Источник духа народа. Судьбоносные встречи Галины Медведевой-Афанасьевой |
Подготовила Татьяна ЯСНИКОВА |
10 Июля 2020 г. |
Хотите получить государственную премию? Исколесите тысячи километров дорог Иркутской области, посетите её старожилов – сотни стариков, помнящих давнее, не испортивших свою речь подражанием псевдоучености. И все это запишите в сорок томов Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири, подготовьте их к изданию. Мы поздравляем лауреата этой премии в области литературы и искусства Галину Витальевну Медведеву-Афанасьеву, директора Иркутского регионального центра русского языка, фольклора и этнографии. Награду она получала из рук президента страны В. В. Путина 24 июня в день парада на Красной площади. На вопрос: «Что было для неё судьбоносным?» Галина Витальевна ответила: – Встреча и общение с В. Г. Распутиным, его приветственный отзыв на «Словарь говоров русских старожилов Байкальской Сибири». – А как всё начиналось? – Все началось в 1980 года, когда я в составе фольклорной экспедиции поехала со своим учителем профессором Е. И. Шастиной в Приленский край, который не мог не покорить меня.
– В тот приезд, – вспоминает Г. В. Медведева, – нас покорила Мавра Ивановна Томшина, добродушная, смиренная старушка с дивным, родниковым языком, на котором, казалось, говорила Древняя Русь. (Из дневника: «1980 год, 7 августа. Захожу во двор небольшого домика с тесовой на два ската крышей, что высоко стоит на берегу Лены. В ограде, как в лесу, запах грибной прели и мокрой хвои... Хозяйки нет дома, дверь подпёрта метлой. Домá здесь не знают замков – жизнь выстроена на доверии. Со скрипом приоткрылись тяжелые ворота, вошла старушка с добрыми, тихими глазами; о таких говорят: они видели Бога. Это Мавра Ивановна. Заговорили. На вопрос: “как живёте?” полился, как живой ручеек, бытийный рассказ о жизни – “тяжелой ранешной” и “ненастной теперешной”»). – Во время той же экспедиции нам удалось повстречать Михаила Андреевича Обедина. (Из дневника: «1980 год, 29 августа. Дом Обединых стоит на окраине деревни, рядом извилистая, как змейка, река Куленга (от эвенкийского кулин – змея). Хозяин сидит на крыльце, подшивает валенки. Над оградой стоит запах рабочего пота, дегтя, крепкой махорки... У этого глубокого старика – человека многотрудной судьбы – необыкновенно ясные, цвета мокрой спелой смородины, глаза… Михаил Андреевич не мог не поразить своей благородностью, кротостью, соединенной с твердостью взгляда»). Это удивительный мастер короткого рассказа; особенно ему удавались истории о «страшных временах»: раскулачивании, репрессиях, войне, через которые прошла его семья. Михаила Андреевича давно нет в живых, но рассказы его, которые я слушала двадцать пять лет назад, помнятся до мельчайших подробностей. Эти простые по форме истории обжигающе достоверны, они – беспощадный портрет времени, «документ эпохи»). «…Раскулачивали. Обходили все дворы Актúвисты – комиссия человека четыре-пять. Зашли там к одному, Иван Васильевич Шеметов он. – Хозяин кто будет? – Нету его. – Мать? Мать вышла. А у его амбарúшко был, как у нас. У отца была куплена коробýшка самокóвошна, из жалеза, он ковал на раскóв. Тележóнка была двух колёс, таратайка. Кузница стояла во дворе. Свои ведь мужики-кожедёры ходили с сельского совета и с района. Пошли, конúшко посмотрели. Там коровёнка одна была. В кузнице молоток, клешши. Ну и вынесли решение. Имям надо вынести, к какому отнести: мóчный середняк, середняк маломóчный, середняк и бедняк. Четыре группы. Стоят и судят, что пришить ему. – Куда его отнести? – спрашивают у сельского совета. – Кузнец. Чё?! Кýзло имет, фаэтóн (из прутьев из чарёмуховых), как корзинка. Значит, когда-то здорово жиў. Фаэтóн! Что ты! Здешний говорит, жалет: – Да какой он кулак?! Кобылёнка едва жива. – Да у него кузница, фаэтóн! Ну, натянули до середняка. Записали середняком. А тут жиў пьяница один. Коня не было. Он уехал менять. А дом хороший быў. А ребятишки босякáм. Голые. Он не запáшенный быў. Пашни не пахал, работать не любил, кóней менял. Эти нáрочные-то говорят про него: – Беднячишко. А он лентяй быў, пашню подымать не хотел, кóней менял. Ну и чё?! Дали ему коня и зачислили в актúвисты по раскулачиванию. Батраки, лентяи, оне же которы письма писали, что того-то и того надо раскулачить… Старика тут одного раскулачили со старухой. Может, кто зубок на их имел. Отобрали всё, окна забили и выгнали. А оне немóчные были. Чё?! Старики! Нáймывали хлеб убирать. Сами что? Хлеб жалко бросить, пашню. А тот-то, кто работал на его, возьмёт и напишет, что я работал на его, пахал, молотил. Из-за этих четырёх-пяти слов человека съедали! Это в тридцать втором году сортировать стали людей. А перед этим коммуна! В коммуну кто шёл? Эти же и шли лентяи. Потом пашню эту запустúли, засорили все коврúги сорняком. В тридцать третьем голод быў. Репрессии. Гнали босякáм. Обýтки у которых были, сгнили. Дожж идёт. Вместо груза репрессированные. Шеметова этого упекли. В Кáчуг пригнали, анбары были, их туда, мокрых, загнали всех. Назахтре на пароходы и – на север, на Колыму»). «…Вот поле боронишь, Господи, не оборони-ка хорошо мéжу, председатель придёт, мы же маленьки были, по шесть-семь лет, а боронили уже. – Абóй! Девчонки! Чё же вы мéжу-то не окаймили? Вот вы платочек окаймите – он же красивый! А если не окаймите, он некрасивый, да ешшо осыпется, вся красота опадёт! Середину вот, дескать, пусть хоть она вышита будет кака, но надо, чтоб каймá была! Вот. Строго всё было, строго. Как пашня начинатся, и вот её и боронишь. Потом полосу заборонишь, снова опеть её объезжашь, окаймляшь, подравнивашь. Потом опеть оборáживашь, борозду делашь. Вот так строго было. Пашня-то – как платочек вышитый! И вот всё время говорил Василий Васильевич нам: – Абóй! Девчонки, платочек плохо у вас окаймённый. Порядок был, порядок. А когда пóлотье, этот колюжник-то, осóт, пололи, он же колется. Мне было шесть лет, я полола. А сейчас?! Абóй! Не могу видеть, сердце-то всё изболело, Господи! Все поля запустúли . А лес-то! Абóй! По косачáм ходили, тетерева-то эти. На этих годáх их тьма была здесь, сидят, как вороны на берёзах, хоть за хвост их имáй, оне сытые, аж лететь не могут. Кýчно сидели. Мы с краю жили, окно откроешь, и с окна стреляшь. До триста штук добывали в осенúну. Косачéй, уток. Пόлом было. А теребить-то – теребиловки были. Вот сёдня у меня теребим, все бабы собярутся у меня, сидим теребим, палим, прибирам. На жердину насдеёшь их, ну, расчередишь сначала-то, соли горсточку в нутро положишь и на жердь. Ажердь-то на подызбицу, там осень-то подвялятся, а потом в дупло спускашь, в бочки и в дупло…». – Подобные рассказы, – считает Галина Витальевна, – ценны не только как произведения устной народной словесности, но и как источник, позволяющий ощутить «дух народа», его обыденный менталитет, складывающиеся веками и передающиеся от поколения к поколению нравственные понятия, нормы поведения и эстетические представления. – А что вы считаете рубежами вашей деятельности? – Бесконечные, часто неожиданные, встречи с моими удивительными рассказчиками, простыми людьми, проживающими на реке Лене, на Ангаре, Енисее, Шилке, Амуре, на их многочисленных притоках. Это люди преклонных лет, родившиеся в конце XIX – начале XX веков. В большинстве своем это земледельцы, скотоводы, рыбаки, охотники. Именно они являются главными носителями жизненного опыта народа, его нравственно-духовных ценностей, фундаментальных представлений о человеке, жизни, мире. – Не истощается ли источник исследований – народная речь? – Конечно нет! Списки исполнителей с каждой поездкой пополняются. Увеличивается, соответственно, и количество собранного материала: десятки, сотни, тысячи рассказов, тематически охватывающих почти все стороны самобытной жизни русского крестьянина в Сибири. Среди которых – рассказы о рыболовстве, охоте, землепашестве, об обычаях, обрядах, верованиях, о трудных человеческих судьбах, об истории края, репрессиях, раскулачивании, о беглых ссыльных и каторжанах, о белых и красных…
|
|
|