«Вот мой дом родной...»

Фёдор Леонидович – человек в Иркутске известный: художник, актёр театра народной драмы, снявшийся и в кино, прославился он ещё и своими байками дяди Фёдора, написанными живым народным языком. Некоторые из них мы как­то публиковали в новогоднем выпуске. Сегодня предлагаем фрагменты его записок об оставшемся в середине двадцатого века иркутском детстве, где немало памятных и другим иркутянам примет тогдашнего городского быта и бытия.

В далёкие пятидесятые ушедшего века семья наша, родители и трое детей, ютилась в маленькой квартирке на втором этаже деревянного дома по улице Транспортной (бывшая Семинарская, теперь – Польских Повстанцев). Этот второй этаж был, собственно, и не этаж даже, а небольшая надстройка, очень похожая на корабельную рубку. Внутри «рубки» – кухонька с маленькой варочной печкой и комната с большой круглой, обитой железом и выкрашенной в чёрный цвет «голландкой».

Окна комнаты выходили на крышу первого этажа, откуда мы с моим старшим братом Николаем запускали бумажных воздушных змеев, кои брат был большой мастер клеить из газет и фанерной дранки. Брат любил делать больших змеев – в огромный разворот газеты, какие только и выпускались в те времена. Катушка для нитки – брат называл её «держава» – сантиметра четыре в диаметре и больше тридцати в длину, концы закруглённые, гладкая, как яичко. Нитка толстая, крепкая. Когда я спрашивал, сколько нитки, Коля отвечал: до Луны достанет. До сих пор думаю, что это правда, потому что, когда змей уходил в небо и превращался в почти невидимую точку, на катушке оставалось ещё очень много нитки. Брат давал мне подержать катушку, и я, ухватив её, чувствовал, как змей тянет меня за собой, наверно, я мог бы и улететь, если бы брат не помогал удерживать. По нити мы отправляли к змею «телеграммы», а я думал, что если на «телеграмме» написать просьбу, то Господь сможет прочитать её и обязательно выполнит, но почему-то стеснялся попросить об этом Николая. Напротив окон высилось здание «Геодезии», и я знал, что «до революции» в нём была церковь Владимирской Божией Матери.

Улица наша, на которой началось моё более или менее осознанное детство, была в своём роде необычной. Она представляла собой некий диковатый синтез речного порта, железной дороги, деревни и обычного города. Впрочем, синтез вполне отвечал духу строительства социализма.

Многие дворы нашей улицы были настоящими деревенскими усадьбами со всем положенным в них быть – огородами, стайками, свинарниками, сеновалами, амбарами и т.п. Хозяева держали свиней, коз, коров и даже коней. А по причине того, что рядом река, естественно, многие имели лодки и, не особо скрываясь, во дворах сушили и чинили рыболовные сети.

То, что я назвал речным портом, не совсем верно: это был угольный причал. Он находился там, где улица Декабрьских Событий (бывшая Ланинская) пересекала Транспортную и упиралась в берег. Над причалом беспрестанно крутили своими жирафьими шеями башенные краны, с которых свисали чудовищных размеров ковши – одного хватало, чтобы загрузить самосвал. Под кранами высились горы чёрного угля. Через дорогу от нашего дома, во дворе, соседствовавшем с угольным причалом, жил мой одноклассник Боря Лавров. Благодаря этому обстоятельству я мог беспрепятственно вместе с местной детворой часами висеть на заборе и глазеть, как нагружаются углем подъезжающие самосвалы, как после погрузки становятся на весы и как, громыхая кузовами и цепями, выезжают наконец за ворота причала развозить уголь по городу.

Железной дорогой была узкоколейка, связывающая товарную станцию с Куйбышевским заводом... Бывало, часами,
а то и сутками вдоль улицы стоял длинный состав из небольших вагончиков со всякой всячиной: песком, коксом, мраморной крошкой, какими-то железяками... По вагончикам прыгали козы, у состава подолгу мычали коровы, желая перебраться на другую сторону улицы. Однажды чья-то коза застряла копытцем в путях, так поезд, гружёный состав, остановился и целый час ждал, пока её высвободят.

Весь божий день наш околоток скрежетал, гудел, громыхал, ревел, визжал, блеял... С точки зрения сегодняшнего стремления к комфорту и всякому удобству, так жить невозможно, в такой среде люди должны бы быть нервными, дёргаными, неприветливыми, но – нет! Жители нашей Транспортной, в отличие от сегодняшних иркутян, проживающих среди большего комфорта, были людьми на удивление спокойными и отзывчивыми.

Однажды отправили меня к соседям за молоком на другую сторону улицы, через узкоколейку. Мне было тогда лет пять или шесть. И вот я, возвращаясь с полным трёхлитровым бидоном, пролезаю под составом – и дети, и взрослые всегда по необходимости так делали – и вдруг бидон мой за что-то цепляется, молоко выливается на шпалы. Я – в рёв! Соседи, у которых я взял молоко, увидели моё несчастье и, подбежав, помогли выбраться из-под вагона, стали меня успокаивать, кто-то сбегал и принёс снова полный бидон молока. Добрые люди были, умели сочувствовать. Теперь это редкость... Теперь больше ищут случая похохотать над несчастьем ближнего.

Наш дом стоял почти напротив причала, вторым от перекрёстка в сторону Куйбышевского завода. Первый дом на углу – каменушка, от неё, по Декабрьским Событиям, метров на двадцать шла полуразрушенная часть кирпичной стены. Раньше это была сторожка и стена Владимирской церкви. Говорили, что в каменушке живёт семья бывшего церковного старосты. Жили они – дед, девочка моего возраста и её родители – не богато, можно сказать, бедно, но опрятно. Домик и стена с уличной стороны всегда были аккуратно выбелены. Дед часами сидел во дворе, на крылечке. Я любил перелезать к нему через забор и садиться рядом. Мы подолгу молчали. Изредка он гладил меня по голове и говорил: «Ничего, малыш, всё будет хорошо, обязательно будет хорошо...»

Напротив «Геодезии», через улицу Декабрьских Событий, находилась бывшая женская гимназия. После революции она была преобразована в экспериментальную школу для мальчиков и девочек, в которой я учился до половины третьего класса. В моё время она называлась 1­я Ленинская. Насчёт экспериментов ничего не могу сказать, но само здание школы – основательное, суровое, красивое, с широкими лестницами, огромными залами, с натёртым паркетом, просторными классами с высокими потолками и окнами – невольно вызывало священный трепет. Моя первая учительница – старенькая и седая Нина Васильевна, к сожалению, не помню её фамилию, жила во дворе школы. Это был, как я теперь понимаю, тип ещё дореволюционного педагога – удивительно терпеливый, добрый и мудрый учитель. Мне казалось, что она хозяйка этого старинного дома, что вокруг меня за партами сидят избранные, и что только из её доброты я принят здесь...

* * *

Зимой 1958-­59 годов наша семья перебралась к бабушке, папиной мачехе Марии Семёновне, в девичестве Федотовой. Она жила в доме, доставшемся ей по наследству от отца, который до революции был довольно известным в Иркутске купцом.

Я помню оранжево­белый от уличных фонарей и снега поздний вечер... Мы вдвоём с папой делаем уже который рейс, перевозя на широких самодельных санях свой небогатый скарб. Путь наш лежит по улице Декабрьских Событий мимо деревянных домов, от которых веет надёжностью, уютом и теплом. Они похожи на заботливых стариков, участливо склонившихся над нами... Кажется, постучись, и тебя впустят и приютят...

Я иду рядом с отцом, держусь за его руку и не имею пока ни малейшего понятия ни что такое История, ни что такое Время...

От Транспортной до Энгельса (бывшая Жандармская), где живёт баба Маруся, километра два. Я устаю, и папа пристраивает меня на узлы нашего скарба. Полулёжа смотрю вверх и вижу небывалую, сказочную красоту: надо мной – раскудрявленные щедрым куржаком тополя на фоне рыжих светящихся облаков, из которых густо валятся крупные, чуть не с мою ладонь, снежинки...

Наш двор – номер 31 по улице Энгельса. Во дворе пять домов, четыре из них двухквартирные, из которых два двухэтажных (мы жили на втором этаже), пятый дом – каменный. Все дома когда-то принадлежали отцу бабы Маруси, считавшейся, по негласному признанию соседей, предводительницей двора...

По вечерам во дворе всегда было весело – разговоры, игры, шутки, смех. А праздники отмечали особо, все вместе. Летом под огромный тополь, посаженный моим отцом ещё в детстве, выставлялись столы, на которых появлялись всевозможные яства: крендели, ватрушки, большие и малые пироги с рыбой, капустой, вареньем. Выставлялись пряники, печенье, торты, всё, на что были способны соседи и, конечно, баба Маруся, – она всегда к подобному случаю готовила что-нибудь особенное, чем покоряла всех. Тут же рядом, прямо на земле, стояли кипящие самовары... После всеобщего застолья начинались всевозможные игры – лото, домино, шашки... К слову сказать, соседние дворы на нашей улице, хоть и жили каждый по своим правилам, свободное время проводили тоже все вместе. В одном дворе – посиделки с семечками и бесконечными разговорами, песнями под гармошку, под баян, под патефон, вытащенный кем-то во двор. В другом – игры: городки, лапта и т.п. Скандалы, пьянство были редким явлением.

...Однажды в недобрый день, под идеологическим предлогом того, что «советским людям нечего скрывать друг от друга», в Иркутске, как, впрочем, и в других городах, стали сносить ворота и заборы. Позже отцы города, которым, по всей вероятности, не понравились открывшиеся всеобщему обозрению белёные известью дворовые туалеты, как­то тихонько «позабыли» про эту предпринятую партией меру «воспитания трудящихся в духе коммунистического общежития», и кое­где ворота и заборы сохранились. Но всё же «мера» сработала, удар по «обособленности», по «групповому индивидуализму» попал в цель. Прекратились праздничные застолья во дворах, посиделки, игры... Кончилось общее веселье... Да и бабы Маруси не стало. Поминки по Марии Семёновне Федотовой были, наверное, последним общим застольем, собравшим всех соседей...

• Расскажите об этом своим друзьям!