Большой человек

Близится дата 85-­летия Ростислава Владимировича Филиппова (14 декабря 1937 г. – 18 июня 2006 г.).

Познакомился я с Ростиславом Владимировичем в кабинете главного редактора «Восточно-Сибирского книжного издательства», куда попал ещё совершенно не ориентирующимся в литературной среде студентом-первокурсником, и сразу проникся не только уважением, но и симпатией к этому большому, открытому и доброжелательному человеку. Да и как было не проникнуться, когда этакий мэтр допустил вероятность публикации моих поэтических опытов в составе ближайшей поэтической кассеты «Бригада»! Кстати, сам Филиппов, наряду с Иоффе, Трофимовым, Пакуловым и Березиным, был автором первой такой кассеты, вышедшей в 1964 году, со сборником, который назывался «Завязь». О том, чтобы моя «завязь» тогда не состоялась, позаботились совсем другие мэтры, у которых были свои претенденты на участие в «Бригаде» и не очень-то доброе отношение к карьерному росту не так давно приглашённого из Читы главреда.

Впрочем, об этих деталях довелось узнать только через годы, а тогда я успел получить от Филиппова несколько советов, направивших меня к более внимательному и уважительному отношению к слову. Когда Ростислав Владимирович стал секретарём Иркутского отделения Союза писателей СССР, ему нисколько не претило пригласить в свой кабинет относящегося к разряду начинающих автора и, практически «на равных», вести с ним беседу о творческом процессе. Полагаю, что таким образом он присматривался к молодёжи в плане пополнения организации понимающими суть профессионализма в литературе и умеющими отстаивать собственную позицию людьми.

В 1987 г. он помог в организации «свободного микрофона», который на первый раз был установлен перед Дворцом спорта «Труд»: впервые к микрофону мог выйти любой желающий прочитать свои стихи. Но особенно памятен мне не сам этот факт, а то, на каком фоне он имел место. За полгода до этого я написал рецензию на сборник одного из авторов «Бригады», вышедшей в 1986 г., а попутно «зацепил» и нескольких видных поэтов, выпустивших на перестроечной волне книги с не лучшими стихами, которые ранее вряд ли преодолели бы редакторский барьер. Почему среди них оказался Филиппов со своей книгой «Круг повседневный», изданной ещё в 1983 г., объяснить сейчас затрудняюсь, однако он, в отличие от всех других задетых мной поэтов (некоторые из них в прямом смысле закатывали рукава и вспоминали своё боксёрское прошлое), мне и слова по поводу моего выпада не сказал. А когда, во время обсуждения проекта «свободного микрофона» я сам завёл разговор на данную тему, он вдруг сказал, что «Кругом повседневным» он и сам недоволен, поскольку тот составлен в спешке и частично из старых, слегка изменённых произведений, и посетовал на то, что у него уже давно не пишутся стихи.

Я не нашёл ничего лучше, чем вспомнить избитую фразу «Года к суровой прозе клонят...».

– У Пушкина «лета», а не «года», – поправил Филиппов. – Но мне, похоже, больше подходит следующая строчка: «Лета шалунью рифму гонят»...

Думаю, что дело было не в «летах», а в его занятости, в том числе вопросами чужого творчества – и на посту главного редактора издательства, и на посту секретаря писательской организации.

В самом конце 1991 года я зачем-то зашёл в Дом литераторов. В кабинете Филиппова горела только настольная лампа, дверь, как обычно, была открыта. Я заглянул, чтобы поздороваться и пожелать доброго нового года, но он пригласил зайти, встал навстречу, крепко пожал руку:

– Присядь. Хочу прочитать тебе новые стихи. После молодёжной конференции прорвало, пишется, как в молодости! Оцени, только честно...

Он прочитал мне с листа одно стихотворение. Я попросил ещё. После третьего искренне сказал:

– По-моему, даже лучше, чем в молодости!

– Мне тоже кажется, что это заметно превосходит уровень, на котором я остановился...

Говорил ли такое Ростислав Владимирович кому-то ещё, не знаю, но, когда он в 1994 году издал книжку «Пятьдесят превосходных стихотворений», многие восприняли слово «превосходных» не в контексте того нашего разговора, а в значении «великолепных», что вызывало саркастические усмешки. Впрочем, и на эти усмешки поэт ответил с юмором, включив в следующую свою книгу «Красная сотня» (2005 г.), кроме «пятидесяти превосходных», «Пятьдесят отвратительных стихотворений», а в предисловии к первой части сборника пояснил: «Я назвал так… этот раздел потому, что отобрал в него – чего уж скромничать зря? – действительно очень хорошие стихи. А превосходны они… потому, что превосходят почти всё, что я написал прежде!»

Честно скажу, мне приятно предполагать, что я присутствовал при рождении идеи названия первой после «эпохи застоя» книги Ростислава Владимировича.

Обиделся же на меня Филиппов несколько лет спустя, когда выпускал вместе с Александром Исаковым газету «Иркутская культура», а я публично раскритиковал некоторые её позиции. Тогда, встретив меня в полутёмном подземном переходе от здания, где располагалась редакция «Восточно-Сибирской правды», к типографии, он не ответил на приветствие и, отвернувшись, прошёл мимо. Однако уже через несколько шагов, окликнув, подошёл и буркнув нечто непечатное, пожал руку.

В 2005 году он дал мне рекомендацию для вступления в Союз писателей России, а в 2006­м я помогал Александру Маджарову привезти уже тяжело больного старшего товарища на городское радио, где было записано его последнее выступление. Несмотря на то, что поездка далась очень нелегко, видно было, что он рад тому, что она состоялась.

***

Всё, что было...

Отрывок из поэмы «Москва-­Чита»

Иркутск, Иркутск... Я в нём, как дома,

мне с ним теплей и веселей.

Мы с ним не шапочно знакомы,

а прямо с юности моей.

В те дни он лишь за партой школьной

давать нам спуску не хотел.

А в остальном для воли вольной

Не ограничивал предел.

Он нас гонял по стадионам,

на лыжах ставил в декабре.

Садил на лодке плоскодонной

и уводил по Ангаре.

Он заставлял нас быть постарше,

когда и летом, и зимой

влюблял до слёз в девчонок наших

любовью первой и земной.

И, наши споры понимая,

он прекращал кулачный бой,

как только первая, немая

текла кровинка над губой.

И слыл тогда он щедрым очень,

своих запасов не таил.

Он нас на улицах из бочек

икрой и омулем кормил.

Варил кисель из облепихи,

держа под окнами тайгу.

Он был не громкий и не тихий,

не выделялся на кругу.

Хотя совсем не за досуги,

а за напор в делах земных

имел немалые заслуги.

Да кто же нынче-то без них?

Иркутск... И мне, когда я ногу

занёс, чтоб выйти за порог,

он счастья дал на всю дорогу.

Не пожалел. Не приберёг.

* * *

Открывается Байкал из окна вагона

Синий, красный, золотой – древняя икона.

В этот миг и в этот век,

В этот мир просторный

Он являет строгий лик –

Спас нерукотворный.

И тревожит, и томит, словно весть о чуде,

Всё, что было, всё, что есть,

Всё, что дальше будет...

* * *

Февраля фиолетовый запах

Мне пропел у Саянских седин,

Что недавно умчались на запад

Облака из тункинских долин…

Нам уже не забыть, что недавно

И случайно, у всех на виду,

Прокатился напевно и плавно

Белый солнечный обод по льду,

И вознёсся он клубами пара –

Золотистым, каурым, гнедым.

И на тёплую землю упала

Тень, как грива, и грива, как дым.

Над Саянами долго качался

Красный след от небесных подков,

Потому что на запад умчался

Разноцветный табун облаков.

* * *

Крестовоздвиженская, белая!

Да будет вечен твой узор…

Его, видать, рука несмелая,

Осмелившись внесла в простор…

Она как будто опасалась,

Творя, природе помешать.

Ей, доброй, может быть, казалось,

Что грех природу украшать.

У этой творческой несмелости

Хватает силы с давних пор

Каменья из окаменелости

Перерождать в живой узор.

Смотрю — и светом душу потчую,

Не устаю благодарить

Того, кто смог такую прочную

Из камня хрупкость сотворить.

Искусство – редкая возможность

Соединять без суеты

Два мира – слабость и надёжность –

В просторах русской красоты.

* * *

Такое дело жить… В него впрягли

Меня давно. Люблю я это дело.

И ни к кому из всех людей земли

Не знаю зависти – ни чёрной и ни белой.

Потребуется – буду я солдат.

И до последнего, как говорится, вздоха.

Работаю неплохо, говорят.

Да я и сам уверен, что неплохо.

Какой я друг – не мне о том судить.

Быть может, и не очень-то хороший.

Но тех, кто мне доверился в пути,

Я не бросал. И никогда не брошу…

* * *

Иркутск – графичен. Словно стая

Птиц на снегу. И я привык

К изгибам храмов, веток, ставен –

То плавных, то, глядишь, кривых.

И эта строгая графичность

Мне позволяет различать:

Вот дом. Вот дерево. Вот личность.

Вот Каин. Вот на нём печать.

* * *

Господи, взгляда с меня не своди –

Мало добра остаётся в груди.

Был человеком и я до сих пор,

Но приближается холод и мор.

Грабить и бить кирпичами в висок

Будем друг друга за хлеба кусок.

Низкое время у нас впереди –

Господи, взора с меня не своди!

Чтоб не посмел я ни душу, ни имя,

Боже, сгубить пред очами Твоими!

* * *

Какой ни есть, мы всё-таки народ.

Ну, не народ. Но всё-таки не сброд.

Ну, ладно, сброд. Но всё-таки живёт

Средь нас хотя б один такой калека,

Который хочет возвести в себе

Высокий храм, достойный человека.

Поэтому-то верю я судьбе,

Пусть против нас и двинутся в поход

Все черти века и все ведьмы века!

• Расскажите об этом своим друзьям!