«Труба». Рассказ-быль |
26 Февраля 2015 г. |
И живу я, И живу я на Земле долго, За себя и за того парня... Эту невесёлую историю я пишу по настоятельной просьбе моего друга и коллеги – Г. Я. Абрамовича, доктора геолого-минералогических наук, профессора Иркутского государственного университета. Это было в июне 1949 года. Мне было 16 лет, и числился я маршрутным рабочим. В маршрут мы отправились вдвоём, я и двадцатитрёхлетний студент-дипломник геологического факультета Иркутского государственного университета Юра Иванов, парень довольно рослый и физически крепкий. Мы закончили тяжёлый переход через голец Чарво и спустились к истоку речки Налишда – правого притока реки Чая. Вечерело. Мы пошли в сторону предполагаемого табора. Юра развернул карту-схему гидросети. Нашли обозначенное крестом место табора, прошли несколько километров, но табора не было и в помине. Мы поняли, что место обозначено ошибочно. Юра растерялся и не знал, что делать. Я посоветовал подняться повыше и там разжечь костёр, чтобы его увидели. Мы сильно устали и проголодались, поскольку завтракали рано и скудно. День был жарким, с обильным гнусом, а идти, а точнее карабкаться, пришлось по расчленённому рельефу и труднопрходимому кедровому стланику. Поднялись на широкую плоскую вершину и развели большой костёр – благо, горелого сухого стланика было много. Совсем стемнело, пошёл дождь, вскоре перешедший в ливень. Но был он на удивление тёплым. Мы мигом промокли, но не мёрзли – я без конца подбрасывал в костёр сухие ветви. Юра лёг и больше не вставал. Я же всю ночь крутился, собирал, выдёргивал из земли сухие дуги стланика, подвигал огонь к нему. Когда рассвело, с трудом разбудил Юру. Его первыми словами были: «Нам «труба!». Мы пошли вниз к речке, и он всё время повторял: «Труба, труба...» Я разозлился, стал на него кричать, но это не действовало. Получилось так, что инициатива перешла ко мне. Я даже не обратил внимание, что сумки с образцами горных пород, дневника и карты-схемы у нас нет – были только молотки на длинных ручках, они помогали идти. Мы спустились к реке Налимбе. Она превратилась в ревущий стремительный поток. Юра устремился к речке, вероятно намереваясь перейти её. Я с трудом остановил его. Убедил, что надо искать дерево, которое лежит поперёк реки и ни в коем случае не лезть в воду, что в этом случае точно будет «труба»! Мы долго ходили вверх и вниз по течению и, наконец, нашли то, что искали. Перебравшись через поток, долго приходили в себя, отдыхали под толстыми ветвями стланика. Сил не было, но голода не ощущали и пить не хотелось, потому что были мокрые насквозь, так как ливень не переставал. Я убедил Юру в том, что знаю, куда и как нам идти: в верховья речки Тукулак, где оставлен небольшой лабаз с продуктами, и ему не надо паниковать, надо идти, карабкаться, ползти, иначе, действительно будет «труба». Юре Тукулах был знаком, он там был маршрутом на предыдущей неделе. Мы опять полезли вверх, продираясь через кусты. Юру приходилось всё время подгонять – он норовил прилечь. Я порой стал тоже отключаться, наваливалось полузабытьё. Когда приходил в себя, спохватывался: «Где Юра?», но он был рядом, лежал и уже ничего не говорил. Дождь иногда прекращался, тучи медленно расходились, небо светлело, появился ориентир – вершина гольца Чарво. Могучий голец возвышался, расставив свои крылья – отроги. Не верилось, что мы были на нём под жарким июльским солнцем и спускались с трудом по юго-западному крутому склону! Я тормошил Юру, обещал, что это всё скоро кончится. Реагировал он слабо, но тем не менее продвигался следом за мной. Время потерялось, остановилось... Я очнулся, когда стало совсем светло, иногда появлялось солнце. Юра лежал неподвижно рядом. Я встал на ноги, огляделся и опознал местность – всё встало на свои места. Комары появлялись, как и должно было быть. Накомарники уцелели, они на наших головах, молотки тоже были при нас. Тормошу Юру, говорю ему, что нам остаётся немного идти. Он не отвечает. Толкаю более основательно – ответа нет. Толкаю ещё. Он приподнял голову, говорит чуть слышно. Нагнулся к нему, трясу, кричу. С трудом разбираю: «Иди дальше один, я не могу. Буду здесь, приходи с ребятами!». Я не соглашался, говорю: «Как я пойду один, а здесь уже можно идти, а не ползти. Стланик дальше редкий, буду помогать тебе». Он: «Я не могу подняться...» Я опять своё: «Давай попробуем!». «Иди один, оставь меня!». Я почти плачу, уговариваю! Один, к тому же, боюсь идти. Долго я его уламывал, просил, плакал. Наконец сказал: «Лежи здесь, никуда не уходи, обещай!». Он мне шепчет: «Иди, иди. Буду здесь!». Тогда я решился, посоображал, как мне идти дальше. Местность вроде знакомая, проходил на прошлой неделе маршрутом. Кое-как тащился, сил не было. Пошёл дождь, но вскоре на склоне горы увидел что-то вроде козырька, под ним сухо, листья и мох. Забрался ползком и заснул. Очнулся ночью от холода, но чувствовал себя лучше. Спичек у меня не было – от дождя первой ночи они размокли полностью. Дождь перестал, нужно было идти, благо – светало. Весь день ковылял потихоньку. Дошёл. Это был табор, с которого мы ушли к Налимде. Здесь, конечно, никого не было. Сразу узнал ель, на которой висели мешки, одежда и должны были быть какие-то продукты. С трудом всё спустил на землю. Стал разбирать. Нашёл туес с топлёным маслом. Попробовал, но есть не смог. Обнаружил главное – десяток банок сгущёнки. Взял одну, нашёл остроугольную глыбу, пробил отверстие и стал потихоньку высасывать молоко. Соображаю, что сразу много нельзя. Подошёл к ручью, стал запивать водой, тоже осторожно. Услышал далёкие выстрелы: это нас ищут! Из головы не выходил Юра. Как он там? Следующую ночь провёл под елью, дождя не было. Накрывался каким-то плащом, найденным на таборе. Всю ночь мерещился звон колокольчиков наших оленей. Но это только казалось. Олени и каюры появились только днём. Пришли с Тукулаха, где у нас была подбаза. Оленеводы-эвенки очень обрадовались, увидев меня, но огорчились, когда я им сказал, что я один. Женщины-эвенки подоили олениху, вскипятили чай. И я в первый раз в жизни пил чай с оленьим молоком. Кормили осторожно, понемногу. Погода установилась, солнце стало палило – все-таки, июль – разгар лета. На другой день, появились наши парни-поисковики – Михаил Трещетенков и Сергей Котов. Увидев меня – очень обрадовались, но я их огорчил, сказав, что я – один. Подхватили меня под руки, и мы пошли к тому месту, где остался Юра. Но его там не было. Ребята засомневались: не ошибаюсь ли я? Однако ошибки не было – место я запомнил точно, ориентиром была вершина гольца Чарво. Стали искать. Мне не верили. Я стоял на своём. Вернулись на базу, там собралась вся наша партия: начальник Г. А. Саргас, старший геолог М. В. Нечаева, прорабы Г. Н. Гоцур, ст. коллекторы Сергей Котов, два студента-практиканта, трое рабочих, в том числе мой друг – Гена Бондаренко. Он сильно обрадовался, увидев меня... Все, конечно, расстроились, узнав что я пришёл без Юры. Несколько дней, кто мог, ходили его искать. Это было очень трудно, так как, заросли стланика практически непроходимы. Дня два или три я ещё ходил в маршруты, как и все, так как работа в эти дни стояла. Потом я полностью обезножил. Начальство решило меня отправить на базу экспедиции – посёлок Рыбачий на реке большая Чуя. Тем более надо было поставить руководство экспедиции в известность о том, что у нас произошло. Рации у нас не было. Посадили меня на оленя и с двумя каюрами мы отправились в путь. Ночевали уже у реки Большая Чуя. Утром стали переплавляться через реку на левый берег, что было непросто и опасно, так как после сильных дождей вода была высокой и быстрой. Эвенки долго искали более подходящее место и, наконец, поплыли. Я на олене ехал первый раз и тем более через быструю реку. Это было несколько страшновато и интересно. Олень – очень умное и осторожное животное. Эвенки просили меня не бояться и сидеть спокойно. С самого начала пути старший оленевод Егор Романов дал мне лёгкий длинный шест, чтобы с его помощью я мог садиться и слезать с оленя, и вообще с ним передвигаться было удобнее. Под вечер мы приехали в посёлок Рыбачий. Начальник экспедиции В. Ф. Донцов был потрясён тем, что я ему рассказал и что он узнал из записки Г. А. Саргаса. Меня сразу же передали фельдшеру Елене Тумановой, и она занялась моими ногами. Помню, что она много раз делала мне какие-то очень пахучие втирания и солёные тёплые ножные ванны по несколько раз в день. В общем, она довольно быстро поставила меня на ноги. Я тогда был очень молодой, это главный фактор, и худой. А худые оптимисты, как я убедился за свою жизнь, болеют реже и выздоравливают быстрее. В. Ф. Донцов сообщил в другие партии, где были рации, о событиях, происшедших у нас. Потом прилетел из Бодайбо оперуполномоченный старший лейтенант П. П. Перетолчин и стал меня деликатно допрашивать: как, что, когда случилось и т. п. Время шло, вскоре на базу прилетела Юрина мама и с ней ещё кто-то. Она сразу стала на меня кричать, что я убил её сына, несла всякую нелепицу. Я её, конечно, понимал – мать, есть мать, горе её неизмеримо, и терпел. Она кричала, что у Юры были дорогие швейцарские часы, и я его убил молотком. Молоток у меня, действительно был. У Юры часы действительно были. Юра, по её словам, был сильным, занимался штангой, а я, такой щуплый, остался целым. Я разозлился, рассказал ей, как он с самого начала запаниковал, как повторял: «Труба, труба», как в первую ночь под ливнем лёг и ни разу не поднялся, а я поддерживал костёр, головёшки, жар подвигал к нему, всю ночь крутился. И ещё я ей сказал, что он оказался слабаком, без воли и характера. Я его вёл вперед, убеждал двигаться. Будь он покрепче духом, то всё было бы хорошо. Я, конечно, физически намного слабее его, но выбрался, хотя мог лечь рядом и не подняться тоже. Не знаю, поняла она меня или нет... Нет, конечно. Перетолчину пришло распоряжение везти меня в Бодайбо. На другой день, мы улетели. Там меня поместили в камеру со всяким сбродом, но они меня приняли дружелюбно, с пониманием. Пробыл я там два дня и также неожиданно меня увезли обратно, в Рыбачий. Перед отлётом Перетолчин успел сказать мне, что пришла радиограмма: труп Иванова найден. Череп целый, часы на руке... С тех пор прошло более шестидесяти лет, но мне и сейчас не по себе, когда я вспоминаю произошедшее тогда. Но помнится и крепко держится в памяти.
|
|