ЖИЗНЬ НА ПЕНСИЮ
ПОДРОБНОСТИ
ДЛЯ ДУШИ
НА КАЛЕНДАРЕ
ОБЩЕНИЕ
ПАРТНЕРСТВО

Философ: Интеллигенция растворилась в чуждой для себя постсоветской реальности
Тихон Сысоев, portal-kultura.ru   
05 Января 2022 г.

О том, почему интеллигенция перестала быть «цементирующим веществом» российской культурной элиты, почему для культуры так важны культы и как новое поколение в России заново ищет себя в творческой свободе, состоялся разговор с Леонидом Поляковым, известным ученым и философом, профессором-исследователем факультета социальных наук НИУ ВШЭ.

Философ: Интеллигенция растворилась в чуждой для себя постсоветской реальности

— Леонид Владимирович, как вам кажется, сохранилась ли в современной России «русская интеллигенция» в качестве системообразующего ядра культурной элиты?

— Мне кажется, что если что-то и осталось, то это настолько ничтожно и инерционно с точки зрения больших культурных процессов, что никакого влияния на жизнь общества эта группа уже не оказывает. Хотя, конечно, вы правы — за минувшие полтора столетия именно интеллигенция в России была своеобразной «солью земли» и в этом смысле, конечно, была важной частью культурной элиты.

Характерен тот моральный долг, который она сама на себя взяла, — обязанность «спасать» народ в специфически светском смысле этого слова — то есть путем просвещения. И именно интеллигенция подготовила весь цикл русских революций. Даже Владимир Ленин, при всем своем отвращении к интеллигенции, принадлежал к этому же кругу людей.

— Более того, есть знаменитое высказывание, что Советский Союз — это страна победившей интеллигенции.

— Совершенно верно. Поэтому знаменитая ленинская формула, что «интеллигенция думает, что она мозг нации, а на самом деле она г...», несколько лицемерная, поскольку первое советское правительство безусловно представляло собой концентрацию интеллигентского слоя. Конечно, впоследствии интеллигенция была понижена в ранге, но все равно упоминалась во всех программных документах партии.

Здесь, кстати, характерно, что интеллигенция в СССР недотягивала до класса, как, например, рабочий класс или трудовое крестьянство. Интеллигент находился в подвешенном социальном положении. Представьте себе знаменитый мухинский памятник «Рабочий и колхозница» — где бы вы там поместили интеллигента в очках и шляпе? В советские времена к интеллигенту относились даже с каким-то сожалением: что поделать, раз уж ты таким уродился — в очках и шляпе.

Но в 1990-е годы из жизни ушел, как я считаю, последний интеллигент — академик Дмитрий Лихачев. Именно он дал самое точное определение интеллигенции: «Интеллигентность — это то, что нельзя подделать». Почувствуйте это определение. Это действительно такое свойство человека, которое ты не сыграешь, — что-нибудь тебя да выдаст. И сама интеллигенция внутри себя очень хорошо чувствовала, кто «свой», а кто «чужой».

— То есть у интеллигенции была даже своя групповая психология?

— Безусловно. Чтобы войти в эту группу, нужно было знать очень много культурных и социальных паролей.

— А зачем эти «пароли» потребовались?

— Интеллигенция с самого начала продуцировала, если угодно, особый жизненный стиль. Если грубо, то его можно описать при помощи такого расплывчатого понятия, как «духовность». Интеллигент — это тот, кто живет не только материальными интересами и заботами, вернее, эти заботы для него всегда вторичны, существуют где-то «на полях». Отсюда типичная черта интеллигента: бытовая беспомощность, неприспособленность к жизни, такая «неотмирность». В каком-то смысле это преломленная через светскую культуру святость.

Но именно здесь оказалось, что интеллигенция как социальное и культурное явление наиболее уязвима. После 1991 года, когда в России наступила совершенно новая эпоха, кружки интеллигентных людей, конечно, еще сохранялись на уровне семейных или дружеских связей, но все остальное оказалось просто перемолото.

Можно сказать, что новая постсоветская реальность превратила интеллигенцию в реликт, который, скорее всего, никогда больше не возродится. Потому что социальный, политический и экономический контекст, в котором мы теперь живем, ее просто исключает.

— А что изменилось структурно после краха советского проекта?

— Изменилось очень многое. Но самое главное — вместе с распадом Советского Союза мы все нечаемо оказались в пространстве свободы. А свобода, как очень точно писал еще Федор Достоевский, — самое страшное испытание. В каком-то смысле советский строй это испытание исключал из жизни. Интеллигенция просто привыкла жить в спертом советском воздухе — впрочем, не адаптируясь к нему, а давая примеры по-настоящему мужественного поведения.

Но когда наступила свобода и можно было дышать полной грудью, часть интеллигенции просто бросилась в самый бесшабашный бизнес. Другая ринулась в политику, сформировав там сообщество так называемых либералов. Отсюда тот же Григорий Явлинский или «Союз правых сил». Но «интеллигентная политика» себя дискредитировала и маргинализировала, потому что весь ужас 1990-х годов оказался накрепко сцеплен с ней. Слово «интеллигент» стало стигмой.

Но возникла и третья категория, которая воспроизводила то, что я бы назвал «специфической интеллигентской духовностью» в бездуховном мире. В качестве примера можно привести писательницу Людмилу Улицкую, которая является либералом по своим убеждениям, но при этом стремится совместить эти убеждения с попытками нести какой-то «духовный свет».

— Но были же еще фигуры Сергея Аверинцева и Владимира Бибихина.

— Конечно, внутри академической среды они были светочами, кумирами, безусловными авторитетами. Но их уход никем и ничем не может быть компенсирован. У них была та сосредоточенность на чистой науке и чистом знании, которую сегодня вряд ли кто-либо может себе позволить. Когда-то тихая гавань научного знания превратилась сегодня в бушующее море. С одной стороны, ценность гуманитарного знания пытаются теперь измерить в конкретных денежных единицах, а с другой — никак не могут понять, куда его встроить, чем оправдать его с чисто прагматических позиций.

Скажем, если в советское время Институт философии был главным идеологическим учреждением страны, то сам факт его недавнего переезда с Волхонки на Таганку — яркий показатель демонстративной маргинализации гуманитарного знания как такового в нашей стране.

Конечно, люди, способные работать на таком же уровне, как Аверинцев и Бибихин, безусловно, есть. Но вот той же способности объединять вокруг себя тысячи людей, задавать камертон гуманитарного знания и даже некоторой духовной жизни, на нем построенного, среди сегодняшнего научного мира, к сожалению, уже не найти.

И в этом, мне кажется, самая большая трагедия интеллигенции. Когда не на кого смотреть, ссылаться, даже «молиться», то это приводит к обрушению всей жизненной перспективы. Когда-то интеллигенция несла этот, если можно так выразиться, элитарный подвиг и помогала очень многим людям найти себя посредством большой культуры. Собственно, русская интеллигенция всегда верила, что за всем многообразием мира стоит единая, нерушимая правда, и никогда не принимала релятивизма.

Но сегодня внутри академии уже нет этих объединяющих кумиров, а сама научная среда больше не производит интеллигентов, а производит интеллектуалов. А интеллектуал — это тот, кто подлежит измерению, по отношению к нему возможна наукометрия. В наших социальных гуманитарных науках интеллектуал измеряется с помощью индекса Хирша.

Так, интеллигенция просто растворилась в этой совершенно новой и чуждой для себя постсоветской реальности. Она разменяла свою «духовность» на бизнес, политику и уход в псевдонаукометрическую прагматику.

— Можно ли говорить о том, что огромную роль здесь сыграл и комфорт, который стал куда более доступным?

— «Безбытность» советской интеллигенции — это во многом была ее добродетель по нужде. Как только советский интеллигент попадал на Запад, то сразу превращался в нормального обывателя. Однако даже в этой среде внутри у него всегда сохранялся внутренний защитный барьер — «я не мещанин» — и выражался он в псевдорелигиозной аскезе.

Когда же мир открылся России, эта аскеза стала никому не интересна. Хочешь — ходи в трениках, ради Бога! И то, что было знаком избранности, знаком принадлежности к особой, высшей касте, оказалось полностью девальвировано.

Конечно, ты можешь быть маргиналом, можешь сопротивляться потреблению, искать какой-то более духовной жизни, но всем на это, в общем, все равно. Как только у интеллигенции была отобрана монополия на духовность и псевдорелигиозную аскезу, все оказались одинаково равны и одинаково безразличны друг к другу в этом новом мире.

— Кто в таком случае занял место интеллигенции в России? Или это место так и осталось вакантным?

— Я отвечу вопросом на вопрос: к чему свелась культура в новое свободное время? По сути, к личному произвольному выбору того, что сегодня я сам для себя определяю культурой. В Советском Союзе, например, именно цензура определяла, что человек должен считать культурой, а чего он не должен видеть и знать, а вместе с этим и определяла культурную элиту и поддерживала ее. Сегодня каждый из нас выбирает свой маршрут, и в этом отношении единая сфера культуры для всех тоже распалась.

Более того, в советское время подобало быть культурным. Эта культурность сводилась к посещению оперы, театров, концертов, художественных выставок, к участию в какой-то творческой самодеятельности. Все это должно было показать, что советский человек не просто ест и живет, но может еще и на баяне сыграть.

Сегодня этой, если угодно, структурированности в приобщении к культурному стандарту уже нет. Как не стало и общепринятого пантеона культурных элит. Кто сегодня может претендовать на тот же статус, который был, например, у Михаила Ульянова, у Иннокентия Смоктуновского или у Андрея Тарковского?

— Вы хотите сказать, у нас нет настоящих культов? Таких, которые, например, есть в Голливуде?

— Например, да. Можно вспомнить того же Квентина Тарантино. Это человек-рефлектор, человек, способный очень тонко издеваться над типичными для американской жизни сюжетами. И выдавать при этом такой продукт, который высоко ценится как интеллектуалом, так и обывателем. Почему ему это удается? Потому что он обладает огромной творческой свободой. А получить ее можно, только если у тебя есть этот «культовый» статус.

При этом суть Голливуда в том, что это глубоко иерархизированный мир. В нем каждый знает свое место, и если тебе удалось пробиться в «топы», то ты гарантированно получаешь этот культовый статус, а вслед за ним — огромную творческую свободу. А вот в России все «раскумирилось», при том, что по-настоящему сильные режиссеры у нас никуда не исчезли. Но можно ли хоть кого-то из них назвать бесспорно культовым? Нет, потому что в самой так называемой культурной элите идет тяжелая грызня за первенство, и никто никого не признает «лучшим», никто не готов эту иерархию выстраивать. У нас все равны, все сами себе гении. Но культурная элита — это в первую очередь бесспорность. И любая культура всегда нуждается в такой бесспорности, в таких культах.

— Но почему в России произошел такой сбой? Почему у нас, условно, есть культ Бузовой, а культа Сокурова нет?

— Я думаю, что это именно поколенческий слом. Наше поколение — это действительно поколение разочарования, поколение, которое, повторюсь, «раскумирилось». А те, кто мнит себя в качестве культурной элиты, — это лишь остатки прошлого, которые всеми силами цепляются за настоящее. Эта элита, замкнутая на себе, не производящая ничего вечного. Но она не готова отказаться от своей монополии на символическую сцену.

Возьмем в качестве примера Аллу Пугачеву. Она же ведь действительно была очень популярна, потому что бросила вызов всей советской эстраде своей простотой, какой-то демонстративной народностью. Советская эстрада — это в основном певцы в костюмах и галстуках, очень красивые, моральные и интеллектуальные. А Пугачева бросила вызов этой декоративности и стала петь как простая женщина о простых жизненных проблемах.

Но сегодня, когда ее слава уже давно потухла, и сама она находится в культурном архиве, без ее разрешения ничего в шоу-бизнесе не происходит. Поэтому мы приговорены бесконечно слушать «Старые песни о главном» в исполнении людей, которым давно уже за 70 лет. А любая альтернатива просто непопулярна. Вот совсем недавно скончался Петр Мамонов — по-своему удивительный человек, юродивый от искусства, казалось бы, чрезвычайно значимое явление в постсоветской культуре. Но поставьте рядом Петра Мамонова и Аллу Пугачеву — на кого пойдет публика?

— В таком случае видите ли вы хоть какую-то замену этому поколению? Растут ли в России те, кто сможет претендовать на «культовый» статус?

— Безусловно, это поколение растет, где-то на обочине, не на главной сцене. И эта новая культурная поросль ищет себя, творит. Она пока очень дикая, но свободная. Особенность этого нового поколения в том, что оно изначально росло в условиях комфорта, в условиях потребительской культуры. И мне кажется, что оно как-то иначе начинает формулировать для себя отношение к материальным ценностям.

Особенно ярко это поколение начинает заявлять о себе в новой российской музыке. С одной стороны, за счет цифрового мира оно получило доступ к большим деньгам. С другой стороны, все эти «шмотки», машины и успех они рассматривают инструментально, с какой-то легкостью, которой никогда не было у нуворишей. Отсюда их иногда странные, иногда наивные, а иногда просто дикие тексты, в которых, однако, ощущается неутомимый поиск.

Как поет одна певица из этого нового поколения: «Я заливаю глаза керосином, пусть все горит, на меня смотрит вся Россия, пусть все грозит». На первый взгляд, звучит очень бредово, странно, вызывающе, однако за этими строками чувствуется надрыв, какой-то искренний поиск, не свойственный прошлому поколению. И этот поиск ни в коем случае нельзя недооценивать или смотреть на него высокомерным и брезгливым взором.

Потому что из этого может родиться настоящая новая культурная элита, способная, пусть и через отрицание, но пробиваться к свободе, завоевывать ее по-настоящему. Это не свобода, которую тебе просто дали, — как она свалилась на наше поколение. Это свобода, которую ты сам для себя открыл и в которой ты утверждаешься как человек.

В конце концов, культурная элита — это огромная концентрация свободы в обществе, в котором, как правило, очень много несвободы. Другими словами, если это настоящая культурная элита, то в том, что она делает и говорит, должен постоянно ощущаться этот дух свободы. Тот, которым когда-то обладала интеллигенция. В каком-то смысле гений — это носитель чистой свободы. И его культ рождается только из этого творческого дерзновения — дерзновения быть свободным.

На нашем сайте читайте также:

По инф. portal-kultura.ru

  • Расскажите об этом своим друзьям!

Тэги:

У нас есть похожие статьи и новости: