Жалостная жаба

У меня живёт жаба. Существо не особенно приятное, у многих даже вызывающее отвращение, но мы с ней сжились и, похоже, никогда уже не расстанемся. Она достаточно прожорлива, сварлива, упряма, но за много лет мы как-то притерпелись друг к дружке и, несмотря на частые раздоры, продолжаем добрососедствовать. Правда, иногда её хочется безжалостно препарировать и забыть навсегда. Первую процедуру я как раз сейчас и произвожу, а вот забыть вряд ли получится. Да и надо ли?

Мне могут сказать, что жаба—это просто жадность, которая дремлет в каждом. Так-то так, но не совсем. Жадность я понимаю, как необузданную страсть к накопительству и обогащению, а это не совсем про мою жабу. А вот когда мы жалеем что-то отдавать или выбрасывать— это про неё, родимую. «Жалеет— значит любит»-- говорили на Руси. Жалость и любовь у нас почти синонимы. Жалеем, любим своё прошлое и вещи с ним связанные. Вот оно—оправдание моей жабы.

Летом с ней я сцепился не на шутку. После ремонта дома пришлось избавляться от всяческих строительных остатков и расчищать сараюшку, вот тут она и принялась давить, вопить, визжать и извиваться. «Оставь железяку! Дощечку сохрани!»-- крик в моей голове стоял душераздирающий. Особое пристрастие моя жаба питает к дереву. Доски, дощечки, бруски, плинтуса— это её вотчина. Она их хранит десятилетиями. Вот обрезки вагонки, я её выстругивал вручную, горбатился с рубанком над верстаком дни напролёт. Вот симпатичные бруски. Вот необрезная доска, но зато «сороковка». За двадцать-тридцать лет они пересохли, иструхлявились так, что и на дрова с трудом годятся. Упрекаю свою жабу, а она мне в ответ: помнишь, как доставались эти деревяшки? Действительно, с большим трудом. Никаких строительных рынков тогда не было. Доски можно было лишь украсть на стройке, подобрать на обочине или купить ворованные у тех же строителей. Помню, как с тестем мы объезжали несанкционированные свалки, загружая «Москвич» всякими годными на наш взгляд обрезками. Всё в дело годилось. Тесть—фронтовик, главный геолог угольной партии, тёща работала в облисполкоме. Люди по тем временам уважаемые и не бедные, а поди ж ты—приходилось уподобляться бомжам. А что делать? В Сибири ведь леса не было...

А как рыдала жаба, когда наблюдала за плановым сжиганием леса на строящейся трассе Решёты-Богучаны! Огромные, высотой с трёхэтажный дом завалы из сосны и кедра вдоль трассы, специально выделенная бригада щедро поливала бензином и поджигала. Выходит, уничтожение народного достояния ещё и щедро оплачивалось. Лишь бы людям не досталось. А то, что потом полыхала тайга на многие километры— никого не волновало. И не заикнись об этой вакханалии— Всесоюзная ударная комсомольская стройка! А отец после полевого сезона со слезами на глазах рубил топором на мелкие лоскутки палатки и спальники. В присутствии комиссии. Так было положено. «Сам не ам и другим не дам!». Это и была государственная жадность, которая не имела ничего общего с жалостью.

Жалеем прошлое, какое бы оно ни было. Это часть нас самих. Я теперь жалею деревенскую рухлядь, выкинутую за ненадобностью: деревянные колёса, хомуты, керосиновые лампы, ухваты, всяческие столярные инструменты. Они накрепко связаны с образом деда, как же можно было выбрасывать? Мы жалеем утраченное детство и Советский Союз, свою веру в справедливость и могущество страны, старые песни и фильмы, ноябрьские демонстрации и ушедших друзей. Не всё можно и нужно выбрасывать.

Вот, кажется, я и реабилитировал в собственных глазах собственную жабу. Она даже стала мне симпатична. А ваши как поживают?