Бодался козлёнок с дубом...

50 лет отделению журналистики университета – с ума сойти! А кажется, что мы пришли в него только вчера...

1966 год. Отделение журналистики. Созвездие преподавателей: Давидсон, Тендитник, Ковригина, Горбунов, Забелин, Любимов, Ермолинский, Бройдо, Гайдай, Шерхунаев, Решетников – всех не перечислить. Ершистая и самонадеянная молодость. Лучшее время жизни.

Курс наш в Университете был небольшой и дружный, воспитанный на бунтарских дрожжах хрущёвской «оттепели», которую к тому времени основательно приморозило под густым навесом брежневских бровей. Парни в основном успели отслужить в армии, девчонки – поработать в районных газетах. Многим предлагали вступить в партию, но никто не поддался, у нас это считалось, выражаясь современным языком, «западло», мы мнили себя жуткими оппозиционерами. Однако, «фронды» этой хватило лишь на ученические годы, позднее, начав работать в газетах, мы поняли, что без партийного билета добиться чего-то в журналистике невозможно – так была устроена система.

Где-то на втором курсе практикум по жанрам советской журналистики вёл у нас преподаватель, сам долгие годы отработавший в газете и представлявший это ремесло без особых изысков. Получив от него задание написать корреспонденцию, самая несознательная, мужская часть группы, собралась в общаге, (вместо того, чтобы отправиться в рабочие коллективы), где под водочку и покатываясь со смеху, сочинила «письмо турецкому султану». Сама обстановка и настроение очень соответствовали знаменитому полотну. Сочинили же нечто, состоящее из сплошных махровых штампов. Что-то такое: «Бригада отделочников товарища Пупкина, воодушевлённая, как и весь советский народ, историческими решениями XXIII съезда КПСС, взяла на себя повышенные обязательства. «Экономика должна быть экономной!» – повторил на собрании мудрые слова Леонида Ильича передовой бригадир и предложил отныне экономить каждую дранку, пуская её в дело строительства коммунизма...» Ну, и так далее, в таком же духе.

На лекции преподаватель объявил, что группа в целом справилась с заданием и, придав лицу торжественно-праздничное выражение, зачитал нашу бодягу, назвав её безукоризненным образцом данного жанра... Потешились, и ладно бы... Но я воспылал праведным негодованием – да чему же нас учат!? – и написал хлёсткую статью, а «Молодёжка» отважилась её напечатать. Уважаемый преподаватель узнал себя, хоть и не был назван, разразился скандал. Сейчас я бы сказал себе: «Не стреляй в пианиста, он играет, как может... и по нотам, какие ему написаны», – но юность жестока и бескомпромиссна. Все студенты – журналисты горячо меня поддерживали, чуть не носили на руках, но партком университета был другого мнения. Делу придали политическую окраску. И вот на партийно-комсомольском собрании (случались и такие) студент-старшекурсник, накануне бурно восторгавшийся написанным, вдруг выступил с обличительной речью, будто заимствованной из тридцатых годов нашей славной истории: «... Раскольник! Хунвэйбин! (так назывались молодые боевики китайского кормчего в пору «культурной революции») Оппортунист!.. Камень за пазухой... Клевета на нашу действительность! Позор!.. Таким не место!.. Пусть земля горит под ногами...» Всех ярлыков уже не помню, но тогда они повергли меня в шоковое состояние. Как мог человек так перемениться всего за пару часов, как способен был выговорить такое?! Студенческая часть собрания, за исключением ещё одного-двух таких же партийцев, меня поддерживала, несмотря на мощное давление партийной организации, поэтому единого решения не получилось, только рекомендация партбюро: «Комсомольской организации – исключить из рядов ВЛКСМ, ректорату – отчислить из ВУЗа». Не знаю, какие причины подействовали, но грозная рекомендация так и осталась рекомендацией. Меня же, помню, не столько пугали возможные кары, сколько оглушало поведение студента-«разоблачителя». Он же объяснял это просто: «На партбюро сказали – надо...»

Позже, работая в областной молодёжной газете, я раз за разом наступал на те же грабли: меня надолго выбивало из колеи поведение молодых функционеров, которые с лёгкостью необыкновенной меняли позицию на прямо противоположную, стоило кому-то там, наверху, только бровью повести. Наверное, не все были такими, но у меня сформировалось стойкое неприятие всей номенклатурной конструкции, я шарахался, как чёрт ладана, от высоких кабинетов, от всех этих райкомов, горкомов, обкомов... И в то же время обслуживал монолитную систему – не было у нас другой журналистики, кроме партийной. Эта моя фобия – или, что одно и то же, неприятие – доводила до нервных срывов, но с годами болезненная ранимость прошла, шкура задубела, я приучился философски относиться к двурушничеству комсомольских вожаков и разносам в чиновных кабинетах. Более того, вступил в партию – профессиональный рост без членского билета был невозможен.

А преподаватель тот на меня, конечно, обиделся, но зла не помнил, и после мы с ним общались тепло и душевно. Фронтовик, журналист с многолетним стажем, он был гораздо мудрее меня, бодливого козлика...