Солдат (Часть 5)

Новый рассказ Евгения Корзуна. (Продолжение. По ссылке - часть 4).

К концу октября немцы изрядно поистратились и поистрепались. Продвижение далось им нелегко. Надо было собраться с новыми силами и завершить разгром оставшихся, как им казалось, русских частей. Они, поди, полагали, что одна часть Красной армии ими уничтожена в боях, а вторая часть у них в плену. Они были недалеки от истины. В конце октября наступило некоторое затишье.

«На этот раз, – читаю я, – для захвата столицы была выделена 51 дивизия, в том числе 13 танковых и 7 моторизованных. Враг превосходил в живой силе почти в два раза, в танках в полтора раза, в орудиях и минометах в два с половиной раза».

Используя затишье под Москвой, советское командование тоже не теряло времени даром. Укреплялись рубежи, пополнялись фронты живой силой и техникой. Из Казахстана была переброшена 316-я дивизия под командованием генерала И. В. Панфилова. С востока – 78-я стрелковая дивизия сибиряков под командованием полковника А. П. Белобородова, которая встала на истринском направлении и на подступах к Дедовску. Вот в этой дивизии, скорее всего, и прибыл Петр под Москву. Время марша его роты по Москве, затем дата на письме – 4 ноября – и «затишье» в начале ноября совпадают. Все, кажется, сошлось. Потом фраза в письме: «Судя по обстановке, писать будет некогда». Они рыли окопы, делали укрепления, торопились и знали, что вот-вот начнется…

И 15 ноября немцы обрушили на наши позиции удар жесточайшей силы. 51 дивизия двинулась на Москву. Там в каком-то окопе с винтовкой или с противотанковым ружьем стоял и не дрогнул сибиряк Петр Зарубин. Как он погиб, я не знаю. Тогда писали всем одно и тоже: «погиб смертью храбрых». А как именно?.. Может быть, на его окоп наехал немецкий танк, опрокинул, смял его своей безжалостной, холодной тяжестью вместе с противотанковым ружьем и втоптал его тело в мерзлую землю. Может быть, он упал замертво, когда поднялся в первой же контратаке 6 декабря. А может, от снарядного осколка тяжело раненный, без сознания, он долго лежал без помощи в снегу на редкость сильным в тот год для Подмосковья декабрьском морозе и замерз. Все могло быть… Вечная ему память!

Мне стало любопытно узнать, что же написали историки о сибирской дивизии, в которой, видимо, воевал Петр? Скупой текст документа сообщал: «Рядом с 316-й панфиловской дивизией, плечом к плечу стояли сибиряки 78-й стрелковой дивизии под командованием полковника А. П. Белобородова, прибывшего в конце октября с востока. Им пришлось сражаться на широком фронте, зачастую с открытыми флангами. Дважды она оказывалась в глубоком мешке. Отдельные полки и роты попадали в окружение, но прорывались и снова занимали оборону. Здесь на берегу Истры они окончательно остановили продвижение врага к Москве. Отсюда же несколько дней спустя они перешли в контрнаступление. За доблестные действия в боях под Москвой 78-ю дивизию преобразовали в 9-ю Гвардейскую, а полковнику А. П. Белобородову в эти же дни было присвоено звание генерал-майора, впоследствии ставшего дважды Героем Советского Союза».

О Петре Зарубине нигде не было сказано. Он без наград и почестей отдал свою жизнь в бою за какую-нибудь подмосковную деревеньку. Никто не знает, где он похоронен. Погиб под Москвой, и все… А в Сибирь, за пять тысяч верст от Москвы, перед самым новым, 1942 годом, Таисии пришла страшная бумажка – похоронка. Такие бумажки в то время десятками тысяч рассылались с фронтов по всей стране. Редкий дом, редкую семью миновала такая бумажка. Почтальон, бывшая одноклассница и подруга Таисии, похоронку доставлять отказалась. Она все утро проревела, не выходя из почты. Похоронку отнесли в сельсовет, туда пригласили Таисию и там вручили. Вдове рядового Петра Зарубина было от роду 27 лет…

Я глянул на лежащее передо мной последнее письмо Петра, с которым Таисия не расставалась до самой смерти, храня его под своей подушкой, и около которого были выплаканы, наверное, все вдовьи слезы, сказано столько слов мольбы, признаний, сиротских жалоб, спрошено безответных советов…

К 29 годам она стала почти седая… Горе, навалившееся на нее, и неизбывная любовь к Петру никогда не покидали ее, обкраденную войной, душу… Она, говорят, очень жалела, что осталась после расставания с Петром неплодной, что у нее не родился мальчонка, похожий на Петра

Я раздумывал – как быть с этим письмом? Оно, на мой взгляд, в рассказ Саввы Ивановича никак не вписывалось. Это отдельная тема, отдельная судьба, для повествования о которой нет сейчас достаточного материала. Ведь о Петре мне почти ничего не известно. Если бы это было письмо самого Саввы Ивановича, оно было бы как нельзя кстати. Мое любопытство к истории битвы за Москву мало кому покажется интересным, скорее, наоборот, – подумалось мне.

Решил начать черновой вариант, отбросив свои поиски в битве за Москву:

«Есть в нашем районе деревня Назаровка, каких много по всей Сибири. Живет там старый солдат Кузнецов Савва Иванович, прошедший всю войну на самой что ни есть передовой. Это среднего роста, с негромким голосом человек. Судит он обо всем просто и мудро. Людей, прошедших горнило войны, остается все меньше и меньше, и тем дороже их живые свидетельства о самой кровопролитной бойне на нашей земле. Сейчас мы еще имеем возможность постучать в дверь, которую откроет нам скромный человек, а в прошлом – грозный воин, каких великий Суворов называл русскими чудо-богатырями…»

Я остановился, перечитал написанные строки и отодвинул листок в сторону. Письмо Петра с фронта, его смерть, горе Таисии – это вдруг не отстранишь. Их судьбы возникли неожиданно, но пронзительно больно коснулись нас в этом разговоре. И Петр, и Таисия с их, как выяснилось, сумасшедшей любовью тронули меня и всерьез разволновали… Да еще трескучее начало очерка… По горячим следам начинать работу было бы преждевременно, подумал я и решил отложить дело дня на два. А через два дня принес нашему редактору готовый очерк. Редактор встретил меня приветливо, похвалил за то, что съездил в деревню, не поленился.

– Давай очерк, я его сегодня же прочту, а завтра утром поговорим. Утром мы встретились с редактором в его кабинете. Он сидел с серьезным непроницаемым лицом, перед ним на столе лежал мой очерк. Я присел на стул, ожидая его резюме. Редактор секунду-другую помедлил, переложил несколько листков машинописного текста, разглядывая их как бы заново. И произнес:

– Во-первых, объем. Это же сделано на роман-газету. Как ты себе представляешь публикацию материала такого размера в районной газете? – он бросил на меня скептический взгляд.

– Можно в двух номерах дать, время позволяет – посоветовал я.

Редактор мое предложение обсуждать не стал и продолжил:

– Во-вторых, по содержанию. Вот ты пишешь о переправе на Днепре. Все ничего, и вдруг герой твоего очерка признается, что за два года войны он ни разу не выстрелил из винтовки. Больше того – она ему вообще мешала на войне, и он ее укладывал вместе с патронами на понтоне, так сказать, за ненадобностью, – редактор поднял брови в недоумении и снова посмотрел на меня. – Это же бред какой-то. Бойцу на войне мешает винтовка? Ты только подумай? Возникает вопрос: зачем ее вообще выдают? Потом ты пишешь про заградотряды. Начинаешь выяснять, кто служил в этих отрядах, сожалеешь, что не видел ни одного фильма о тех, кто стрелял на поражение по своим… Разве ты не знаешь, что заградотряды выдуманы не советскими военачальниками, эта дисциплинарная форма существует с древних времен. Да, жестоко, но у нас не было другого выхода, нам надо было победить. Что теперь после драки кулаками махать? Я думаю, не стоит поднимать эту тему…

Теперь с этим, убежавшим солдатом, Быковым. Ты пишешь, что особист избил этого солдата. Это же неуставные отношения. Офицер бьет солдата! У нас какое время на дворе? Какая власть? Ну, где ты видел или слышал, чтобы советский офицер поднял руку на солдата, если даже тот провинился? А твой герой говорит, что особист ему поддал на всю «катушку». Мне кажется, что ты здесь перегнул палку… такого быть не может. В нашей военной литературе я не встречал ни единого примера такого рода.

– И не могло быть, – добавил я к рассуждениям редактора, – потому что ни один цензор такой эпизод не пропустил бы. А этот пример приводит фронтовик, не выдуманный из книжки, а реальный, – продолжил я, – люди всякие бывают, и особист не исключение. У нас в тридцатых годах в застенках ГПУ – НКВД царило средневековье, не только били, но и пытали при той же самой власти. Так что если особист пару раз врезал Быкову, правильно и сделал. Особист, наверное, поступил просто по-мужски, там некогда было мораль читать. Наши дрались за Днепр, нервы у всех на пределе, а тут еще и Быков сбежал. Я же не пишу, что это массовое явление. Это единичный случай…

– Согласен, – перебил меня редактор, – единичный. Так зачем этот единичный случай тащить на страницы газеты?

Он переложил еще несколько листов очерка.

– А этот эпизод, когда командир приказывает увечить пленных? Как ты мог написать про такой бандитизм? Потом следуют твои размышления на этот счет, – и редактор процитировал: «Может быть, Савва Иванович прав? Немцы бы так же поступили, а то просто сожгли бы этот сарай вместе с людьми, как они не раз делали». Такая позиция смахивает на настоящую махновщину! Тебе не кажется?

– Это было в тылу противника. Немцев было больше, чем наших в несколько раз. Стояла дилемма: или – или. Что делать? Там герой говорит, что

«на войне приходится делать грязные дела»…

– Выходит, что сами даем повод говорить о себе, что мы ничем не лучше, чем фашисты. Нет, это ни в какие ворота… – редактор оттолкнул листок в сторону и взял следующий. – Хотел бы отметить один нюанс. Там, где твой герой при взятии города Лодзи у калитки в упор расстрелял двух немцев. Здесь надо бы сказать не «немцев», а гитлеровцев. Немцы – дружественный нам народ. Нашими врагами были фашисты. Мы с немецким народом ведем дружеский диалог в политике, культуре, спорте. Времена меняются, и к этим интонациям надо прислушиваться.

– Хорошо, это можно поправить, – согласился я и добавил:

– Задним умом мы были всегда крепки. Для Саввы Ивановича это были и остались немцы… Вы помните стихи Симонова «Убей его»? Что и эти стихи теперь надо переделать?

– Очень хорошо помню, но когда они были написаны? Если продолжить эту тему, то у меня есть еще одно замечание. Твой герой говорит, что не хочет ехать в Германию в те места, где он воевал. Ну, не хочет – это дело его, но как он говорит? Там сквозят антагонистические нотки. «Они нанесли нам колоссальный урон. Сколько мы за это получили с этих европейцев? А вот если бы мы на них напали, то и правнуки наши с ними не рассчитались».

Мы не имеем претензий к немецкому народу, мы осуждаем фашизм, а там его, слава богу, и нет. Нотки озлобленности надо убрать в его рассуждениях, ни к чему они.

– По-моему, он там говорит не о немецком народе, а европейцах вообще, – уточнил я.

Редактор нетерпеливо поднял руку.

• Продолжение следует. По ссылкам:
• Солдат (Часть 1)
• Солдат (Часть 2)
• Солдат (Часть 3)
• Солдат (Часть 4)

• Расскажите об этом своим друзьям!