НА КАЛЕНДАРЕ
ЧТО ЛЮДИ ЧИТАЮТ?
2024-10-23-01-39-28
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
2024-10-30-02-03-53
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
2024-11-01-01-56-40
Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
2024-10-22-05-40-03
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
2024-10-30-05-22-30
Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.

Вольный пересказ одного жития

08 Октября 2015 г.

petr i fevr

— Феврония, — просит Петр, — подруга моя Феврония, приезжай и спасай.

У меня болит левая рука. И я думаю, это сердце. Нет, впрочем, правая. Или это все равно сердце? Тошнит. И по всему телу, на коже — эти, как их там, струпья. Или не струпья, а пятна. И, главное, никаких сил. Это все Змей виноват. Мы вчера выпили с ним литра два, но ему хоть бы хны, он здоровый мужик, в семь утра встал из-за стола и на работу поехал, а я лежу — и не могу шевельнуться. На кухне кошмар. Кухня выглядит так, словно бы по ней Мамай прошел, а потом еще раз, для верности, Тохтамыш. Еды нет. Воды нет, даже рассол мой любимый закончился в маленькой банке из-под огурцов. И как-то душно. Тоскливо. И все неправильно, все как-то нехорошо зажимает и колет внутри меня, а еще — все бесполезно.

Кроме тебя.

Радость моя, Феврония, приезжай, а?

Я умру, если ты не приедешь.

И Феврония приезжает. Вызывает такси через мобильное приложение — и через десять минут она уже у Петра. И сразу что-то волшебное вокруг нее происходит.

Еда. Жареная и нарезанная в салат, в супе и просто так, на тарелке.

Вода. Много холодной воды — ее хочется пить без конца, и даже не из запотевшего стакана, а сразу хлебать из горла. Наконец-то.

Везде порядок. Но не тот плохой, ненужный порядок, когда разнообразное барахло, раскиданное у Петра по всей квартире, исчезает куда-то, и его не найти, нет, это совсем другой порядок, когда все барахло вроде бы и лежит там, где было, но — аккуратно лежит, лежит так, как если бы кто-то с умом разобрал пиджаки, книги и страшно необходимые рваные пакеты, с умом — а не просто так спьяну бросил.

Кто бы это мог быть?

И самое главное: Петру стало заметно лучше.

Он уже не валяется на кровати, едва кряхтя, он уже бодро сидит, смотрит в экран и что-то пишет и пишет — наверное, спорит об Украине. А на Февронию — он не смотрит.

И очень зря.

Потому что она-то как раз, не отрываясь, глядит на него.

И она думает: ах ты, мой милый, эгоистичный, похмельный дурак. Ты, похоже, уверен, что будешь гулять так всю жизнь, а я то туда, то сюда, по команде твоей то появлюсь, то исчезну.

Никуда ты не денешься от меня.

И напрасно ты думаешь, что я тебе просто полезна.

***

Проходит время.

Лет, может быть, триста — это для Февронии.

Или несколько дней — для Петра.

И снова Петр зовет: мое счастье, Феврония, не могу без тебя, приезжай.

Но теперь дела плохи совсем.

Будто самая маленькая, незаметная часть того первого, утреннего ада, никуда не исчезла и после того, как Феврония все убрала и все в жизни восстановила. И теперь этот ад пошел в рост — так, что Петр пьет ад вместо вина, смотрит в ад вместо окна, видит его во сне вместо сна, нет, он вообще ничего вокруг не видит, кроме этого своего ада. Какие уж тут запотевшие стаканы, разложенные по местам пиджаки, мнимые струпья и огуречные банки, когда весь мир Петра состоит из темноты, страха и одичавшей бездомности, словно бы он жил на вокзале.

Но он не на чистом вокзале. Он у себя дома — в грязи и пыли, среди пустых бутылок и рваных пакетов.

И уборка ему на этот раз не поможет.

Ему даже Украина — и та сделалась неинтересна.

Ты нужна мне, Феврония, я не верю, что ты вечером занята, и завтра опять занята.

Ты сегодня и завтра занята мной одним, не тяни, приходи.

Посиди со мной.

Я боюсь смерти.

И она снова приходит.

Сидит с ним и шепчет ему, мрачно изучающему ближайшую стену: нет, Петя, ты не умрешь. Я прогоню твой ад веником, я прогоню твой ад половником, я прогоню твой ад тихим шелестом моих бесконечно длящихся локонов, я скажу ему — уходи, ад, — и он уйдет. Ад уйдет, Петя, и страх твой развалится на куски и пропадет, улетучится капельками и пузырьками, как таблетка, которую я всегда растворяю тебе в красной чашке, и темнота посопротивляется мне немного, но так, больше для вида, а потом просветлеет, и я придумаю тебе рассвет, такой же красный, как твоя старая чашка.

— Твоя бездомность уйдет, — шепчет Феврония Петру, — а я останусь.

И на этот раз — он на нее смотрит столько же, сколько она на него. Долго.

Теперь она ему не только полезна.

Она еще и прекрасна.

***

Житие кончится, а жизнь продолжится.

Жизнь всегда продолжается даже в тех случаях, когда все вроде бы уже ясно — она топчется на одном месте, перебирает воспоминания, пробует зацепиться за мелкие радости, ноет, ворчит, не сдается, а потом все-таки начинает сдаваться и медленно-медленно собирается уходить. И уходит.

Когда Феврония шептала Петру — нет, Петя, ты не умрешь, — она что-то другое, не менее важное, ему не прошептала.

Ты умрешь позже.

Мы оба умрем — каждый по-своему, и в свое время, и в разных местах, — но с тех пор, как ты оставил меня внутри себя, — можно точно сказать, что мы все равно умрем вместе.

Но вовсе не так, как все эти ромео-джульетты, тристаны-изольды, эти страдальцы бессмысленной, быстрой, заразной, как струпья по всему телу, романтической любви — они поджигают друг друга, и тотчас сгорают.

А мы не сгорим.

Мы постепенно, переходя отсюда туда, растворимся — ты помнишь таблетку в стакане? — в старении, терпении, ветхости, бережной нежности, в чередовании веников и половников, в монотонном мелькании то темноты, то рассвета — уже не такого горящего, но и темноты уже не такой страшной.

Бог уберет нас, как рваный пакет.

Нет, Бог уберет нас, как два рваных пакета, лежащих так близко, что Он примет их за один.

И если на свете есть способ доказать нашу любовь, когда мы с тобой будем выглядеть так, словно бы по нам сначала
прошел Мамай, а потом еще раз, для верности, Тохтамыш, — то доказательством будет именно эта Его ошибка.

— Я умираю, но жду тебя, приходи, — скажет Петр Февронии в этот день.

— Подожди, господин, я должна вылить рассол из последней банки, — ответит Феврония.

— Недолго могу ждать тебя, приходи, — скажет Петр Февронии.

— Подожди, господин, я должна выключить телефон и помыть твою старую чашку, а то неудобно посуду грязную на столе оставлять, — ответит Феврония.

— Уже умираю и не могу больше ждать, приходи, — в третий раз скажет Петр.

Ничего, подождешь.

Никуда ты не денешься от меня.

Мы растворимся, но не расстанемся.

Нас уже нет, но мы вместе.

Источник: lenta.ru

  • Расскажите об этом своим друзьям!