Он ушёл, чтобы остаться |
19 Марта 2015 г. | |
Валентин Григорьевич Распутин родился в небольшой деревушке на берегу Ангары 15 марта 1937 года, а ушёл из жизни в одной из больниц Москвы в ночь с 14 на 15 марта 2015 года – фактически тоже 15 марта, если по иркутскому времени. В один день, с разницей в 78 лет, начался и сомкнулся земной круг классика (это уже бесспорно) современной литературы. И теперь впереди у него только вечность, дверь в которую он отворил... В эти тяжёлые дни, скорбя о нём, мы говорим о земной жизни этого талантливого, непростого и, пожалуй, до конца непознанного никем человека. Ибо большой талант – это всегда большая тайна. Теперь в нас останется память о нём потому, что память, по мнению французского режиссёра Годара, – это единственный Рай, из которого нельзя быть изгнанным. Недаром же и на панихиде по отошедшему человеку поётся: «Вечная память...» В памяти каждого из нас он, конечно же, свой. Вот и в моей памяти сейчас, когда я пишу эти строки, всплывают в каком-то смешанном хронологическом порядке самые разные эпизоды из нашего более чем тридцатилетнего знакомства. 14 марта 2015 года. Вечером позвонил давнишний приятель писатель Иван Козлов: «Распутин в Москве в больнице впал в кому. Прогнозы самые неутешительные, а у него завтра день рождения...» Молясь перед сном, я попросил Господа помочь Валентину Григорьевичу справиться с болезнью. Утром, собираясь на литургию, ещё раз помолился за него и включил его в записочку «о здравии». А когда передавал записку в алтарь, услышал от знакомой прихожанки: «Вы слышали, Распутин умер?». Первое ощущение – растерянность. – Как умер? А я его в записочку «за здравие» включил. – Ну, значит перепишите в записочку «за упокой», – ответила она. После службы настоятель храма отец Александр объявил, что по благословению владыки Вадима будет отслужена панихида по Валентину Григорьевичу Распутину. – У кого есть силы физические и моральные, я прошу остаться, – добавил он. И никто не ушёл. Даже мамы с маленькими детьми. Некоторые из прихожан возможно и не читали книг Распутина, но уж видимо таково было и остаётся влияние на умы и души этого твёрдого и совестливого, болеющего за свой народ и страну человека, что не помянуть его в совместной молитве было бы для них просто грехом. Потребность в таких людях в России была и будет во все времена. Восьмидесятые годы прошлого века. Межведомственная комиссия решает судьбу БЦБК. Вернее, делают вид, что решают. Ибо заранее всё предрешено, и комбинат никто закрывать не собирается, несмотря на негативное отношение к нему людей и в первую очередь сибиряков. Для освещения работы комиссии в Байкальск съехалось много коллег-журналистов. После напряжённого дня за ужином в нашем семейном коттедже за одним столом помимо Валентина Распутина собрались собкоры ряда центральных СМИ: «Социндустрии» – Игорь Широбоков, «Комсомолки» – Геннадий Сапронов, «Известий» – Владимир Сбитнев, ТАСС – Владимир Ходий. Моя тёща, Мария Ивановна, принесла кастрюлю с только что сваренными пельменями. Достаю из холодильника отпотевшую бутылочку и предлагаю выпить: «за успех нашего безнадёжного дела!». Первому собираюсь наполнить рюмку Валентину Григорьевичу. – Я не буду, Володя, – как всегда негромко сказал он. – Другим, если будут, разливай. А мне лучше чаю покрепче, – обернулся он уже к Марии Ивановне. Вслед за ним так никто и не стал пить: «не тот случай». Он тяжело переживал итоги работы этой комиссии, в составе которой чуть ли не в одиночку бился за спасение так любимого им Байкала. Да, мы можем с лёгкостью давать тысячи советов другим. Как правильно жить. Что надо для этого делать. А вот дать приказ самому себе о чём-то, крайне трудно. А Распутин это умел. И если уж что-то решил, то не нарушал своего же решения. Внешне он был мягок, но внутренне очень твёрд. И всегда стоял на своём, порою отстаивая свои убеждения на самых высоких уровнях. Октябрь 1993 года. Иду по улицам Парижа и в выставленных за стёклами витрин телеэкранах вижу, как в Москве танки будущего «пьяного президента» расстреливают Белый дом. На душе скверно. Утешает только то, что я иду к моему двойному тёзке писателю Владимиру Максимову за обещанным интервью. Долго говорим с ним о том, что делается в России, о «гнилом Западе», который никогда не поддержит патриотов-россиян. Перед моим уходом, подписывая мне свою книгу «Карантин», он спрашивает будто самого себя: «Как там Распутин всё это переживёт, с его-то оголённым сердцем?..» Март 1997 года. Начальник сельхозуправления области (в пресс-центре которого я тогда работал) В. А. Бердников попросил меня дозвониться до Распутина и предложить ему отметить у них в управлении его 60-летний юбилей. Валентин Григорьевич согласился. Бесконечные здравицы в свой адрес он воспринимал как-то недоверчиво, с застенчивой, а иногда и хитроватой улыбкой. Дескать, мели Емеля – твоя неделя. Выпил за весь вечер от силы полрюмки коньяка, а когда с него попросили ответный тост, сказал, как мне показалось, в пику всем торжественным здравицам следующее: – Раньше, когда мне было 50 лет, казалось, что 60 – это очень крупная дата. А теперь так не кажется... И в этом он был весь. Потом, когда мы шли с ним по вечернему Иркутску и разговаривали обо всём на свете, Валентин Григорьевич вдруг попросил меня: – Дал бы ты мне свои рассказы почитать. А то столько лет знакомы, а я даже не знаю, о чём ты пишешь. Показывать ему свою писанину было страшно – всё равно, что Льву Толстому или Чехову. Но я всё же решился и передал ему пять рассказов. Недели через две Валентин Григорьевич позвонил мне и своим обычным без каких-либо эмоций голосом сказал: «Приходи в Союз к трём часам, если можешь. Надо поговорить». Когда я шёл в региональное отделение Союза писателей России на Степана Разина, сердце у меня трепетало как у загнанного зайца. Мэтр был уже на месте, и мы прошли с ним в маленькую комнатку, именуемую «Зазеркалье». Распутин выложил на стол мои рассказы. Один сразу отложил в сторонку. – Вот этот, «За шторой с этой стороны», мне не понравился. В нём слишком много ненужного натурализма, – сказал он. «Ну вот, началось, – подумал я. – И зачем только решился показать ему свои опусы? А ведь этот рассказ я считал лучшим». – Эти три мне понравились, – спокойно, без эмоций продолжал классик, – а вот этот, «Ненаписанный рассказ» понравился очень. Честно говоря, я даже не знаю, как можно так хорошо написать о своей первой школьной любви почти в 50 лет? Так чисто и ясно. Назад, в свою редакцию я летел как на крыльях. Тем более что Валентин Григорьевич оставил рассказы у себя, сказав, что они ему могут пригодиться. А через некоторое время в журнале «Юность» с предисловием Распутина вышел мой «Ненаписанный рассказ». Разглядеть способности в другом человеке – это ещё одна грань таланта этого человека. Распутин умел и это... ...Что же касается ухода Валентина Григорьевича в мир иной, то я к этому пока ещё никак не могу привыкнуть. Моё растерянное по этому поводу состояние усугубляется ещё и тем, что я не вижу в нашем обществе такой надёжной несгибаемой нравственной скрепы, каковой был Валентин Григорьевич Распутин – великий мастер слова и великий человек. И каждый раз, когда кто-то из близких мне людей уходит в мир иной, я ежедневно молюсь за него. Ибо это единственное, что живые могут сделать доброго для души усопшего человека. И каждый раз я думаю, что надо молиться за него хотя бы сорок дней. А когда эти сорок дней проходят, я не могу уже выключить из своего списка имя этого человека, надеясь, что, может быть, моя молитва ему необходима. И поэтому мой список «за здравие» становится всё короче, а «за упокой» всё длиннее. Но что поделаешь, такова уж наша жизнь: прошлого у каждого из нас становиться всё больше, а будущего – всё меньше. И мы неумолимо движемся к тому рубежу, за которым уже нет времени, а есть только вечность. Какими мы придём к этому рубежу, зависит только от нас... P. S. Уже написав статью, я стал проверять в компьютере почту и обнаружил там письмо московского друга, журналиста Андрея Данилова: «Вот и закончилась старая русская литература. Не стало Валентина Григорьевича. Царствие ему небесное. Аминь».
Тэги: |
|