- ПУТЕВОДИТЕЛЬ:
- ЧТО ПРОИСХОДИТ?
- Новости: выбор тем
- НАШИ ПЕНСИИ И ПРАВА
- Пенсии и деньги: выбор тем
- Права и возможности: подробней
- Наша безопасность: темы
- ЗДОРОВЬЕ
- Здоровье: каталог болячек
- ДОМ, БЫТ И ДАЧА
- Дом, быт и дача: выбор полезных тем
- Еще полезные «не мелочи»
- НАШИ ВНУКИ
- Темы «внуковедения» — выбор
- СТИЛЬ ЖИЗНИ
- Психология и стиль: выбор тем
- ДЛЯ УМА И ДУШИ
- Чтение: темы
- Музыка из прошлого
- ...И еще для души!
- СОТРУДНИЧЕСТВО
О ценном, важном, вечном… |
| Беседовала Алена ШИПИЦЫНА |
| 11 Января 2020 г. |
|
Фёдор Леонидович Ясников, в 2019 году отметивший семидесятилетний юбилей, – бывший актер Иркутского городского театра народной драмы, актер кино, а также публицист и литератор, а изначально – художник-портретист, книжный иллюстратор. Принимал участие в художественной выставке «Портреты иркутских писателей». Оформлял сборники русских и зарубежных сказок, книги иркутских писателей В. Распутина, А. Байбородина, А. Горбунова, А. Семёнова, Т. Суровцевой, С. Волковой и других. Ныне Фёдор Леонидович – и фотохудожник, произведения которого представлены в недавнем номере журнала «Сибирь». Наша беседа была долгой, познавательной, поучительной, назидательной.
Бывая в Кутулике, я всегда искренне рада повидаться с этим философствующим и, одновременно, лёгким, ясноглазым человеком. В жизни он скромный, сдержанный, деликатный. От батюшки и матушки– Фёдор Леонидович, всемирная паутина выдаёт нам разнообразные факты о вашей деятельности: художник, декоратор, актёр и даже писатель. Скажите, кто зародил в вас столько талантов? В роду вашем были художники, писатели, может быть, музыканты? – Матушка моя, урождённая Ольга Николаевна Черемисинова, была на редкость одарённым человеком, мне не досталось и десятой доли ее «даров». Во-первых, она обладала абсолютным слухом и великолепным контральто, подобного которому мне не доводилось слышать, к тому же была удивительно артистична. Училась в Иркутском училище искусств, когда оно ещё было педагогическим техникумом, у основателя училища Ивана Лавровича Копылова. Сочиняла стихи, в совершенстве знала английский язык, занималась поэтическими переводами. С моим отцом Леонидом Владимировичем Ясниковым матушка познакомилась в техникуме. Отец имел недюжинный живописный дар, хорошую крепкую школу (учился у Александра Ивановича Вологдина), но всю жизнь проработал скульптором, исполняя малопривлекательные заказы – надо было кормить семью. Мои старшие брат и сестра тоже не были обделены талантами. Сестра Наталья, которая на десять лет старше меня и на год старше Николая, окончила наше Иркутское училище искусств, потом Мухинку (ЛВХПУ) и стала интерьерщиком. Старший брат Николай, как и мама, имел абсолютный слух и пел баритоном. Особенно он любил петь, когда мы с ним оставались дома одни. И рисовал прекрасно, но предпочёл медицину, стал стоматологом. Каждое сказанное собеседником слово воссоздаёт вполне осязаемые образы. Интеллигентная семья: мама – по-дворянски утончённая, трепетная, почти воздушная, но с несгибаемым стержнем. И сильный, безусловно, талантливый, надёжный и сильный отец… – Я уже говорил, что матушка моя из Петергофа-Петербурга… Жизнь моей бабушки и двух ее дочерей после революционных событий круто изменилась и напоминает романы Стивенсона или Купера… Их гнал, преследовал страх – в поезде могут остановить, арестовать, а посему кочевали на перекладных. Бабушка моя, Жозефина Брониславна Борейша, – из польских повстанцев, мой дед Николай Петрович Черемисинов, который ушел с Врангелем, был до революции инженером-путейцем и участвовал в строительстве Кругобайкальской железной дороги. Жену свою он нашёл здесь, в Сибири. В Иркутске у бабушки был брат Роман Брониславович – управляющий лесопильного завода, который находился на Шишиловском острове. Переправившись на санях по льду через Байкал, примчались в Иркутск на Шишиловский остров, к брату. Выбраться в Китай не сумели, но, правда, началась вполне сносная жизнь… А вскоре брата арестовали, и сносная жизнь закончилась. Отец мой, Леонид Владимирович Ясников, из рода волжских купцов. Как их семья оказалась в Иркутске, мне не ведомо. Папа был молчалив и не любил утомительных бесед. Деда своего, папиного отца Владимира Тимофеевича Ясникова, я успел застать и припоминаю, как сидел у него на коленях. Держал он меня бережно, словно хрустальную вазу – боялся уронить. В семье жила легенда, что какой-то прапра – из Ясниковых был иконописцем на Волге. Легенда эта греет мне душу… – В нынешние времена лучше других устроен тот, кто умеет продавать свой талант (или рядом есть так называемые продюсеры – продвиженцы). А как тонкому рефлексирующему художнику (в широком смысле этого слова) не утратить дар, не выгореть, не загубить себя от невостребованности, отчаяния и несправедливости? – На это скажу одно: Господь дал тебе талант – будь добр, реализуй. Всевозможные несправедливости даются человеку, художнику для укрепления души, для возмужания. Сколько на свете скромных гениев, мы и не подозреваем! Сидят, бедолаги, в своих «коморках», красят чего-то на всяких клеёночках… Но посмотрите – стоят по Руси великолепные древние храмы, в храмах иконы и росписи по стенам, а кто знает о людях, сотворивших эти чудеса?! Феофана Грека, Дионисия, Андрея Рублева мы знаем только благодаря церковным летописям, работе ученых исследователей. Сами же они нисколько не радели о своей славе. Всё это создано ради Бога. Мы все, во всяком случае, большинство, грезим об известности, но лучше всё же, когда о тебе никто не ведает, а Господь знает... Вот вспомнилось: в Улан-Удэнском музее под открытым небом стоят удивительные ворота – затейливая накладная резьба, гармоничная раскраска, глаз отвести невозможно. Спрашиваю – кто делал? Никто не знает имени мастера. Оказывается, безымянный мужичок за кормежку и крышу над головой сотворял это чудо. Сотворит и дальше идет по деревням… Хотя издревле писатели, художники, композиторы подписывали свои произведения, чем подтверждали полную ответственность за сотворенное. Про дружбу и зелёный самолётик– Мне, представителю другого поколения, предельно любопытна жизнь вашего поколения. И, вроде бы, это не «глубокая старина», но, с другой стороны, всё загадочное, будто открыл шкатулку с непостижимым механизмом… Художник, писатель созидается уже в детстве, ибо «все мы родом из детства». Искусство вошло в вашу жизнь уже в детстве, развилось в юности? – Безусловно, мы все родом из детства. Если хорошенько его изучить, можно предсказывать будущее человека, я думаю. Мы с моим детским другом бредили искусством. Не понимали, что может быть важнее искусства. Как же тяжело было разочаровываться… А важнее искусства – любовь к Вышнему и ближнему, без сей любви живет лишь искусство от князя тьмы и смерти… Что примечательного случилось в детстве? Говорят, в человеческой жизни нет места случаю. Примечательно же всё: мамины сказки вечером при керосиновой лампе, оранжевый снег за окном, маленький игрушечный самолётик – зелёный, с красной звездой, с кабиной для лётчика (для меня, разумеется) и с пропеллерами, которые можно было крутить. Примечателен был и мой друг Борис Шуньков… Дружили наши матушки, эта дружба перешла к нам. Вот с Борисом-то мы и бредили искусством… Я жил на старинной иркутской улице – бывшей Семинарской, теперь Польских Повстанцев; здесь началось моё осознанное детство. Была улица эта весьма необычной: тут и речной порт, тут и железная дорога, тут же и подобие деревни, и все это в обычном городе. Многие дворы нашей улицы были деревенскими усадьбами с огородами, стайками, свинарниками, сеновалами, амбарами… Хозяева держали коров, свиней, коз, даже коней и всякую мелкую живность. А по причине того, что рядом река, естественно, многие имели лодки и, не особо скрываясь, во дворах сушили и чинили рыболовные сети. То, что я назвал речным портом, не совсем верно: был это, скорее всего, угольный причал. Он находился почти напротив моего дома, там, где улица Декабрьских Событий (бывшая Ланинская) пересекала нашу и упиралась в ворота причала, сквозь которые, громыхая кузовами и цепями, самосвалы развозили по городу уголь. Над причалом постоянно крутили своими жирафьими шеями башенные краны, с которых свисали чудовищных размеров ковши — такого ковша хватало, чтобы с одного раза загрузить самосвал. Под кранами высились чёрные горы угля.
Теперь относительно железной дороги. Это была узкоколейка, связывающая железнодорожную товарную станцию с Куйбышевским заводом. Бывало, часами, а то и сутками вдоль улицы стояли длинные составы из небольших вагончиков со всякой всячиной: песком, коксом, мраморной крошкой, каких-то железяк. По вагончикам прыгали козы, у состава подолгу мычали коровы, желая перебраться на другую сторону улицы. Весь божий день, а зачастую, и ночь, наш околоток скрежетал, гудел, громыхал, ревел, визжал, блеял, утрами же пели петухи... А Борис жил на улице Желябова (Большая Трапезниковская), на первом этаже углового деревянного двухэтажного дома. Дом, в котором он жил, огромный, как корабль, окаймлён деревянным тротуаром. Большие, когда-то темно-зелёные, а теперь выцветшие ворота, по которым мы нещадно били мячом, играя в футбол. Большая калитка с тяжелым литым кольцом, которое надо поворачивать, чтобы открыть калитку. Рядом скамейка и Борькино окно. Во дворе дома, прямо в центре, находился старый глубокий колодец, прикрытый уже замшелой от времени, сырой и тяжелой крышкой, сделанной из лиственничных плах. Воду из колодца давно никто не брал, говорили, что в нём кто-то утонул. Иногда мы с Борисом поднимали крышку и подолгу молча смотрели в колодезную глубь, где тёмная вода смутно отражала небо, насквозь пробирая нас завораживающей жутью. Его потом зарыли, этот колодец. Во дворе, слева от ворот, стояла лестница, по которой мы с Борисом забирались и, бывало, просиживали там, на крыше, целыми днями, жуя яблочки, читая вслух или рассказывая друг другу всякие выдуманные и невыдуманные истории. Там зарождались наши самые невероятные планы. В детстве мы играли в «дальнобойщиков». У нас с Борькой имелись самосвалы, не настоящие, конечно, игрушечные, но для нас они были более настоящие, чем настоящие. Все по-настоящему! Обхватив руками кабину самосвала, мы «выезжали» из «гаража» и грузились «коксом», «углем», «мраморной крошкой». Потом Борис выписывал «путевки», и мы отправлялись. «Трасса» наша пролегала по Желябова до Каландаришвили (Грамматинской), оттуда поворачивала на Халтурина (Медведниковскую), там, где-то под тополями, был пункт назначения. Борис отмечал «путёвки», и мы выгружали одно, загружали другое и продолжали путь до Декабрьских Событий и до Желябова – домой. Такое «кругосветное» путешествие. В пути «дальнобойщики» и «обедали», и «ночевали», и «перекуривали», и попадали в «аварии». Возвращались мы, как правило, уже затемно. Выгружались, Борис отмечал «путевки», самосвалы заезжали в «гараж», и усталые «дальнобойщики» шли домой. Потом был цирк. Тоже самый, что ни есть, настоящий – с афишами, которые очень красиво писал Борис, с фокусами, которые придумывали сами, и клоунадой. Уличная детвора рассаживалась в кухне на стульях. Три раза звенел звонок (колокольчик), раскрывались двустворчатые двери Борькиной спальни, и начиналось представление… Выступления наши принимались «публикой» благосклонно, но иногда слышались и недовольные выкрики. Недовольные, как правило, выдворялись и «артистами», и самой «публикой». Еще был кинозал, где мы «крутили» диафильмы, которых у Бориса было предостаточно. «Публика» рассаживалась по местам согласно «купленным» билетам. Гас свет, и начинался сеанс. Текст под картинками, мы с Борисом читали по очереди, иногда распределяли роли по голосам. В этих диафильмах вижу первопричину, отчего Борис Шуньков решил заняться кино. Последним нашим вполне детским увлечением был Театр теней. Отец мой сделал нам ширму с экраном. Написали сценарий «Кот в сапогах», хотя от сказки «Кота в сапогах» там не было ничего. Сделали картонных кукол, большой сапог, в котором куклы должны были прятаться, от кого не помню. После первой же репетиции решили, что все это мышиная возня, что детство кончилось, что пора заняться кино. Детских «примечательных» воспоминаний много: папина скульптурная мастерская, которая находилась тогда на улице Красного Восстания, – сырой и холодный подвал. Это потом она переехала на Халтурина… Хорошо помню замерзающую на зиму Ангару, по которой мы с братом переходили на другой берег по прозрачному местами льду. Помню тот первый год, когда Ангара перестала замерзать, потому что построили Иркутскую ГЭС – для меня это было величайшее потрясение, потому что вдруг нарушилось нерушимое. Детство зажигается в глазах вспоминающего. Это такой чудный период, когда забывается голод, драные штаны и подзатыльники. Зато помнятся «Театр теней», «оранжевый снег под окном» и легкокрылый «зелёный самолётик»… На просьбу припомнить первый актёрский опыт Фёдор Леонидович отвечает, что никогда не мечтал быть актером, но поиграть на сцене хотелось. Он создал в Кутулике любительский театр. Сейчас, вспоминая об этом, он говорит, что такой досуг просто необходим селянам. Но: «мужиков-то не хватает, у меня в театре четыре женщины и один всего бородатый – это я сам!» К сожалению, этого театра больше нет. – Ваше окружение – люди творческих профессий. С кем из писателей и художников, ныне здравствующих, вы близки по духу, по мировосприятию? Кого случалось написать, чьи портреты в вашем исполнении мы можем увидеть? – Так получилось, что Союз писателей стал почти постоянным местом моего обитания. Виновата в этом не только наша, более чем сорокалетняя, дружба с прозаиком Анатолием Байбородиным, дело в том, что именно там я нашёл подтверждение и поддержку моему, складывавшемуся тогда, миропониманию. Если вы знакомы с произведениями здешних писателей, то вы согласитесь с тем, что иркутское писательское сообщество было самым сильным среди других региональных сообществ. Говорят, с иркутской литературой могла соперничать лишь вологодская, когда там жили Рубцов и Астафьев… Возможно, тайна сего кроется в содружестве писателей, что сошлись в знаменитой «Иркутской Стенке». Пишу слово с большой буквы потому, что оно, по моему убеждению, означает огромное и благотворное явление, никогда не бывшее в литературе. Разве что в пушкинскую эпоху, когда писатели и поэты читали друг другу свои творения. «Мы рассчитывали на свои силы и на поддержку друг друга, это было творческое содружество, в котором во время обсуждения наших рукописей говорилась полная правда», – так говорил о «Стенке» Валентин Распутин. К сожалению, явление это целиком принадлежит шестидесятникам, оно не имело продолжения. «Стенка» разрушилась с уходом её атлантов. Как известно, вдохновителем создания «Стенки» был Александр Вампилов… Будучи другом известных иркутских писателей, я написал несколько их портретов. Есть портрет прекрасного иркутского поэта Бориса Архипкина, царство небесное ему. Борис приходил ко мне позировать, усаживался на приготовленное место, я ставил ему стакан в подстаканнике, наливал чай. Борис насыпал в чай полстакана сахару, доставал из кармана конфетки двух видов – круглые, крупные, разноцветные, обваленные в сахаре, и карамельки в обертках. Я писал, Борис пил чай с конфетками и читал стихи, много стихов – и свои, и любимых поэтов. Он обладал потрясающей памятью. Писал портрет другого прекрасного иркутского поэта – Василия Козлова, поэзию которого я особо люблю. Но к нему я отнёсся более строго – все сеансы ему приходилось стоять. И он мужественно перенёс сие мучение. Рисовал и Анатолия Байбородина, но портрета так и не сделал, не знаю, почему. Мне посчастливилось дружить с фотографами, фоторепортёрами, фотохудожниками. Работы Ясникова наполнены удивительным пониманием природы-матушки и природы человеческой. Так чем же отличается фотоискусство от любительского фотографирования, а фотохудожник от, скажем, живописца? – Фотография – буквально воплощенная мечта Фауста (остановись, мгновение!). Существует ли грань между искусством и не искусством? Фотоискусство – это пронзительный взгляд. Белее цепкий, пристрастный, чем у любителя. В фотографии важна школа. Знание правил композиции, пространственной композиции, законы светотени. Занимаясь плёнкой, приходишь к техническому освоению фотодела. Но это еще не искусство, для искусства мало иметь школу. Самое главное, чем должен обладать фотограф, – любовью к миру, любовью ко всему сущему. В искусство фотографии, как и в любое другое искусство, с холодным, равнодушным сердцем лучше вовсе не лезть. Почему меня привлекла фотография? Ну, прежде всего, из-за лени – не нужно делать подрамники, натягивать и грунтовать холсты (шучу, конечно!). А тут ещё подоспела цифровая технология, раздолье для ленивого! Самое трудное в фотографии, на мой взгляд, выявить и сохранить акцент. Художнику «проще» подчинить на холсте окружающую среду главному на картине – центральному объекту. Фотографу приходится работать с тем, что случайно попало в кадр. До появления фотошопа со случайностями воевать было труднее. Живопись и фотография – это совершенно разные технологии. Художник, взявший в руки фотоаппарат, или фотограф, взявший в руки кисть, – по существу, они оба изменили своему делу. Их «видение» от этого вряд ли пострадает, но они оба занялись ДРУГИМ делом. Невозможно и нельзя сравнивать живопись и фотографию. Пропасть между ними во много раз огромнее даже, чем между монументальным полотном и карандашным наброском. С верой, надеждой и любовью– Фёдор Леонидович, вы видели две эпохи – одна безбожная, но, в некоторой степени, чистая, романтическая, другая – с Богом, но так ли она хороша во всём остальном? – Во-первых, почему вы решили, что сейчас с Богом? Декларация – это еще не вера. Я, например, совершенно не вижу, что народ сегодня с Богом. В безбожные времена Бога в душах было больше. Атеисты-коммунисты думали, что они Бога отменили, – какая самоуверенность! Бог в душе русского человека более тысячи лет! Разве можно его отменить разом? Кроме того, коммунисты «смягчили» свой атеизм тем, что взяли на вооружение Божии заповеди, кодекс строителя коммунизма – их атеистическая редакция. Однако удар по вере, по Церкви был нанесен страшный. Постепенно вера стала уходить из народа, заменяясь на идолопоклонство – кто-то стал верить в то, что Бога нет (это тоже религия, ибо не доказано), кто-то выбрал себе Золотого тельца, кто-то Пана (природу), кто-то на место Бога посадил Человека. Но по существу, большинство еще оставались православными, то есть – совестливыми. В переводе с греческого «Евангелие» – «Благая весть», таким образом, совесть означает «несущий весть, благую весть о Боге». Иначе говоря, советские люди, многие уже не сознавая того, все еще несли весть о Боге! Сегодня, когда русский человек получил «свободу», когда все можно, уходит совесть. На моих глазах, когда грянула перестройка, многие кинулись в религию – кто от безысходности, кто для имиджа, кто для моды. Человеку, прожившему три четверти жизни в безбожии, по-настоящему прийти к вере трудно. Но всё же, должен сказать, что процесс обретения веры, воцерковления в народе идёт. И, кажется, совесть помалу возвращается. Поживём – увидим. – Не за горами юбилей Иркутска. Хочу спросить: что для вас значит Иркутск? Старый город... и город новый. – Для меня новый город уже потому нехорош, что он уничтожил все моё детство и юность. Он уничтожил всё, что я любил, чем дорожил. И всё же Иркутск – моя родина. Я помню время, когда на улице встретить легковую машину было редчайшим везением. Потом жители долго рассказывали друг другу об увиденном как о величайшем чуде. Воду в бочках развозили лошадки по дворам. Заезжает во двор такая лошадка, возница, частенько под «мухой», ведет её под уздцы и кричит: «Во-о-ода-а-а!!!!!» Две копейки ведро. Дворы, стайки, заборы, чердаки – наше мальчишечье царство. Как же мы по-доброму жили!.. Сейчас и детей-то на улице редко увидишь, а увидишь, так какие-то хмурые, неулыбчивые – наверно, родители от компьютера отлучили.
Видимо, новый город для новых людей, но будут ли они, эти новые люди испытывать добрые чувства к новому городу? Наверно, это другая жизнь, и мне ее не понять. Но мне жаль моих внуков и правнуков, которые не будут гонять мяч и бить им по большим деревянным, зеленым воротам, не будут лазить по заборам и чердакам, играя в «войнушку», не будут гонять свои игрушечные самосвалы вдоль деревянных тротуаров, не будут лузгать семечки, сидя на лавочке и рассказывая друг другу всякие небылицы… Мне был по сердцу мой старый Иркутск. Понимаю, конечно, что время не стоит на месте, но куда оно ведёт – вот в чём вопрос. Этот город – вся моя жизнь. Там жили мои родители. Там всё, что мне дорого, всё, что меня убивало и возрождало. Там все мои любимые ныне здравствующие и те, кого уж нет. Я, конечно же, иркутянин, и мне никогда уже не стать никем иным, даже если бы мне пришлось жить еще семьдесят лет где-нибудь в земных «райских кущах». Иркутянин – это призвание, если хотите. –У человека с большим жизненным опытом всегда хочется попросить рецепт «правильной жизни»… – «Рецепт» правильной жизни – десять заповедей Христа, и главная из них «новая»: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». И апостол Павел писал: «Любовь долготерпит, милосердствует… Любовь никогда не перестает…». Что касается счастья, грех человеку пенять – он гораздо больше счастлив, чем несчастлив. Правда, иные и не понимают, что счастливы. – Кто привёл вас к вере? Что лично для вас Бог? – Кто привел к вере?.. Честно признаться, я до сих пор не могу утверждать, что я верующий. У Тютчева есть стихотворение «Наш век»: Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует... Он к свету рвется из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует. Безверием палим и иссушён, Невыносимое он днесь выносит И сознает свою погибель он, И жаждет веры – но о ней не просит. Не скажет ввек, с молитвой и слезой, Как ни скорбит перед замкнутою дверью: «Впусти меня! – Я верю, Боже мой! Приди на помощь моему неверью!..» Это во многом про меня… Твердо знаю одно: без Бога не до порога. Без Бога жизнь превращается в страшную, жестокую бессмыслицу (бес-смыслица, смысл беса). Без Бога можно оправдать любое, самое мерзкое деяние. Фёдор Леонидович – самобытный, редкостный, основательный. Можно сказать, «домовитый». В чём-то причудливый и оттого, в общем и целом, – диковинный. Носитель русской культуры, русского, исконного мышления. Но с уважением и приятием внешних традиций, культуры, всего уникального и выдающегося. Мы говорим о Западе, о его ценностях: – Вы имеете в виду европейскую культуру? Отвечу, если не возражаете, цитатой из Достоевского, из его пушкинской речи: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (…) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, всё это славянофильство и западничество наше – есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически оно необходимо. По-настоящему любить Европу возможно только, зная и любя своё, русское». – Современных художников знаю мало, – говорит Фёдор Леонидович, – авангарда не люблю. Из европейских мастеров выделяю Рембрандта, Шардена... Из наших – Поленова, Саврасова. Люблю работы Рокотова, Перова – особенно портреты Достоевского и Островского. Пейзажи Василия Федорова трогают меня больше, чем пейзажи знаменитого Коро. У Фёдорова пейзаж «вочеловеченный»… Русское искусство, где «русское» – эпитет, – проповедь восхитительной и сострадательной любви к ближнему, к родному народу.
|
