Война убила дядю Колю

Я родился под Ростовом накануне войны, и моё послевоенное детство прошло здесь же. В памяти остались продуктовые карточки, развалины зданий и нищие, а главное – искалеченные люди. Особенно запомнился сапожник без ног. Передвигался он на «роликах» – изготовленной из дощечек специальной площадке на шарикоподшипниках – отталкиваясь от земли деревянными колодками. Лицом он был чёрен, как обуглен. Часто выпив, он бросал работу и с шумом катил по тротуару. Тогда по улице надрывно звучал его крик-вопрос встречным: «Братишка! Ты помнишь Сталинград!?».

Отгремели салюты, отполыхала война, но сколько лет ещё продолжалась она для тысяч таких искалеченных людей. Или для тех, кто нёс в себе смертельную пулю или осколок, который настигал бойца через многие годы уже в мирной жизни. Одну из таких историй я узнал в городе Железногорске-Илимском. Будучи в командировке, зашёл пообедать в местный ресторан, где днём можно было по-столовски перекусить. Народу пока немного, хотя дело к вечеру.

– Не помешаю? – спрашиваю парня, сидящего с товарищем. Стол у них заставлен так, что не определишь, есть ли свободное место. Парень молча кивает. Товарищу его лет сорок. На широком тёмном лице чернеют пышные, будёновские усы. Они делают его примечательным среди молодёжной публики. Сосед мой более юн, худощав, строже в облике. Оба уже изрядно выпили, в этом состоянии обычно одни ищут общения, другие – замыкаются. Так и с ребятами. Пока я разбираюсь с меню, парень встаёт и идёт танцевать. Я вижу как он, стараясь держаться твёрже, неловко идёт с приглашённой девушкой в круг, неровно ведёт её в вальсе, покрываясь потом от собственной скованности. Вскоре он возвращается, устало смахивая пот, смущённо смотрит на товарища, который по-прежнему погружён в себя. Потом неожиданно обращается ко мне.

– Извините, мы вот вроде отдыхаем, веселимся. Но мы сегодня учителя потеряли...

Я не знаю, как отреагировать на это неожиданное сообщение. Пробую посочувствовать: наверное, учителя в техникуме. В городе есть горный техникум, и многие там учатся.

– Нет, на работе. Умер дядя Коля. Его война убила. – И уже, не обращая внимание на моё недоумение, говорит и говорит, словно боясь, что его не дослушают.

– Был, знаете, человек... У него пуля в двух сантиметрах от сердца была. С войны ещё. Через месяц должны были операцию делать. Уже все договорились и вот... Ему сердце всё ослабляли уколами, лекарствами, чтоб пуля не двигалась. Да почки, говорят, и отказали. А сердце у него сильное было.

Парню явно мешают его большие загрубелые руки. Он берёт фужер с пивом, едва отхлебывает и ставит обратно. Затем обхватывает спинку стула.

– И вообще. Лежит он сегодня в гробу, щупленький, худой совсем. А такой здоровый был! Мы говорили ему в бригаде: «Давай, дядя Коля, напишем в газету, чтобы операцию сделали. Ведь воевал! А он «Нет, ребята. Знаете, сколько нас воевало. А сколько умирает. Да и был я в том институте в Москве. Ну не могут они всех сразу».

Парень вмял недокуренную сигарету в тарелочку, выдернул из вазы салфетку и промокнул лоб. Солнца луч из-за ажурного тюля, скользя через плывущие сигаретные дымы, слепит парня. И то ли от этого света, то ли от внутренней напряжённости лицо его обострилось, казалось ожесточённым. Он махнул рукой и взял новую сигарету. Его товарищ продолжал сидеть грузно, не меняя позы, будто решая что-то глубоко в себе.

– Я на тепловозе в карьере работаю, – чиркая сломанной спичкой, продолжал парень, – а он «думкары» ремонтировал. Всё, бывало, говорил: «Ничего, ребята, я всё равно с вами. И точно, с нами был всегда. Он жизнью был грамотней нас намного. Очень уважали его».

Парень неожиданно улыбается. И среди грустного рассказа удивительно видеть эту светлую, едва ли не отчаянную улыбку.

– Всё, бывало, звал: «зайдём, ребята, в ресторан». А мы ему: « Ну что там!? Это вот мы, молодёжь, ещё ничего, нам можно. А тебе зачем? Но он хотел зайти сюда. Музыку что ли послушать. (Парень, усмехнувшись, кивнул на танцующих). Или чтоб сидеть, а официант тебе приносил и то, и это. «Я, – говорит, – до операции не доживу». И, правда – не дожил.

Он медлит со словами. Говорить трудно, но, видно, надо выговориться. Может быть, это его первое настоящее горе.
– После вскрытия оказалось, что не пуля это – осколок. Острый такой. От спины шёл, в год по миллиметру.

Парень умолк. Я вдруг вспомнил машинально, но почему-то смолчал: было двадцать первое июня. Дядя Коля умер в годовщину начала войны – настиг-таки осколок. Меня поразила какая-то жестокая неотвратимость этой истории. Я почти осязал этот маленький холодный колюче-смертельный кусочек войны. И роковое совпадение чисел придало особый смысл этой трагической, но, казалось всё-таки частной истории.

На другой день я улетал. До отлёта хотел поговорить с домом и спешил на почту.
– Здравствуйте, – услышал вдруг знакомый голос. Свернув с тротуара и направляясь к магазину, шли молодые супруги, толкая впереди детскую коляску. Я узнал моего знакомого из ресторана. Улыбнувшись, я кивнул ему вослед. До телеграфа я шёл, думая о своём, машинально отмечая на асфальте цепочку ещё не увядших еловых веток.

• Расскажите об этом своим друзьям!