Актированный день (Рассказ)

Хорошо старый хрыч буржуйку раскочегарил! Аж красная! Когда после уличного дубака сразу в такое блаженное тепло попадаешь, кажется – жизнь не такая уж плохая.

Когда утром бригаду Федорченко вывели в рабочую зону, мороз уже был приличный, градусов сорок. Но ничего не поделаешь, надо идти работать: день актируется только при пятидесяти градусах. Начальник отряда лейтенант Шестаков, здоровый румяный парень, имеющий у зеков погоняло Дурко, пижонские длинные волосы торчат из-под шапки с кокардой, прибежал на развод бодрый:

– Ну, что, капитан, – обратился он к Олегу, – порядок в танковых частях?

– Так точно, гражданин лейтенант, – в тон ему ответил Федорченко, – только вот холодновато!

– Ничего, мужики, не замёрзнете, работа у вас жаркая, – бросил на ходу Дурко и побежал в спецчасть греться.

Его правда – бригада Федорченко рыла траншею под фундамент для склада ГСМ, да не столько рыли, сколько оттаивали землю: по периметру прокладывали чурки и разные обрезки досок и брёвен, подливали соляры и поджигали. Потом оттаявшую землю бросали лопатами, откапывая траншею.

Арнольд Харитонов

Жечь и копать надо было много, склад собирались строить большущий, так что этой земляной работы должно было хватить месяца на два. И хоть костры горели жарко, языки пламени плясали весело, а дым вместе с паром поднимался в студёном воздухе почти до неба, всё равно особо-то не согреешься… Однако всё равно лучше, чем зимой на стройке загибаться, обогреться всё-таки можно.

Бригада Федорченко постоянно работала на квалифицированных работах, почти все старательные работяги – кто условно-досрочное освобождение зарабатывает, кто мечтает к концу срока деньжат на карточке подкопить, а кто просто привык вкалывать и плохо работать не умеет. Бригадир таких мужиков по одному подбирал.

Вот недавно двух пацанов-подельников взял, Васю Жеребцова да Серёжу Петрухина. Они хоть и мало что на стройке умеют, но зато из деревни, к работе привычные, пока в подсобных рабочих походят, они в любой бригаде нужны, а потом и специальность получат, в работе профессии обучатся. К тому же ребята крепкие, силёнкой не обижены. И сидят односельчане за пустяк – выпили на копейку, угнали у кого-то грузовик, гуся задавили и даже съесть побоялись, закопали в огороде – какие они преступники? Бугор их жалел – не хотел, чтобы отпетые уголовники мальчишек в свою веру обратили.

На траншеи бригадир пошёл с расчётом – зимой на мёрзлой земле расценки высокие, можно неплохо заработать, да у кострищ всю дорогу, не замёрзнешь особенно. К тому же хозяин попросил – мол, давай, Васильич, выручай, склад быстро надо поставить… Хозяину как откажешь, тем более дело выгодное… Хоть некоторые и ворчали, к примеру, Кутузов, по кличке Кривой, мрачный мужик, большесрочник.

Бригадир спокойно объяснял – ничего, месяца два ради бригады пошуруешь лопатой, зато все подзаработают, к тому же никто мёрзнуть не будет. Олег Васильевич мастак объяснять, когда-то это было его работой – служил в танковых частях замполитом роты, до капитана дослужился, да нежданно-негаданно стал он ЖОРА – жертва одностороннего разоружения армии. Из армии «ушли», и он, мужик предприимчивый, подался в торговлю. Поставили его завмагом в промтоварный магазин, а торговля, известно, дело рисковое, особенно при всеобщей нехватке… Подвели его эта самая предприимчивость да неопытность – что-то толкнул налево, пересортицей грешил, а заместительница, тётка пожилая и сто раз битая, его и подставила: сама вышла сухой из воды, а отставной капитан получил свой червонец и отправился на зону.

Начальство в погонах оценило его умение разговаривать с людьми и организовывать, его выдержку, спокойствие. И вскоре бывший офицер стал одним из лучших бригадиров на зоне, если не лучшим. Хозяин, подполковник Таранов, старый гулаговский волк, начинавший свою карьеру ещё в лагерях для военнопленных немцев, подолгу беседовал с ним и вовсе не для того, чтобы сделать из него стукача, наседку по-лагерному, да ему это не надо, для этого у него есть опера, или, как их зовут заключённые, кумовья, это их работа. А хозяину зоны хороший бригадир куда нужней… И потому с Федорченко он подолгу разговаривал о том, как лучше организовать дела на стройке, что ему кажется неправильным в работе отрядных или планово-производственной части.

Когда они сидели и беседовали, со стороны могло показаться, что это равные друг другу люди, а может, даже родные, например, отец с сыном – подполковник был высоким сухопарым мужиком с впалыми щеками и блеклыми голубыми глазами, бригадир – ростом ему под стать, тоже не растолстел, такое же сухощавое лицо и глаза голубые, только поярче, да и помоложе он хозяина лет на двадцать. Зековская роба сидела на нём аккуратно, плотно облегала его спортивную фигуру, как, наверное, когда-то офицерский мундир. Держался он, в отличие от большинства зеков, с достоинством, не заискивал, не заглядывал в глаза по-собачьи.

Подружился Олег Васильевич и с нарядчиком Костей, крупным большеголовым мужиком, имеющим громадный срок по бандитской статье. Эти двое подолгу сидели в персональной каптёрке Кости, могли засидеться и после отбоя, никто их не гонял, и никто не знал, о чём они говорили. Костя был на зоне человеком могущественным, вторым после хозяина – распределял людей по бригадам, мог пристроить и на тёплое местечко – хлеборезом в столовую, библиотекарем или дневальным (по-лагерному, шнырём) в штаб.

Олегу Костя был очень нужен – всегда мог приметить во вновь прибывшем этапе полезного человечка и передать его с рук на руки бригадиру. Олег же Косте, человеку, не лишённому любознательности, давно оторванному от воли, был попросту интересен – как много повидавший, образованный, начитанный.

Так, по человечку, подбиралась бригада. Бригадир, бугор по-лагерному, брал людей с расчётом, чтобы были классные специалисты разных профессий, чтобы бригада любую работу могла сделать. Но зона есть зона – ты предполагаешь, хозяин располагает. Вот так появились у Федорченко два зека, которых он на воле даже за солидную взятку не взял бы.

Ну, старик ещё ладно… Куда его денешь, если он даже в хозобслуге работать не может? Дворником – метлу не поднимет, прачкой – там руки нужны молодые, сильные, кочегаром – тем более. А время было такое, когда ещё не было положения, что зек возрастом после шестидесяти может не работать. Да будь ты хоть негром преклонных годов, всё равно что-нибудь делай.

Когда этого старика, Зотова Михаила Петровича, привезли на воронке на зону, все сбежались на него смотреть – такого чуда здесь не видывали. Лет ему за восемьдесят, к тому же согнут в три погибели. Но когда узнали, что срок он тянет по убойной статье – старуху зарезал из ревности, труп в скотомогильник бросил – ещё больше удивились.

Долго думали, куда его девать, хозяин с нарядчиком голову ломали, наконец, призвали Федорченко, не приказали даже, попросили – ну, что вам стоит одного инвалида прокормить? Ничего не оставалось делать, только согласиться. Бугор придумал, как и его к делу приспособить, хотя бы на зиму. Решил – будет выходить на объект с бригадой и за печкой следить. И бригаде польза – лишние руки освобождаются, никому не надо дежурить в тепляке.

Когда старика первый раз повели на стройку – два мужика его почти на себе тащили – вся колония ржала. А дежурняк, капитан Огородников, кликуха Кум в юбке, думал, что это издёвка такая, орал как резаный, пока Федорченко не объяснил, что к чему.

А вот второй-то уж совсем в бригаде был не нужен. Это был кореец по имени Эмба Пак, вор в законе. Время было такое, когда воров поприжали (правда, не долго оно длилось), на зоне «честные воры» даже старались не раскрывать масть, некоторые свои законы нарушали, например, на работу выходили, хотя, как правило, ничего там не делали – в пень колотили да день проводили. Так и Эмба – чаще всего стоял, опершись на лопату, или сидел где-нибудь в сторонке, а больше в тепляке, варил чифир, покуривал да глядел по сторонам узкими, по-волчьи злыми глазами.

Был он небольшого роста, но крепкий и даже на вид стремительный, как пуля. Когда кореец прибыл по этапу и разделся перед комиссией, его разглядывали с уважением – ни грамма подкожного жира, сплошное переплетение мышц и, что самое удивительное, – чистая смуглая кожа, игла нигде ее не коснулась, ни одной татуировки, и это у вора в законе!

Вот за него бугра не просили – приказали взять в бригаду, и всё, гоп-стоп не вертухайся. Взять-то взял, но беспокоило его, что он подолгу с мальчишками беседует, с теми же Васей и Серёжей, да и из других бригад и отрядов пацаны к нему подтягиваются. А у воров, известно, растить себе смену, вовлекать молодых – закон.

Был ещё в бригаде один очень неприятный человек, здоровенный чёрный мужик по имени Борис Кузьменко, довольно мрачный тип. На его громадную стриженую голову кое-как ушанка нашлась. Надбровные дуги, похожие на две опухоли, маленькие неопределённого цвета глазки, глубоко упрятанные в глазницы, тонкие губы, которые, кажется, не умели складываться в улыбку.

Друганов среди товарищей по несчастью не имел, всё его общение ограничивалось короткими производственными разговорами с бугром да одной-двумя репликами с соседями по шконке.

Срок у него был большущий, сидел за убийство нескольких человек. Зеки, понятно, в его приговор не заглядывали, но откуда-то все знали, что он вырезал всю семью, среди них двоих детей. «Мокрушников», да ещё таких, на зоне не любят, но и портить отношения с Кузьменко никто не хотел – силы он был необыкновенной. «Вышку» тогда отменили, до пожизненного срока ещё не додумались… На спецрежим, где полосатую робу носят, он тоже не годился – первая ходка… Так и тянул свой срок сам по себе. А сварщик он был классный, таких среди зеков днём с огнём не сыщешь.

Остальные, всего человек пятнадцать, были обычными работягами, мужиками, в основном получившими свои сроки по «хулиганской» статье – такая тогда кампания была, с хулиганством боролись. По этой статье срок схлопотать – делать нечего: подрался с соседом, поставил ему бланш, а он шустрей тебя оказался – побежал, снял побои – и в ментовку. И вот тебе, пожалуйста, – получай свои три года и отправляйся на кичу.

Среди них выделялись разве что два человека, два плотника-бетонщика. Один – пожилой еврей по имени Лев Иванович Хорьков, человек самого смиренного нрава, сидел за тёщу – довела его злобная баба до того, что он в неё кухонным ножом кинул. Не убил и даже не покалечил, поцарапал только, но срок получил солидный – шесть лет. Хоть было ему под шестьдесят, но был он ещё крепок, дело своё знал хорошо и топор или молоток в руках держал умело.

Второй, Костя Гуцал, был лет на тридцать с лишним моложе Хорькова. Это был высокий статный парубок родом с Западной Украины, красивый, чернобровый, с большими карими глазами. К тому же сильный физически, спортсмен, да не абы какой – боксёр-перворазрядник. За это умение драться и сел.

Приехал он в Сибирь на комсомольскую стройку денег подзаработать, жил в общежитии вдвоём с парнем из Прибалтики. И надо же было этому латышу отправиться одному на танцплощадку! Там повздорил с каким-то пацаном из местных, а у него оказалось одиннадцать человек дружков, измолотили они бедного блондина так, что едва в общагу притащился. Гуцал, увидев соседа в таком виде, сказал только два слова: «Кто?» и «Пошли…»

Налетел на обидчиков приятеля, как карательный отряд – ходил по толпе и спрашивал плетущегося за ним латыша: «Этот?», и если тот кивал, бил всего один раз, но сильно и точно – глубокий нокаут! Одному челюсть сломал, другому ещё что-то повредил. Вот и загремел на три года.

Гуцал имел на родине хорошую специальность – слесарь по ремонту химического оборудования, но на стройке стал добрым плотником-бетонщиком, на зоне – ещё лучше: надеялся выйти на волю с деньгами, во Львове его дивчина ждала, все очи выплакала.

Эти два таких разных человека – Хорьков и Гуцал – тем не менее приятельствовали: шконки рядом, опалубку вместе ставят, как тут не задружить? Беседовали подолгу, старый всё больше про немецкий лагерь рассказывал, сравнивал с нашим…

Остальные бригадники – так, ничем не выделяющиеся работяги, вкалывают, о свободе мечтают, ждут не дождутся если не условно-досрочного, то хотя бы «звонка» – больших сроков ни у кого, кроме Федорченко, Пака, Кутузова да Кузьменко не было. Может, стоит назвать ещё Кольку Вельяминова, очень кликуха у него запоминающаяся – Голимая Кость, да ещё потому, что уж больно прожорлив тощий парень, однажды на спор съел три килограмма конфет-подушечек, слипшихся в комок, все дёсна себе изорвал, а съел и выспорил буханку хлеба, которую тоже сожрал. Но арматурщик был хороший.

Вот такая бригада заключенных исправительно-трудовой колонии, расположенной в самой серёдке Восточной Сибири, ввалилась в свой тепляк со страстным желанием хоть какое-то время побыть в ровном, блаженном тепле. Сидели, клевали носами в ожидании обеденной баланды.

Но тут вместо баландёра в тепляк с морозными клубами пара ввалился долговязый Дурко, шинель изморозью покрылась, с порога закричал:

– Ну, счастлив ваш бог, урки! Мороз за полста градусов зашкалил! Актированный день! Сидите, ждите, когда в рельсу на съём простучат. Баланду будете в жилой зоне хлебать!

Многие согласно закивали головами – тот редкий случай, когда интересы заключённых и вертухаев совпали.

Наконец, затих и бульдозер. Стало так тихо, что зазвенело в ушах. От этой тишины все проснулись, скинули дрёму.

– Что-то долго в рельсу не бьют, – сказал, позёвывая, Голимая Кость, – пора бы уж… А до сигнала выходить – мёрзнуть только зря…

И тут ударили в рельс. В морозной тишине удары слышались звонко и отчётливо. Дзинь… дзинь… ДЗИНЬ…

Зэки замерли. Первым опомнился Голимая Кость:

– Это же… три удара… Это что значит? Конвой уходит, вертухаи с вышек снялись? Это им сигнал? А два удара на съём… мы проспали?

И он в одной рубахе выскочил на улицу. Но тут же вбежал обратно – глаза ошарашено раскрыты, нижняя челюсть отвалилась:

– Мужики, на вышках солдат нет… Зона пустая, все ушли… Про нас… забыли, оставили без охраны! СВОБОДА, МУЖИКИ! Пока не хватились, можно подорвать хоть куда!

С минуту в тепляке стояла такая тишина, какой тут отродясь не было.

Первыми, как ни странно, опомнились пацаны, Васёк с Серёгой. Они переглянулись, перешепнулись и враз деловито зашаркали растоптанными валенками к выходу. Но у двери уже стоял бугор, крепко взявшись большими красными руками за окосячку. Лицо его было спокойно, только скулы отвердели.

– Куда направились? – спросил вполголоса.

– Мы… это… деревня наша тут, километров сорок… Автобус ходит… мы – туда и обратно… – проговорил Жеребцов.

– Ага, мальчики к мамкам собрались, домашних щей похлебать, – с кривой усмешкой проговорил Олег Васильевич, – а мальчики знают, чем эти щи могут кончиться?

– Так мы же не сбегаем, – поддержал земляка Петрухин, – раз они нас забыли… Мы же вернёмся…

– Ну да, не сбегаете, – желваки на скулах у бугра заходили, как будто он что-то энергично жевал, не открывая рта. – А вы в Уголовный кодекс заглядывали, по которому сидите? Надо, надо его знать, раз уж сюда попали. А там сказано: «Побег из мест лишения свободы ИЛИ ИЗ-ПОД СТРАЖИ, совершённый лицом, отбывающим наказание или находящимся в предварительном заключении, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет». Как будто для нас написано – «ИЛИ из-под стражи».

Но тут уже все зэки повскакали со своих мест и окружили бригадира. Один только Пак как сидел на корточках в своём углу, так и остался сидеть, только щелками глаз поблескивал.

Однако и среди тех, кто окружил Федорченко, не чувствовалось единого порыва – поскорее бежать, раз уж это стало возможно. Большинство мужиков растерялось, как дети, потерявшие воспитательницу, особенно после того, как узнали, что эта «свобода» может добавить к их срокам ещё по пятерику.

Определились и лидеры – большесрочники Кузьменко и Кутузов. Стояли, набычившись, смотрели на бугра.

Снова установилась чуткая тишина, казалось, что слышно, как чьи-то наручные часы отсчитывают секунды – тик-так, тик-так… Секунды складывались в минуты, а их становилось всё меньше…

– Ну, что встал? – нарушил молчание Кузьменко, и его прокуренный, промороженный голос наполнил весь тепляк. – Время-то не резиновое. Уйди с дороги, Васильич…

– Ага, – так же ровно ответил Олег, глядя прямо в глаза мрачному, чёрному детине. Ему казалось, отведи он глаза – и случится что-то страшное. – Время точно не резиновое, не много его у нас с тобой. Давай по-быстрому посчитаем. Колонна идёт до жилухи минут двадцать, от силы полчаса. Хотя мороз сегодня, быстро подорвут, минут за пятнадцать добегут. Да по пятёркам в зону будут пускать… ну, пусть ещё полчаса. Итого минут пятьдесят. Но, скорее всего, Дурко сразу заметит, что его бригады нет. Тогда – полчаса, не больше. И далеко ты за это время уйдёшь по снегу? Собак за тобой пустят – и всё, спёкся, получай в добавку пятерик. А то и пристрелят за попытку к бегству.

– А ты, бугор, меня пятериком не пугай, пуганый! И псов этих ментовских не шибко боюсь, я для них вот топорик прихватил, – и Кузьменко, хищно оскалившись, выдернул откуда-то из-за спины топор, которым рубили поленья для печки и для кострищ.

– И что, топориком от автоматов думаешь отбиться? – Федорченко, не отрываясь, продолжал смотреть в глаза Борису.

– Да что мне их автоматы? – прохрипел Кузьменко. На уголках его губ выступила пена, глаза побелели – явно начиналась истерика, а зэк, здоровый, как лошадь, да ещё с топором в руках, в истерике способен на всё. – Что автоматы? Я от четвертака только едва вторую десятку разменял, а за двадцать лет я всё равно загнусь! Порешат – значит, судьба такая, повяжут – пятериком больше, пятериком меньше, какая разница? А может, повезёт, на свободе погуляю, хоть день, да мой! Уйди с дороги, не доводи до греха!

– Куда ты пойдёшь, на проходной сторож сидит, он сразу в охрану позвонит, – попробовал Олег зайти с другого бока.

– Ага, ты что, меня за дурака держишь? Как-нибудь через запретку да через забор перемахну, силёнка пока есть, – осклабился мокрушник.

Рядом с ним встал квадратный Кутузов:

– Отойди, бригадир, время уходит, – почти прошептал он сиплым дискантом, и поморщился – застуженное горло отозвалось болью.

Справа к Олегу спокойно, неторопливо подошёл Гуцал и встал рядом с бугром, крепко утвердившись на ногах.

– А ты куда? – уже почти визжал Кузьменко. – Думаешь, боксёр, так я тебе грабки не поотрубаю?

Гуцал ничего не ответил, он просто стоял плечом к плечу с Борисом и чуть заметно улыбался. Было в его улыбке, в спокойствии этом что-то жуткое, и это выводило из себя готовых подорвать зэков сильнее, чем любые слова.

Но тут с другой стороны к бригадиру встал Хорьков. Стоял и также спокойно смотрел на смутьянов.

– А ты куда, старик? – изумился Кузьменко. – Думаешь, если у немцев уцелел, так и тут проскочит? Не надейся, я тебе не фашист – махну топором, и поминай как звали…

– А я что, – удивлённо ответил ему Лев Иванович, – стал себе и стою где хочу. Можешь и ты рядом встать…

– Вы-то что, мужики, – Кутузов обвёл глазами остальных бригадников, – на воле погулять не хотите?

Мужики отворачивались, пряча глаза. Васька пробормотал:

– Нет, пятерик нам с Серёжкой ни к чему… Мы думали – раз забыли, уйдём да и вернёмся, и ничего нам не будет. А раз так – мы не согласны… Нам же меньше двух лет осталось…

Пять лет сверх срока, похоже, напугали многих. Только Голимая Кость колебался, и это было заметно – глаза бегали… При этом что-то прикидывал, какую-то задачку решал в уме…

– А ты-то что, Кореец? – нашёл Кузьменко глазами сидящего в углу Пака, – идёшь с нами или остаёшься? Ты же честный вор, тебе зону топтать западло…

– Не тебе, мокрушник, меня законам учить, – раздалось из угла. – Я тебе не собака, чтобы пользоваться случаем, когда хозяин с поводка отпустил. Вот это мне, правда, западло. Будет возможность из-под конвоя или от вертухаев рвануть – будь спок, рвану, только меня и видели… Или братва поможет… А так – не надо…

Все понимали – как-то всё это должно разрешиться. «Если сейчас отойти или хотя бы глаза опустить, – лихорадочно соображал бригадир, – эти двое точно рванут, а может, и ещё кто-нибудь. Но если даже я отойду, Гуцал не отступится, он боксёр, не привык отступать… Да и Хорьков неизвестно как себя поведёт. А тогда – топор против голых рук, а это уже не пятериком пахнет, и неизвестно, чем кончится. Без кровянки едва ли обойдётся. Кузьменко – мокрушник, он уже убивал, а это, наверное, только в первый раз страшно…»

Мысли метались лихорадочно, как в бреду – о том, что его ждёт, если уйдёт кто-то. Затаскают опера, да ещё и виноватым сделают. Но эту трусливую мыслишку Олег отогнал, как писклявого комара – дескать, я никого охранять не нанимался…

Бригадиру вдруг стало так пронзительно жаль этих мужиков, загнанных за колючую проволоку, охраняемых безотказными автоматами, свирепыми псами, людьми в военной форме, так же как псы, натасканными для охоты на зэков. Жаль не кого-то конкретного, не себя даже и тем более не убийцу Кузьменко, которого на волю и выпускать нельзя, – жаль всех их, всю эту кучку людей в казённых бушлатах, в чёрной робе, оторванных от родных и друзей. И даже солдат ему стало жаль, этих в большинстве своём полуграмотных ребят из глухих деревень, кишлаков и аулов, которых увезли в чужой, промёрзший до глубин земли край, дали в руки оружие и приказали охранять таких же двуногих, внушая им, тёмным, что охраняют они не людей, а зверьё.

Он не раз вглядывался в лица конвоиров, желая прочесть на них пусть не сочувствие, но хотя бы живую человеческую мысль, но неизменно натыкался на ненавидящий взгляд.

Вновь на какую-то минуту в тепляке воцарилась тишина. Слышно было, как от соска рукомойника отрываются капли и звонко шлёпаются в таз.

Напряжённое молчание разорвал Кузьменко.

– Ну что, бугор, сам же сказал – время, сука, бежит… – большое лицо Кузьменко налилось кровью и стало совсем чёрным. – Нам с Кривым пора подаваться. А может, и ещё кто-то с нами…

Из угла раздался старческий голос:

– Сынки, да если вы все уйдёте, я-то как? До зоны мне одному не дойти… Замёрзну по дороге…

Старик Зотов смотрел на всех умоляющими слезящимися глазами.

Кузьменко засмеялся страшно, продолжая смотреть в глаза бригадиру:

– Да ты, старина, не бзди, тут вон сколько зайцев, одного тебя никак не оставят, будет кому до клетки дотащить. Ну, хватит базарить, идти пора, и так времени сколь упустили… Прощай, бугор… отходи или… – он занёс топор над головой.

Тут среди бригадников произошло какое-то движение. Пак из своего угла не сразу понял, что там случилось. Но только зэки расступились, и громадный Кузьменко во весь рост грохнулся на пол. Перед ним стоял в боксёрской стойке Гуцал, сзади, ещё не опустив лопату, безумно вытаращив глаза, верещал Голимая Кость:

– Это я его, бугор, сзади лопатой! Не бойся, не замочил, плашмя бил! Замолви словечко перед отрядным, мне скоро на УДО идти!

Гуцал смотрел на лежащего зэка с застывшей улыбкой, потирая косточки правой руки, и молчал…

…Когда лейтенант Дурко в расстёгнутой шинели, с развевающимся на шее шарфом впереди пятёрки надзирателей вбежал в зону, он увидел странную, непонятную, но порадовавшую его картину – бригада, проступая из морозного дыма, как толпа призраков, медленно и как-то торжественно шагала к проходной.

Впереди, опустив крупную голову в чёрной зэковской шапке, шёл бригадир. За ним Гуцал с Кутузовым волокли Кузьменко, положив его руки к себе на плечи. Длинные ноги мужика чертили по снегу две неровных борозды. Следом Серёжка с Васькой вели под руки старика Зотова. Все остальные шли неторопливо, среди них метался Голимая Кость, без конца треща языком. Сзади всех, вроде вместе со всеми, но всё же наособицу, пружинистой походкой шёл Пак.

Лейтенант подбежал к Олегу, слегка обнял его за плечи и зачастил:

– Ну как, Васильич, никто не подорвал? Вот конвой, вот растяпы, надо же так зевнуть! Все на месте? Я знал, я в тебя верил! Подполковник мне – разбегутся, держи-лови потом! Я ему – там Васильич, всё будет путём! А этого что, – кинул он опасливый взгляд на Кузьменко, – не замочили?

– Да не опасайтесь, гражданин лейтенант, – устало проговорил Федорченко, – упал он, башкой ударился о печку. Башка у него крепкая… Дня два полежит и встанет…

– Башкой так башкой, – успокаиваясь, проговорил Шестаков. – Ну, а тебя мы поощрим – дополнительной отоваркой, передачкой или свиданием!

– Спасибо, гражданин лейтенант, – тихо ответил Олег, – большое спасибо…

Ему вдруг до смерти захотелось спать.

…Перед отбоем чуть ли не весь отряд, сто с лишним человек, собрался около шконки Олега. Толковище было азартное – ещё бы, такого никогда ни на одной командировке не слышали, чтобы конвой целую бригаду в рабочей зоне забыл. Бригада ходила в именинниках, Голимая Кость болтал без умолку, всё о своём подвиге. Гуцал молчал, только раз сказал Вельяминову:

– А ты не боишься, что он очухается и посчитается с тобой?

– Не-а, не боюсь, – лихо ответил Голимая Кость, – отрядный сказал – будет его в БУР или на крытку оформлять. Так что…

– Ну-ну… – непонятно ответил Володя.

«А печку-то в тепляке забыли загасить», – засыпая, подумал Олег.

(Печатается в сокращении)

Уважаемый читатель МГ! Поставьте, пожалуйста, отметку о своем впечатлении от прочитанного. А если вам есть что сказать более подробно - выскажитесь в комментрии!

• ПОНРАВИЛОСЬ

• НЕ ПОНРАВИЛОСЬ

• Расскажите об этом своим друзьям!