ныне большинство издательств «платят» автору его же книгами. Что для самих авторов является головной болью. Ибо по-настоящему творческие люди, как правило, плохие коммерсанты.

Ред. – Ну и традиционный вопрос: какие дальнейшие творческие планы в юбилейном году?

В.М. – Да, время, увы, летит быстро. Хотя меня это не особо печалит: я как-то умею ладить со своими немалыми годами. У меня с ними, так сказать, некий симбиоз – я их не трогаю, и они мне сильно не докучают. Тут у меня недавно одна молоденькая журналистка, для которой я, наверное, выгляжу каким-нибудь шерстистым носорогом, спросила: «А вы не боитесь впасть в детство? Года-то уже немалые?». Я ей честно ответил, что боюсь только щекотки. А вот в детство впасть не боюсь, поскольку я из него никогда и не выпадал. И мне кажется, что именно люди с детским, раскрытым миру взором и могут быть творческими людьми – они могут постоянно удивляться красоте и разнообразию этого дивного мира. А что касается моих юбилейных планов, то они таковы: получить Нобелевскую или хотя бы губернаторскую премию в области литературы. Думаю, своим более чем тридцатилетним творчеством я это заслужил. Ну, а если серьёзно, то все свои книги я могу оценивать как достойные. По крайней мере, ни в одной из них нет фальши. А ещё, думается, мне удалось передать в своих книгах «аромат нынешнего времени» – от середины двадцатого века до наших дней. Кстати, именно об этом и будет моя новая книга из двадцати двух рассказов, которая выйдет, надеюсь, к моему следующему юбилею. Несколько рассказов из этой будущей книги и хочу предложить вниманию наших читателей.

***

Осеннее послание

Последняя запись на четверть стандартного листа в моей зелёной прозрачной папке, где я собирал свои беглые заметки, была сделана 18 августа 2015 года.

Запись касалась, можно сказать, первого теперь уже прошлогоднего послания леди Осень...

Свежее утро второй половины августа. На потемневших от недолгого ночного дождя досках открытой веранды увидел несколько жёлтых, почти янтарных, берёзовых листьев. Они смотрелись особенно ярко на потемневших от влаги досках пола.

«Да, скоро осень...» – с грустью подумалось мне. И тут же припомнилось давнишнее стихотворение поэта, с которым мы были когда-то дружны. И которого давненько уже нет на этом свете: «Лето кончилось. Поздно цветам распускаться. С тополей облетают озябшие листья...»

«Вот и первое послание осени, – снова вернулся я мысленно к упавшим ночью на пол веранды листьям. – С уведомлением о том, что очередное моё лето на даче подходит к концу – вот-вот отживёт уже свой срок... Да и у самого года уже немалые. Моя «телега жизни» катит уже под горку с ярмарки жизни. Как там у Пушкина: «Катит по-прежнему телега. Под вечер мы привыкли к ней и, дремля, едем до ночлега – а время гонит лошадей...»

И от всех этих, в общем-то, трезвых мыслей, и о вечере жизни, и об очередном послании осени со строгим уведомлением о неминуемых сроках, отпущенных каждому природному явлению, да и человеку тоже, так вдруг стало печально и тревожно на душе...

И только Экклезиаст чуть-чуть утешил и утишил мою грусть, готовую вот-вот перерасти в тоску, а потом, не дай бог, и в уныние. А ведь и вправду:

Суета сует – и всё суета.

Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки.

Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где восходит.

Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём,

И возвращается на круги своя...

Всему своё время, и время всякой вещи под небом:

Время рождаться и время умирать...

Время разбрасывать и время собирать камни;

Время обнимать и время уклоняться от объятий;

Время любить и время ненавидеть;

Время войне и время миру...

И, что делалось, то и будет делаться...

И нет ничего нового под солнцем...

Итак, увидел я, что нет ничего лучшего, как наслаждаться человеку делами своими:

Потому что это – доля его...

Как верно! Только настоящее дело и даёт смысл жизни... А ещё хорошо у него вот это: «Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мёртвому льву...»

И ведь действительно: если не сегодня – значит никогда. Это и есть наше земное, здесь, в этой жизни, бессмертие. Ибо сроков своих мы не знаем. И это, несомненно, милость Творца всем нам, живущим на земле...

Надо же, сколько ассоциаций по дороге к умывальнику, до которого не больше десяти шагов, вызвали у меня эти несколько жёлтых листьев, лежащих на влажных потемневших досках открытой веранды...

И, уже умываясь холодной, бодрящей водой, я вспомнил ещё и Пушкинское:

Блажен, кто смолоду был молод!

Блажен, кто вовремя созрел.

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть сумел...

«Да, именно этому, пожалуй, и надо учиться любому из нас. Вытерпеть, в летах преклонных, холод жизни. А уж холодок осени, брызгая в лицо водой, – продолжил я свои мысли, – и холод зимы, мы как-нибудь вытерпим...»

***

Почему я не говорил им об этом раньше?..

Ещё одна прошлогодняя, точнее, прошлолетняя запись в зелёной папке:

«Мама, папа, я вас очень люблю...» – было написано отдельной строкой в начале листа. А затем, ниже этой фразы, почти на полторы страницы стандартного листа шли торопливые, беглым размашистым почерком, записи, объясняющие этот порыв...

Под вечер стоял на крыльце дачи. Смотрел на Байкал. Ловил ноздрями и всем существом своим какой-то тревожный, почти уже осенний ветер...

На небольшой этой открытой веранде перед домом стало зябко, и я вошёл в дом, начал кипятить на плитке воду для чая, чтобы потом приготовить ужин.

В углу, на гвоздике, рядом с плиткой, я вдруг увидел мамин фартук, отчего-то не замечаемый мною прежде.

Снял его с гвоздя. Подержал в руках. Прижал к лицу. Словно надеясь уловить мамин запах – запах тепла, уюта, спокойствия, защищённости, сколько бы тебе не было лет...

А может быть, я надеялся уловить аромат тех аппетитных борщей, которые она готовила нам здесь с отцом, когда они приезжали летом, навестить меня на даче...

Вспомнился мне и походный, закопчённый на кострах, таёжный котелок отца, который я храню на полочке в предбаннике, хотя ни разу ещё не воспользовался им. Всё надеясь на то, что вот приедет сын, внуки, я им сварю чай на костре, как это делал отец. Заваривая крепкий чай со смородиновым листом. И «с дымком», – как он говорил.

«Надо бы и мне сварить чай на костре, – подумалось мимоходом. – Ведь сколько раз отец делал это здесь, на полянке перед домом, утверждая, что с костра чай совсем другой, более вкусный. Но сегодня вечер ненастный, и с костром будет морока...»

И всё-таки мне захотелось сходить в баню и принести оттуда котелок отца,

чтобы уже завтра сделать чай на костре...

Повесил обратно на гвоздик мамин фартук. Выключил под закипевшим чайником плитку. Вышел на крыльцо.

Накрапывал дождь. И вечер казался отчего-то грустным, подслеповатым.

«Ладно, завтра котелок принесу», – решил я, передумав идти за ним в баню. И представив, как в ней сейчас сумеречно и стыло. Неуютно, как в нежилом, давно необитаемом доме.

Снова вдыхая полной грудью свежий ветер с Байкала, проносящийся по распадку куда-то мимо моего дома, я прошептал, отдавая эти слова ему – вечному страннику, в слабой надежде на то, что он донесёт их до адресата:

«Мама, папа, я вас очень люблю...»

И вдруг с какой-то отрезвляющей, как нашатырный спирт, чёткой тоской я подумал: «Отчего я никогда не говорил им этого прежде? При их жизни? Когда приезжал к ним в Ангарск или когда они приезжали ко мне в Иркутск. Или сюда, на дачу...»

И будто извиняясь за что-то перед ними, уже мысленно, не доверяя эти слова даже ветру, я произнёс: «Я молюсь о вас все эти годы, что вас нет на земле. И это единственное, что я могу теперь для вас, мои дорогие, сделать...»

Сестра моя тогда ещё была жива, хотя и сильно болела. И вот теперь я молюсь ещё и за неё, оставшись один из нашей семьи на этом свете...