Точка отсчёта (отрывок из рассказа)

Валерий Викторович родился в 1952 г. в Нижнем Новгороде. Окончил геологоразведочный факультет Иркутского политехнического института. Работал в геологических экспедициях Сибири, в старательской артели, был плотником. Автор трёх книг стихов, двух книг прозы и др. Член Союза писателей России. Дипломант Международного поэтического конкурса «Золотая строфа­2010», лауреат премии издания «День литературы» (Москва) за 2018 г. в номинации «Поэзия». Живёт в Ангарске.

...Моё появление в этих местах произошло в то время, когда бескорыстный энтузиазм, годами служивший топливом для движения вперёд государственной машины, перестал тянуть её с достаточной силой. Лозунги и плакаты всё так же красной яркостью подсвечивали парки и площади, грандиозные планы по-прежнему принимались к исполнению, соревнования продолжались, но всё происходило без того огонька, который раньше далеко освещал величественное грядущее, куда мы все уверенно мчались. Собственно, и причины моего переезда в посёлок были так или иначе связаны именно с затуханием этого огонька. Он погас и во мне тоже...

Однако надо было на что-то жить, и я нашёл на краю посёлка контору, где мне предложили не слишком обременительную работу, которую я выполнял не из желания внести и свой небольшой вклад в исторические свершения эпохи, как было в недавнем прошлом, а исключительно по необходимости. Хотя коллектив насчитывал три десятка человек, на работе я был предоставлен самому себе и отчитывался только перед директором Курбатовым...

Когда я немного притёрся к новой обстановке, одинокое, серое существование, угнетавшее бездной пустого времени, стало располагать меня к чтению – больше нечем было занять длинные вечера. Я записался в библиотеку, поставив себе целью взяться, наконец, за мировую классику, главным образом поэзию.

Поэзию я любил издавна, когда-то и сам пробовал писать стихи, которые, горя желанием осчастливить человечество гениальными строками, несколько раз посылал в «Комсомолку» и в «Юность»... Но, не получив ни одного ответа, я засомневался в своих способностях и сочинял стихи всё реже, а потом и совсем перестал. Однако смутная надежда, что когда-нибудь я снова начну их писать, время от времени искрила в душе.

Теперь эта надежда обрела новые силы... Ничего, думалось мне, вот начитаюсь хороших поэтов – и сам разгонюсь. И действительно, иногда в душе вскипало «предчувствие стиха», как я называл это прежде. Торопливо садясь за стол и открывая недавно купленный блокнот, я заранее предвкушал, что сейчас ка-ак тряхну стариной… Но, поставив вверху страницы дату и написав одну-две строки, я тут же их зачёркивал – получалось то банально, то заумно, ритм не нащупывался, рифмы не находились. Набрасывал ещё несколько строк – и снова зачёркивал…

Однажды, придя к Курбатову с отчётом, я увидел на его столе небольшую стопку бумаг. На верхнем листе красивым почерком был написан явно стихотворный текст – в столбик, с разбивкой на строфы. Улыбнувшись, я сказал, кивнув на стопку:

– Кто-то вам отчёты в стихах пишет. Не то что я – презренной прозой.

Курбатов взглянул поверх очков:

– А-а, это? Это Женя Лозинский начал стенгазету готовить. Восьмое марта надвигается.

– Стенгазету? Я думал, их уже нет нигде.

– Ну, это я по старой памяти так назвал. Он каждый год сочиняет поздравления и вывешивает в коридоре. Может, и не слишком хорошо получается, зато женщинам приятно… А здесь, – он положил на бумаги ладонь, – у него и другие стихи есть. Принёс мне показать.

– А можно почитать?

– Стихами интересуетесь? – Курбатов снял очки и прищурился. – Тогда я вас попрошу… Вчера пришлось Женю в срочную командировку отправить. Может, доделаете газету? Тут вот и фотографии есть, – он взял со стола конверт, – Женя сам всех снял. Вырезать лица, наклеить, переписать поздравления. Ничего сложного.

Я пробормотал что-то согласительное.

Вечером дома я, отложив поздравления, взялся сразу за стихи. И хотя не ожидал чего-то потрясающего, всё же был разочарован. Рифмовка почти везде слабая, размер не соблюдается, темы так себе. Розы-берёзы, дожди и туманы, солнце сквозь тучи, я тебя люблю, а ты проходишь мимо… На некоторых листках внизу стояло: «Евг. Лозинский (ранний)». Но «поздний» был ненамного лучше.

Поздравления, вернее, краткие производственные характеристики, сплошь положительные, имели тот же уровень. Каждой из наших сотрудниц (их у нас девять) было посвящено от двух до четырёх строчек. Вот, например, про нашу «секретчицу» (в работе мы пользовались топографическими картами с грифом «секретно», и в конторе существовала спецчасть, где они хранились) было написано:

Иностранная разведка обессилена:

На страже секретов – Тамара Васильевна.

Рифма мне, правда, понравилась. А остальное… Ну, можно ведь было как-нибудь поизящнее! Об этом же, но по-другому… Надо взять какой-то характерный признак, специфическую деталь… Вспомнил про фильм «Ошибка резидента» – вот ключевое слово на тему об иностранной разведке – «резидент»! Оно такое сочное, выразительное. Резидент – это главный шпион, руководитель шпионской агентурной сети. Агент хорошо рифмуется с резидентом. Но рифму Лозинского надо тоже оставить, она очень удачная:

Агент резиденту сказал обессиленно:

«Секретов не выдаст Тамара Васильевна».

А что, ведь неплохо! Смысл тот же, но добавилась внутренняя рифма, появился чёткий энергичный ритм, а вместо безличной «иностранной разведки» – конкретные облажавшиеся враги. И Тамара Васильевна не просто «на страже» – она стойко сопротивляется всем их стараниям выведать у неё государственные секреты. Тот, кто понимает, должен оценить тонкий юмор этих строк. Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

В азарте первого успеха я взялся за переделку второго поздравления, потом третьего и так дошёл до последнего, девятого. Закончив, взглянул на будильник – был четвёртый час ночи. Меня это поразило – оказалось, что пока я ломал и перестраивал кривобокие словесные конструкции Лозинского, времени для меня не существовало!

На следующий день Курбатов отпустил меня домой пораньше, выдав лист ватмана и коробку с гуашью, и я засел за «стенгазету». Моих художественных способностей хватило на то, чтобы в левой её части изобразить огромную восьмёрку, а в правой – солнце с немного кривоватыми лучами. Вверху посередине я написал «Поздравляем!», ниже разместил фотопортреты наших работниц и свои версии мадригалов.

Утром я постарался прийти в контору пораньше и прикнопил свой холст к висевшему в коридоре щиту для приказов и объявлений. Потом, удалившись к себе в кабинет, где помещались лишь стол со стулом и шкаф с документами, занялся повседневной работой.

Праздник отмечали в бухгалтерии – самом просторном кабинете, где трудилось большинство наших дам. Женщины прихорошились и благоухали «Сигнатюром» и «Рижской сиренью», а мужчины были сдержанно-торжественны. Веселье покатилось по обычной, глубоко прорезанной колее... Когда разлили последнее и собирались переходить к чаю с тортом и конфетами, поднялась лаборантка Валя Сёмина и сказала:

– Девочки, а я хочу заочно поблагодарить нашего Женечку. Вот уехал в командировку, а о нас не забыл, такую стенгазету заранее приготовил! Мне всегда нравилось, как он про меня писал, а в этот раз особенно. Давайте выпьем за него!

– Давайте! – поддержала Тамара Васильевна. – Он и про меня здорово сочинил: «Агент резиденту…», – и, не договорив, громко засмеялась, прямо захохотала.

Все загалдели и осушили стаканчики. Я чувствовал себя триумфатором на белом коне, но раскрывать своё параллельное авторство посчитал нескромным. Главное, у меня хоть это получилось... Но Курбатов всё испортил. Он встал и постучал зажигалкой по пустой бутылке:

– Дамы и гос… пода, хочу внести ясность. Газету выпус… тил не Женя, а Сергей Витальевич… – Курбатов как-то смешно заикался – видимо, от выпитого. – Женя только наброски сделал, а Сергей Виталь… евич их облаго… родил. Кардинально!.. Я кое-что в этом… понимаю. Так что прошу… лю­бить и жаловать, – и он сделал жест в мою сторону.

Я привстал и изобразил кивок. Мне было очень неловко, будто я сверг всеобщего кумира и присвоил чужие заслуги. Однако все захлопали и предложили выпить теперь уже за меня...

В тот вечер, когда я вернулся домой после праздничного застолья, на меня ни с того ни с сего обрушился настоящий стихопад. Я едва успевал записывать строки, которые возникали в голове как-то сами собой, без всякого усилия, мне ничего не приходилось вымучивать, как полгода назад. Это были намётки, наброски, ни одной готовой строфы, но я знал, что непременно закончу это стихотворение – завтра, послезавтра, но закончу. О чём оно было? Да неважно. Главное, у меня стало получаться, мне нравилось то, что я выплёскивал на бумагу! Найдя оригинальное сравнение или отыскав неочевидную рифму, я с восторгом подкалывал себя: «Ё-моё! Серый! Ты никак за стихи взялся? Ну ты даёшь!». И бросил ручку только когда почувствовал, что на сегодня – всё, выдохся.

С тех пор мои вечера превратились в мучение – но какое долгожданное, какое сладкое! Возвратившись с работы и наскоро сжевав что-нибудь, я садился за стол и отправлялся в упоительные поиски самых нужных, самых необходимых слов, осматривал и ощупывал их со всех сторон, прикидывал так и этак, отбрасывал, снова вставлял в строку… Темы выскакивали одна за другой – лирические раздумья, пейзажные картины, шутливые повествования, гневные обличения, философские умозаключения… Переписав начисто готовые стихи, день-два спустя я снова перечитывал их и без сожаления зачёркивал какие-то строки и даже целые строфы, искал синонимы и заменял слова, переставлял их местами… пока не удовлетворялся полностью. Ложась спать за полночь, я иногда долго не мог заснуть – мешали неподдающаяся рифма или не влезающая в строку мысль, и тогда приходилось заставлять себя отключаться насильно, считая в уме до двухсот, до трёхсот или с тысячи в обратном порядке...

Когда внезапно нахлынувшее вдохновение немного охладилось, я остался в уверенности, что теперь оно не покинет меня. Вспыхнувший костёр, превратив в пламя и пепел излишки дров, горел ровно, хоть и не так ярко, как вначале. Уже без той лихорадочности, которая охватила меня на первых порах, я стал примеряться к разным жанрам. Написал разные формы сонета, несколько коротких баллад, две поэмы... Но вместе с количеством исписанных тетрадок росло и неудовлетворённое честолюбие – мне нужны были читатели. А прежде того – критики. Я вспомнил, как Курбатов на женском празднике обмолвился, что он в этом что-то понимает, да и Лозинский ему на суд стихи приносил. И как-то в конце рабочего дня я зашёл к директору в кабинет и положил на стол свой ежедневник, попросив оценить содержимое.

– Я догадывался, что вы способны не только на праздничные панегирики, – полистав его, произнёс Курбатов и сощурился. – Но я не могу вот так, на ходу. Стихи надо читать медленно и в одиночестве.

Он держал у себя мой рукописный том, наверное, дней десять, и я начал подозревать, что всё прочно забыто им за директорскими хлопотами. Но однажды утром Курбатов прислал за мной секретаршу. Я не замедлил явиться.

– Скажу вам сразу – не ожидал, – сказал Курбатов, протягивая мне тетрадь. – У вас много хороших стихов. Но, по-моему, вы немного бравируете своей способностью… – он пошевелил пальцами в воздухе, – способностью зарифмовать всё, что можно. Отсюда много неоправданных длиннот… Это распространённая ошибка. Все уже поняли, что автор хотел сказать, а он продолжает разжёвывать. Читателя надо уважать и позволять самому додумывать несказанное. Если вы избавитесь от этого…

Он помолчал, потом достал из тумбы стола несколько газет.

– Вот, почитайте. «Заря Сибири», рупор районных известий. Они молодцы – иногда отдают последнюю страницу местным пиитам. Хотя в последнее время помещают всё больше рекламы. Жить-то надо… Вы печатались где-нибудь?

– Не приходилось.

– Попробуйте у них. Многие ваши стихи, по крайней мере, не хуже. А вообще-то вы можете пойти и дальше. Если возьмёте для себя точку отсчёта повыше, чем… – он пристально поглядел на меня сквозь очки, – чем наметили сейчас.

Я забрал свою тетрадь, пачку газет и вышел. Похвала Курбатова меня здорово приободрила. Действительно, почему бы не попробовать опубликоваться?

Стихи в «Заре» были разные. Какие-то меня тронули, другие совсем не задели – обычная провинциальная словесная каша. Отобрав с десяток лучших своих стихов, я переписал их и отправил письмом в редакцию. На следующий день сходил на почту и оформил подписку на газету – не буду же я через Курбатова узнавать, напечатали или нет. Да и быть в курсе местных новостей не помешает.

Через месяц вышел номер с «Литературной страницей», на которой среди других я обнаружил четыре своих стихотворения. Обычно у каждого автора публиковалось не более двух. Сказать, что я обрадовался, было бы слишком слабо и неточно. Я летал! В голове всё время вертелось: ведь я же знал, я же знал, что снова начну писать, так и вышло! И меня даже напечатали. Значит, всё-таки признали, оценили! И пусть это произошло поздно, ничего страшного. Впереди у меня полжизни, и строгие редакторы ещё будут падать в обморок, как миленькие, куда они денутся!

Вскоре я получил письмо из города. Сначала подумал – из редакции, даже, грешным делом, вообразил, что насчёт гонорара. Нет, подписано было: «Г. Родичев, председатель городского литературного объединения». Сухим языком, но без канцелярщины, меня приглашали на занятие лито в ближайшую субботу. Я недоумевал: как они меня нашли? Потом сообразил, что, конечно же, «литовцы» прочитали в газете мои стихи и узнали в редакции адрес. И вот по субботам я стал ездить в город на собрания литераторов...

• Расскажите об этом своим друзьям!