НА КАЛЕНДАРЕ

Шагающий не в ногу

Соб. инф.   
13 Марта 2020 г.

1303 9 2

От редакции. В одной из подборок, посвященных 100-летию Иркутского комсомола, мы упомянули имена Геннадия Хороших и Бориса Черных – «бунтарей от комсомола» Иркутска 60-70-х годов прошлого века. В редакцию обратились наши читатели с просьбой рассказать об этих людях подробнее. Какое, мол, отношение они имели к комсомолу, чем проявились в нем и в истории, и почему теперь о них мало кто знает.

Шагающий не в ногу

К сожалению, некоторые имена стираются из истории. Ну, или их оттуда старались в свое время вымарать. Восстановить их, напомнить обществу и о тех людях, которые сыграли какую-то роль в изменениях, что происходили позднее и в союзе молодежи, и в стране в целом – мы посчитали своим долгом. Сегодня наш рассказ о Геннадии Константиновиче Хороших.

Примерный комсомолец

«Развитый и способный ученик, активный и ответственный комсомолец, был комсоргом в 8, 9 и 10 классах, членом комитета ВЛКСМ школы». «Успевающий студент, активно участвующий в общественной жизни факультета, за время учебы в университете показал себя только с хорошей стороны». «За время прохождения практики (одновременно в газете и на телевидении Якутии – прим. авт.) показал себя способным и инициативным журналистом».

Эти строки из характеристик на комсомольца Геннадия Хороших в годы учебы в школе и в университете, во время производственной практики в конце 50-х начале 60-х годов прошлого века. Перед нами предстает весьма перспективный молодой человек, с блестящими данными. Таким в то время были открыты все дороги: он уже в молодые годы мог стать отличным специалистом в своей профессии, или весьма успешным ученым со всеми возможными степенями, или мог, наконец, выстроить крутую карьеру партийного функционера.

Но он не стал в эти молодые годы ни журналистом, ни ученым, ни функционером. Он вскоре стал изгоем, вынужденным долгие годы скрываться от общественности на самом краю света и зарабатывать на жизнь вовсе не по специальности. Что же могло произойти с нашим примерным комсомольцем?

Диссидент

«Геннадий Константинович Хороших, председатель комиссии по правам человека при губернаторе Иркутской области, считает главным событием в своей жизни проведение диспута «Время и мы» в 1965 году в Иркутском государственном университете имени Жданова. Диспута, перевернувшего его судьбу, сделавшего его первым диссидентом Иркутска».

(Из статьи Светланы Жартун «Из диссидентов в правозащитники».)

Между этими событиями – более 40 лет. Чем же занимался все эти годы наш герой? И почему именно так сложилась его судьба? Об этом, думаем, лучше узнать из первых, так сказать, уст.

«…В ИГУ я себя так чувствовал, словно сто лет здесь учусь. Учеба, спорт, общественная работа... Стал с ребятами на заседания литобъединения ходить. Собирались человек по 50-70. Кричали, декламировали, спорили – о светлом будущем, о любви, о свободе и праве художника на самовыражение... Время такое было... свежее.

Собирались вместе и художники-авангардисты. Их тогда всех скопом называли абстракционистами. Не похоже на старый добрый соцреализм? Значит, абстракционизм. «Чуждый», «растленный» и т. д. и т. п.

А нас, молодых, эта непохожесть авангарда не только не пугала, но и привлекала раскованностью, необычностью взгляда. Ну и их, художников, некоторое фрондерство, наверное... Может быть, поэтому в нескольких студенческих головах, в моей в том числе, и возникла идея организовать выставку молодого художника-авангардиста Сергея Старикова в стенах университета. С трудом преодолевая сопротивление, прямой запрет, выставку пробили. Успех у выставки небывалый – город валом валил на нее. А я выступил на ее открытии: говорил, помнится, о праве художника на безусловную творческую свободу, его праве на собственное мировоззрение, свое понимание жизни и взгляды, не обремененные сиюминутными политическими догмами...

Наверное, все бы обошлось, если бы и до Иркутска не дошел буйный ветер, родившийся на встречах Хрущева с творческой интеллигенцией. При всех симпатиях к этой неординарной политической фигуре нельзя простить его солдафонское вмешательство в столь деликатную сферу человеческой деятельности, какой является художественное творчество. Словом, московские веяния аукнулись в Иркутске. После оклика из обкома началось «расследование». Организаторов выставки ожидали неприятности, которые вскоре мы почувствовали на собственной шкуре. Совместным решением парткома и комитета ВЛКСМ я был представлен к отчислению. Но обошлось. Однако вскоре объявился другой повод для моего отчисления.

Осенью 63-го я был избран бригадиром группы журналистов на сельхозработах. И с первых же дней схватился с местным начальством: выходим в поле – ни ведер, ни мешков, ни транспорта, еда отвратительная... Ребят такая «работа» расхолаживала. Однажды до того допекло, что сказал колхозному бригадиру обо всем предельно категорично, предупредил, что не выйдем на работу. Да еще и обратился в университет. Тут же за мной приехали товарищи из комиссии по сельхозработам, словно под конвоем увезли в город, а в ноябре – приказ о моем отчислении: «...за грубое нарушение трудовой дисциплины». Тщетно ребята собирали подписи в мою защиту. И я, и многие другие понимали: меня «проучили» за выставку. В назидание другим...

Исключение было для меня ударом. Интересная учеба, новые друзья, любимая работа в будущем – неужели все коту под хвост? Обратился за помощью в комитет комсомола: комсомол, как мне кажется, тогда еще не был развращен так, как в 70-е. Тогдашний секретарь Б. Ржебко отнесся к моим неприятностям хоть с каким-то сочувствием, и пусть много месяцев спустя, но именно по ходатайству комитета в октябре 64-го меня восстановили.

Я как-то с облегчением вздохнул – слава Богу, вернулся к тому, без чего жизнь не представлялась. Чувствовал, что от меня ждут какой-то «крамолы» и ни в коем случае не простят. Но самое главное, месяцы без университета я провел в библиотеке Белого дома, в которой спасался от тоски чтением. Спасибо женщинам-библиотекарям, что выносили мне книги и журналы 20-х годов из спецфонда, о которых я и мечтать не мог! Именно книги, а не преподаватели, среди которых не оказалось властителя дум, заставили меня трезво взглянуть на то, что происходило в нашей жизни, облегчили мое понимание того, по какому вектору следует общество. Да и поворот от оттепели к заморозкам обозначался все более явственно, то и дело проявлял себя. Ну а когда Хрущева сменил Брежнев, и в своем докладе в день 20-летия Победы впервые за долгие годы сказал о великих заслугах Сталина, а в ответ раздались аплодисменты, мне окончательно стало все ясно.

Как-то забрел к первокурсникам на диспут «Как живешь, товарищ?». Послушал я и удивился: на полном серьезе идет разговор о том, что хорошо бы в кино вместе ходить, и тому подобный детский лепет. Удивился и завелся, выступил. Рассказал о ЛИТО, выставке, о том, что пора добиваться свободного посещения лекций, освобождаться от некомпетентных преподавателей. Призывал больше думать о жизни и о том, как изменить ее. Слушали, раскрыв рот.

А после возникла идея общефакультетского диспута «Время и мы». Но всполошились преподаватели – парторги диспут запретили. Многие ребята возмущались, предлагали идти на кафедру, в партком, добиваться отмены запрета. Я к этим потугам отнесся скептически: «Что там доказывать? Что у нас свободы слова нет?» В общем, опять, как и прежде, все на факультете забродило. Чтобы снять напряжение, кафедра решилась-таки на проведение диспута, правда, под более расплывчатым девизом: «Об идейности, страстности и мастерстве журналиста». От кафедры готовился официальный доклад. Ребята желали видеть в оппонентах только меня.

Отказаться я не мог. Согласиться – поставить на университете крест. Это как минимум. Ибо в основу своего выступления предполагал взять свою курсовую «Ленин и печать», работу сколь глубокую, столь и еретическую. Но на диспуте ребята ждали именно меня, мог ли я струсить, не оправдать их надежд?

Перед диспутом зашел в кафе. Ко мне подсел мой товарищ. Немного поболтали о пустяках. И вдруг он спрашивает: «Ты ведь на диспут?» Я подтвердил. «А хочешь, – говорит, – я тебе два варианта твоей судьбы предскажу с точностью до 100 процентов? Первый. Мы сейчас выпиваем кофе и идем домой. Через два года благополучно получаешь диплом. К 30-ти мы – кандидаты наук. К сорока – доктора. И тогда с кафедры и трибуны будем говорить правду. Вариант второй. Ты идешь сейчас на диспут. И вылетаешь из универа. У тебя на лбу будет огромное клеймо, от которого все будут шарахаться. Через пять лет ты поймешь, что никому твоя правда и твоя справедливость не нужны, и никому, следственно, ничего не докажешь. И начнешь пить. К тридцати ты полный бич. К сорока – погост. Расклад верный, правильно? Так вот: пойдем-ка мы домой, Гена, зачем пропадать? Умные тебя поймут, дураки не осудят».

Я пошел на диспут. Говорил о ложно понимаемом принципе партийности в литературе, авторитаризме в партии и его влиянии на общество вообще и журналистику в частности, об узурпации партийными чиновниками права на истину. О том, что каждый честный политик, писатель, журналист должен утверждать правду независимо от обстоятельств... Словом, обо всем том, о чем заговорили все двадцать лет спустя.

Диспут затянулся за полночь. Как я и думал, это не могло пройти мне даром…»

(Геннадий Хороших. Статья «Когда становится нечем дышать». Из сборника «Уроки демократии. Становление прав личности, свободы слова и гласности в Иркутской области», Иркутск, 2002 г.)

Изгой

Прервем рассказ Г. Хороших и кратко изложим последующие события. История с диспутом получила столь серьезный резонанс, что приезжала комиссия из ЦК ВЛКСМ. Предупредила строго о недопустимости в будущем малейшего инакомыслия. Казалось, ураган пронесся мимо, но 23 февраля 1966 г. Хороших увидел приказ о своем исключении из университета на «основании рекомендации общественных организаций и представлений деканата».
Потом была работа на заводе имени Куйбышева, попытки восстановится в университете, «собеседования» в КГБ с предупреждением о том, что если где-то в городе вдруг появятся листовки или будет митинг в его защиту, то его сразу «привлекут к ответственности».

Круг замыкался. Выхода не было. И он уехал на Север, многие годы работал помощником бурового мастера и почти не бывал на «большой земле». А как-то выбравшись, наткнулся в газетах на компанию против Солженицына.

«Я был подавлен гнусностью и подлостью всего, что творилось вокруг имени писателя, которого всегда называл самым совестливым. Не мог простить людям, называвшим себя интеллигентами, слов и выражений, которым и Вышинский мог бы позавидовать. Тогда-то я и написал «Открытое письмо коммунистам всех стран». Показал своему другу Вилену Очаковскому. Тот сказал:

– Все у тебя верно. Только почему ты пишешь кругом «я», когда должно быть «мы». Под письмом будет стоять и моя фамилия.

– Ведь у тебя жена ждет второго ребенка! Что с ними будет?

– В любом случае ребенок будет знать, что у него честный отец.

Решили передать письмо «Уните» или «Юманите». Надеяться на почту было бессмысленно. Вилен воспользовался отпуском, повез письмо Евтушенко.

Как закончилась эта поездка, узнал только спустя 5-6 лет, когда снова встретил Вилена. Письмо он Евгению Александровичу передал. С текстом письма ознакомились, кроме поэта, и другие люди; говорят, что попало оно и к Солженицыну. Но определенно сказать сейчас об этом ничего не могу. Относительно публикации его за рубежом тоже до сих пор ничего не знаю. Одно точно: ходило письмо в списках. И то ладно: может, кому-то глаза раскрыло, душу обожгло...

Воздух мы замечаем тогда, когда становится нечем дышать. После изгнания А. И. Солженицына всем честным и порядочным людям нашей Родины дышать стало трудно...»

(Из статьи «Когда становится нечем дышать».)

На Севере Хороших проработал почти десять лет. В 1981 году вернулся в Иркутск, а в 1982-м был арестован его товарищ Борис Черных – «за клеветничество и самиздат». Геннадия Константиновича вызывали в КГБ, требовали дать показания, он упорствовал. Ждал, что придут и за ним, но его не тронули. Все время, что Борис находился в местах не столь отдаленных, Геннадий с ним переписывался, как и с Виленом Очаковским, тоже угодившим в такие же «места» и примерно по тем же статьям, что и Черных.

Правозащитник

Нежданно-негаданно в жизнь россиян ворвался ветер перемен, все начало меняться, бурлить, выливаться потоками воды, будто вырвавшейся на свободу из затворов плотин. Перестройку Геннадий Константинович принял спокойно, хотя был и определенный скепсис: не могут бывшие руководители КПСС стать полноценными демократами. Он все еще считал себя диссидентом – человеком, противостоящим любой власти. В 1991 году впервые вышел на трибуну, произошло это после путча, устроенного ГКЧП. Он понял, что отсиживаться больше нельзя.

В 1996 году был издан указ «О некоторых мерах государственной поддержки правозащитного движения РФ». По всей стране стали создаваться комиссии по правам человека. В иркутской комиссии при губернаторе Юрии Ножикове Геннадий Хороших стал заместителем председателя на общественных началах, позднее Борис Говорин назначил его председателем.

Началась непростая работа, часто на ощупь, потому что никто не знал, по каким направлениям надо развивать деятельность, которая в СССР не признавалась. Что нужно делать подсказывало общение с людьми.

Хороших проводил огромную работу по защите прав человека. Комиссаром по правам человека Совета Европы Альваро Хиль-Роблесом он был признан одним из лучших правозащитников России. Это было естественно, да и как еще могла сложиться карьера Хороших, в основу которой были заложены его стойкое неприятие тоталитарного режима государства, его бунт против времени, с которым надо было смиряться.

…К концу жизни иркутскому правозащитнику пришлось уехать в Севастополь, помогать больному старшему брату, оставшемуся одиноким. Сердце его рвалось в Иркутск, где остались любимые дочери, пять внуков, жена. Непокоренное сердце не выдержало, остановилось на 68 году жизни в городе на берегу Черного моря, вдали от Байкала. Но иркутяне помнят его — не могут не помнить…

(Из статей Светаны Жартун «Из диссидентов в правозащитники» и «Непокоренное сердце».)

  • Расскажите об этом своим друзьям!