Наше далёкое детство |
22 Сентября 2011 г. |
Часто мы и не вспоминаем, что есть таинственная дверь в стене, которая возвращает нас в мир, полный радостей и приключений, находок и потерь – наше детство. Меж тем лучше всего мы понимаем детей и внуков, обращая взгляд в собственное прошлое.
Дворовое детство Оно было наполнено счастьем. Мы жили в большом дворе: два каменных двухэтажных дома и два деревянных. В середине двора – палисадник, беседка. Двор был с наклоном, так что зимой там были естественные горки. Любимым местом наших игр были кладовки. По ним бегали, играя в казаки-разбойники, в прятки. Играли в краски, испорченный телефон, лапту и выжигало, рассказывали страшные истории. Двор был набит ребятней всех возрастов. Я считалась интеллигентной девочкой, потому что много читала, хорошо училась и не дралась. Всё это не очень котировалось среди дворовых ребят, но искупало мою «вину» то, что я бегала быстрее всех во дворе и много знала интересных историй, вычитанных из книг. Иногда наши забавы были довольно рискованными. Как-то мы отправились в Первомайку – это бывшая усадьба Сукачёва. Место теперь ухоженное, а в те времена – вполне дикое и тем прекрасное. Старшие ребята обещали нам ягоды, растущие в якобы заброшенном саду. На самом деле, как выяснилось, это был детдомовский сад – рядом находился детский дом, ну а мы – обыкновенные воришки. Я не была готова к такому повороту событий и при появлении сторожа не побежала, поэтому была схвачена и вытащена за шиворот на расправу. В саду тем временем гуляла тетя Наташа, мамина сестра. Она услышала ужасные вопли, отобрала меня у сторожа и привела с позором домой. Меня никогда не били, может, поэтому не страх, а стыд был главным орудием воспитания. Мама была уверена: ребёнку всё можно объяснить, можно договориться. И вообще – пороть детей неприлично. Так что не только не пороли, но и не шлёпали. Абонент временно недоступен Лишь раз мама стегнула меня ремнём – досталось и сестре Любе, которая жила у нас в тот год. Однажды мы той же дворовой командой отправились на каток. Мама была на работе. Каток находился в предместье Рабочем. Сначала мы увлеклись катанием и напрочь забыли о времени, а потом, когда каток уже закрывали, рабочинское хулиганьё выключило свет, началась неразбериха и паника, вызывали милицию. Всё это продолжалось часов до одиннадцати, автобусы ходить перестали, так что домой мы явились за полночь, замёрзшие, напуганные – шли из Рабочего пешком. На маме лица не было, когда мы «нарисовались» на пороге. Нам было по 11 лет. Тут-то единственный раз мне и прилетело ремнём. Ну не было тогда мобильных телефонов – чем же мы были виноваты! Зато когда мобильник моего внука упорно молчит, я знаю, что он просто забыл включить его после уроков. Но душа моя объята тревогой: он совсем не думает, как я волнуюсь за него! Жизнь, полная риска В конце 50-х мы жили на Маме, там добывали слюду. Рудник находился на гольце, где часто взрывали породу. Не раз мы, ребятишки, рисковали, удирая с горы от катившихся нам вслед камней. А как-то я чуть не утонула в карьере, наполненном вешними водами. Мне было шесть лет. Стояла робкая северная весна, и мне впервые было разрешено выйти гулять без пальто. Возможно, это спасло мне жизнь. Мы с ребятишками играли в рыбалку, я потянулась за «крупной рыбой» – большой щепкой – и свалилась в глубокий карьер. Я увидела перепуганные лица приятелей, они замерли от страха и стояли, даже не пытаясь помочь. Я отчётливо понимала, что могу утонуть. Цеплялась за чахлые травинки, за землю и – выбралась! Взрослые были на работе. Одна из девочек повела меня к себе домой, с моей одежды ручейками стекала вода. Зубы стучали от страха и от холода. Шустрая Маруся сбегала за моей мамой. В окно я увидела, как она идёт по улице: в руке прут, на лице – улыбка-судорога. Лупить меня она, конечно же, не стала. Привела домой, растёрла спиртом, дала чаю с малиной. Я даже не простудилась – обошлось. Весной такие купания были у меня почти традицией. В Иркутске на многих улицах и на нашей улице Карла Либкнехта были канавы для талых вод. Через них были перекинуты мостки. С этих мостков мы отправляли в плавание кораблики из щепок. Увлёкшись, я не раз отправлялась вслед за корабликом. Правда, такие купания были относительно безопасны, не считая ежегодной ангины. Так что когда мой внук, бросая с берега камушки, умудрился свалиться в Байкал, я уже знала, что это – наследственное. Выловили, растёрли, переодели во взрослый свитер: даже не чихнул. Опасные гастроли Не всегда были безопасны и другие наши забавы. Помню, летом я отдыхала у тёти в Бельске. Мы с двоюродной сестрой Любой – искательницей приключений на свою и мою голову – полезли под купол старинного полуразрушенного собора. Слова «экстрим» мы тогда ещё не знали, но собор рассматривали как объект для такого дерзкого развлечения. Забрались на самый верх. Сестра предложила пройти по балке. Сделав два шага, она с невинным видом отказалась от этой затеи, а я оцепенела на середине балки, под самым куполом. Назад не получается, вперёд – страшно, помощи ждать неоткуда. Люба и сама уже была не рада затее, понимая, что если я свалюсь, ей не поздоровится. Она, как могла, подбадривала меня, так что я благополучно доползла до края и спустилась вниз на дрожащих ногах. К счастью, взрослые не были свидетелями большинства наших приключений. Но иногда всё же в них участвовали. Дело было в том же Бельске, где тётя работала начальником почтового отделения. Как-то в её квартиру, которая занимала полдома (в другой половине находилась почта), стал ломиться пьяный мужик. Он требовал денег. Тёти дома не было. Мы с сестрой забрались на кровать и со страхом следили за крючком на двери, который подпрыгивал от ударов. Крючок готов был слететь в любую минуту. Тут через дверь со стороны почты прибежала тётя Оля, в руке у неё был пистолет – начальнику отделения давали оружие – она пригрозила пьяному, что застрелит его через дверь, и он с руганью ушёл. В детстве мне приходилось сталкиваться с совсем недетским экстримом. Нравы на северной Маме были суровые. Помню, что по приезде на рудник, куда маму отправили работать горным мастером, мы поселились в землянке – другого жилья не было. Как-то раз пьяный мужик с ружьём в руках гонял свою жену, палил в белый свет. Бедняга стала искать спасения у нас. Мама бросилась ей на подмогу. Так они и бегали втроём вокруг землянки, пока у пьяного старателя патроны не кончились. А я бегала по землянке от окошка к окошку и страшно боялась за маму. Милиции на руднике не было. Зато было полно расконвоированных зэков. Затрудняюсь определить, как такие приключения сказывались на наших душах. Жизнь казалась полной опасностей, но интересной и острой. Наши внуки приключения видят только на экранах телевизоров. Кстати, о телевидении. Оно создало рекламный образ бабушки, которая то подаёт на стол горшочек сметаны, то внучку-футболисту присылает чипсы как напоминание о доме – известно, спортсмены питаются преимущественно чипсами. Рекламная бабушка всегда с улыбкой на пухлом румяном лице, в беленьком переднике и платочке. Нерекламная бабушка В моей бабушке не было ничего рекламно-пасторального: она была своеобразным человеком. Став взрослой, я поняла, что она навсегда осталась в своей юности – в начале 20 века, сохраняя язык и привычки родной деревни. Городское хозяйство бабушка презирала: варила она только суп-толчёнку (он любим мной и сейчас) да вязала неизменные носки – ничего другого она не умела. Баба Пана в упор не видела ту жизнь, которая её окружала, нисколько ей не интересовалась. Бабушка знала лишь две буквы, я пыталась научить её читать, но она отмахивалась: ни к чему! Зато очень любила вспоминать прошлое, своё детство и юность, деревенскую жизнь. Она была находкой для филолога, так как говорила на языке прошлого века, к тому же на одном из сибирских говоров. Я же по глупости её поправляла и стыдила за «неправильный» язык. Она говорила «хиус» и «лыва» вместо «ветер» и «лужа». Мою маму она звала «Марея», а среднюю дочь – «Вольга». Из обновок бабушка особенно ценила фартуки. Новый фартук она надевала лицевой стороной вниз, вызывая у меня приступы смеха, на что неизменно отвечала: «Добро-то, девка, беречь надо!» Так и снашивала очередной фартук. Помню, как-то я забралась в бабушкин сундучок и нашла там новую одежду: сорочку из полотна, юбку, чулки да платок. Бабушка гордо заявила, что это у неё «смертное», то есть приготовлено на случай кончины. Я тогда училась в 4 классе и летом ходила в Первомайский парк, где работал драмкружок. Ставили мы сказку, в которой у меня была роль старухи. Я тихонько вытащила бабкину «смертную» одежку и вышла в ней на сцену. Бабушка хватилась потери, мне пришлось сознаться. Я тогда почувствовала, что её обидел мой поступок. Встречи и разлуки Жить бабушка всё же предпочитала с мамой, а не с другими детьми, несмотря на тесноту и более чем скромный достаток. Правда, когда они с мамой ссорились, бабушка начинала собирать вещи. «К Мишке поеду, – объявляла она. «Давай, давай!», – отвечала мама. Бабушка расстилала на столе свою клетчатую шерстяную шаль, складывала в неё пожитки, надевала неизменные сапоги – она ходила в них зимой и летом – и отправлялась в странствие. Как она, неграмотная, находила Мишку, Вольгу, часто менявших место жительства, для меня было загадкой. Она была живым примером поговорки «язык до Киева доведёт». Исчезала бабушка, как правило, когда в ней случалась нужда – например, заболевал мой братец. Маме приходилось сидеть по справке, что совсем подрывало наш чахлый бюджет. К её возвращению мама относилась, как к явлению природы, которому пришёл свой срок. Обычно о нём оповещала я, увидев бабушку в окно: наш дом во дворе стоял на горке и занимал очень удобное для наблюдений место. Еще она часто сидела у печки, поражая меня своим умением брать руками выпавшие раскалённые угольки. Бабушка всегда казалась мне одиноким человеком, заблудившимся в жизни. Ещё я помню её песни. Студенткой филфака, на фольклорной практике, я поняла, что это было аутентичное пение: в детстве смысл его был мне тёмен и неясен, фразы помногу раз повторялись. Веяло от этих песен какой-то древней тоской. Бабушка не была религиозным человеком, хотя носила крестик. Крестилась по привычке, иконы у неё не было. В церковь ходила очень редко, как-то не испытывая, видимо, потребности. В доме не отмечали Пасху, не красили яиц – бабушку это не волновало. Она никогда нас не ласкала, словно мы были ей не родные внуки. Но и не обижала – просто была сама по себе. Интересно, какими запомнят нас наши внуки? Поймут ли, когда вырастут, вспомнят ли добрым словом?
|
|