Щемящей зарубкой навеки осталась в моей душе одна история из деревенского детства – история моей любви к лошадке. Это был низкорослый рыжий со светлой гривой и таким же хвостом конь по кличке Игренька. Так его, думается, назвали не только за игреневую масть, но и за характер – Игренька был своеобразным конём с явными артистическими способностями.
Ко времени нашего знакомства ему шёл девятнадцатый год – возраст для лошадей солидный. При Игреньке состояла конюхом Люба. Тогда это была ещё молодая с застенчивой улыбкой и по-мужски сильными руками женщина, жившая в послевоенном одиночестве. Наверное, если бы не война, её жизнь сложилась бы иначе (много позже мне рассказали, что Люба к концу жизни спилась и зачахла), а в те далёкие годы она была просто Любой.
Ко мне она, несмотря на мой юный возраст, относилась как к равному и взрослому человеку, иногда даже с напускной строгостью. После школы разрешала мне съездить верхом на Игреньке до проруби, набросать ему в ясли сена, помочь убраться в конюшне. Из-за любви к лошадке я старался всюду увязаться за Любой – поехать с нею за дровами или сеном. Ах, какое это было удовольствие – сидеть на высоком возу сена: тепло, мягко, душисто! Где-то внизу – скрип полозьев, фырканье Игреньки, и Люба, идущая за возом с хворостиной в руке.
В одиночку за сеном не ездили – мало ли что в дороге может быть: воз на раскате завалится или дорогу переметёт. Пробить путь в тугом сугробе было не всякой лошади по силам, и тут головным впрягали Игреньку – когда требовалось сделать рывок, Игрений был незаменим. Как тягач с двумя ведущими мостами, он сходу врывался в сугроб и, мощно работая своими короткими ногами, пёр воз, не останавливаясь. В напряжении дрожали все его мышцы, глаза наливались кровью, рост его, и без того малый, становился ещё ниже. Когда препятствие было позади, он останавливался, тяжело дыша. Ресницы, чёлка, волосики ноздрей – всё было белым от инея. Все подходили к нему и, дружески похлопывая по спине, благодарили за помощь. Игренька в ответ мотал головой, как будто отвечая на комплименты. Я был горд за своего друга, сделавшего доброе дело для всего обоза.
...А в самом начале нашего знакомства Игренька, видимо, понимая, что я ещё не очень умудрён жизнью, постоянно меня обманывал и глумился надо мной. Помню, как первый раз я решил сесть на него верхом. Ростиком тогда я ещё был мал, с земли запрыгнуть не мог. Решил подвести Игреньку к снежной куче и оттуда заскочить ему на спину. Но в самый последний момент, когда я уже прыгнул, он отскочил и лёгкой трусцой отправился на конюшню. Я трахнулся о землю, отбив себе локти и колени, слёзы обиды, боли и беспомощности подкатили к горлу. Стыд пополам со злостью раздирали меня: значит – я ему корочку с солью, а он мне такое! Тяжело поднявшись, я увидел, как ко мне шла Люба и вела за повод Игреньку. Она молча подсадила меня на коня и, как бы упреждая моё желание поддать другу, обронила: «шибко-то его не гони и там не спешивайся – пусть как следует напьётся».
А после водопоя мы уже вместе с ней смеялись над нашим питомцем.
«Ты с ним ухо остро держи, – наставляла меня Люба. – Он такими хитростями всю жизнь промышляет, даже со мной пытается шутковать, но это у него не проходит. Вот как-то раз поехала я в соседнюю деревню. К концу пути Игренька совсем пристал, едва плёлся – старый он стал, чего с него возьмёшь? Я уж его и понужать перестала. Чёрт, думаю, с тобой – деревня уже близко, как-нибудь доковыляем. Но лишь пересекли поскотину, как мой Игренька сам, без понукания, рысцой пошёл. Да ещё головой крутит, как молодой. Как же: на людях-то форс надо держать! Вот такой он бедовый!
Я смотрел на Игреньку, хрустевшего сеном в стойле, и вся моя обида на него куда-то мигом ушла...
Пришло лето с бесконечным купанием и ребячьей беззаботностью. Все лошади подолгу паслись на Большом острове – до покосной страды их особо не тревожили. Летом Игренька становился ещё рыжее, а грива и хвост выгорали добела.
В поисках Игреньки мы проходили с Любой вдоль села и оказывались на краю высокого яра, откуда, как на ладони, открывалось место слияния Оки и Ангары. Наверно, стоя на этой возвышенности, служивые казаки-первопроходцы и решили вначале семнадцатого века: «Быть здесь острогу!» – лучшего места для жительства трудно было отыскать: здесь тебе и пастбища для скотины, и рыбалка, и лес для строительства, и прекрасные пути-дороги: хошь по Оке, а хошь по Ангаре!
Мы стояли на яру с уздечкой и пытались отыскать на громадном зелёном полотне острова среди пасущихся лошадей Игреньку. Наконец Люба показала:
– Вон смотри, правее черёмушника озерцо видишь? Спускайся по яру – там есть брод – и шпарь к черёмушнику. Коли не будет даваться или пугать начнёт, ну, храпеть там, задницу подставлять... не бойся, лягаться он не умеет... так только – кураж наводит...
Я был рад, что делаю взрослое дело и освобождаю Любу от долгой ходьбы. Странное дело: на воле Игренька вёл себя совсем по-другому, независимо, не признавая тех, кто за ним ухаживал, но стоило накинуть на него узду или хомут, как он становился послушным и безропотным работником. Но без узды как с цепи срывался: убегал, своевольничал, делал всё, что ему вздумается. Не зря Люба называла его «ушлым».
Поэтому я отчётливо представлял, что Игреньку мне так просто не поймать: корочки хлеба с солью у меня с собой нет, а задарма он свою морду в узду ни за что не сунет.
Я пересёк часть острова, представляя в уме встречу с Игренькой. Обычно он встречал меня спокойным взглядом, который как бы говорил: «Да, я тебя узнал, но я ещё погуляю, ступай себе с миром домой».
В этот раз я застал его врасплох: задрав ноги, Игренька катался на спине. Увидев меня, он прижал уши, вскочил на ноги и с раздражением мотнул головой, всем своим видом говоря: « Как же ты некстати».
– Игренька, Игренька, – я пошёл было к нему, но он, как и следовало ожидать, стал удаляться. Что же делать? И тут я увидел в траве берестяное лукошко. «Эх, если бы оно было наполнено овсом, тогда Игренька сам бы подбежал ко мне на рысях. А откуда он знает, есть там овёс или нет?» – здраво рассудил я.
Перемешивая в лукошке воображаемый овёс, я двинулся к хитроумному Игреньке. Тот поднял голову и навострил уши – видно было, что он соскучился по овсу. Ноздри его нервно дрогнули, он сделал первый шаг мне навстречу, и лишь морда его приблизилась, я схватил его за чёлку...
Вскоре, волю накупавшись в глубокой протоке, мы предстали перед Любой. Купаться, надо сказать, Игренька любил: всякий раз вступая в реку, он копытил воду, шумно фыркал и активно мотал головой, как бы в благодарность за предоставленное удовольствие.
...Как-то у нас в деревне появился военный в звании старшины. Он зашёл в контору, а через некоторое время Люба, проводив его до калитки, сказала мне: «Завтра увидишь обновку».
Пришло завтра, и у нас на конюшне появилась «обновка» – молодая поджарая каряя кобылица с большой белой звездой на лбу. Жуя свежескошенную траву, она с интересом покосилась на меня.
«Ничего кобылёнка, – про себя отметил я, но тут же спохватился, – а чего это ради её завели в стойло Игреньки?»
Кольнуло чувство тревоги и непонятного беспокойства. Я вспомнил неоднократные разговоры взрослых о том, что Игренька уже старый, хорошо бы его поменять на молодую лошадь в конвойном полку, который стоял в трёх верстах ниже Братска по Ангаре, где заключённые Ангарлага строили железнодорожный мост через реку. В этом полку служебных собак кормили мясом выбракованных лошадей...
«Так! Значит, Игреньку на корм собакам, а эту пигалицу вместо него?» – дошло наконец до меня. Я вышел из конюшни. Во мне всё клокотало – там путались возмущение, ярость, бессилие. Ну, что тут толковать? Моего друга собираются вести на живодёрню! Голова шла кругом – Игрений не был для меня «старой лошадью», он был другом и снился мне говорящим, как в сказке! Я совершал с ним подвиги, летал на нём, как на Коньке-Горбунке, над горами и морской гладью. И мысль о том, что Игренего когда-нибудь не будет, не умещалась в моём мозгу. Мне наивно казалось, что пока я жив, Игренька будет со мной...
В смятении я подошёл к Любе. Она стояла с уздечкой в руках.
– Я сейчас заседлаю кобылу, – не глядя на меня, сказала она, – а ты дуй на остров и пригони Игреньку.
– Люба, – спросил я, стараясь говорить спокойно, – Игреньку меняют?...
– Меняют, меняют... Что вытаращился? Будешь на кобыле носиться, ей седьмой годок всего, резвая, под седлом ходит – залюбуешься...
Люба ещё что-то говорила, но я уже не слышал, пытаясь осознать для себя страшную жизненную истину: «Игрений – казённая лошадь, которая выслужила свой срок. Чтобы эта лошадь не пала где-нибудь на дороге с возом, её спишут, и в качестве продукта для собак она ещё принесёт пользу государству».
«Быть может, это и правильно, – вдруг взорвался мозг, – но только не по отношению к Игреньке. Надо его спасать! Но как?» Ничего дельного в голове не было.
Тем временем Люба подвела осёдланную кобылицу, которая поглядывала на меня с каким-то волнением, переминаясь с ноги на ногу. Было ясно, что седло она чувствует. Я приторочил уздечку Игренего и махом влетел в седло. Теперь-то я уже не был тем наездником, который прыгал на лошадь со снежной кучи, и это сразу поняла моя новая знакомая. Я не торопясь ехал к острову, думая об одном: как быть с Игренем? В памяти вставали моменты, проведённые с ним: вот я пытаюсь его поймать, он резко сворачивает, и я пролетаю мимо, а он спокойно трусит от меня в другую сторону; вот мы купаемся с ним: Игренька как пароход уходит на быстрину, а я, держась за его хвост, будто баржа на буксире, плыву следом...
Так в воспоминаниях я и доехал до табуна. Игренька сразу заметил меня и насторожился. Но я и не собирался его ловить. Пустив кобылицу во весь опор и настигнув Игреню, с силой огрел его плетью. Он понёсся вдоль острова к дальней протоке.
– Игреню захотели, – плача кричал я, – не видать вам его. Угоню за две протоки, за Коштак, в тайгу, пусть живёт...
Когда уже ни села, ни острова за моей спиной не стало видно, я поворотил взмыленную кобылицу обратно. Вернувшись домой, сказал Любе, что Игреньки где-то нет.
Дня через три появились верховые солдаты. Они узнали, где пасётся табун и уехали.
– Пусть поищут. Долго искать будут, – злорадствовал я. – А к зиме Игренька сам придёт, он не дурак.
...Шло время. Солдаты не появлялись. Люба об Игреньке не спрашивала, я тоже помалкивал. Как-то Люба подозвала меня:
– Ты посмотри, какое сидельце я припасла, ну-ка прикинь его на кобылу-то солдатскую.
Да, сидельце было что надо: кавалерийское, отливающее коричневым блеском. Я заседлал кобылицу и вспорхнул в седло. Она немного покуражилась, а потом манерно пошла к воротам. Решил поехать на остров. Надо было проверить, не вернулся ли Игренька из «ссылки», а если вдруг вернулся, то угнать его опять подальше. Ехал по острову, но Игреньки нигде не было видно. Меня это радовало. Значит, он там – всё ещё ходит за протоками. На всякий случай проехал вдоль самого берега над обрывом, куда лошади спускаются на водопой, но и там его не обнаружил. Решил уже возвращаться в село, пустил кобылицу рысью и вдруг у самого берега увидел валяющиеся на траве конские ноги. Я резко остановил лошадь. Знакомый цвет шерсти, форма копыт, подковка. Это были ноги Игреньки!..
Я сидел в седле, словно замороженный, и смотрел на них, не отрывая глаз. Мир рухнул. Не было больше раздольного острова, табуна, тихой курьи, волнующего лошадиного галопа...
Лошадь фыркнула, и это вывело меня из оцепенения. Я полоснул её плетью и погнал к селу... Примчался на конный двор, на ходу соскочил с седла, забежал в конюшню и завыл... Это было первое настоящее горе в моей жизни. Оно потрясло меня настолько, что стало точкой отсчёта – тогда кончилось моё детство.
Пришла Люба, опустилась рядом со мной, положила свою ладонь на мою голову.
– Старый он стал, какой из него работник...
Помолчав, рассказала:
– Они ловили его сначала, но сладить с ним никак не могли, потом выгнали к берегу, где у них катер стоял, и порешили его из карабина...
Я пришёл домой и, не раздеваясь, лёг на кровать. Не хотелось шевелить даже пальцем. Ничего не хотелось, всё было чужое, опостылевшее... Голова была чугунной и горячей. Я закрыл глаза и вдруг полетел вниз вдоль какой-то обшарпанной стены. Я видел, как мелькает её поверхность. Это было не то благодатное ощущение, которое испытываешь, когда летаешь во сне. Нет. Это был такой гибельный провал куда-то. Было мучительное, длинное падение... Не знаю, как и когда оно кончилось...
...Когда я открыл глаза, был день. Я лежал в постели раздетый, под одеялом. Прямо передо мной было очень красивое женское лицо. Краешки глаз и губ улыбались мне. Я закрыл глаза, чтобы проверить, сон это или нет. Открыл – лицо женщины смотрело на меня по-прежнему. «Значит, это на самом деле», – решил я. У неё были светлые русые волосы. Они лежали двумя крупными волнами просто и красиво. То ли сами так ложились, то ли она их укладывала для себя и людей. В зрачках её глаз виднелись тоненькие прожилочки. Разрез глаз был необыкновенный, как с картины, и такое же очертание губ. Она была в белом халате, на шее у неё висело два резиновых жгутика с блестящей никелированной головкой. В доме было тихо, потом я услышал, как в кухне кашлянул дед.
– Как спалось? – спросили красивые губы. Я не знал, что сказать – спалось да спалось... Она протянула свою ладонь к моей голове, и я учуял нежнейший запах духов, пахло городом. Она несколько секунд подержала свою ладонь на моём лбу, потом ласково провела ею по моей щеке и улыбнулась...
– Нормально... Всё будет хорошо...
Подошли бабушка и мама. Красивая женщина встала. Я услышал за своей головой удаляющийся стук её каблучков. Она вполголоса поговорила с мамой и ушла.
Я остался один, стал думать, что же это было со мной... Убили Игреньку, бросили его ноги... подковка... Я тихо заплакал...
Вечером пришла Люба. Она взяла стул, подсела к моей кровати, заговорила совсем тихо:
– Ты что же так всех напугал? Разве можно так переживать? – наклонилась она ко мне, пошевелила своей шершавой ладонью мои волосы, ободряюще подмигнула, – давай-ка поправляйся, на Елань поедем...
Через два дня я вышел во двор. Стояла чудесная погода. Пахло свежим сеном. Жизнь продолжалась... Только вон из тех ворот больше никогда не выбежит Игренька, не мотнёт головой, и я не услышу его весёлого ржанья. Этого уже никогда не будет...
-
Расскажите об этом своим друзьям!
