НА КАЛЕНДАРЕ
ЧТО ЛЮДИ ЧИТАЮТ?
2024-10-23-01-39-28
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
2024-10-30-02-03-53
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
2024-11-01-01-56-40
Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
2024-10-22-05-40-03
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
2024-10-30-05-22-30
Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.

История Сибири: Детство, опалённое войной

24 Февраля 2012 г.

alt

Август сорок первого года. Я, девятилетняя девчонка, стою у ворот нашего дома и смотрю, как телега, запряжённая лошадью, увозит из дома моего отца, Сергея Александровича Вавилова. Папа уезжает на фронт. Я смотрю ему вслед, а в голове бьётся испуганной птицей фраза: «Я вижу папу в последний раз». Почему, откуда возникла эта мысль? Страх это был или предчувствие – не знаю. Через год папа погиб.

 

Ему было всего тридцать четыре года. Гораздо меньше, чем сейчас моим детям. Но вот парадокс. Моих детей я до сих пор вижу маленькими. А папин образ в душе – это образ взрослого, большого, мудрого мужчины. Он большой, значит, я маленькая. Воспоминания оживляют во мне ребёнка. Ребёнка, у которого война украла детство.

До войны счастья было через край, хоть залейся. Я росла в деревне, где всё было как в сказке. Река полноводная, сосновый бор и лиственный лес, луга заливные, равнина бескрайняя. Даже горизонт с горы виделся настоящим небоскатом – круглым, как на картинках в учебнике географии. Это в городах небо зажато постройками. А небо моего детства было просторным и бесконечным. И радость была без остановки. Искупались в речке, побежали за смородиной, наелись ягоды – айда играть в лапту, надоела лапта – можно в чижика или догонялки... А вечером так здорово было сидеть на крыльце между папой и мамой, вместе с дедушкой и бабушкой. Они тихонько о чём-то разговаривают, я на звёзды смотрю, огромные, яркие. Звёзды падают, не успеваю желания загадывать, но и не жалко, звёзд много, больше, чем желаний...

Война для нас не началась – она ворвалась, резко, внезапно и страшно. И сразу заставила повзрослеть. На смену беззаботности сверху рухнуло ощущение беды. И понимание, что теперь все, даже дети, должны работать на победу (а в то, что победим, верили безоговорочно). И ещё – предельная концентрация. У всех одна цель, и ни на какие мелочи отвлекаться нельзя. Страна как будто стала единым организмом: организм атакован опасным вирусом, все резервные силы брошены на борьбу с болезнью, и каждая клеточка (каждое «я») играет важную роль.

А ресурсы страны-организма были скудными. Как-то сразу исчезло из продажи самое необходимое: соль, сахар, мыло, спички, керосин... Не говоря уже о других продуктах. Слово «голод» стало буквальным, мы поняли, что это такое... Помню, в начале лета, в последние довоенные дни, папин приятель принёс нам в подарок ком слипшихся карамелек – подушечек. Их ещё называли «дунькина радость». Мы с братом сразу скривили носы: «прокисшие конфеты»! Как же потом нас эта «дунькина радость» выручала. Как мы тянули это сладкое, довоенное удовольствие... Впрочем, недолго. Бабушка – добрая душа, подкармливала ещё и соседских ребятишек «прокисшими» подушечками.

Нам казалось – голодно. Но если сравнить со следующей зимой, первая военная зима была ещё ничего. Были запасы в погребах. Были вещи, которые можно было продать или обменять на продукты. В деревне был мельник по фамилии Толстюк, так к этому мельнику все ходили на поклон. За фамильные ценности и ювелирные украшения Толстюк отсыпал муки – кому кулёк, кому мешочек. Он был среди немногих, кто не пострадал, а разжирел на войне. И, если продолжать сравнения народа с организмом, чужеродный элемент, как бородавка.

Следующим летом 1942-го мы перешли на подножный корм. Столько растений оказались съедобными, раньше и не подозревали. «Калачики», растущие на дне канав, луковицы саранок, корни аира, заячья капуста... Сознание-то наше повысилось, а вот растущие тела требовали еды. Есть хотелось всё время, постоянно... В пионерском лагере на обед были щи из щавеля. Каждый день. И каждое утро мы ходили в лес за этим щавелем, даже в дождь. Не будет щавеля – не будет обеда. Остальные продукты выдавались микроскопическими порциями. Однажды ночью на складе с продуктами взломали замок. Нас обворовали. Руководство лагеря провело расследование, и выяснилось, что воришки – трое мальчишек, живущих на острове недалеко от лагеря. Они сбежали из детского дома и выживали, как могли. Склад по ночам стали охранять воспитатели. Наши же мальчишки, которые сами не доедали, по ночам плавали на остров, делились своими скудными порциями с беглецами. Сочувствие было сильнее голода.

В августе пришло извещение о гибели папы. Мама на нервной почве слегла, у неё отказали ноги. И я бегала каждый день в деревню из лагеря (это километра четыре через лес) проведать её. Днём, при маме, держалась. Ночами горько плакала в подушку. Тогда, наверное, я и повзрослела окончательно.

В сентябре мы обнаружили много новеньких в классе – приехали эвакуированные. К нам, в село Рыбинское Красноярского края, приехали семьи из Ростова, с Поволжья, из Ленинграда. Какое-то время в селе стояла танковая школа. В доме для инвалидов был открыт госпиталь для тех, кто после тяжёлого ранения, ампутации, контузии был комиссован и не мог вернуться на фронт. Не было ни одного дома, ни одной квартиры, куда бы ни подселили новеньких. Расселить-то расселили, а вот как всем прокормиться?! Вот тогда начался настоящий голод! До января ещё хватало картошки, а после Нового года и она закончилась. Не было ни хлеба, ни жиров, ни-че-го! Мы, школьники, выходили на замёрзшие поля собирать колоски. Не для себя – сдавали в колхоз. Весной в полях уже находили мёрзлую картошку, радовались редким брикетикам сладкого жмыха. Но это потом, весной. До неё ещё надо было дожить.

Не только продукты – всё исчезло. Не было тетрадей, и мы сшивали найденные в старых тетрадках чистые листы. Кончились самодельные тетрадки – писали между строчками книг. Чернила кончились, разводили «химические» карандаши. Если не было карандашей, разводили сажу. Но всё равно ведь учились! Всё равно выполняли домашние задания! При свете лучинок, коптилок, иногда у раскрытой дверцы топящейся печки: и тепло, и светло.

Тепло тоже исчезало, потому что дров и угля не хватало. Но у нас соседка была, Мария Антоновна Павленко – святой человек. Каждый вечер она оставляла в «загнетке» в русской печке угольки, чтобы утром поделиться с соседями: к ней шли с совочками за угольками, разжигали свои печки. А она, чтобы сохранить эти угольки, не могла плотно закрыть вьюшку, и дом выстывал к утру. Сколько лет прошло, а нам от её сохранённых угольков тепло, светлая ей память.

В классе сидели в зимней одежде, в валенках, в центре классной комнаты стояла печка «буржуйка» – это такой железный бочонок с выведенной в окно трубой. Вокруг печки расставляли парты. И в классе было постоянное, броуновское движение. Посидел у печки, погрелся, – уступи место соседу по парте.

В коридорах « буржуек» не было, поэтому на переменках грелись другим способом: «жали масло». Толпой наваливались на того, кто оказался в углу, и с хохотом давили его. Зажатый выбирался, на его место попадал другой. Иногда вместо «масла» устраивали «кучу-малу»: это то же самое, только на полу. Однажды моего брата, Гену, извлекли со дна «кучи» потерявшим сознание...

Учились в одном классе, в две смены. Тем, кто в другой смене, мы оставляли смешные записки в партах: «Я вас люблю, и вы поверьте: я вам пришлю блоху в конверте», «я вас люблю и уважаю, беру за хвост и провожаю»... Появилось увлечение альбомами с песнями. Песни писали друг другу, сопровождая их рисунками цветов и другой красоты, которой в окружающем мире не хватало. К весне повальным увлечением стала игра в «зоску». «Зоска» – это кусочек кожи с пришитым к средине плоским кусочком свинца. Тыльной стороной стопы она подбрасывается вверх. Главное – не дать ей упасть. Кто большее число раз подбросит «зоску», тот выиграл. Школьные чемпионы по «зоске» выглядели героями в глазах остальных – игра требовала умения.

Во что только мы не играли тогда! Только не в войну. В войну – никогда, ни разу. Ни на секунду, даже в играх, мы не могли расслабиться и забыть о настоящей войне. Но и воспоминания о крохах радости в те тяжёлые времена – бесценны. Кстати, почётную грамоту за отличную учёбу в четвёртом классе я храню до сих пор. А мой брат, тот самый, который потерял сознание на дне «кучи-малы», хранит альбом-песенник зимы 1942-1943.

Летом сорок третьего года началась эпидемия тифа. Это хорошо, что мамочка успела переболеть тифом до войны, второй раз инфекция в организм не приходит. Иначе бы мы все просто умерли. А так – она выхаживала сначала бабушку, потом меня. Помню, как страшно было ночами: света нет, а бабушка в бреду отправилась куда-то и перепутала дверь комнаты с дверцей гардероба и стонет там… Мама чудом где-то достала сухофруктов, сварила для бабушки компот. А я его только немножко попробовала из бабушкиной чашки. Ну и заразилась, конечно. Температура была запредельная, бред, потеря сознания. Помню, очнулась, а рядом с кроватью сидит мама, вышивает голубенькие цветочки на марле и плачет. Оказывается, врач ей сказал, что я не выживу, и мама готовила саван… А я выжила и страшно хотела есть, ни о какой диете и речи не было, с голоду бы не умереть. Выменивали на продукты остатки папиных и маминых вещей.

Сорок четвёртый год. Мы трудимся не только на своих огородах, но и на колхозных полях: помогаем взрослым сажать, окучивать и копать картошку, сгребаем сено, вяжем снопы. Ещё помню, что шили кисеты для бойцов – не просто мешочки для табака, а с вышивками и с ободряющими записками внутри. В госпитале устраивали концерты: пели, танцевали, читали стихи. И снова эта борьба с голодом, с холодом.

Зима сорок четвёртого была особенно морозной. В доме за ночь нарастали снежные куржаки в углах, вода замерзала в стакане. Но люди учились выживать: всё время что-то изобретали, придумывали... Мыло варили из канифоли, например. Хотя какое это мыло? Вот мыло, которое нам подарили однажды – это да. Как-то ночью к нам постучались чужие люди, попросились переночевать. С одной стороны, страшно (мы тогда с мамой вдвоём остались, дед с бабушкой и внуком уехали в Иркутск), а с другой, – как людям откажешь? Мама рискнула, путники остановились на ночь. И нам оставили в благодарность подарок – целый кусок настоящего хозяйственного мыла! Я всю жизнь помню радость от этого события.

Зима сорок пятого тоже была и голодной, и холодной. Но настроение было другим. Мы уже знали, что победа близка, что вот-вот наступит мир. И поэтому переносилось всё легче.

На переменах в школе стали танцевать под баян – в верхней одежде, в валенках, но танцевали! Правда, баянист умел играть одну мелодию: «Степь да степь кругом». Под неё мы танцевали вальс. А фокстрот – «под язык», напевая « Колокольчики-бубенчики звенят».

Наконец, наступил этот праздник – долгожданный, радостный! Помню, что день 9 мая был солнечным и ясным. По-другому и не могло быть – Победа! Но и слёзы на глазах, конечно, как в песне поётся: нелегко далась победа, многие не вернулись с фронта. А надежда была. Были ведь и ошибочные похоронки, вдруг и похоронка, которая пришла на моего папу тоже была такой? В годы войны популярным было стихотворение К. Симонова «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Мы очень ждали, долго надеялись на чудо, но, его, увы, не произошло.

Мой отец, Сергей Александрович Вавилов, погиб в месте, которое называется Мясной Бор. Весной и летом сорок второго там шли страшные бои, была настоящая мясорубка. Цель была не допустить фашистов к Ленинграду. Вторая ударная армия почти полностью была уничтожена в месте, которое теперь ещё называют Долиной Смерти. Сейчас в деревне Мясной Бор есть мемориал и часовня в память о погибших. Я была там семь лет назад. Не знаю, в какой из братских могил покоится прах моего отца. Положила цветы на ту, где было написано: «Бойцам Ленинградского фронта». Светлая память моему папе. И светлая память всем, кто не щадил себя ради нашего настоящего. Ради сегодняшнего дня.

  • Расскажите об этом своим друзьям!