История Сибири: Детство, опалённое войной |
24 Февраля 2012 г. |
Август сорок первого года. Я, девятилетняя девчонка, стою у ворот нашего дома и смотрю, как телега, запряжённая лошадью, увозит из дома моего отца, Сергея Александровича Вавилова. Папа уезжает на фронт. Я смотрю ему вслед, а в голове бьётся испуганной птицей фраза: «Я вижу папу в последний раз». Почему, откуда возникла эта мысль? Страх это был или предчувствие – не знаю. Через год папа погиб.
Ему было всего тридцать четыре года. Гораздо меньше, чем сейчас моим детям. Но вот парадокс. Моих детей я до сих пор вижу маленькими. А папин образ в душе – это образ взрослого, большого, мудрого мужчины. Он большой, значит, я маленькая. Воспоминания оживляют во мне ребёнка. Ребёнка, у которого война украла детство. До войны счастья было через край, хоть залейся. Я росла в деревне, где всё было как в сказке. Река полноводная, сосновый бор и лиственный лес, луга заливные, равнина бескрайняя. Даже горизонт с горы виделся настоящим небоскатом – круглым, как на картинках в учебнике географии. Это в городах небо зажато постройками. А небо моего детства было просторным и бесконечным. И радость была без остановки. Искупались в речке, побежали за смородиной, наелись ягоды – айда играть в лапту, надоела лапта – можно в чижика или догонялки... А вечером так здорово было сидеть на крыльце между папой и мамой, вместе с дедушкой и бабушкой. Они тихонько о чём-то разговаривают, я на звёзды смотрю, огромные, яркие. Звёзды падают, не успеваю желания загадывать, но и не жалко, звёзд много, больше, чем желаний... Война для нас не началась – она ворвалась, резко, внезапно и страшно. И сразу заставила повзрослеть. На смену беззаботности сверху рухнуло ощущение беды. И понимание, что теперь все, даже дети, должны работать на победу (а в то, что победим, верили безоговорочно). И ещё – предельная концентрация. У всех одна цель, и ни на какие мелочи отвлекаться нельзя. Страна как будто стала единым организмом: организм атакован опасным вирусом, все резервные силы брошены на борьбу с болезнью, и каждая клеточка (каждое «я») играет важную роль. А ресурсы страны-организма были скудными. Как-то сразу исчезло из продажи самое необходимое: соль, сахар, мыло, спички, керосин... Не говоря уже о других продуктах. Слово «голод» стало буквальным, мы поняли, что это такое... Помню, в начале лета, в последние довоенные дни, папин приятель принёс нам в подарок ком слипшихся карамелек – подушечек. Их ещё называли «дунькина радость». Мы с братом сразу скривили носы: «прокисшие конфеты»! Как же потом нас эта «дунькина радость» выручала. Как мы тянули это сладкое, довоенное удовольствие... Впрочем, недолго. Бабушка – добрая душа, подкармливала ещё и соседских ребятишек «прокисшими» подушечками. Нам казалось – голодно. Но если сравнить со следующей зимой, первая военная зима была ещё ничего. Были запасы в погребах. Были вещи, которые можно было продать или обменять на продукты. В деревне был мельник по фамилии Толстюк, так к этому мельнику все ходили на поклон. За фамильные ценности и ювелирные украшения Толстюк отсыпал муки – кому кулёк, кому мешочек. Он был среди немногих, кто не пострадал, а разжирел на войне. И, если продолжать сравнения народа с организмом, чужеродный элемент, как бородавка. Следующим летом 1942-го мы перешли на подножный корм. Столько растений оказались съедобными, раньше и не подозревали. «Калачики», растущие на дне канав, луковицы саранок, корни аира, заячья капуста... Сознание-то наше повысилось, а вот растущие тела требовали еды. Есть хотелось всё время, постоянно... В пионерском лагере на обед были щи из щавеля. Каждый день. И каждое утро мы ходили в лес за этим щавелем, даже в дождь. Не будет щавеля – не будет обеда. Остальные продукты выдавались микроскопическими порциями. Однажды ночью на складе с продуктами взломали замок. Нас обворовали. Руководство лагеря провело расследование, и выяснилось, что воришки – трое мальчишек, живущих на острове недалеко от лагеря. Они сбежали из детского дома и выживали, как могли. Склад по ночам стали охранять воспитатели. Наши же мальчишки, которые сами не доедали, по ночам плавали на остров, делились своими скудными порциями с беглецами. Сочувствие было сильнее голода. В августе пришло извещение о гибели папы. Мама на нервной почве слегла, у неё отказали ноги. И я бегала каждый день в деревню из лагеря (это километра четыре через лес) проведать её. Днём, при маме, держалась. Ночами горько плакала в подушку. Тогда, наверное, я и повзрослела окончательно. В сентябре мы обнаружили много новеньких в классе – приехали эвакуированные. К нам, в село Рыбинское Красноярского края, приехали семьи из Ростова, с Поволжья, из Ленинграда. Какое-то время в селе стояла танковая школа. В доме для инвалидов был открыт госпиталь для тех, кто после тяжёлого ранения, ампутации, контузии был комиссован и не мог вернуться на фронт. Не было ни одного дома, ни одной квартиры, куда бы ни подселили новеньких. Расселить-то расселили, а вот как всем прокормиться?! Вот тогда начался настоящий голод! До января ещё хватало картошки, а после Нового года и она закончилась. Не было ни хлеба, ни жиров, ни-че-го! Мы, школьники, выходили на замёрзшие поля собирать колоски. Не для себя – сдавали в колхоз. Весной в полях уже находили мёрзлую картошку, радовались редким брикетикам сладкого жмыха. Но это потом, весной. До неё ещё надо было дожить. Не только продукты – всё исчезло. Не было тетрадей, и мы сшивали найденные в старых тетрадках чистые листы. Кончились самодельные тетрадки – писали между строчками книг. Чернила кончились, разводили «химические» карандаши. Если не было карандашей, разводили сажу. Но всё равно ведь учились! Всё равно выполняли домашние задания! При свете лучинок, коптилок, иногда у раскрытой дверцы топящейся печки: и тепло, и светло. Тепло тоже исчезало, потому что дров и угля не хватало. Но у нас соседка была, Мария Антоновна Павленко – святой человек. Каждый вечер она оставляла в «загнетке» в русской печке угольки, чтобы утром поделиться с соседями: к ней шли с совочками за угольками, разжигали свои печки. А она, чтобы сохранить эти угольки, не могла плотно закрыть вьюшку, и дом выстывал к утру. Сколько лет прошло, а нам от её сохранённых угольков тепло, светлая ей память. В классе сидели в зимней одежде, в валенках, в центре классной комнаты стояла печка «буржуйка» – это такой железный бочонок с выведенной в окно трубой. Вокруг печки расставляли парты. И в классе было постоянное, броуновское движение. Посидел у печки, погрелся, – уступи место соседу по парте. В коридорах « буржуек» не было, поэтому на переменках грелись другим способом: «жали масло». Толпой наваливались на того, кто оказался в углу, и с хохотом давили его. Зажатый выбирался, на его место попадал другой. Иногда вместо «масла» устраивали «кучу-малу»: это то же самое, только на полу. Однажды моего брата, Гену, извлекли со дна «кучи» потерявшим сознание... Учились в одном классе, в две смены. Тем, кто в другой смене, мы оставляли смешные записки в партах: «Я вас люблю, и вы поверьте: я вам пришлю блоху в конверте», «я вас люблю и уважаю, беру за хвост и провожаю»... Появилось увлечение альбомами с песнями. Песни писали друг другу, сопровождая их рисунками цветов и другой красоты, которой в окружающем мире не хватало. К весне повальным увлечением стала игра в «зоску». «Зоска» – это кусочек кожи с пришитым к средине плоским кусочком свинца. Тыльной стороной стопы она подбрасывается вверх. Главное – не дать ей упасть. Кто большее число раз подбросит «зоску», тот выиграл. Школьные чемпионы по «зоске» выглядели героями в глазах остальных – игра требовала умения. Во что только мы не играли тогда! Только не в войну. В войну – никогда, ни разу. Ни на секунду, даже в играх, мы не могли расслабиться и забыть о настоящей войне. Но и воспоминания о крохах радости в те тяжёлые времена – бесценны. Кстати, почётную грамоту за отличную учёбу в четвёртом классе я храню до сих пор. А мой брат, тот самый, который потерял сознание на дне «кучи-малы», хранит альбом-песенник зимы 1942-1943. Летом сорок третьего года началась эпидемия тифа. Это хорошо, что мамочка успела переболеть тифом до войны, второй раз инфекция в организм не приходит. Иначе бы мы все просто умерли. А так – она выхаживала сначала бабушку, потом меня. Помню, как страшно было ночами: света нет, а бабушка в бреду отправилась куда-то и перепутала дверь комнаты с дверцей гардероба и стонет там… Мама чудом где-то достала сухофруктов, сварила для бабушки компот. А я его только немножко попробовала из бабушкиной чашки. Ну и заразилась, конечно. Температура была запредельная, бред, потеря сознания. Помню, очнулась, а рядом с кроватью сидит мама, вышивает голубенькие цветочки на марле и плачет. Оказывается, врач ей сказал, что я не выживу, и мама готовила саван… А я выжила и страшно хотела есть, ни о какой диете и речи не было, с голоду бы не умереть. Выменивали на продукты остатки папиных и маминых вещей. Сорок четвёртый год. Мы трудимся не только на своих огородах, но и на колхозных полях: помогаем взрослым сажать, окучивать и копать картошку, сгребаем сено, вяжем снопы. Ещё помню, что шили кисеты для бойцов – не просто мешочки для табака, а с вышивками и с ободряющими записками внутри. В госпитале устраивали концерты: пели, танцевали, читали стихи. И снова эта борьба с голодом, с холодом. Зима сорок четвёртого была особенно морозной. В доме за ночь нарастали снежные куржаки в углах, вода замерзала в стакане. Но люди учились выживать: всё время что-то изобретали, придумывали... Мыло варили из канифоли, например. Хотя какое это мыло? Вот мыло, которое нам подарили однажды – это да. Как-то ночью к нам постучались чужие люди, попросились переночевать. С одной стороны, страшно (мы тогда с мамой вдвоём остались, дед с бабушкой и внуком уехали в Иркутск), а с другой, – как людям откажешь? Мама рискнула, путники остановились на ночь. И нам оставили в благодарность подарок – целый кусок настоящего хозяйственного мыла! Я всю жизнь помню радость от этого события. Зима сорок пятого тоже была и голодной, и холодной. Но настроение было другим. Мы уже знали, что победа близка, что вот-вот наступит мир. И поэтому переносилось всё легче. На переменах в школе стали танцевать под баян – в верхней одежде, в валенках, но танцевали! Правда, баянист умел играть одну мелодию: «Степь да степь кругом». Под неё мы танцевали вальс. А фокстрот – «под язык», напевая « Колокольчики-бубенчики звенят». Наконец, наступил этот праздник – долгожданный, радостный! Помню, что день 9 мая был солнечным и ясным. По-другому и не могло быть – Победа! Но и слёзы на глазах, конечно, как в песне поётся: нелегко далась победа, многие не вернулись с фронта. А надежда была. Были ведь и ошибочные похоронки, вдруг и похоронка, которая пришла на моего папу тоже была такой? В годы войны популярным было стихотворение К. Симонова «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Мы очень ждали, долго надеялись на чудо, но, его, увы, не произошло. Мой отец, Сергей Александрович Вавилов, погиб в месте, которое называется Мясной Бор. Весной и летом сорок второго там шли страшные бои, была настоящая мясорубка. Цель была не допустить фашистов к Ленинграду. Вторая ударная армия почти полностью была уничтожена в месте, которое теперь ещё называют Долиной Смерти. Сейчас в деревне Мясной Бор есть мемориал и часовня в память о погибших. Я была там семь лет назад. Не знаю, в какой из братских могил покоится прах моего отца. Положила цветы на ту, где было написано: «Бойцам Ленинградского фронта». Светлая память моему папе. И светлая память всем, кто не щадил себя ради нашего настоящего. Ради сегодняшнего дня.
Тэги: |
|