Иркутские истории, Часть II (1907-1910) главы с 1-37

 Оглавление

1. Незваная гостья

2. He ошибиться бы в расчётах

3. В погоне за обыкновенным

4. Нежатая полоса

5. Офицерский капитал

6. Продлённое время

7. По новому месту жительства

8. Убегающая натура

9. Энергия распада

10. Злоупотребить себе во благо

11. Блуждание в лабиринтах

12. В отсутствие пастыря

13. Деликатная тема

14. Дом трудолюбия

15. Честь, слава и 100 тысяч франков в придачу!

16. Неудавшийся опыт

17. У бывших людей

18. Против течения

19. С прицелом на Зеландию

20. Из жизни чемпиона Спая

21. Пора вакаций

22. От обороны к нападению. И обратно

23. В поисках сюжета

24. Некороткое замыкание

25. «Вследствие семейных неудовольствий»

26. Со второй примерки

27. Нелётные качества

28. Секреты точного попадания

29. Отражённая благодать

30. Несезонное обострение

31. Французская борьба на иркутский манер

32. Дым закулисья

33. В тумане синематографа

34. Большая буря в стакане воды

35. Предохранитель от Домишкевича

36. Цена вопроса

37. Несостоявшаяся сенсация.

От имени своих героев благодарю читателей, приблизивших выход второго тома «Иркутских историй»: Анциферову Анастасию, Богачук Елену, Девяткину Екатерину, иркутский музей связи, Казанцеву Лидию, Ключевскую Наталью, Кунину Ольгу, Маркину Галину, Медведева Владимира, Моняк Евгения и Моняк Ольгу, Сорокина Сергея, Толстову Валентину.

Особая благодарность – вдохновителю этой книги Виктору Васильевичу Игнатенко.

...Никто и подумать не мог, что решающий поворот в жизни губернатора Грана определит рядовое посещение тюремного замка и участие в судьбе одного заключённого. Но десять лет спустя, когда матросы ворвутся в столичные апартаменты Петра Карловича, вожак неожиданно остановит их, и Гран узнает прежнего узника. Когда-то спасённый губернатором, он его отблагодарит – предупредит и об аресте, поможет с билетом до Иркутска, откуда Пётр Карлович уедет в Харбин и дальше, в Румынию.

Короткое пребывание на иркутском вокзале в 1918-м станет последним свиданием с городом, где Гран прожил несколько замечательных лет. Не случайно в этом томе немало связанных с ним сюжетов. А вот фото Петра Карловича долго не находилось, так что я загадала наконец: если ему угодно быть в этой книге, то снимки непременно появятся. И действительно: вскоре у меня завязалось знакомство с правнуком губернатора – Аристархом Фердынандовычем Онгирским.

К именитому предку у него неоднозначное отношение, осложнённое разводом прадеда с прабабушкой, отъездом из России и другими семейными обстоятельствами. Тем отраднее, что Аристарх Фердынандовыч всё-таки открыл нам семейный альбом. На обложке этого тома два фото из него. Одно снято в начале брака с Евгенией Владимировной, а другое – в пору расставания...

Глава 1

Незваная гостья

Январским вечером 1907 года, приехав в театр, зрители обнаружили на дверях объявление: «Оперные спектакли прекращены из-за эпидемических заболеваний господ артистов». Между тем эпидемий в Иркутске зарегистрировано не было, и перепуганный антрепренёр заподозрил диверсию конкурентов. Он тотчас начал расследование и ухватился-таки за ниточку, ведущую к дому одного господина из околотеатральных кругов.

Тот, однако, упорно отмалчивался, и озадаченный администратор зашёл с тыла — преподнёс супруге его, Леокадии Аркадьевне, билет в директорскую ложу, да ещё и пересыпал его щедрыми комплиментами.

Расчёт оправдался: на другое же утро польщённая дама телефонировала:

— Гуляли господа артисты по снежному валу на набережной Ангары – очень хотелось им нынешний рекостав посмотреть. А вал, он у нас известно какой: три шага пройдёшь – и провалишься... Коротко говоря, прибежали они к нам мокрые, перепуганные и весь вечер держали ноги в тазиках с горячей водой. Но что-то не помогло, и встали они на другое утро совершенно без голоса.

Нынешний рекостав ожидался обывателями со страхом: лето выпало очень дождливым, и вода в Ангаре поднялась много выше обыкновенного. Явились новые протоки, а часть островов, напротив, исчезла. В двух уездах, Балаганском и Иркутском, у крестьян утонуло много скота. Общество приказчиков решило устроить в пользу пострадавших спектакль и назначило представление на вторник, 14 января. Но в этот вечер горожанам оказалось не до благотворительности – сами поджидали незваную гостью Ангару, уже вышедшую из берегов.

Четырнадцатого вечером левый берег так залило водой, что негде стало высаживаться; пассажирам приходилось либо просто брести по колено в воде, либо возвращаться обратно под улюлюканье собравшихся зевак. Многие из них забирались на вал и, размахивая руками, распевали. Резкий северо-восточный ветер рвал шапки с голов, река ухала и швыряла льдины, но опьяневшая от волнения публика не уходила вплоть до трёх часов ночи, когда Ангара наконец встала у дома генерал-губернатора.

В этот час экипажи развозили последних из загостившихся, а оперный баритон, чувствуя признаки простуды, согревался горчицей и рассказывал соседу по номеру об одном затёртом льдом судёнышке. Он имел в виду катер Потапова, зазывавшего пассажиров до самого вечера. Казалось, команда совсем утратила чувство опасности и готова была рисковать своей жизнью так же, как и чужой.

Последняя группа глазковцев, не пожелавших оставаться на правом, «чужом» берегу, взбежала по трапу уже в сгущавшейся темноте. Крестясь и молясь, доплыли до середины Ангары и только-только начали успокаиваться, как судёнышко резко подхватило и понесло вниз, к Знаменскому монастырю! Все замерли, обращая мольбу свою к ветру, и он вправду сменился, стал прибивать их к правому берегу. Публика, уже собиравшаяся уходить, заволновалась, забегала, закричала так неистово, будто надеялась подтянуть к себе катер силой голоса! И в какой-то момент показалось, что это у неё получается, но метрах в ста от земли две большие льдины сомкнулись, закрыв кораблику путь! Берег так и охнул, но тотчас несколько смельчаков подхватили какие-то плахи и стали пробрасывать их к судёнышку. Пассажиры боязливо потянулись по ним, и едва лишь последний ступил на берег, как Ангара снова тронулась... Катерок протащило вниз, но у самого Знаменского монастыря Ангара снова встала. Капитан решил ждать, но час спустя благоразумие всё-таки взяло верх, и команда прошла по свежему льду до левого берега, где стоял на приколе пароход «Муравьёв-Амурский».

А на правом берегу, у скотобойни, перекликались дружинники и полицейский наряд. Дежурства начались ещё трое суток назад, и все ночи напролёт наезжали посыльные от губернатора Молчериуса. Не спал и полицмейстер, и все члены совета Общества спасения на водах, и все члены совета Добровольного пожарного общества. В ночь на пятнадцатое января губернатор лично прибыл узнать, как сработали очистительные наряды: обитатели низовий не захотели добровольно оставить свои жилища, пришлось применять силу, а после проверять, не вернулся ли кто обратно. Вот и в ночь на пятнадцатое потянуло дымком от растопленной печки... Дружинники бросились к реке и минут через двадцать принесли перепуганных, мокрых стариков.

Предместье Порт-Артур зачистили наряды полиции, перевезя всех в заранее приготовленные теплушки. Но перед самым наводнением несколько безумцев всё-таки пробрались «домой», и их потом вырубали вместе со льдом...

На левом берегу затопило весь луг Вознесенского монастыря, рыбные ряды, лесные склады и даже стоящий на возвышении лесопильный завод Лаптева. Залило Конный остров и предприятия Русанова и Кравца. Бани Коровина в протоке Ангары остановились на полном ходу, когда лёд заполнил их топки. Сковало и соседние бани Половникова, а вот Курбатовские устояли, случилась лишь небольшая задержка с подачей горячей воды. В Троицком приходе, у Смагиных и Пролубгциковых, подпочвенная вода проступила через полы выше трёх вершков, а у их соседей вошла в погреба и подполья. Но этим домовладельцам не особенно и сочувствовали; кажется, общее мнение выразила одна из газет, написав: «Не следовало хозяевам экономить на цементировании полов, а погреба в ожидании наводнения можно было бы просто выморозить».

Ещё корреспонденты отметили, что вал вдоль набережной Ангары не сдвинуло и не прорвало, образовалось лишь несколько течей там, где снег не залили и хорошенько не проморозили.

— Такое ограждение обошлось городу рублей в 150, не больше, однако и к этой трате наши «отцы» отнеслись крайне несочувственно и за дело принялись только лишь в январе. Могли ведь и не успеть: обычно Ангара покрывается льдом уже в декабре, – рассуждал чиновник губернского управления, составляя отчёт о наводнении в министерство внутренних дел. – Кроме того, вал неоправданно укоротили, а вот если бы довели его вплоть до Савинской, то вода не просочилась бы на Набережную, Мыльниковскую и переулок Мотоховский, не дошла бы по Троицкой до Беляевского переулка!

Кстати, жители этого переулка и устроили первую в нынешнем году переправу через вставшую Ангару. Лёд был некрепок ещё и не выдержал бы лошадей с экипажами, поэтому предприимчивые обыватели сами впрягались в лёгкие кошёвки и санки. На такой вот двуногой лошадке добрался до левого берега и обратно постоянный автор «Иркутских губернских ведомостей», писавший под псевдонимом и исключительно в повелительном наклонении. Он и в этот раз, только-только добравшись до дома, набросал: «Теперь городскому управлению следует соорудить постоянный вал, взяв землю на соседних островах и используя мусор от строительства. А ещё надобно укрепить вал дёрном, деревьями, устроить удобные переходы, поставить скамейки и беседки – словом, устроить сквер. Безобразный вид набережной обращает внимание всех приезжих. Кто же наконец хозяин берега – город или лесоторговцы с их многочисленными складами?»

Разгневавшись, автор наставления как-то забыл, что лесоторговцы с большой готовностью баллотируются в городскую думу, откуда и контролируют себя сами – в режиме наибольшего благоприятствования. На другое утро, перечитав заметку, нештатный корреспондент приписал: «Пора наконец нашим выборным позаботиться и о некоторых удобствах для обывателей!»

Что до последних, то большинство их давно уже не питало иллюзий касательно местного самоуправления. И просто радовалось сейчас, что с покрытием Ангары подвоз дров оживится и цены на них упадут.

Глава 2

Не ошибиться бы в расчётах...

В январе 1907 года иркутские газеты рекламировали Новый театр, открывавшийся на углу Большой и Амурской, в доме Гиллера. Писали, что выстроен он «по типу лучших из современных, изящно отделан и модно меблирован». Одним из манков стала и большая петербургская труппа, чьё прибытие ожидалось со дня на день.

Василий Васильевич Жарников по привычке старого театрала заказал двухнедельный абонемент – и сразу ошутил приятное волнение. А вот Александр Иванович Виноградов, взявший соседнюю ложу, как бы и не почувствовал воодушевления.

— Видели их в столице? – насторожился Василий Васильевич.

— Что вы! Это и невозможно, ведь в Петербурге об такой труппе и не слыхали. Антрепренёр Миров-Бедюх просто пользуется нашей провинциальной доверчивостью и выдаёт за блестящих актёров начинающих лицедеев из малороссов.

— Зачем же вы тогда взяли абонемент?

— Надеюсь, что песни и пляски скрасят скуку сюжетов и слабость игры.

Увы, спектакли Бедюха не отличались музыкальностью; к тому же осветитель оказался совершенно негоден к работе: с середины первого акта электричество то и дело вырубалось и действие развивалось в совершенной уже темноте. Зато смена декораций проходила не только при ярком свете, но и при поднятом занавесе.

— Единственное утешение – талантливая игра артистки Чаровой, – вздыхал Жарников, – она-то, думается, и вынесет на своих плечах репертуар. Если же и не вынесет, тоже не беда: больше денег осядет в кассе нашего городского театра.

В свою бытность членом общественной театральной дирекции Василий Васильевич хлопотал о возведении каменного театрального здания и о «поддержании его на высоте положения», как он любил выражаться. То есть о постоянном благоустройстве, обеспечении сценических эффектов, замене свечного освещения на электрическое, а калориферного отопления на паровое, возведении специального здания для динамо-машины, парового котла и насоса. Было так устроено, что вода из колодца поступала к двум огромным бакам (каждый на 400 вёдер), а из них по трубам спускалась в уборные и в пожарные рукава. Всего рукавов насчитывалось 22, а выходили они и на сцену, и под сцену, и в декораторский зал, и в подвал. В 1902 году на потолке установили два люка для вытяжки дыма, а снаружи устроили металлические лестницы. Кроме того, выписали дорогостоящий металлический занавес, провели специальный телефон, через который сигнал о пожаре автоматически передавался в ближайшую полицейскую часть.

Вот такими вот непрерывными хлопотами удавалось поддерживать весьма и весьма высокую планку, не забывая и о том, чтобы касса успешно наполнялась. Кстати, когда открылась вторая сцена (в Общественном собрании), кое-кто предрекал, что она перетянет большую часть зрителей, но в первые три сезона там прогорели все антрепренёры. В городском же театре дела шли по-прежнему. Возможно, и потому ещё, что Николай Иванович Вольский привёз неплохую оперную труппу. Затем он сделал ставку на драму и снова не прогадал: в зиму 1905-1906 годов некоторые спектакли повторялись по 10-15 раз. И ничто, казалось бы, не предвещало угрозы. Но месяц назад касса резко опустела и поползли слухи, что Вольский заложил свой единственный дом, чтобы уплатить по контрактам. И вот, когда в театре лихорадочно думали, на что отправлять из Икутска артистов, открылся ещё один, Новый театр.

«А ведь возможности иркутской публики уже невелики, три, ну, четыре тысячи постоянных зрителей, – прибрасывал Александр Иванович Виноградов. – Причём часть из них довольствуется сценами сословных клубов и театром на Детской площадке. За сезон одна только оперная труппа берёт из карманов горожан не менее 140 тыс. руб., а вместе с 75 тыс. руб. от антрепризы Общественного собрания выходит по 3 руб. в год на каждого жителя, включая и младенцев. Такой цифры не даёт и Москва с её миллионным населением и массой приезжих!»

«Чтобы не прогореть, театру потребуется куда больше мест, чем теперь; а переустройство обойдётся нам тысяч в сто, не меньше, – размышлял в унисон Виноградову Жарников. – У города свободных денег нет, но их можно ведь и добыть, заложив театральное здание», – и он сосредоточился на расчётах, едва только добрался до дома.

На другое утро, проснувшись, Василий Васильевич обнаружил, что провёл эту ночь в кресле, положив голову на папку с бумагами. Но обычной ломоты в плечах отчего-то не было, да и веки не припухли. «Странно, странно. Однако же, и приятно», – он с удовольствием выпил кофе и ещё раз пробежался по цифрам. Выходило, что перестройка, упрощавшая (а значит, и портившая) интерьеры театра, не очень-то и оправдывала себя: дополнительный доход позволял пригласить в Иркутск разве что госпожу Вяльцеву (1500 руб. за один выход), но ни Шаляпина, ни Собинова было не потянуть. «Может, и прав Виноградов, что предлагает отказаться от услуг антрепренёров и передать театральное дело в руки общественной дирекции? Так, собственно, и бывало уже, и город ни разу не оказывался в убытке. Стоит, стоит сказать об этом на заседании городской думы. Но прежде посоветуюсь-ка я с Иваном Александровичем Мыльниковым!»

С коллегой по бывшему Театральному комитету Василий Васильевич повстречался этим же вечером на бенефисе суфлёра Тровберга. Подобранная для него оперетка оказалась настолько незатейливой, что оба театрала сразу же покинули свои ложи и до антракта проговорили в фойе. Обстановка там располагала, если не считать, что артист Звездич докучал выражением благодарности за подарки к его недавнему юбилею.

Не прерывая беседы, господа поднялись на галерею. Капельдинер, стоя в дверях, очень строго поглядывал на молодого человека, стоящего за колонной. В антракте, едва зрители потянулись к выходу, тот немедля присел на краешек опустевшего стула. А с третьим звонком нехотя поплёлся опять за колонну. Сцену отсюда совсем не было видно, и страдалец попробовал передвинуться ближе к барьеру. Но капельдинер зашипел:

— С входным билетом позволительно лишь стоять! А ежели хотите устроиться поудобней, извольте мне двугривенный доплатить! – и с чувством глубокого удовлетворения он опустил в карман двадцать копеек.

— Вот уж и капельдинеры научились обращать в рубль копейку, – вздохнул Иван Александрович.

— А уж нам и тем более грех ошибиться в расчётах, – подхватил Василий Васильевич.

Глава 3

В погоне за обыкновенным

Февраль 1907 года в семье Храповых начался с двух приказов. Одним был отмечен глава семейства Иннокентий Фрументъевич, а другим оштрафован его сын Лавр. Первого премировали за предотвращение катастрофы, а второго подвергли денежному взысканию за многословие в служебных телеграммах.

На Забайкальской железной дороге едва ли не каждый день объявлялись строгие выговоры, но рублём не били давно, поэтому Лавр обиделся и выплеснул раздражение на отца – его трёхрублёвая премия была всячески высмеяна.

Сестра Феоктиста с укоризной поглядывала на Лавра, но молчала. Ещё во взгляде её читались удивление и сомнение – явно думала о чём-то своём.

Вчера она едва не угодила под экипаж: сворачивая с Ланинской на Большую, извозчик попытался объехать снежную баррикаду, и лошадь занесло на тротуар напротив Общества приказчиков.

Степенный господин, выходивший в это время из здания, с неожиданной прытью скакнул обратно, а Феоктиста вжалась в стену и зажмурилась. А когда открыла глаза, у ног её лежал свежевыбритый, тщательно одетый мужчина, по всему видно, выпавший из экипажа. Портфель, бывший при нём, вероятно, смягчил удар: незнакомец упал на него грудью.

Вскоре вокруг лежащего собралось с десяток прохожих. Толкались, сочувствовали, давали советы. Наконец догадались позвать бывшего в приказчичьем клубе доктора Михайловского.

— Вам, в сущности, повезло, – заключил он, – ноги сгибаются, на руках только ссадины. В общем, причин для большого беспокойства нет. Если угодно, могу Вас сопроводить до квартиры и осмотреть уже более тщательно.

— Я в гостинице остановился...

— Так давайте прямо туда! – Михайловский сделал знак извозчику.

Но тот только вожжами развёл:

— Как ехать-то, ежели сугроб посередь улицы?

Общими стараниями экипаж вытянули на проезжую часть и бочком-бочком откатили на Ланинскую. Туда же перенесли и пострадавшего господина, кляня снег и домовладельцев, сваливших его на проезжую часть.

Неделю назад с крыш потекло, и хозяева срочно набрали подёнщиков, вооружили их лестницами и пёхлами. А вот вывозкой снега на Большой озаботился лишь доктор Жбанов. Дворнику Общества приказчиков выдали большие короба и деньги на ломового, но он ограничился тем, что лишь сдвинул снег с тротуара. И теперь, огибая колдобины, Феоктиста несколько раз споткнулась, уронила сумочку; а когда поднимала её, то увидела портсигар. Большой. Серебряный. С монограммой: «Алексею, в памятный для нас день».

Алексей Николаевич Рунов, новоиспечённый торговый представитель уральских заводов, с начала декабря прошлого года медленно продвигался на восток. Пять лет службы в Москве, конечно же, прибавили ему веса, но привычка оглядываться на начальство мешала развернуться по-настоящему. К тому же он никак не мог приспособиться к сибирской зиме, то и дело простужался и в каждом городе оставался куда дольше, чем следовало. Правда, в Иркутске ему неожиданно повезло: соседом по «Метрополю» оказался один важный господин, выходец из Иркутска. Несколько здешних персон устроили ему «ужин воспоминаний», и Рунова пригласили за компанию. А уж дальше как водится: два-три удачных каламбура, общие знакомые в Петербурге – и к концу вечера нарисовался симпатичный контракт. Намечался и ещё один, но Рунов притормозил себя: «Слишком уж везёт, сделай выдержку».

Не засидевшись за столом, он лёг пораньше, а в пять утра уже был на ногах и к половине восьмого набросал три варианта контракта, напился чаю и выяснил, как ему добраться до управления Забайкальской железной дороги.

Коридорный заверил его, что лучше не ехать, а идти:

— На экипаже-то непременно застрянете и простоите неведомо сколько!

Действительно, на Большой образовался настоящий затор, и немудрено: у перекрёстка с Тихвинской улица оказалась сильно заужена.

— Вишь ты, справа-то расшеперилася ограда? Так это строят, стало быть, – пояснял один возница другому, – а что строят-то, и не знает никто! А слева-то обгорожен горевший дом Кузнецова – чтобы, значит, как рухнет он, то не придавил бы кого. Оно вроде и правильно бы, только ездить-то здесь теперь сделалось решительно невозможно!

«Как и ходить», – про себя добавил Рунов. Сердобольные люди провели его узкой тропкой до Пестерёвской, а уж там Алексей Николаевич решил взять извозчика. Но молодой человек с меланхолическим выражением на лице покачал головой и молча указал на обледенелую глыбу посреди улицы. В этот момент в неё и врезались чьи-то сани! Раздался отчаянный женский крик, и под ноги прохожим упал мальчик лет семи! Его старшего брата выбросило на другую сторону, ударило о стену магазина, и какое-то время он оставался без движения. Прохожие уложили ребятишек обратно в сани, кое-как успокоили мать, а растерянному кучеру объяснили, как скорее пробраться к больнице. Но вот что странно: никому и в голову не пришло пригласить полицейского.

— Он-то здесь для чего? – вопросом на вопрос ответил Рунову господин, больше всех хлопотавший.

— Чтобы составить протокол, установить виновных и наказать их, естественно.

Последовала довольно долгая пауза, но в конце концов незнакомец усмехнулся:

— Должно быть, есть такие обыкновения в цивилизованных европейских странах, однако хочу напомнить Вам: мы находимся в центре Азии, – он резко повернулся и отправился прочь.

И Рунов пошёл дальше. И не видел уже, как на сугроб налетели сани с двумя дамами. Одна так сильно ушиблась, что не смогла подняться.

...Чиновника, с которым Алексей Николаевич вчера вечером договорился о встрече, удалось найти почти сразу. Рунов застал его стоящим у окна.

— Смотрите, смотрите: нашёлся-таки один порядочный домовладелец! – махнул он Рунову, приветствуя и одновременно предлагая присоединиться.

Алексей Николаевич поспешил и увидел, как со двора дома под номером 47 выезжают большие сани, все уставленные коробами со снегом. Дворник в новом фартуке восседал на широком табурете и горделиво посматривал по сторонам.

— Вот! А то говорят, что в Иркутске вообще невозможен порядок! Надо было мне заключить пари с одним господином, и на весьма кругленькую сумму! – хозяин кабинета с удовольствием рассмеялся. Но в это время дворник велел кучеру остановиться у открытых ворот соседнего дома, вгляделся в зашторенный первый этаж и распорядился въезжать! Рунов с визави только-только успели переглянуться, а порожние сани уже вынырнули обратно, воровато проскочили домой и растворились за высокой оградой!

«Как бы это не расстроило нашу сделку, – опасливо подумал Алексей Николаевич. – Будет очень обидно, если из-за этакой глупости пострадает и карьера моя, и женитьба».

Действительно, чиновник сразу сделался сух, даже чопорен, что совсем не вязалось с его круглым, открытым лицом. Рунов нащупал в кармане серебряный портсигар, а потом и вовсе вынул его как главный свой талисман. Хозяин кабинета заметил монограмму и хоть ничего не сказал, но улыбнулся, и в расстроенном разговоре завязался маленький узелок. Рунов почувствовал это и ловко вставил несколько вопросов о семье. В общем, дело снова пошло на лад, и к вечеру, обойдя многочисленные кабинеты, Алексей Николаевич получил-таки необходимые согласования. Оставалась лишь подпись первого лица, а его возвращение из Петербурга ожидалось через два дня. Представитель уральских заводов, вполне довольный собой, отправился в гостиницу. На этот раз уже на извозчике.

Сначала он просто посматривал по сторонам, а потом стал разглядывать монограмму на портсигаре. Вдруг экипаж наклонился, и, ни о чём ещё не подумав, Алексей Николаевич схватился обеими руками за портфель с бумагами...

Когда Феоктиста разглядела серебряный портсигар и прочла «Алексею, в памятный для нас день», она первым делом подумала: «Мне-то не для кого монограмму заказывать, да и денег на такой портсигар ни за что не скопить». Девочкой Феоктиста всех смешила, рассказывая, что будет работать самым главным ревизором на железной дороге. И в семье её так и называли с тех пор: «ревизор». Правда, после училища отец сразу же поместил Феоктисту в фельдшерскую школу:

— Наши-то, министерские, новый циркуляр сочинили: мол, всех женщин, которые на железной дороге, сократить до десяти процентов! А фельдшерицы-то, они завсегда при деле, почти что как доктора.

Иннокентий Фрументьевич, впрочем, и лукавил ещё: уж очень ему хотелось иметь дома бесплатную медицинскую помощь. Мысль об этом была так приятна, что он совершенно упустил из виду: лет пять уже как в Иркутске наблюдался избыток фельдшеров. И когда Феоктиста подала документы на должность лазаретной дамы духовного училища, она оказалась восьмой претенденткой на это место.

— Мы пришлём Вам ответ по почте, – сказали ей. – И если он будет отрицательный, имейте в виду, что есть вакансия фельдшера в Верхоленском уезде.

Ехать туда Феоктисте совсем не хотелось, но и выхода, кажется, не было: чем дольше оставалась она без работы, тем меньше было шансов у брата завести собственную семью. «Может, перелить портсигар да отдать его Лавру? Ведь хозяин-то, верно, и уехал уже?» – прибрасывала она. Но для верности всё же решила дождаться газет и просмотреть свежие объявления. И сразу выцепила: «На пути в гостиницу «Метрополь» утерян большой серебряный портсигар с монограммой и факсимиле. Нашедшего просят доставить».

— Экий ловкий: доставьте ему! А вознаграждение? – так и взвился Лавр, и его остренькое лицо сделалось некрасивым. – До «Метрополя» недалеко. Прогуляемся. И меньше, чем за полсотни рублей не отдадим!

— Денег требовать мы не станем! – отрезал Иннокентий Фрументьевич. – Вот ежели сам предложит, тогда другой коленкор. Тогда уж, Феоктиста, не отказывайся, бери. Чай, пока не имеешь работы-то.

Феоктиста приобиделась, но вида не подала. Рунова она застала сидящим в кресле: ему только-только сменили повязку на колене. Увидав портсигар, он как бы и не поверил сначала, попросил показать монограмму. А потом так расчувствовался, что Феоктиста дрогнула. И просто тихонечко вышла из комнаты. Брат с отцом поджидали её у входа, но она им ничего не сказала. И всю дорогу до дома молчала. Лавр, тот, кажется, первым догадался, ушёл к приятелям и вернулся навеселе. Иннокентий Фрументьевич же ещё несколько дней выглядел ошеломлённым – такого поворота он всё-таки не ожидал.

Но всё это уже мало беспокоило Феоктисту: из духовного училища ей прислали письмо: «Госпожа Храпова как имеющая лучшие оценки и характеристики приглашается на должность лазаретной дамы. С квартирой, прислугой и жалованием в 35 рублей».

...Два месяца спустя Александр Иванович Виноградов читал в Общественном собрании лекцию «Женский вопрос». Обсуждение затянулось допоздна, но Феоктиста не беспокоилась: она могла позволить себе потратиться на извозчика. На скамейке её дожидался отец; оказалось, он пришёл ещё в восемь часов и так и просидел, ни с кем не заговорив.

— У Лавра опять взыскание, и теперь с телеграфа его переводят на линию, в кондуктора. Оно бы и ничего ещё, только он ведь и там, боюсь, не удержится. Позавчера дома не ночевал, заявился утром с каким-то новым приятелем, и очень мне тот показался подозрительным. Оставил у нас дорогущее пальто с бобровым воротником и на хорьковом меху. А в сегодняшней газете пишут, что ровно такое похитили из конторы нотариуса, – он коротко вздохнул. – Я Лавру с повинной велел идти, а ежели не решится он, сам в участок пойду! Говорю тебе это, чтоб знала. Да не паниковала, если что. Ты Лаврушкину то вину на себя не переводи! Может, встретишь ещё порядочного человека...

Глава 4

Нежатая полоса

День был воскресный, но на десять утра назначили заседание в Сельскохозяйственном обществе, и потому начальник губернского управления госимуществами Штромберг поднялся в обычный ранний час. Чтобы стряхнуть накопившуюся усталость, решил прогуляться.

На Саломатовской начальствующему взору предстали разбросанные под открытым небом сельскохозяйственные машины. Они давно уже никого в Иркутске не удивляли: вспышка интереса к подобной технике наблюдалась лишь в военном 1904 году, да и то лишь в Усолье, Тельме и Тулуновской волости. В этих местах не только обзавелись молотилками, веялками, плугами, жатвенными машинами, но и выписали семена из европейской России. Конечно, рассчитывали на чудо, однако стабильные неурожаи заставили переключиться на другие, более надёжные источники заработка – заготовку дров для железной дороги, а также браконьерскую продажу леса. «Кто не ленится, тот рублей по десять берёт каждый день, – рассказывал Штромбергу один крестьянин, не распознавший в нём большого начальника. – У нас прямо в селе лесной объездчик живёт, но и он обходится двумя-тремя протоколами в год. Да и то сказать: многим из крестьян не по карману даже за начальную школу 8 рубликов в год платить!»

Кредиты на приобретение техники казались и вовсе неподъёмными, и «Иркутские губернские ведомости» ещё в девятисотом году отмечали: «Операции этого рода весьма развиты в земских губерниях, но в Иркутске подобных ссуд не выдавалось, и никто за ними не обращался».

Склад сельхозорудий на Саломатовской формировался постепенно, по мере расширения переселенческого движения. Площадку выделили как временную, и ещё в прошлом, 1906 году, её обещали перенести в село Черемховское, но так и не сделали этого. Штромберг не единожды порывался огородить территорию, поставить навес, найти средства на охрану, но в переселенческом ведомстве ему дали понять, что ни его управление, ни городская власть не могут распоряжаться тем, что им не принадлежит. В общем, межведомственные заморочки в очередной раз торжествовали над здравым смыслом, и теперь у Штромберга оставалась надежда только на Сельскохозяйственное общество.

Его возрождение в Иркутске началось в конце прошлого года по команде из Петербурга. Всё произошло как обычно: губернатор призвал к себе начальников управлений, и после небольшого внушения все они изъявили желание войти в совет общества и сделать пожертвования. Дальше по уставу требовалось создать комиссии, но людей для них решительно не хватало, и поэтому каждый член совета записался в две и даже в три комиссии сразу. А поскольку заседания часто шли параллельно, приходилось перебегать с одного на другое.

Кассу тоже наполняли с натугой, хоть случались и удачи. К примеру, в прошлом году составили репутацию к старейшему купцу Михаилу Дмитриевичу Бутину, и он распорядился выдать 300 рублей. Глядя на это, и предприниматель Виник стал членом-соревнователем и гарантировал солидный взнос (правда, с условием, что «членские книжки напечатают сколько можно красивее, с помещением всей фигуры деятеля»).

Что до направлений работы, то тут разногласия обнаружились сразу, как речь зашла об устройстве образцового хозяйства на паях. Вкладываться в землю было очень рискованно, поэтому член совета Ефимов специально изучил опыт курганских коллег. И вот что выяснил:

— Они применяли самые современные способы обработки земли, но при этом остались без прибыли – Возможно, причина в том, что земля у них находилась не в собственности, а в аренде. Не своё, знаете ли, недорого.

— Решительно с Вами не согласен! – немедленно отозвался другой член совета, Иванов. – Иркутский купец Патушинский, помнится, купил плодородный участок неподалёку от Заларей, однако ж и у него огромная сумма денег оказалась просто зарытой в землю.

— Это не аргумент! – решительно возразил Попов, убеждённый, что в любом деле успех зависит от руководства.

Когда же спросили мнение Штромберга, то оказалось, что для него вся затея с образцовым хозяйством в Сибири – обыкновенная авантюра:

— Куда разумнее, господа, хлопотать об устройстве птицеводческих выставок: они малозатратны и к тому же любимы населением. Исторические документы свидетельствуют, что в Иркутске всегда было много ценителей гусиных паштетов собственного приготовления и котлет из индейки, её вчера гулявшей по двору. По этой причине здесь долгое время просто не было птичьих торговых рядов.

— Но теперь-то ведь есть! – заметил Ефимов. – А из птицеводов-любителей остались лишь Протасов и Рифесталь.

— А госпожа Казанцева? Она даже и на базаре выставляет ослепительно белого индюка в сопровождении двух «жён» с такою же незапятнанною наружностью. И публика, натурально, не отходит от них, наблюдая семейные сцены ревности и примирений.

— Публике подобное умиление совершенно простительно, но для государственных служащих оно очень странно, – срезал Ефимов.

Штромберг побледнел, но заметил сдержанно:

— Что же, время рассудит нас.

Действительно, четыре года спустя газеты ничего не писали об образцовом хозяйстве на паях, зато готовилась восьмая по счёту выставка птицеводства, и на ней ожидалось не менее семидесяти экспонатов. На самом же деле их число перешагнуло за восемьдесят, и одни только куры заняли несколько рядов. Были тут и брама, и фавероль, и бентамки, и минорки, и лангшаны; а также итальянские, новоголландские, японские карликовые, улучшенные русские, испанские и многие, многие другие.

Впервые зашедшие на выставку восхищённо ахали, да и в отчётах в Петербург всё выглядело солидно и основательно. Но более внимательный и пристрастный взгляд обнаруживал: в сельские хозяева записали и иркутских голубеводов, и вообще: главные награды разбирались в губернском центре. Что же собственно до крестьян, то их ходоки появлялись лишь когда по окрестным сёлам пускался слух: в Иркутске будет бесплатная раздача яиц породистой птицы. Яйца, кстати, и в самом деле раздавали, а кроме того развозили по деревням культиваторы новейшего образца, шведские бороны, демонстрировали на полях знаменитую одиннадцатирядную сеялку. Плохие дороги, небольшое количество техники не позволяли далеко углубляться в губернию, и спрос на современную технику оставался совсем небольшим. Крестьяне, если и восхищались чем-то, то отстранённо, как чудесами с другой планеты. Для себя же желали непосредственной благодати в виде лета с дождями, но без кобылки.

И Штромбергу удалось наблюдать это чудо, когда началась война с Японией и тысячи запасных чинов потянулись из деревень на сборные пункты. В управлении государственными имуществами тоща были уверены: хлеб, если он и будет посеян, погибнет на корню. Но случилось то же самое, что и в 1812 году – стихии смилостивились и дали крестьянкам собрать хороший урожай. Необычайно тёплая весна 1904 года благоприятствовала озимым, урожай хлебов и трав выдался гораздо лучше прошлогоднего. И даже в северном Киренском уезде всё уродилось на славу: «Там на стоящей под паром земле поднялся хлеб-паданка, крупнее посеянного, – сообщили «Иркутские губернские ведомости» в номере от 5 октября 1904 года. – Огороды даже не поливали (такая стояла погода), грибы и ягоды тоже обрадовали, и, что особенно удивительно, не было ни кобылки, ни комаров, ни оводов, ни обычной в летнее время детской смертности».

Губернское управление избегало столь чудесных примеров в своих отчётах – слишком невероятным показалось бы это в Петербурге. Но старейший канцелярист говорил своим более молодым коллегам:

— Это нам наперёд дано, по безысходности нашего положения. А дальше всё пойдёт как обычно – с комарами, оводами и заморозком в июле... Потому как известно: гром не грянет – мужик не перекрестится!

Глава 5

Офицерский капитал

После трёх бесполезных визитов к генерал-майору Кузьмину-Караваеву, квартирмейстеру штаба Иркутского военного округа, Дмитрий Максимилианович Яровец спросил адрес «Губернских ведомостей» и набросал объявление: «Комнату или две, с мебелью, отдельным входом и обедами ищут бездетные супруги. Желательно вблизи штаба округа. Писать: «Амурское подворье», № 12».

– А господину офицеру везёт! – рассмеялся молодой наборщик, – в этом же номере у нас выйдет объявление о двух больших комнатах в центре, с хорошей обстановкой и отдельным входом. А к объявлению-то приписочка: «для двоих, желательно военных».

Через день полковник снова был у штабного квартирмейстера, и тот с явным удовольствием вычеркнул Яровца из списка нуждающихся в жилье. Правда, заметил при этом:

— Ваше жалование, да то, что при вас нет детей, позволяют устроиться с удобствами, а что делать какому-нибудь штабс-капитану, обременённому большим семейством? На его 98 рублей можно позволить себе две сырых комнаты, незавидный стол и одно платье в год для жены, да и то при условии, что она и за горничную, и за няню, не бывает в театрах, не принимает гостей, не шлёт телеграммы родственникам. Коротко говоря, ежели не получит наш капитан роту, то и дети его останутся безо всякого образования!

Следующий день был воскресный, но обустройство на новом месте так утомило Яровцов, что намеченное знакомство с театром Гиллера пришлось отложить. После прогулки по Набережной Александра Фёдоровна устроилась в кресле с журналами, а полковник ощутил вдруг охоту передать на бумаге мысли, копившиеся все последние дни. И в два приёма записал: «Очень часто приходится слышать жалобы военнослужащих, коих судьба закинула в здешний край, на дороговизну и невозможный квартирный вопрос в городе Иркутске. Между тем в военном ведомстве существуют офицерские экономические общества, дающие беспроцентные ссуды на постройку жилых домов. Но в здешнем крае о них как будто бы и забыли».

Дальше он планировал сделать расчёт, показывающий возможность удешевления офицерского быта, но нужных цифр не было под рукой. На другое утро, придя в штаб, Дмитрий Максимилианович раздобыл недостающие сведения и пришёл вот к какому выводу: если каждый из 700 расквартированных в городе офицеров внесёт в общую кассу по 10 руб., то можно будет получить банковский кредит в 10 тыс. руб. А уж этой-то суммой можно с толком распорядиться и выстроить первое офицерское общежитие.

Дописав статью, Яровец задумался и решил не подписывать её полной фамилией, а поставил только «Д.М. Яр-ц». Такая «конспирация» очень позабавила его супругу, Александру Фёдоровну.

От предшественника, месяц назад переведённого в Пермь, Яровцу досталась обширная переписка с нижними чинами. Запасные просились из казарм по домам – «потому как война-то кончилась, а семейства у нас большие». В 1904 году некоторых многодетных крестьян освобождали от приёма в войска, но делалось это как исключение и «не имело уже силы в будущем», как объяснили полковнику в штабе. И теперь он каждый день диктовал штабной машинистке: «По действующим правилам исключение нижних чинов из запаса по семейному положению вовсе не допускается».

Солдатики, приходя за ответом, кивали растерянно и всё спрашивали: «Ежели нас держат, то, стало быть, скоро снова с японцами штыковать? «

— Может, и обойдётся, – смягчал Яровец.

Он и сам хотел в это верить, но газеты прямо писали, что Япония поведёт войну при первом же удобном случае: «Наблюдая реорганизацию китайской армии под японским руководством, не нужно быть пророком, чтобы понять: именно мы находимся на линии наименьшего сопротивления смелой политики недавнего врага». Описывалось и то, как японцы усиленно модернизируют армию, меняя лошадей на автомобили и обеспечивая войска переносной железной дорогой.

В штабе округа полковника определили на разбор жалоб. А обращались-то сейчас выжившие защитники Порт-Артура. Несли истрёпанные бумажки, на которых значился номер высочайшего повеления, объявленного по Квантунскому укрепрайону 24 августа 1904 года. Под этим номером, поясняли солдатики, и вышел тогда указ о снятии с них всех податей, сборов и повинностей. Но как и предполагал Яровец, такого указа не было. Вероятно, в какой-то особенно напряжённый момент армейские командиры выдали желаемое за действительное, и теперь надо в этом публично признаться.

В эту самую пору полковник русского Генштаба Дубенский составлял «Памятку для запасного», в которой простым и понятным языком, на конкретных примерах рассказывал обо всех правах нижних чинов, отвечал на вопросы, наиболее часто задаваемые солдатами. Руководство разрешило эту книжку к печати, но денег на издание не дало. Дубенский решился на заём и напечатал большой тираж, но распространить его по империи он не смог. Несколько сотен экземпляров чудом появились в Иркутске, в недавно открывшемся «Военном книжном и географическом магазине». И полковник Яровец с удовольствием посетил его вместе с супругой, вызвал хозяина и сказал ему несколько благодарных слов о «подвижничестве, совершенно необходимом при общей некультурности края». Книготорговец стушевался и отвёл гостя в сторону:

— Верно, вы недавно ещё у нас в городе? Понимаю, понимаю, и хотел бы предупредить: только старожилы Иркутска имеют право выказывать недовольство, новичкам же позволительны лишь дифирамбы «культурной столице Восточной Сибири».

Только теперь Яровец начал понимать, почему его публикация в «Иркутских губернских ведомостях» вызвала косые взгляды и туманные возражения на страницах газеты. Конечно, он огорчился и даже объявил жене, что уж более никогда ничего не напишет. Александра Фёдоровна этому, разумеется, не поверила и нисколько не удивилась, когда супруг принялся за проект устава офицерского экономического общества. Между прочим, Дмитрий Максимилианович предлагал образовать оборотный капитал (более 110 тыс. руб.) путём отчислений из членских взносов и экономических сумм войсковых частей. Расчёты вполне убедили руководство штаба округа, и канцелярия разослала проект на заключение командирам частей и начальникам управлений. Затем предстояло ещё утверждение в военном министерстве, но к концу года в Иркутске всё-таки должно было открыться офицерское экономическое общество!

Вдохновлённый, Яровец предложил отметить рассылку проекта парадным обедом. А для начала прогуляться по городу. Воздух был так хорош, что они прошли всю Большую, а на обратном пути свернули к Мелочному базару и в одной из лавок приглядели очень крупные, с двойными желтками яйца. Хозяин лавки Абрам Степман взялся доставить их на квартиру, и часа ещё не прошло, как посыльный передал Александре Фёдоровне корзину, выстеленную тонкой белой бумагой и ею же аккуратно прикрытую. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это – бланки управления воинского начальника.

Повторный визит к Степману полковник предпринял уже с большим саквояжем, в который и уложил 193 послужных листа, 54 увольнительных билета, 20 призывных карт, 1 свидетельство о выполнении воинской повинности, 1 отпускной билет, 2 приказа главнокомандующего армией и 25 экземпляров книжки «Нравственный подвиг японского народа».

Свою докладную полковник написал под копирку и второй экземпляр сразу же доставил «Иркутским губернским ведомостям». Конечно, он сомневался, насколько это оправданно, но пришёл к убеждению, что неприятную новость уравновесит другая: нижние чины 1-й роты 16-го Восточно-Сибирского стрелкового полка передали в редакцию 10 руб. 60 коп. в пользу голодающих европейской России.

Глава 6

Продлённое время

Вечером, с половины шестого, к каменному зданию на углу Большого и Любарского переулка начали съезжаться экипажи. В какие-то полчаса швейцар насчитал 127 прибывших и поспешил передать эту цифру высокому господину с вопросительным выражением на лице. Тот облегчённо вздохнул, что означало: кворум есть, годовое собрание господ членов Общества взаимного страхования имуществ от огня состоится.

Каждый кучер по опыту знал, что такие съезды ранее полуночи не заканчиваются; правда, на этот раз председательствовал Херимон Фёдорович Колоколов, судья, и из самых строгих. Он сразу же заявил, что отнюдь не потерпит отвлечённых, затянутых речей, и выступающие начали старательно опускать все нюансы. Но в организации с оборотом в 12 млн руб. и нюансы выражаются крупными суммами... Так что Колоколову пришлось добровольно капитулировать, и обсуждение пошло обыкновенным своим неторопливым ходом. В полночь швейцар объявил кучерам:

— Ранее пяти утра господа просят не беспокоить! – и действительно, протокол зафиксировал, что собрание завершилось в 5-30 утра 29 марта 1907 года.

Любопытно, однако, что все 127 членов Общества выглядели довольными и совсем не усталыми. Последнее многие объясняли искусством буфетчика, сумевшего всем угодить. Недовольны остались лишь кучера, ворчавшие что «приличные-то господа спят давно, а наши день и ночь совещаются».

В самом деле: многочисленные иркутские попечительства, комитеты, общества формировались из одной, довольно немногочисленной группы горожан, и без того уже обременённых службой или коммерцией. После недавних карательных экспедиций и эта колода сильно поредела, на некоторых собраниях только с третьей-четвёртой попытки добивались кворума.

На этом фоне резко выделилось одно совещание, начатое 9 февраля 1907 года, продолженное 16 февраля, а затем 26 февраля, и завершённое уже в марте. Результатом же стало решение, породившее немало догадок и предположений среди губернских чинов. Начать с того, что проходило совещание в канцелярии иркутского генерал-губернатора и им непосредственно санкционировалось. При этом сам Андрей Николаевич Селиванов ни на одном заседании не появился, но требовал детальных отчётов, передающих даже особенности интонации, взглядов, жестов, выражения лиц. И перед каждой встречей давал помощникам подробнейшие наставления.

В последнюю поездку в Петербург Селиванову представили английского коммерсанта, нацелившегося на переработку запасов Байкала, Ангары и Селенги. Он вёл уже переговоры с изобретателем нового аппарата по вывяливанию рыбы и очень опасался, как бы не опередили его заводчики из Одессы. Судя по всему, иностранец обжился уже в российских министерствах: в присутствии близких ему чинов он без стеснения просил Селиванова не пускать на иркутский рынок своих конкурентов.

— Напрасные хлопоты, господа, – отвечал генерал-губернатор, – совершенно напрасные, потому что добыча омуля на Байкале упала. И вряд ли она в скором времени возрастёт.

Разумеется, иностранец не поверил ему. Но, к сожалению, это было правдой.

Байкал располагался на территории одного, Иркутского генерал-губернаторства, и начальники края регулировали рыбный промысел на основании действующего законодательства. Время от времени оно изменялось, но незначительно, потому что омуля очень долгое время хватало. И это было своеобразным гарантом спокойствия, ведь дешёвая рыба считалась основным продуктом для большинства населения. Только-только цена за штуку омуля приближалась к опасным семи копейкам, генерал-губернатор собирал промысловиков для внушения – и планка опускалась. Часть северного побережья Байкала удерживалась за тунгусами, хоть в канцеляриях и догадывались, что половина угодий отдаётся в аренду всё тем же рыбопромышленникам. Но при этом следилось, чтобы плата не опускалась ниже 15 тыс. руб.

Серьёзное падение улова обозначилось в 1902 году. Но Иркутск переживал тогда эхо боксёрского восстания в Китае, а потом началась война с Японией, революция, борьба с революцией... Начальственная рука ослабла – и сейчас же почувствовалась жёсткая хватка рыбопромышленников! В одной только Верхнеангарской губе активно заявляли о себе три десятка коммерсантов, и за их артелями официально числилось более 80 неводов длиною до 360 саженей каждый. А ведь оставались ещё несчитанными владельцы всевозможных сетей, перегородивших Байкал во всю его ширину. Особенной беспощадностью отличались забайкальские рыбопромышленники, закрепившие за собой район Малого Моря. Здесь, в самом узком месте озера, ставилось до 50 сетей, по 1000-1200 саженей каждая. Немногие из сиговых пробивались через них и, уже обессиленные, откладывали икру наспех, где придётся.

К моменту назначения на Иркутское генерал-губернаторство Селиванова омуль превратился уже из доступнейшего продукта в привилегию богатых. В 1907 году омуль в Иркутске достиг неслыханной цены в 70 коп. за штуку. При этом в окружении начальника края (и, уж верно, с подачи промышленников) уверяли, что «рыба в Байкале есть, но ушла вглубь, к берегам не приближается, в реки не идёт. Умна стала больно, и всё тут...» Искали оправдание и в необыкновенной будто бы прожорливости нерп, бакланов и даже червей, которые «в иной год поселяются в жабрах у омулей». Говорили о неурожайных годах, за которыми с неизбежностью должно следовать изобилие, вспоминали, как несколько лет назад не хватало посуды для засолки и за лишний пустой бочонок предлагался бочонок омулей.

В бумагах, доставшихся от предшественников, Андрей Николаевич не обнаружил решительно никакой рыбной статистики. И природа омуля оказалась неизученной, хоть из Иркутска и отправлялись во все концы Сибири многочисленные научные экспедиции. Никто не мог с уверенностью ответить, в каком возрасте омули начинают метать икру, никто не наблюдал за развитием молоди и не пытался выяснить, что способствует годовому приплоду, а что мешает ему. Неразгаданными оставались и загадочные миграции этой рыбы.

Коротко говоря, ситуация складывалась хуже некуда, и начальник края Селиванов официально, через «Иркутские губернские ведомости» заявил: существует прямая угроза прекращения на Байкале рыбного промысла, и причиной тому хищнические способы её ловли. Господам рыбопромышленникам следует собраться у него и высказаться с возможною объективностью.

На «омулёвое совещание» прибыли одиннадцать ведущих фигур: Бережное, Власьевский, Денисов, Днепровский, Дрошин, Красильников, Кузьмин, Могилёв, Петухов, Шангин и Шипунов. На предварительной встрече они, забыв на время о конкуренции, выстроили единую линию обороны, но защищаться-то оказалось не от кого: генерал-губернатор, на чей счёт было столько опасных предположений, просто к ним не пришёл.

При этом его помощники держались так, словно ничего не случилось, и господам промышленникам пришлось само– организовываться:

— Если мы правильно поняли, – осторожно «забросил удочку» Могилёв, – нам предоставлено позаботиться об интересах края...

— ...с которыми прямо связаны ваши частные коммерческие интересы, – мягко уточнил чиновник по особым поручениям. – Предлагаю начать обмен мнениями.

Он получился весьма сумбурным, хоть и затянулся почти до полуночи. Мало продвинулись и на втором заседании, через неделю, но к концу третьего прорисовался общий подход. Так что к заключительному заседанию вызрел настоящий самоограничительный императив:

— На всё время нереста совершенно прекращать ловлю рыбы сетями;

— Очистить нерестовые реки;

— Разбить всю территорию Байкала на рыбопромысловые участки и каждый обеспечить выборным старшиной;

— Ввести должность инспектора рыбопромышленности, подчинённого исключительно генерал-губернатору, и обеспечить его передвижение по Байкалу вместе с полицейскими чинами на специальном катере.

Но всего более порадовал Селиванова постскриптум: «Рыбопромышленники настаивают на скорейшем проведении мер». Он даже рассказал об этом супруге, правда, не дождался заслуженной похвалы:

— А в Норвегии, пишут в газетах, даже колокола умолкают, когда у лососей начинается нерест...

— Эка хватила ты, матушка – нас с Европой равнять! Тут уж малому радоваться приходится! И я доволен, что некоторую отсрочку омуль всё-таки получил. Его время продлилось.

Глава 7

По новому месту жительства

Начальника Забайкальской железной дороги г-на Свентицкого дважды разыгрывали, вручая поддельные телеграммы о его переводе. Фокус удавался ещё потому, что слухи о готовящейся перемене давно уж гуляли по Иркутску. Когда же действительно появился приказ о назначении в Иркутск г-на Кнорринга, в это не сразу и поверили. Местная пресса запоздала с сообщением, да и с фамилией намудрила, так что Кнорринг превратился в Кнориха. Самое же досадное, никто не предупредил Фёдора Ивановича, что отправляться в Иркутск во второй половине марта крайне неудобно – можно застрять на вокзале на всё время вскрытия Ангары. И злой усмешкой случая чиновник прибыл, когда вода «проела» лёд.

Почтовые экипажи все собрались под навес – верный признак того, что переправа через Ангару официально закрыта. Устроив семейство и багаж в специальном вагоне, подвинутом к тупику, Фёдор Иванович осмотрелся. В тени заборов лежали косицы грязного льда, грачи ломали сучья на гнёзда, а досужая публика разгуливала по кромке берега. Вдруг на тёмный лёд прыгнул мужчина, судя по форме, железнодорожный проводник, а вслед за ним бросился полицейский, крича на бегу: «Держите его, который в фуражке! Он пассажира обокрал!» Извозчики, улюлюкая, кинулись на помощь и, верно, догнали б вора, но их задержала огромная полынья. А преследуемый взял немного левее, удержался на качавшейся льдине, ловко спрыгнул в подоспевшую лодку и весело замахал оттуда радужными кредитками!

— Стоять!!! – рявкнул рассвирепевший унтер, но лодочник только прибавил ходу.

Извозчики, смачно ругаясь, вернулись на берег, а за ними и полицейский. Он был так раздосадован, что, казалось, совсем не чувствовал пережитой опасности.

Публика на берегу без всякого сочувствия поглядывала на него.

— Вишь ты, нынче лёд прорвало напротив Троицкой – там и высыпали первые перевозчики, – деловито пояснял всем немолодой человек с лицом, слепленным очень грубо и как бы без особой задумки.

— Кажется, у перевозчиков нет спасательных кругов и верёвок, – в недоумении проговорил Кнорринг.

— И никогда не бывает, – спокойно отозвался чей-то голос за спинами. – Эй, смотрите, смотрите-ка: двое по тонюсенькой кромочке двинулись! Дойдут до лодки-то? Не дойдут?!

Оба берега замерли, и Кноррингу даже подумалось, что эта недвижимая тишина одна только и может спасти двух отчаянных сумасшедших. Они неожиданно остановились, оглянулись, разом провалились под лёд и уже не всплыли.

—Дура! Дура! Почто было друг за дружку держаться-то? Сразу топором и ушли!

Но минут через десять о погибших и забыли уже: новые доброхоты пустились в смертельный путь. И когда ступили на левый берег, то их встретили взрывом восторга! Извозчик, стоявший рядом с Кноррингом, в экзальтации бросился на лёд перехватить очередную партию пассажиров – и, натурально, канул в воду! Кто-то охнул, но внимание толпы уже переключилось на низкорослого солдатика, поскользнувшегося у кромки льда. Лодочник подтянулся помочь ему, но быстрое течение подхватило несчастного, а сгущавшаяся темнота вовсе скрыла из виду...

— Да что же такое-то?! – вырвалось у Кнорринга, – к чему этот бессмысленный риск?

— Ангара играет, – отвечал низкий голос.

— Не понял...

— Ну, вызывает она тебя, значит, и нету сил устоять. Вчера напротив Знаменского монастыря извозчик провалился, так целая толпа к нему набежала и вытащила! А ведь сгинуть могли все, и, верно, понимали, что сгинут, да только будто заворожило всех! Они ведь, одного извозчика вытащив, побежали к другому, который у Московских ворот... – собеседник чиркнул спичкой, и Кнорринг подумал вдруг, что страшно хочет увидеть его лицо. Но именно в этот момент Фёдора Ивановича окликнул начальник станции: он дозвонился, наконец, на правый берег, и перевозчика по фамилии Швец уговорили сделать рейс на катерке «Иркут».

Владельцу новенького судёнышка жалко было трепать его о колючий лёд, но он старательно не показывал виду, и Фёдор Иванович прихватил с собой нескольких интеллигентных господ, теснившихся на вокзальных скамьях. В их числе оказался и магистр фармацеи из Санкт-Петербургского института экспериментальной медицины Яков Борисович Арепсон. Его «выписали» для постановки работы бактериологического кабинета общественной Михеевской аптеки.

Впервые об Иркутске Яков Борисович задумался около полугода назад, когда в одной из петербургских гостиных услышал небрежное:

— В сущности, что есть столица Восточной Сибири? Несколько десятков приличных домов меж деревенских окраин...

Говоривший был сморщенный господин, прежде служивший в Сибири и оставивший там большую часть дарованного природой здоровья, на что и сетовал беспрестанно. Всегдашний насмешливый тон старика провоцировал на возражение, и хозяйка салона не замедлила вставить:

— Отчего же венгерская графиня Бетлен так стремилась уехать в Иркутск и жила там инкогнито целый год? А ещё этот юноша-корнет (не припомню фамилию), вдруг исчезнувший из Петербурга: он ведь тоже отчего-то поселился в Иркутске под видом гвардейского офицера...

— Оттого и «под видом», оттого и инкогнито, что каждый из них оказался в Иркутске исключительно волею обстоятельств, и обстоятельств неблагоприятных, – размеренным тоном пояснил отставник.

И через несколько месяцев, получив предложение поработать в Иркутске, магистр фармацеи вспомнил старика – и смутился. Однако ж супруга, Констанция Брониславовна, заявила, что отправится вслед за ним следующим же поездом. «Значит, соберётся месяца через полтора», – мысленно перевёл Яков Борисович.

Поселились Арепсоны неподалёку от аптеки в уютном доме с садиком, на втором этаже. Констанция Брониславовна надеялась занять его весь, но плата ей показалась непомерно высокой. Вот так и вышло, что супруги получили к своим милым комнатам приложение в виде соседа.

Господин Нодельман только что открыл типографию, ставшую в городе девятой по счёту. Знакомство с ним могло бы остаться поверхностным, но однажды Яков Борисович снял ему боль – и немедля был зачислен в приятели и семейные доктора. Напрасно уверял он, что с врачеванием совершенно не связан. Напрасно намекал, что ценит покой и тишину – Нодельман без стеснения приходил к нему и говорил как с поверенным во всех делах, от сердечных до политических.

Убеждённым революционером он, конечно же, не был, но знакомства в этой среде имел обширные, знал немало «арестных» историй, и когда рассказывал, то искусно вписывал в них себя (естественно, веря, что так оно всё и было).

— Нет, вы только представьте, Яков Борисович, – начинал он, кружа у стола, за которым хозяин пытался сосредоточиться над бумагами, – самое раннее утро, часы на колокольне бьют четыре раза... А у меня в квартире звонок, да такой, знаете ли, тревожный... «Вам телеграмма...», – сонным голосом говорит прислуга, я же (как опытный гражданин) уточняю: «А сколько телеграфистов её принесли?»

— Должно быть, много – сильно топают.

— Быстро поджигай в печке лучину! – командую я и бросаю в огонь свой красный галстук, номера запрещённых газет и сатирические журналы!

— Изволили пообчиститься, – разочарованно констатирует пристав.

— Изволил, – со скрытым злорадством соглашаюсь я.

Устав от нодельмановских историй, Констанция Брониславовна принялась искать дачу подальше от города, и вскоре Арепсоны сбежали на бывшую мельницу Пахолкова, углублённую в лес аж на три версты. По соседству отдыхало семейство Кнорринга, и за ним от станции ежедневно присылался большой экипаж. Однако Арепсоны держались подчёркнуто независимо, и Фёдору Ивановичу приходилось всякий раз просить Якова Борисовича «изволить присоединиться».

Ключи от городской квартиры Констанция Брониславовна отдала художнику Энгелю, обещавшему к зиме новые интерьеры в модном стиле декаданс. В начале октября, когда работа была почти что окончена, заказчица решила взглянуть на неё, а заодно и прикупить демисезонную шляпу. Магазины на Большой не разочаровали её, и час спустя она уже сидела в кофейне с двумя коробками. Энгеля застать, правда, не удалось, но настроение от этого не испортилось. А вот на перроне случилась неприятная сцена: во время посадки обокрали какого-то важного господина.

— Нахальство воров переходит всяческие границы: портмоне вынули из брюк, хотя я в пальто, застёгнутом на все пуговицы! – кричал он, совершенно забыв о приличиях.

— Точнее сказать, сноровка воров переходит всяческие границы, – послышался знакомый голос, и смеющийся Нодельман предстал перед Констанцией Брониславовной. – А я к вам! Художник Энгель дал мне ваш адресок. Страшно милый человек!

Глава 8

Убегающая натура

До начала концерта оставалось ещё полчаса, но зрительный зал в Новом театре Гиллера был уже переполнен – кажется, впервые со дня открытия. Даже раскланиваясь друг с другом, господа не сводили глаз с занавеса, словно бы опасаясь, что его откроют раньше времени. Две недели назад газета «Иркутские губернские ведомости» поместила заметку под названием «Гейши», и сейчас же по городу понеслось: «Самые настоящие, из Киото! Их «выписали» в Петербург, а Тиллер перехватил для Иркутска...»

Мест, несмотря на просторность театрального помещения, не хватало, и к каждому ряду начали пристраивать стулья и стульчики. Вся иерархия, заложенная делением зала на «лучшие», «хорошие» и «незавидные» кресла, рухнула, и приказчик с потным красным лицом оказался в ближайшем соседстве с затянутым в узкий мундир действительным статским советником.

В половине девятого занавес начал медленно раздвигаться, открывая взорам истомившейся публики чайный домик и девять хрупких фигурок, которые Александр Иванович Виноградов сразу же окрестил восковыми. Они, впрочем, двигались, отвешивали земные поклоны и даже брали в руки музыкальные инструменты, напоминающие мандолины. Но звуки, старательно извлекаемые, не складывались в мелодию; при этом гейши так жалобно взвизгивали, что публика просто терялась в догадках. Танцы с веером сменялись танцами с зонтом, шарфом и даже мечом, однако движения оставались однообразными, мимики же и вовсе не было никакой. И когда в антракте публика высыпала в фойе, несколько вальсов, исполненных местным театральным оркестром, показались всем верхом совершенства. Никто, однако, не высказывался, только критик, страдавший кишечными коликами, отвёл в сторонку Александра Ивановича Виноградова:

— Зрелище мало того что непривычное, но и совсем несценичное. Чтобы получать удовольствие от таких выступлений, надобно прожить в Японии лет пятнадцать, не меньше.

— Н всё-таки согласимся: с точки зрения культурного многообразия всё, что мы видели и ещё увидим сегодня, весьма любопытно. Н наводит на размышления.

Во втором отделении неожиданно зазвучала знакомая иркутянам мелодия, и зал сразу же оживился; но гейши снова «заморозились», да так, что сидевший в третьем ряду заезжий артист Эрнани окончательно рассердился и решил сделать на японок пародию.

Действительно, несколько дней спустя его афиши уже приглашали в Общественное собрание. И публика, действительно, посмеялась над недавним ажиотажем. Но как-то очень грустно. Многим вспомнилась Арцыбашева, антрепризная артистка, игравшая гейшу в одноимённом спектакле.

— Всем она нравилась, но каждый при этом обязательно прибавлял: всего лишь артистка, а как хотелось бы на настоящих японских гейш поглядеть, ну хоть глазком! И вот поглядели... – выразила общую досаду заядлая театралка, супруга удачливого иркутского предпринимателя.

Зато хозяин Нового театра Гиллер, взявший, наконец, полный сбор, выглядел довольным. Нынешний сезон на всех иркутских сценах завершался убыточно: оперная антреприза Кравченко получила дефицит почти в сорок тысяч рублей, драматическая труппа Долина искала, на какие средства уезжать из Иркутска. И на этом фоне деньги, принесённые гейшами, были просто чудом. Недолгим, конечно: на следующий спектакль продали только два билета.

— За зрителя поручиться решительно невозможно, ветрен очень, – вздыхал кассир, – да и то сказать: у нас теперь даже и охотничье общество устраивает концерты с балетными номерами, приглашает на «живые картины», послушать оркестр и просто потанцевать.

Гиллер такими объяснениями не довольствовался, в одночасье рассчитал и администратора, и ресторатора вместе с половиной официантов. Шеф-повар Фаве, лично привезённый Гиллером из столицы и не оправдавший ещё всех затрат, надеялся отсидеться за новой плитой, но не случилось. Местная пресса, конечно, поёрничала, но не забыла о главном: в результате «репрессий» цены на блюда в театральном ресторане упали.

— Ну, это приманка временная, – усмехнулся иркутский полицмейстер, – да и не в буфетах же дело! – Беда-то в другом – что театры за жизнью не поспевают. Я, когда на сцену гляжу, то почти всегда знаю, чем там дело кончится; а вот что будет в Иркутске через неделю, сказать не берусь: больно уж убегающая у нас нынче натура. И вот что ещё: преступники действуют сообща, а в наших театрах, напротив, норовят подставить товарищу ножку!

Необыкновенно тёплый апрель нынешнего, 1907 года ускорил приезд хорошо известной в Иркутске цирковой труппы господина Сержа. Среди поклонников разнеслась весть о новой «артистке» – чрезвычайно музыкальной собаке, исполнявшей на бубенчиках «По улице мостовой». Вслед за Сержем должен был прибыть и его партнёр, клоун Бондаренко, но что-то расстроилось, и в результате объявилась труппа Стрепетова, крайне недружелюбно настроенная. К концу мая расходы обеих трупп решительно возвысились над доходами, и однажды ночью балаган Сержа загорелся. Брандмейстер высказался однозначно: «Поджог». Серж, подумав немного, отправился на вокзал. А Стрепетов объявил о начале городского чемпионата по вольной борьбе.

Короткое объявление о двух тысячах призовых рублей мгновенно облетело город, и в первую же неделю эти деньги вернулись проданными билетами. В перерывах танцевала четырёхлетняя дочь хозяина Лиза Стрепетова, а из типографии уже подносили афиши о готовящемся «монстр– представлении». Обещался также и «полёт на трёх турниках, новый, невиданный в Иркутске номер», а также балетные номера и американский биоскоп. Недели через три зрители притомились, но Стрепетов вытащил новый козырь: «Мужчина, взявший билет, может бесплатно провести с собой даму, или две дамы могут смотреть представление по одному билету».

Женщины из предместий потянулись в цирк, да и многие из мещаночек центра не отстали; если кого и задело стрепетовское «одна дама по цене половины билета», так разве что антрепренёршу Дальскую. И то ненадолго: у Магдалины Викторовны были все основания оставаться довольной: в прошлый сезон она полностью прогорела, тем не менее, городская дума снова сдала ей в аренду Летний театр. И там уже ставилась выбранная Дальской пьеса «Иркутские гетеры». К заглавной роли прицелились сразу несколько артисток, но Магдалина Викторовна на такую жертву пойти не смогла. Настроившись на победную волну, она решилась примерить на себя роль Настасьи Филипповны – труппа изумилась, критика не поверила, но спектакль, как ни странно, удался, а всего более удалась Настасья Филипповна. Один из поклонников на приёме у доктора Жбанова даже не удержался и рассказал о «вчерашнем опыте погружения в Достоевского».

— Опасный симптом, – резюмировал доктор, – вот увлечётся и кончит так же плохо, как Настасья Филипповна – с артистками такое случается.

— Ну, не всегда, не всегда, бывают же ведь и замечательные исключения, – обиделся очарованный зритель.

И действительно: жизнь Дальской после этого сезона в Иркутске уравновесилась, она даже взяла на попечение служившего при антрепризе сироту. И всё-таки несколько лет спустя, в июне 1911-го, Константин Маркович Жбанов обнаружил в газете «Сибирская мысль» заметку: «Артистка Дальская обокрадена в Чите на крупную сумму, по-видимому, домашним вором. Украдена сумка с бриллиантами и золотыми вещами. Подозревается юноша, служивший при театре и пригретый в семье артистки».

Говорили, что происшествие почти не задело Магдалину Викторовну – вероятно, оно показалось ей слишком мелким после драмы, разыгравшейся несколькими неделями раньше. Вот как рассказала о ней газета «Наша мысль»: «Поздно вечером г-жа Дальская отужинала в читинской гостинице «Даурия» с проживавшим в соседнем номере сыном сретенского купца Орликовым, а около полуночи раздался глухой звук, похожий на выстрел, и вскоре выбежал Орликов, раненый в плечо. После этого Дальская послала свою горничную к молодому артисту Бартеньеву – тот сейчас же приехал и некоторое время спустя раздался второй выстрел и крики. Сбежавшиеся увидели Бартеньева лежащим на полу с огнестрельной раной в голове. Дальская с криком бегала по коридору, а Бартеньев был отвезён в городскую больницу, где и скончался. Здоровье Орликова не внушает опасений, он продолжает вести дела, для которых приехал».

Магдалина Дальская умерла под следствием от скоротечной чахотки. Поклонники страшно переживали. Но позже они же и признавали: вовремя ушла, не узнала о гибели брата в 1918-м и о расстреле обоих своих сыновей.

Глав 9

Энергия распада

Входные двери в управлении Забайкальской железной дороги были давно закрыты, поэтому статский советник Горчаков прошёл к экипажу через двор. Боковым зрением приметил он двух господ под окнами. И услышал:

– До глубокой ночи сидят, а потом опечатывают все шкафы с документами, запирают кабинет. Но свет не выключают и в двери оставляют специально сделанное отверстие, чтобы часовые могли следить за окном.

«Довольно точно описано», – отметил про себя главный инспектор железных дорог Горчаков.

Вот уже несколько недель по Иркутску носились слухи о министерской проверке на Забайкальской дороге. Размах злоупотреблений изображался суммами фантастическими, но и они лишь отчасти передавали то, что происходило в действительности. После первых же дней проверок Горчаков отбил в Петербург телеграмму – запросил дополнительную группу инспекторов. При этом позаботился и об утечке информации, надеясь таким образом приостановить поток злоупотреблений; однако давно запущенный механизм не смог уже сбавить обороты.

Умение Горчакова слушать, его естественная простота в обращении так располагали к себе, что любые поездки по линии начали собирать целые делегации жалобщиков. На станции Слюдянка инспекторский вагон окружили машинисты:

— Начальство закупает плохой уголь, и закупает дорого, а от дешёвых и жарких углей отказывается, – самый старший вышел вперёд и протянул холщовый мешочек с образцами. – Говорят, потому и отказывается, что подрядчик «подсыпал» мало – «неблагодарный» попался. А ещё, Вашество, у нас на дороге жалование задерживают; о премиях же и вовсе позабыли, хоть мы все пороги начальникам-то отбили с расчётами, на чём можно экономию сделать, да не шутейную, а на много тысяч рублей!

— Письменных ответов вам не давали?

— Какое! На смех поднимают только...

На других станциях Горчакова ждали уволенные по доносу и просто заподозренные в сочувствии недавним забастовкам. Нескольких рабочих удалось восстановить и даже добиться их оправдания Иркутской судебной палатой. Сенат опротестовал, и несчастных отправили в тюремный замок. «По кассации их опять оправдают, – прибрасывал Горчаков, – но пока суд да дело, люди отсидят уж «свой» срок сполна и пополнят армию недовольных Сенатом, правительством и государем!»

Во время работы министерской комиссии у царской арки на берегу Ангары забил грязный «ключ». Городская управа засвидетельствовала, что единственная причина в прорыве банной трубы, однако же от усадьбы к усадьбе поползли шепотки: «У царской арки грязный ключ забил...»

В Петербурге Горчакову не раз доводилось слышать, что в провинции монархические настроения ещё очень сильны – просто в силу патриархальности. И на первый взгляд так оно и было: в Иркутске не пропускались многочисленные «царские дни», вот и на этот раз 14 мая в кафедральном соборе совершилась Божественная литургия и торжественное молебствие по случаю коронования их императорских величеств.

А после храмового действа на главной площади города начался военный парад. Неделей раньше здесь же прошло торжество, посвящённое дню рождения императора, а на последнюю неделю мая назначено пышное шествие в честь императрицы Александры Фёдоровны. К нему, кстати, приурочили и приезд в Иркутск генерала Пантелеева, командированного для ревизии войск. Никто не сомневался, что состояние их признают безукоризненным, нужно лишь обеспечить блестящий парад.

К счастью, погода благоприятствовала, ветерок чуть покачивал флаги, которыми были щедро украшены все прилегающие здания; Пантелеев благосклонно поглядывал по сторонам, и свита немедленно повторяла каждое выражение на его холёном лице. Начальник края генерал-лейтенант Селиванов пустил войска церемониальным шагом, артиллерию – рысью, верхнеудинский казачий полк – карьером, а иркутскую казачью сотню – в налёт. Сам же встал на правом фланге, впереди юнкеров, и так зачеканил, что разом показался и моложе, и выше!

Через день пантелеевская свита расточала комплименты в институте императора Николая I. Казалось, петербуржцы заполнили собой всё пространство, но их улыбки, ужимки, тосты испарились вместе с хмелем от выпитого шампанского.

В нынешнем году традиционный «царский календарь» пополнился богослужениями об избавлении священной особы государя от угрожавшей ему опасности. 9 мая благодарственный молебен отслужили в кафедральном соборе, а на другой день и в городской думе, перед началом заседания. Гласные отправили и телеграмму соболезнования на имя главы кабинета министров. От внимательного взгляда Горчакова не ускользнуло, что иркутяне явно запоздали с выражением чувств. Казалось, их взволновало не столько покушение на монарха, сколько нависающая над всеми угроза терроризма. Явственнее всего она прозвучала во вчерашней телеграмме министра путей сообщения: «31 марта сего года обнаружилась подготовка целого ряда террористических актов, причём предполагалось посягнуть на особу государя императора. Попытка, к счастью, не имела успеха. Предлагаю везде, где возможно, отслужить молебны, пригласив всех служащих, мастеровых и рабочих».

Возможно, начальникам маленьких станций и удалось-таки помолиться вместе с мастеровыми, но в Иркутске на архиерейскую службу собрались лишь господа из присутствий. Единственное народное богослужение, с молящимися и на паперти, и в церковной ограде, Горчаков наблюдал в Благовещение. Но и в этом страстном обращении к Богу была вера в чудо, но не в царя. И всё чаще перекатывалось тревожное: если царский парад, то непременно что-нибудь загорится, или ливень обрушится, или зашибёт, изувечит кого-нибудь. И царская арка на берегу Ангары треснула прямо по центру свода.

Многочисленные «трещины» обнаружились и в недавно ещё сплочённом Общественном собрании. О чём бы ни заходила речь, мнения немедленно разделялись, часами дискутировались мелкие вопросы, вполне разрешимые советом старшин; создавались «особые комиссии», проверявшие выводы всех прежних комиссий. Под занавес очередной дискуссии какой-нибудь деловой человек не выдерживал: «Два часа потеряли, споря как дети! Ей Богу, впору совету старшин запеленать всех членов собрания, дать им соски и кормить молочком!»

Пока лучшие люди впадали в младенчество, на улицах пробовали силу громилы: «3 мая на Подгорной, у дома под номером 50, здоровенный детина избивал дряхлого старика. Было много прохожих, но никто не решился вмешаться», – писала газета «Сибирская заря». С ней перекликались «Иркутские губернские ведомости»: «Безобразия, о которых не раз уже писалось в местной прессе, продолжают находить себе место на наших кладбищах: с могилок не только таскают венки и выкапывают цветы, но ломают кресты и даже разворачивают оградки».

«Их разворачивают в сторону революции, – думал статский советник Горчаков, засиживаясь с газетами после ужина. – Как бы не зажиться и не увидеть Апокалипсис...»

Но тяжёлые мысли не мешали чиновнику крепко спать и начинать утро собранным, деловитым.

— Удивляюсь Вашей энергии, – заметил как-то генерал-губернатор Селиванов.

— А это – энергия распада, увы, – отвечал Горчаков. – Её так много вокруг, что трудно не зарядиться.

Глава 10

Злоупотребить себе во благо

Намётанным глазом Черниховский сразу определил: высокий господин с лицом конторского цвета и портфелем без ручки, прижатым к груди, ждёт именно его. Сдаётся, они встречались уже? Да-да-да, ещё в бытность «Восточного обозрения», где этого агента считали лучшим на железной дороге разоблачителем. После, когда газета закрылась, он присматривался ко всем новым изданиям, но те рождались и умирали стремительно, а «дело всей жизни» требовало союза постоянного, прочного. И возрождённая Черниховским «Сибирь» заронила надежду именно на такие отношения.

«А почему б и нет? – редактор-издатель на ходу стал обдумывать ситуацию. – Агент проверенный, смелый и при этом достаточно осторожный, быстро не сгорит. И вообще: всё, что связано с железной дорогой, вызывает живейший интерес у читателей, ведь с прокладкой магистрали обнаружилась и её неприятные стороны – от паровозных искр до махинаций с грузами и подрядами. В управлении Забайкальской дороги немало охотников посудачить на этот счёт, но владелец портфеля без ручки – критик особого рода, из правдоискателей, то есть, в сущности, очень редкий человек», – Черниховский с удовольствием распахнул двери в свой кабинет, распорядился о чае по первому классу, то есть с лимоном и шустовским коньяком.

Первыми на редакторский стол легли материалы о поставках шпал, телеграфных столбов, брусьев и крепёжного леса.

— Любопытно, что за каждым из документов проглядывает господин Тетюоков. Тот самый, что в Русско-японскую получил монополию на поставку Иркутску дров и немедленно задрал цены! – азартно пояснил агент. – Затем он выбил себе позицию главного поставщика пиломатериалов и вынудил конкурентов спустить ему за бесценок новые лесопилки. Нельзя сказать, чтобы это послужило к пользе казны, края и населения...

— Что вы, что вы, – язвительно отозвался редактор, – разве ж в деньгах счастье государства Российского?

— Отдельной темой могло бы стать вольное распределение отпускаемых Петербургом средств, – разоблачитель выложил копии многочисленных ведомостей, – вот, взгляните: в первую половину 1906 года министерство путей сообщения отпустило Забайкальской железной дороге 100 тыс. руб. на улучшение положения младших служащих. Но часть денег сразу же ухватили управляющий канцелярией Ермолинский и его заместитель Наумов. Этому примеру последовали и во всех остальных службах...

Портфель без ручки казался просто бездонным, и редкий номер «Сибири» выходил без привычной порции разоблачений. А дней через пять или шесть после очередной публикации к редактору направлялся курьер с подробнейшим разъяснением от начальника Забайкальской дороги инженера Кнорринга. Этот воспитанный человек оставался неизменно вежлив и не только ни разу не обратился в суд, но даже не потребовал опровержения. Черниховский был страшно рад такому цивилизованному «сотрудничеству»; единственное, что беспокоило, это необходимость сдерживать разоблачителя. Когда тот рвался врукопашную, Черниховский по обыкновению запирался с ним в кабинете и настойчиво убеждал в поступательности прогресса. К примеру, рассказывал, что в начале восемнадцатого столетия иркутский воевода Шишкин управлял вместе с сыном своим, имевшим официальный статус второго лица. И никого это не удивляло. Сменивший Шишкина Синявин также заправлял воеводством на пару с братом при полном одобрении вышестоящих властей. И прапорщик Иван Якобий, будущий иркутский наместник, окончив кадетский корпус, был послан на службу к отцу, коменданту Селенгинска.

— Не забудьте ещё, что и генерал-губернатор Муравьёв выписывал близких родственников! – саркастически вставил разоблачитель.

— Да, выписывал, а потом нагружал их работой! – При тогдашнем дефиците образованных это было не просто разумным, но и вынужденным решением, у Муравьёва даже и супруга была своеобразной нештатной чиновницей и всюду следовала за мужем в его долгих командировках, невзирая на климат и бездорожье! Вот за Екатерину Николаевну Муравьёву и предлагаю я выпить до дна!

Редактор закусил несколькими кружками лимона, и мысли его сразу приняли новое направление:

— Хоть, по правде сказать, и губернаторши вовсе не так хороши, как рисуются! Когда мне рассказывают, что графиня Софья Игнатьева заваривала чаи в собственной мастерской для бедных и показывала, как шьют шаровары, я не умиляюсь, нет. Графиня Софья в бытность свою в Иркутске была ещё молода, и надо же было ей тратить куда-то свою энергию! Да и чем ей было ещё заняться? Ну, открывать балы, ну, опекать девичий институт – вот, пожалуй, и всё. Тут от одной только скуки додумаешься до благотворительности!

Настроившись на критический лад, Черниховский так увлёкся, что невольно съехал в русло программ конституционно-демократической партии, и жёны губернаторов и генерал-губернаторов предстали уже как «орудие отживающего режима». Агент с изумлением взирал на редактора, ведь из этого следовало, что и безобразия на железной дороге – лишь результат отсутствия в России настоящего конституционного строя. От этой мысли разоблачитель сначала растерялся, потом рассердился и хотел уже вовсе уйти, но здравый смысл возобладал. Чтоб успокоиться, гость начал разглядывать кабинет.

Тот выглядел необжитым: шкаф, стулья завалены были газетами, письменный прибор, купленный по случаю, хранил следы магазинной пыли, а на выцветших обоях темнели разных размеров прямоугольники от висевших здесь прежде фотографий и картин. Только две изящные чашки с аппетитно дымящимся чаем и аккуратно выложенный лимон могли что-то рассказать о хозяине. Да-да, они показывали, что редактор-издатель куда чаще «гоняет чаи» на работе, чем в гостях или дома. «Он – кабинетный человек, с узким взглядом на мир, вычитанным в какой-нибудь книжке!» – вынес свой приговор разоблачитель. И успокоился. И теперь уже с философской задумчивостью глядел на расходившегося Черниховского. И даже кивнул ему несколько раз, хотя вовсе не слушал, погрузившись в недра своего замечательного портфеля. Там, в особом кармашке, томился самый убедительный аргумент, и, нащупав его, агент ощутил настоящее удовольствие. И решил потянуть его.

Дверь в кабинет два-три раза приоткрывалась, но тотчас же закрывалась опять, и прошло не менее получаса, прежде чем Черниховский растратил пыл и устало опустился в кресло. Вот тут-то и наступил момент торжества:

— Стало быть, господин редактор, Россия нуждается в коренных переменах?

— Да, вы поняли верно, именно в коренных!

— Потому что рыбка гниёт с головы...

— Ну, разумеется.

— А маленький человек, к примеру, помощник начальника станции, ни в чём решительно не виноват? – агент мелко-мелко рассмеялся, подержал паузу и наконец произнёс. – А вот сие с успехом опровергают «Иркутские губернские ведомости»! – и кончиками ногтей отбросил Черниховскому газетную вырезку: «2 июля 1905 г. к поезду № 34 был прицеплен вагон 1-го класса для жены помощника начальника станции Мысовск, собравшейся в Верхнеудинск за шляпой. Забайкальская железная дорога настолько забита, что почти недоступна для частных грузов. К отправке принимают их исключительно багажом, да и то крайне ограниченно. В вагоне со шляпой можно было перевезти 1204 пуда багажа. Таким образом, покупка одной шляпы обошлась казне в 850 руб. 50 коп. А так как для жён служебных вагонов не полагается, интересно знать, по какой статье управление Забайкальской дороги проведёт такую поездку?»

Глава 11

Блуждание в лабиринтах

Давно уж Иван Петрович Моллериус не читал бумаг с таким упоением, как присланный недавно проект нового положения о губернском управлении. Разработчики основательно укрепили фундамент этого управления, до сих пор остававшийся слабым звеном. И всего болезненней это ощущалось в Иркутске, где над губернатором стоял генерал-губернатор, начальник огромного края. Городской полицмейстер нередко вызывался напрямую к нему, да и господа гласные часто шли коротким путём, минуя непосредственного патрона. В новом же проекте чётко прописывалось, что именно губернатор – главный представитель правительства на закреплённой за ним территории. Он гарантирует общественную безопасность и благосостояние, наблюдает за исполнением всех законов и распоряжений.

Такой бы документ да лет десять назад! – Иван Петрович стал прибрасывать, как бы напечатать его не только в официальных «Губернских ведомостях», но и в частных изданиях. – Пусть не полностью, в изложении, даже и в пересказе. Я бы взял на себя и перевод с языка канцелярского на доступный», – Иван Петрович ещё раз, теперь уже основательно, перечитал документ. И только теперь обратил внимание на мелконькую приписку, что новое положение о губернском управлении вводится лишь на территории европейской России.

«Сибирь опять обнесли!» – раздосадованный Моллериус вышел в сад и прошёлся почти до самой Ушаковки. Вернулся успокоенный и первым делом заглянул в канцелярию. Подчинённые растерялись: они увлеклись, обсуждая начавшуюся ревизию на Сибирской железной дороге. Всех занимала фигура статского советника Горчакова, поставленного во главе ревизорской группы.

Ивана Петровича он тоже интересовал, особенно после недавней встречи в музее ВСОИРГО.

В тот вечер афиша обещала лекцию инженера Пальчинского об угольных месторождениях вдоль железной дороги, и уже одно это гарантировало полный зал. Горчакова усадили на приставное кресло, рядом с губернатором, и среди общего гула они очень естественно разговорились.

— Толковый лектор, – обронил Горчаков.

— И очень деятельный! – энергично отозвался Моллериус. — Поверите ли: всю губернию готов опоясать сетью мелких железных дорог!

— А ещё в нём не чувствуется политической ангажированностьи...

«Это-то ему и мешает! – подумал Иван Петрович. – Ведь как только напечатали список основных кандидатов в Государственную думу, «Сибирская заря» разразилась инсинуациями в его адрес. Никакая партия не может заполучить Пальчинского – оттого-то все так и раздражены. И журналисты топят его исключительно как независимого кандидата.

А г-на Богданова продвигает потому, что он будто бы представляет «интересы народные, преимущественно крестьянские, и интересы инородцев».

7 апреля 1907 года состоялось третье, решающее голосование выборщиков в Думу. И они сделали ставку на мало известного и не раздражавшего никого господина по фамилии Иванов, поставщика мяса из Монголии. По такому же «принципу» двумя неделями раньше избрали и депутата в Думу от Иркутска – им стал представитель самой малочисленной в городе политической партии социал-демократ Мандельберг. Кто-то в этом увидел простую случайность, кто-то – злую иронию, а Иван Петрович Моллериус – знак перемен. Мандельберг представлялся ему новым типом чрезвычайно ловкого и удачливого политика, ведомого некой силой. Отправляясь на встречи с народом, он натягивал на себя улыбочку умиления, первым обнажал голову, часто кланялся. И о чём бы ни заходила речь, непременно вставлял, что дал известную сумму на борьбу с безработицей, а также отказался от назначенного городской думой жалования, ограничившись командировочными от Государственной думы. Когда Мандельберг уезжал в Петербург, «Сибирская заря» бросила вслед вопросом: «А войдёте ли вы, уважаемый, в сибирскую депутатскую фракцию или будете слепо исполнять директивы социал-демократов?» На ответ не очень надеялись, но Мандельберг написал с дороги, что все трудности разрешатся... сами собой, по мере общего государственного обустройства. Поэтому объединяться с другими депутатами-сибиряками ему нет ни малейшей необходимости.

В то время как иркутские социал-демократы шли в наступление, местное отделение партии мирного обновления... засекречивалось. Общее собрание, назначенное на конец апреля 1907 года, прошло в абсолютно закрытом режиме, и не только прессе указали на дверь, но и явным сторонникам, которыми собирались пополнить ряды. Дефицит информации об этой партии привёл к тому, что газетчики записали в её ряды и глубоко аполитичного протоиерея Шастина. И он долго, вплоть до самой кончины своей, оправдывался перед родственниками, знакомыми и прихожанами.

Досадовала и супруга иркутского губернатора Анастасия Петровна Моллериус: дамы её кружка, за которых могла поручиться, будто одержимые погружались в политику. Даже в опекаемом ею педагогическом обществе все теперь жаждали перемен и отчего-то связывали с ними безвозвратные ссуды. Напрасно члены попечительского совета убеждали, что если деньги не возвращать, касса просто опустошится и никому уже нельзя будет помочь. Педагоги отмалчивались, но долги упорно не возвращали. Они словно бы перестали замечать очевидное, и на одном из собраний у Анастасии Петровны появилось ощущение: она среди глухонемых. Спустя две недели в местной прессе появилось её официальное заявление о выходе из попечительского совета Иркутского педагогического общества.

— Вот-вот, и наша хвалёная губернаторша капитулировала, едва дело дошло до вопросов эксплуатации труда! – оживился редактор «Сибирской зари» и выразительно посмотрел на фельетонистку, писавшую под псевдонимом «Левина».

Барышня с успехом окончила Высшие женские курсы и кроме прочего вывезла из столицы насмешливый взгляд, так способствующий писанию фельетонов. Левина поставляла их на страницы газеты с примерною регулярностью; правда, редактор считал их пока ещё дамскими и всё чаще озадачивал барышню правами трудящихся. Он и сегодня подступился с этой стороны:

— Нас просят обратить внимание на эксплуатацию в аптеке Вильшинского. На пасхальной неделе служащие рассчитывали получить четыре свободных дня, но хозяин заявил, что больше трёх дней гулять не позволит. И пригрозил нанять новых работников. Тот же Вильшинский запретил читать на работе газеты, письма и назначать свидания! Он и на обед отпускает всего на час. Это – настоящий произвол, но почему-то его терпят в Иркутске! А вот, к примеру, в Верхнеудинске забастовали все служители единственной в городе аптеки.

— Как же могут они бастовать, если это единственная аптека? – изумилась фельетонистка.

Редактор сделался малиновым от возмущения, но ответить ему не пришлось – в кабинет ввалилась делегация типографских рабочих:

— Заявляем, что мы отказываемся работать три дня после майских праздников, а также два дня в июне и три дня в августе. По причине лета.

Глава 12

В отсутствие пастыря

— А окна пусть будут открытыми, – обернулся к служке архиепископ и, стараясь держать спину прямо, сделал несколько мелких шагов к экипажу, поданному на этот раз к самому входу. Где бы ни появлялся его высокопреосвященство, окна и форточки немедленно закрывались, и он снова и снова объяснял, что не боится сквозняков.

Для иркутского архиепископа Тихона 1907 год начался с недомогания; опасались даже, как бы не омрачилось светлое Христово воскресенье. Сидя в беседке архиерейского, больной истово собирался с силами: во время Божественной литургии открылось, что если переживёт он лето, путь продлится. Но хотелось ли ему этого? По ночам, когда не хватало воздуха и страшно было заснуть, Тихон, обессиленный, полулежал у окна, чувствуя, как истончился весь его изношенный организм. Хорошо, рассветы уже были ранние, и встававшее солнце давало сил. Цветущий сад вызывал умиление перед жизнью, и думалось, что лето можно разбивать на отрезки, совсем небольшие, и двигаться понемногу, имея перед глазами только ближнюю цель. И так, считая дни как шаги, Тихон продержался до съезда духовенства Иркутской епархии. О том, чтобы посещать заседания, не было и речи, конечно, но дважды в день в архиерейский сад доставлялись подробнейшие протоколы. Сначала делегаты сохраняли приличествующую сдержанность, но вскоре поток разоблачений обрушился на бывшего ректора духовной семинарии архимандрита Никона. Хоть он более года назад выехал из Иркутска, да и всё его окружение разлетелось по юридическим факультетам – реформа церковного ведомства требовала устройства епархиальных судов, введения института духовных присяжных поверенных и института следователей.

В последние годы всё менялось так стремительно, но старое церковное воинство не хотело этого принимать и буквально истекало желчью. В стенограмме съезда Тихон с досадой прочёл: «Записать в постановлениях, что сторонники архимандрита Никона враждебны интересам церкви!»

Никон, всегда открытый и очень деятельный, был из тех редких пастырей, в которых ощущалась теперь особенная нужда. Когда революционные веяния проникли в духовноученическую среду, он сразу открыл им страницы «Иркутских епархиальных ведомостей» – и энергия протеста рассеялась меж газетных столбцов, загасилась хрониками обыденной епархиальной жизни. А в результате Иркутску удалось избежать серьёзных сшибок в церковной среде. Не в пример другим городам, к сожалению.

Протокол с выпадами против Никона был доставлен архиепископу поздно вечером, а рано утром уже возвращён с резолюцией: «Журнал съезда составлен с укоризной по адресу редакции «Иркутских епархиальных ведомостей» вообще, а в частности – по адресу бывшего редактора её архимандрита Никона. Делегаты объявляют бойкот редакции, отказываясь покрывать её перерасходы из сумм свечного склада. Кто же будет давать деньги на издание епархиального органа? Съезд превысил свои права, зная, что редакторы утверждены Святым Синодом. Предлагаю свечному складу выдать на покрытие перерасхода причитающуюся сумму – 1200 рублей».

Внутренние раздоры между противниками и сторонниками церковных реформ на какое-то время отвлекли от миссионерских проблем, обострившихся с выходом Манифеста 17 октября 1905 года. До улусов он дошёл в фантастическом пересказе: русский де царь повелел бурятам вернуться к родной вере – шаманистской и ламаистской. Такое толкование мгновенно укоренилось, и никакие разъяснения православных пастырей не помогали. В иные минуты Тихона настигало ощущение тупика, и тогда с особенной ясностью понималось: должно, должно продлить свой путь, покуда готовый к нынешнему служению не заступит на это место.

Окончить век в окружении учеников и последователей – вот что было его сокровенным желанием. Конечно, неисполнимым в нынешнее искушённое одиночеством время: епархия не избежала греха разобщённости, поразившего всю мирскую жизнь. Иркутск всегда притягивал ярких персон, но они с трудом понимали друг друга и почти никогда не оставляли последователей. Энергичный администратор, начальник огромного края, получал новое назначение – и, казалось, забирал с собой наработанное. Толковый городской голова, отслуживший три срока, уезжал из Иркутска – и местное самоуправление погрязало в борьбе самолюбий. А живого-то, богоугодного дела не оставалось совсем. Даже и Мария Афанасьевна Гаевская, сорок с лишком лет прослужившая городской публичной библиотеке, не смогла подготовить преемницу, и среди книг воцарилась... семья сторожа-дворника.

«Ну а церковь, при всей своей нынешней слабости, всё-таки остаётся прибежищем для души, – утешался Тихон, – в храмах Благодать нисходит ещё широко и свободно, если молитва высока и чиста.

Ему самому для общения с Господом доставало кельи. А летом – укромного уголка на архиерейских дачах. Большинство помещений там сдавалось епархиальным экономом в аренду, но одно неизменно оставлялось, и там всегда было покойно. Правда, болезнь архиепископа сделала много слухов, и в сосняке, окружающем его домик, уже собирали грибы, и даже часть забора была разобрана на дрова. И сторож Серапион, известный своей серьёзностью и богобоязненностью, охладел к работе и в отведённом ему флигельке самовольно поселил родственницу Фёклу Запуду. Попавшись архиепископу на глаза, она так растерялась, что сходу замолотила:

— Ой, грешна, батюшка! А как тут не согрешить-то? Управа прислала окладной лист: 2 рубля налога за двух собачек, да 2 рубля недоимки за прошлый год, да 48 копеек пени. А за что же мне пени и недоимка, если эти собачки у меня только пятый месяц? Видит Бог! Вот и съехала к сродственнику-то. Да и зажилась, потому как в этих самых местах никакая управа меня не достанет!

— Ох, стадо, стадо... – устало вздохнул его высокопреосвященство.

— Стадо? – переспросила бойкая бабёнка. – А со стадом-то, слышно, так: в Знаменском весь табун Пермякову сдали, а в Ремесленной – Тарскому. А городские табуны управа завсегда Пятидесятникову сдаёт. Да и то ведь сказать: очень знатный пастух!

На 1 января 1909 г. в Иркутске проживало:

• Православных: 49 571 муж., 36 482 жен.
• Евреев: 3528 муж., 3041 жен.
• Католиков: 3194 муж., 2198 жен.
• Магометан: 3105 муж., 2000 жен.
• Армяно-григорианцев: 1225 муж., 184 жен.
• Протестантов: 705 муж., 634 жен.
• Буддистов: 617 муж., 101 жен.
• Шаманистов: 556 муж., 232 жен.
• Раскольников: 339 муж., 314 жен.

Газета «Восточная заря» от 20 сентября 1909 г.

Глава 13

Деликатная тема

Владелец бюро похоронных процессий Шастин всякий день начинал с «Хроники происшествий» и потому знал, сколько горожан пострадало от скарлатины, дифтерита и пр., а сколько отправилось к Богу под натиском вооружённых грабителей. Недавно в самом центре Иркутска средь бела дня напали на хорошо охраняемый дом господина Миндалевича. Услышав незнакомые голоса, он поспешил в гостиную и увидел там здоровенного парня, неспешно пакующего недавно купленное одеяло.

– 150 рублей плачено! – возмутился хозяин и бросился на похитителя.

Тот увернулся и кинулся к лестнице, ведущей во двор, но разъярённый Миндалевич догнал его, опрокинул на перила и так колотил, что оба рухнули вниз!

По статистике Шастина преступления чаще всего совершались в так называемых номерах – крохотных комнатках, сдаваемых без разбора. Селились здесь и порядочные господа (когда не хватало средств), оказываясь в опасном соседстве с психически больными, кутилами, буянами, мошенниками, ворами, убийцами. Недавно в номерах Виноградовой на Саломатовской объявился очень положительный молодой человек, все выходные проводивший у микроскопа. Он так увлёкся опытами с чахоточными бациллами, что и держал их прямо у себя на столе, в стеклянной банке с желе. И вот на днях, когда студент задержался в гостях, хозяйка приняла на ночлег старика. Весь вечер он пугал квартирантов рассказами о Страшном суде, а с рассветом ушёл, прихватив все деньги, микроскоп, а также и банку с чахоточными бациллами.

— Да, недолго ему теперь странствовать, – язвительно резюмировал Шастин, любивший показать себя циником. Хотя многие знали, что он очень сентиментален и пропускает в уголовной хронике все абзацы с подробностями преступлений. А о недавнем убийстве на Троицкой старика-инвалида вообще говорить не мог.

Жуткая эта история началась несколько лет назад, когда ссыльный Олимпий Модзиевский попал под поезд и лишился обеих ног до колен. В ту пору ему было уже за шестьдесят, жена умерла, дети жили где-то в России. Соседи советовали Модзиевскому определиться в богадельню, но свободного места не оказалось. Между тем некие супруги Калиновские принялись обхаживать Олимпия и уверять, что он может рассчитывать на приличную компенсацию от железной дороги, надо только толково похлопотать. Они же подыскали опытного поверенного, и полгода спустя Модзиевскому выплатили достаточно крупную сумму – 1700 рублей. Она была бы гораздо меньше, если бы юрист не отказался от гонорара. Кстати, он посоветовал Олимпию сразу же положить деньги в банк:

— Это обеспечит вам вполне сытую жизнь, а кроме того избавит от соблазнов и от опасностей, с ними связанных.

Модзиевский с готовностью покивал, но у Калиновских оказались другие планы: они уже подыскали Олимпию компаньона, и вскоре на Троицкой, 27 открылась польская мелочная лавка. Место оказалось удобным для покупателей, к тому же инвалид был на месте в любое время суток. Правда, выглядел он нередко встревоженным и жаловался соседям, что Калиновские забирают всю выручку. А однажды вечером он позвал соседского мальчика-гимназиста написать под диктовку заявление в полицейскую часть. Договорился и с посыльным, но когда тот пришёл, лавка была пуста, а на полу, от прилавка до самой двери, тянулись тёмно-красные полосы...

Через день в проруби напротив Каменгциковских бань всплыло изрубленное туловище Модзиевского. Две недели спустя его фамилия снова замелькала в газетной хронике – у Георгиевского переулка прибило к берегу недостающие останки несчастного. Но эта жуткая подробность не повлияла уже на исход дела: полиция напала на след преступников. Что до Шастина, то он не заслал, как обычно, своего агента на предмет похорон, а без боя уступил заказ конкуренту.

Между тем город поразила ещё одна весть – о кончине городского врача Сосфена Порфировича Тыжнова. Обыватели знали о нём ещё задолго до появления в Иркутске: все, кто шёл по этапу, называли его не иначе как ангелом-хранителем и старались дотянуть до Бирюсинского лазарета, где Тыжнов врачевал. Позже Сосфена Порфировича пригласили в губернский центр, и он работал одновременно в городской и тюремной больницах, а кроме того лечил (без всякого вознаграждения) воспитанников Трапезниковского училища и Мариинского детского приюта. Сирот и бедных он вообще принимал бесплатно, и Шастин, случалось, пенял ему: «Чужих спасаете, а свою-то семью норовите оставить без средств!»Так оно и вышло в конце концов, но хоронить Тыжнова бесплатно Шастину не пришлось – благодарные обыватели сбросились и таким образом приняли расходы на себя. Два детских хора не смолкали до самого кладбища, и растроганные газетчики записали весьма характерную фразу, кем-то оброненную: «Тыжнов не сделал славы среди богатых, но все бедные знали, какой это первоклассный доктор и человек».

«Вот именно: первоклассный! Теперь-то я понимаю, что у нас общего», – не без внутреннего торжества заключил владелец бюро похоронных процессий. Когда-то, раздумывая, открывать ли своё деликатное заведение, он прислушался к совету бывалого предпринимателя:

— Траурных дел мастера не выходят в миллионеры, но они и не разоряются, потому что во всякое время имеют верный доход. Да и конкурентов здесь, в Иркутске, отчего-то немного.

Действительно: Шастину довольно долго удавалось обходиться безо всякой рекламы. Но вот недавно объявился господин Поднебесных из Москвы и первым делом откупил солидные площади во всех местных газетах. Пришлось и Шастину протоптать дорожку в «Губернские ведомости» и проводить там весьма много времени, подбирая виньетки, линейки, шрифты, шлифуя тексты объявлений. Писал он их исключительно сам, отвергая попытки корректорского вмешательства. А говорили, что зря. Что в одной гимназии эти объявления даже используют для примера, как не надо писать. Шастин на всякий случай сходил, поинтересовался – и узнал, что чаще других разбирают три строчки: «Купивши гроб в моём заведении, цена на катафалк изменяется с большой скидкой. Купив металлический венок и траурную ленту, лента печатается бесплатно тут же, в бюро».

Кстати, в этом объявлении иркутский полицмейстер Баранов обнаружил... аргумент для повышения жалования надзирателям и городовым. И, вдохновившись, отправился на заседание городской думы. А дело в том, что вопрос о надбавке младшим полицейским чинам переносили из повестки в повестку – как ничем не оправданный. Единственным, кто поддерживал г-на Баранова, был гласный-судья Херимон Фёдорович Колоколов:

— Если с этой прибавкой состав полицейских чинов улучшится, то отчего бы и не прибавить? В самом деле, господа: нельзя же за 17 рублей жалования отыскать на должность городового порядочное лицо! А вот за 30 рублей уже можно требовать некоторых нравственных качеств.

В сегодняшнем же заседании Колоколова поддержал и директор промышленного училища Викентий Иосифович Тышко:

— Существующее на сегодня вознаграждение мизерно; на него младшему полицейскому чину и прожить-то нельзя! – Не случайно ведь в пору войны с Японией, когда всё вздорожало, мы остались без городовых. И если б не помощь из России, даже страшно представить, чем бы всё это кончилось. В прошлом году, когда в качестве опыта увеличили жалование городовым, положение сразу же изменилось: стало меньше грабежей, резко выросла раскрываемость преступлений... Не так ли, Николай Адрианович? – он оглянулся на полицмейстера. И очень кстати вспомнил о геройски погибшем городовом Подворчане.

Баранов с места вставил несколько фраз о смерти на посту, и гласные растрогались. А городской голова, не теряя времени, объявил начало голосования.

Вечером полицмейстер собрал всех приставов и, кратко сообщив о победе, насупился:

— Ну, теперь-то с городовых будет спрос по полной, и даже сверх того! Готовьтесь! Надобно, чтобы каждый из обывателей чувствовал себя защищённым. В том числе и от преждевременной смерти.

Глава 14

Дом трудолюбия

До извозчичьей биржи идти и идти, зато лавка Пантовичей рядом, и каждое утро отсюда в центр уходит коляска за свежим товаром, а в коляске приказчик Михаил, двоюродный брат Юленьки Побожиной. Конечно, он важничает немного, велит «в глаза не кидаться, а подождать за углом», но зато потом смеётся всю дорогу. И сегодня, едва только отъехали, улыбнулся:

— Опять за лентами собралась, модница? – а ведь знал прекрасно, что Юленька, выпускница фельдшерской: школы, ищет места, и сам советовал вчера подавать во все газеты объявления. – Мы с тобой вот что: сначала заедем на Мелочной, минут на сорок; тебе всё одно дожидаться: в редакциях ведь присутственные часы начинаются позже, чем на базарах. Заодно и коляску покараулишь!

За это был обещан сметанный калач, И Юленька целых десять минут строго поглядывала по сторонам. Потом её вниманием завладели женщины, искательницы подённой работы. Они мирно перебрасывались смешками, но едва замечали нанимателя, начинали кричать, перебивая друг друга: «Горничная-кухарка одной прислугой!», «Шить, стирать, смотреть за ребятами – всё могу!». Уходили заказчики – и конкурентки с готовностью собирались опять: «Ну так вот, он тогда мне и говорит...»

— А кто за коляской смотреть обещал?! – раздался притворно грозный голос Миши. Проследив за взглядом сестры, он добавил совсем уже другим тоном. – Вот такая у нас в Иркутске «биржа труда». Даже и теплушки здесь отродясь не бывало, а в других, благоустроенных городах, говорят, имеются.

Переехали на Хлебный базар, и здесь Юленька тоже обнаружила подпиравших забор рабочих-подёнщиков. Их было десятка четыре, не меньше, и все смотрели на сухопарого бородача, уверявшего, будто на постройке Амурской железной дороги не хватает рабочих и потому подрядчики за ценой не стоят. Кто-то возражал, что «Благовещенск переполнен уже, и тамошний губернатор даже телеграфирует всюду, чтоб держали народ». Вспомнили и про вербовку русских на строительство мексиканских железных дорог:

— Там, слышь, наши-то по двенадцать рубликов в день заколачивают! – мечтательно закатил глаза парень с нечёсаной головой. – Одно плохо: контракт с этой самой Мексикой можно только в Харбине подписать.

— Да читали мы ихние-то контракты, – усмехнулся пожилой сухощавый брюнет, – ещё как читали-то! Рубль пятьдесят не угодно ли за полный рабочий день? Конечно, при бесплатном бараке, бане и враче. Но самый малый срок найма три года, и если вдруг тебе занеможется, такие штрафные вычеты сделают, что ай да ну!

Несколько в отдалении от всех держались побелыцики. На их лицах было общее выражение неприступности, готовность уйти ни с чем, но не уступить и четверти копейки. Обыватели в недоумении отходили от них, а вслед ещё долго неслось:

— Теперь и прислуга не нанимается меньше 15 рубликов в месяц, даже если крадёт почём зря!

— Чернорабочий стоит в день рубль тридцать, опытный же побелыцик меньше трёх рублей не берёт! И мы ведь не лыком шитые, господа!

Пока местные безработные митинговали, приезжие из голодающих губерний нанимались за треть цены. И китайцы тоже дёшево подряжались на колку дров, чистку сапог, набивку папирос; они же не стеснялись и милостыню просить – усаживались на перекрёстках со страдальческим выражением на лице.

А на конторских дверях всё чаще вывешивались короткие объявления: «Свободных мест нет, просьба не затруднять подачей прошений».

— Теперь многие и вовсе бесплатно работают, ожидая вакансий. Или же предлагают вознаграждение за посредничество, – посетовал типографский наборщик, пробежав Юленькино объявление. – Впрочем, вам, фельдшерицам, недавно послабление вышло: можете на равных с мужчинами проходить испытания на материалиста. То есть, на должность продавца аптечных материалов, – уточнил он, заметив, что барышня вопросительно вскинула бровки.

По соседству с типографией располагалась аптека Жарникова, но, потоптавшись у витрин, Юленька так и не решилась с кем-либо заговорить. Ещё больше смущала её красивейшая в Иркутске аптека Писаревского, и если она всё-таки заглянула туда, то лишь потому, что Миша дал ей маленькое поручение. Нужное лекарство Юленька назвала, естественно, по-латыни; провизор с интересом посмотрел на неё, подумал и хорошенечко расспросил, где училась и как, работает ли и чем хотела б заняться. Оставшись вполне доволен, он подумал ещё и торжественно сообщил, что аптека Писаревского нуждается в материалисте!

Господину Писаревскому Юлия тоже понравилась; правда, ей пришлось поволноваться, ожидая, когда Моисей Григорьевич возвратится с городской комиссии по нормированию труда.

Заседание было бурным: городская управа отчего-то не пригласила в комиссию ни трактирщиков, ни бакалейщиков, ни рестораторов, и это всех решительно возмутило.

— Как же мы, не зная условий труда в этих заведениях, будем вырабатывать для них нормы? – изумлялся владелец кофейни-кондитерской Камов. – Я абсолютно убеждён, что состав комиссии необходимо расширить! А когда это произойдёт, первым делом предлагаю решить вопрос с выходными днями. Ведь давно уж замечено, что у нас в России невероятное количество праздников, едва ли не на треть календарного года. Естественно, это губительно сказывается на нашей промышленности и торговле. Предлагаю выйти из этого ненормального положения сокращением праздников!

Аптекарь Писаревский подписался бы под каждым словом Камова, но после 1905 года развелось так много господ, озабоченных отдыхом рабочих и служащих... В местных газетах то и дело мелькает: «Как сообщают нам, постановление о нормировании труда нарушается в следующих частных заведениях...» А это «нормирование» приводит к тому, что побриться, постричься становится настоящей проблемой. Недавно, подъехав к парикмахерской, Писаревский увидел замок на двери, а рядом с ним объявление: «В будние дни с 1 мая по 1 сентября мы открыты лишь с 8 до 12 часов дня. Этот порядок определён ноябрьским, 1905 года, постановлением Иркутской городской думы. Праздниками считаются...»

Были, правда, и добрые новости с рынка труда: местное отделение Русского собрания организовало швейное, сапожное, сундучное производство, распилку старых плотов на дрова; открыло небольшой кирпичный завод и бюро по найму прислуги, арендовало три участка земли под огороды для безработных. Кроме того, Русское собрание аккумулировало капитал в 38 тыс. руб., соединив отчисления на трудоустройство ссыльнокаторжных и пожертвования, собранные иркутским губернатором Иваном Петровичем Моллериусом. Не остался в стороне и генерал-губернатор Андрей Николаевич Селиванов, вошедший в попечительство об иркутском Доме трудолюбия. А примеру начальника края было принято следовать неукоснительно, и вскоре Общество приказчиков принялось за устройство благотворительного спектакля в пользу Дома трудолюбия. Фельетонист оппозиционной газеты неожиданно для себя умилился и хотел было тиснуть два-три добрых слова. Но передумал: «Не сглазить бы!»

Глава 15

Честь, слава и 100 тысяч франков в придачу!

Гуляние по случаю открытия сезона на циклодроме удалось: общество велосипедистов продемонстрировало гостеприимство и вкус. Но в привычном радушии ощущался всё же некий налёт таинственности.

А дело-то в том, что в январе иркутские подписчики парижской «Le Matin» обнаружили одно интригующее объявление: «Найдётся ли кто-нибудь, способный проехать на автомобиле от Парижа до Пекина этим летом? Маршрут длиной в 16 тысяч километров, награда победителю – 100 000 франков!!!» В несколько недель составился список из 25 гонщиков, но ближе к старту остались лишь пять экипажей – три французских, один голландский и два итальянских. Все они погрузились на корабль и поплыли к Шанхаю.

Едва лишь телеграмма об этом дошла до Иркутска, правление Общества велосипедистов (они же и владельцы авто) собралось у командора Яковлева в его оружейном магазине. Правление Общества составляли исключительно господа коммерсанты, но никто и мысли не допускал отъехать куда-нибудь по делам и пропустить такой марафон.

— Вы слышали: кроме корреспондента «Le Matin» едет издатель миланского «Secolo», – с порога поделился новостью предприниматель Виноградов. – Ещё собирается какой-то известный литератор, но и ему не затмить главного гонщика, принца Сципиона Боргезе. Как самый богатый итальянец он, конечно, может позволить себе такую экстравагантность: 16 тысяч километров по ущельям, пескам и ухабам, да ещё и в компании с супругой.

— Она будет подталкивать принца к победе, а то у участников, пишут, скучная договорённость держаться вместе и никому решительно не вырываться вперёд, – вставил Мордухович.

— А вы и вправду считаете, что «Itala» с 28 лошадиными силами поплетётся рядом с «Конталь», у которой их только шесть? – улыбнулся Николай Васильевич Яковлев. – И голландскому «Spiker», и французскому «De Dion Bouton» не угнаться за головным экипажем. Реально соревноваться с ним может только «Fiat», но я не думаю, чтобы граф де Гроппель бросил вызов принцу Боргезе. Впрочем, всё это праздные разговоры, господа, а ведь нам с вами предстоят немалые хлопоты, если не хотим дурной славы.

— На пробег отпущено 60 дней, а финиш намечен на 10 августа – стало быть, в Иркутске гонщики будут к концу июня, – пустился в расчёты Мордухович. – Да, никак не ранее, если принять во внимание пески пустыни Гоби.

— С поправкой на пустыню они и стартуют, я думаю, раньше срока! – вклинился Рубенович.

— Значит, нам нужно быть в «боевой готовности» уже с пятнадцатого числа, – подытожил Яковлев.

Между тем участников автопробега подстерегла непредвиденная опасность: около Мысовой под авто итальянского принца подломился ветхий мост, и экипаж, натурально, повис на высоте в четыре аршина. И не миновать бы несчастья, если бы не сопровождение из местных железнодорожников. Впрочем, сопровождавшие не расставались с гонщиками на всём пути: китайскую конницу сменили казаки, а казаков – железнодорожники. И всё же до самого Иркутска итальянцы не могли оправиться от пережитого у Мысовой. В город «Itala» вошла в начале десятого вечера, но и ликование публики не прибавило принцу Боргезе сил. Николай Васильевич Яковлев понимающе улыбнулся и быстро препроводил путешественников к дому Семёна Николаевича Родионова. В том, что это – лучшее место в городе, да к тому же устроенное на европейский манер, и не сомневался никто. Особенно впечатлила приезжих коллекция бабочек.

Ранее трёх часов пополудни следующего дня итальянцев решили не беспокоить, но уж в три-то часа явился весь цвет местного общества, и хроникёр засвидетельствовал: «Во дворе дома Родионова с принца снята фотография, а вечером на циклодроме устроено радушное чествование гостей». Ошеломлённый обилием яств и пышностью тостов, Боргезе наконец-то расслабился, но утром следующего дня командор Яковлев осторожно вернул его к трудностям предстоящего пути:

— В сухую погоду по Московскому тракту ещё можно двигаться обыкновенным манером, но после дождей грунт настолько вязкий, что советую надевать на колёса цепи. Средство очень хорошее; правда, при этом изрядно подтачиваются деревянные ободья и спицы. Да, и ещё: от дождя они разбухают, а, высохнув, начинают болтаться. Так что велите почаще поливать их водой.

Принц смотрел озабоченно, впрочем, благодарил и за советы, и за быстро отремонтированное авто.

После его отъезда прошло целых 12 дней, прежде чем появился следующий, голландский экипаж (в дороге он сломался и на неделю выбыл из гонки). Ещё неделю спустя на горизонте показались французы. К прибытию этих гостей горожане отнеслись куда менее трепетно, и гонщики, немного поспав и отобедав в «Гранд-Отеле», торопливо уехали.

Узнавая о продолжении марафона из газет, Николай Васильевич Яковлев всё чаще усмехался.

— Что-то не так? – спрашивала его дочь Инна.

— Нет. Просто размышляю, как старательно все мы, включая и китайскую конницу, поработали на европейских производителей: продажи их моторов теперь пойдут вверх!

В июле 1899 г. иркутский купец и велосипедист Н.В. Яковлев привёз из Франции автомобиль, работающий на бензине и способный развивать скорость 15 вёрст в час. «Лошади относятся к автомобилю совсем равнодушно», – отметила газета «Восточное обозрение». Как первый владелец авто Яковлев возглавил и возникшее впоследствии Общество автомобилистов.

В 1901 г. на ул. Ивановской принимал заказы на поставку локомобилей представитель акционерного общества Мальцевских заводов Николай Петрович Поляков.

В 1904 г. на Большой, в доме Милевского, иркутское представительство Торгового дома Розенталя выставило локомобиль мощностью в 20 л.с., произведённый известной английской фирмой.

Весной 1906 г. Н.В. Яковлев начал торговлю автомобилями. Газеты писали, что обыватели воспринимают «езду на моторе» как забаву, причём исключительно летнюю. Потому что попытки использовать автомобили зимой нередко приводили к конфузам: «9 февраля нынешнего, 1907 года, – сообщали «Иркутские губернские ведомости», – около 3-й полицейской части собралась толпа посмотреть на диковинку. Это был мотор, принадлежащий местному купцу Р. Когда тот ехал по улице Г. Кутайсова, замёрзли автомобильные трубки – их пришлось согревать общими усилиями публики».

Тем не менее, число авто увеличивалось, и в 1907 году газеты известили: в управе владельцам велосипедов, моторов и мотоциклов выдаются номерные знаки. За каждый взимается по 20 копеек, а правила езды в городской черте, разработанные местной думой, выдаются бесплатно. В том же году один из иркутских предпринимателей заявил, что свяжет моторами кайские и рабочедомские дачи. И с этой целью доставил в Иркутск шесть новых автомобилей.

В 1910 г. в Иркутске зарегистрированы 10 авто.

В 1911 г. в конторе Гренберга на 6-й Солдатской предлагались «последние новости в области автотехники – трёхколёсные, двух- и четырёхместные феномобили, способные развивать скорость до 60 вёрст в час и брать крутые подъёмы».

В апреле 1911 г. проведён экзамен на управление автомобилем для С.Я. Метелёва, А.П. Кулакова, В.П. Кулакова, И.Н. Алексеева, С.И. Хороса и И.П. Полийчукова. Мотор для испытаний предоставил господин Рубанович. Испытуемые получили удостоверения и обратились в городскую управу с предложением установить для них отличное от извозчиков оформление номеров: белые цифры на коричневом фоне.

В 1915 г. купец Иван Николаевич Алексеев, владелец мотора «Berliet», открыл на улице Пестеревской «Практича шоферофф».

Глава 16

Неудавшийся опыт

На Дворянской, в недавно открывшейся частной женской гимназии, заканчивался приём прошений, и родители будущих учениц толпились в приёмной до самого вечера. Но и после, почти до полуночи, продолжали постукивать молоточки. Кроме классных комнат и учительской обустраивались две квартиры для педагогов и небольшой интернат для иногородних. И сегодня, проезжая мимо, Василий Васильевич Еличев не удержался и вышел взглянуть на комнаты будущих воспитанниц. Ему было приятно, что госпожа Смориго не забыла о девочках из окрестных сёл. Правда, она не очень надеялась, что их наберётся достаточно...

«Что ж, в деревенской среде, действительно, мало сторонников «вылупления» из крестьянских девочек барышень», – мысленно соглашался Василий Васильевич. Объезжая Иркутский уезд по делам Общества взаимного кредита, он много общался с мужиками, но интереса к школьному образованию не замечал. В последнее время все разговоры вертелись исключительно вокруг дорожной повинности. Усольские крестьяне недоумевали, отчего это их обязывают выправлять участок у солеваренного завода: разве мало с них просёлочных и административных дорог? А в Тутурской волости возмущались бумагой от верхоленского исправника, предписавшего расчистку Шелашниковского тракта, давно уже закреплённого за соседней волостью. Еличев терпеливо выслушивал, но нет-нет, да и спрашивал, почему же такие рассудительные хозяева не отдают сыновей в жердовское сельскохозяйственное училище. Отвечали мужики неохотно и как-то очень неопределённо.

По замыслу же своего основателя, иркутского генерал-губернатора Александра Дмитриевича Горемыкина, это учебное заведение должно было обеспечить деревни целой армией просвещённых работников. И потому ежедневное погружение в сельскохозяйственные науки чередовалось здесь с ежедневной же практикой в подсобном хозяйстве. На училищной пасеке 24 пчелиных семьи должны были ежегодно давать около 4 пудов мёда и не менее 25 фунтов воска. А на учебной свиноферме разводились и потом продавались окрестным жителям поросята йоркширских кровей. Внимания требовали и 17 коров, обеспечивающих работу новенькой маслобойни.

В 1904 году министерство земледелия закупило для училища десять голов самых лучших пород, но вслед за тем железную дорогу перевели на военное положение, и перспективных коров так и не довезли до Жердовки. Но всё-таки масло, получаемое на учебной ферме, считалось самым сладким в округе.

Площадь опытной пашни колебалась от года к году, но ещё не было случая, чтобы распахивалось менее 100 десятин. И в самые холодные годы озимая рожь не пропала ни разу, расширялись посевы крупнозернового шведского овса, курляндского ячменя. Конечно, училищные луга ещё требовали орошения и удобрения, но огороды приносили уже стабильный доход (в прошлом, 1906 году он составил 1300 руб.). Особенно удавалась капуста, огромные головы которой изумляли всех окрестных жителей.

Но при всём том из 25 человек, окончивших курс, ни один выпускник не пожелал заняться сельским хозяйством: 12 определились учителями, двое изучали горное дело, трое стали конторскими служащими на железной дороге, один пожелал быть приказчиком, а шестеро вообще не выбрали определённых занятий. В бытность свою директором училища Еличев несколько раз проводил опросы, в том числе и анонимные, но ни разу ни один мальчик не попытался даже изобразить, что хочет работать в деревне. То есть, поступая сюда, крестьянские дети хотели просто «выйти в люди».

Имея давнюю привычку к исследованиям, Еличев и в директорском кресле пытался всегда докапываться до причин. Он самым подробным образом изучил огромную переписку об училище, которую вёл Александр Дмитриевич Горемыкин. И увидел: генерал-губернатор опасался, что «чугунка» отберёт заработок у мужиков, промышлявших извозом. И искал способы приобщения их к хозяйству. Жердовское училище и замышлялось им как механизм привязки к земле. За всеми планами стояли тщательные расчёты и, конечно, трудно было предположить, что десять лет спустя детище губернатора превратится в неработающий и при этом весьма дорогой проект. Ведь одних только земских сборов на содержание училища отпускалось 16 900 руб. ежегодно, а были ещё и солидные суммы от Департамента земледелия!

За время своей работы в сельскохозяйственном училище Еличев собрал немалый архив и нередко обращался к нему. А нынешнею весной перечитал многочисленные наброски, выстроил в серию статей и отнёс их в «Иркутские губернские ведомости». Конечно, можно было предполагать, что публикации вызовут недовольство нынешнего руководства училища, но всё же Василий Васильевич огорчился, поняв, что в его попытках разобраться в провале хорошего начинания увидели «просто злой умысел».

«Эх, поговорить бы с самим Александром Дмитриевичем! Уж он-то бы понял всё и помог!» – но, увы, Горемыкин скончался ещё три года назад. Кажется, последним из иркутян его видел нынешний губернатор Молчериус. Встретились они в Петербурге на вокзале, куда Александр Дмитриевич привёз всю денежную наличность – на тёплую одежду иркутским фронтовикам.

Недавно, будучи по делам в Петербурге, Еличев высвободил день и разыскал могилу Горемыкина. Это успокоило его, и весь обратный путь до Иркутска он чувствовал необыкновенный подъём. В одном вагоне с ним ехали коммивояжёры из Варшавы, Лодзи и других привислянских мест. Они надеялись составить серьёзную конкуренцию местным коммерсантам, правда, уверенности поубавилось, когда поезд наполнили нижегородцы, везущие дешёвые косы и серпы, ножницы и ножи, замки и миниатюрные маслобойни. Эти коммивояжёры направлялись в Монголию, чтобы купить там дешёвую кожу и шерсть, а по дороге надеялись распродать собственные товары. При подъезде к Иркутску они стали выспрашивать, стоит ли делать здесь остановку или лучше проехать дальше. Василий Васильевич чуть замешкался с ответом, зато его попутчик отвечал не задумавшись:

— И не сомневайтесь, господа! Иркутск – хоть и губернский центр, но окраины у него самые деревенские, со свиньями и коровами. Представьте, в городе несколько табунов скота...

Василий Васильевич поморщился и перевёл разговор на недавно прочитанную статью господина Ефимова об Обществе поощрения земледелия и борьбы с уходом крестьян из французской деревни. И ловко вставил между прочим:

— Тут кстати вспомнить и о недавней мере по развитию сельского хозяйства Восточной Сибири: педагогам, пожелавшим в пору каникул заняться огородничеством или полеводством, обещаны сторублёвые премии. А также и дополнительные выплаты за приобщение к этой работе крестьянских детей. И что замечательно, господа: оценивать работу педагогов командируется специальный агроном министерства сельского хозяйства!

Концовка вышла довольно напыщенной, и Василий Васильевич смутился. К счастью, поезд уже прибыл в Иркутск, и разговор естественным образом прекратился.

Располагаясь в экипаже, Еличев почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. А отправляясь, услышал:

— Говорю тебе, это – Еличев! Да, тот, который вывел новую яблоню-полукультурку! Она так и называется – «Еличёвка».

«Это – слава», – с привычной самоиронией подумал Василий Васильевич. Но было всё равно приятно.

Глава 17

У бывших людей

За время службы в Сибири статский советник Франио очень полюбил лето. С середины мая старательно вбирал он в себя солнечное тепло, а в начале декабря отправлялся в отпуск и самые суровые морозы переживал на курортах. Он и квартиру снимал рядом со службой, во втором этаже деревянного дома на углу Шелашниковской и Преображенской. Оба его окна выходили во двор с сиреневою аллейкой, прогуливаясь по которой, Франио обдумывал шахматные композиции и письма родственникам. Была там и небольшая скамья с удобной спинкой, изготовленная по собственному рисунку господина статского советника. Он редко садился на неё, но смотрел с неизменным удовольствием.

Сегодня (а день начинался особенный, самый длинный в году) привычный распорядок нарушило лёгкое постукивание в стену. Франио показалось, что звук шёл с хозяйской половины, и он, открыв дверь, прислушался, а затем прошёл до конца коридора. Но не заметил никакого движения и не услышал ни шороха. Казалось, дом досматривал сны и пока что не хотел просыпаться. Вернувшись, чиновник стал одеваться для прогулки и с изумлением обнаружил, что на полке нет часов и портсигара. Франио выглянул в окно: в садике было пусто, только дальний куст сирени чуть качнул ветками.

А минутою раньше здесь пробежал Адриан, подросток лет одиннадцати, ловкий, как обезьянка. За углом его поджидал «дядька», и, молча переглянувшись, они проскочили дворами на соседнюю улицу. Страх ещё колотился у мальчишки в груди, но разрасталось уже и чувство приятного освобождения: трофеи были так хороши, что не надо уже сегодня становиться у банка и рассказывать, заливаясь слезами, про «последние деньги на лекарство», будто бы оброненные по дороге. Случалось, кто-нибудь из приезжих, ещё незнакомый с местными попрошайками, делился какой-нибудь мелочью, но чаще отводили к городовому. Правда, «дядька» всегда выручал, да и поесть давал потом и Адриану, и младшей его сестрёнке Таньке. Вчера он пристроил её полоть грядки в Кузнечных рядах, за ночлег и за хлеб; правда, хозяйка разглядела, что «девчонка-то малахольная, не столько наработает, сколько съест» – в общем, только на день взяла. И теперь Адриану хотелось узнать, не прогнала ли до срока.

Он неслышно пробрался с огорода во двор, заглянул на веранду и на полу увидел спящих вповалку девчонок. Решил не будить, а проскочил к стоявшим неподалёку китайцам-циркачам. Те вставали рано (всех будили маленькие обезьянки-артистки) и, наскоро перекусив, отправлялись по улицам, на ходу начиная представление. Горожане выглядывали из окон, выходили во двор, прихватывая пятаки и гривенники: иркутская публика любила китайский цирк. Но ещё более ей было жаль малолетних акробатов, представлявших «каучукового человека». Номера были так рискованны, что женщины закрывали глаза и кричали старшему из китайцев:

— Лишний пятак дадим, только не мучай ребятишек!

Тот усмехался довольно, но никого не щадил.

И всё-таки Адриан согласился б уехать с циркачами: всё лучше, чем рабство у «дядьки» Останчикова.

Четыре года назад, в 1903-м, Вера и Афанасий Жилины (родители Адриана) переселились из-под Красноярска в Слюдянку, сняли небольшую квартирку, огородик развели. А через полгода разразилась японская гроза, и Афанасий погиб где-то под Порт-Артуром. Товарищи, которые это видели, поумирали в госпиталях; самого же Жилина не опознали среди погибших. Так и вышло, что Вера – вдова и не вдова, солдатка и не солдатка. Прошлым летом решилась она ехать в Иркутск хлопотать о пенсии и ребятишек взяла, «чтоб поглядели да пожалели хоть». Но, видно, не в те двери попала, потому что ничего не добилась, а только растерялась вконец да в одночасье и умерла у случайных знакомых в иркутском предместье Порт-Артур. Тут-то и подобрал ребятишек «дядька» – известный в округе «бывший человек» Васька Останчиков.

Во всём предместье, кажется, не было дома или лавчонки, где бы тайно не торговали водкой и пивом. И везде толкались «бывшие люди», затевавшие драки и разбирательства. Останчиков средь бела дня «экспроприировал» корову у торговца Маркевича, когда же тот возмутился, выхватил нож из-за голенища, и разом побледневший старик свалился ему под ноги. В ту же ночь ребятишки сбежали на остров Любашка – в надежде, что «дядька» их не найдёт!

Нынешним летом на этом острове расположился цыганский табор. Бойкие гадалки продавали в огромных количествах «талисманы» – завязанные в уголочки платков комочки хлеба, смешанные с сахаром и землёй. Через девять дней каждому купившему обещался «полный рассвет жизни». Даже восьмилетняя Танька понимала, что это обман, но взрослые отчего-то верили и с готовностью выворачивали карманы.

Два дня Жилины пробыли свободными островитянами, а на третий объявился Останчиков. Он удивился, завидев их, но, казалось, не рассердился; его сейчас занимало другое: в кустах, среди чьих-то пожитков, обнаружил он жёлтый американский топор и теперь прибрасывал, как бы его вывезти незаметно.

«Племяшей» он на другое же утро выставил перед банком. Сам же день провёл на Старой Сенной, и редкому из торговцев удавалось ускользнуть от него, не откупившись. Двое новеньких оказали было сопротивление, но их избили, а базарного старосту перепугали так, что прибывший полицейский наряд еле вытащил его из-под лавки. На Останчикова при этом никто из пострадавших не показал, и вечером он спокойно делил добычу на Иерусалимском кладбище. Здесь же и «отмечали» потом, расположившись у подножия большого памятника. А трепака отбивали на главной аллее, яростно выкрикивая: «Эх, Сашки, канашки мои!»

Адриан и Таня уснули вместе со всеми – в траве перед заброшенными могилами, но рано утром явился помощник пристава 1-й полицейской части и всю компанию арестовал. А через несколько дней Останчикова судили за нищенство и приговорили к двум неделям тюремного заключения. А Таня и Адриан вернулись на городское кладбище и в дальнем его углу набросали шалашик.

Прошлой осенью здесь было много берёз, но теперь торчали лишь пни, и комиссия городской управы прибыла сюда с неожиданною проверкой. Завидев важных господ, ребятишки разбежались в разные стороны, даже не сговорившись, где встретиться. Целый день Адриан крутился возле лодочников, арендовавших берег напротив Большой улицы и устроивших пристань. Желающих покататься было немало, и Адриан оказался полезным, так что его накормили ухой да ещё и дали три леденца. Один он бросил за щеку, а два других завернул в тряпочку и пошёл искать Таньку.

Солнце давно село, и на Большой, где днём гуляла нарядная публика, теперь только дворники поднимали пыль, да какой-то нищий разговаривал сам с собой, сидя у большой картонной коробки с лохмотьями. Вдруг коробка зашевелилась, лохмотья приподнялись и бессильно опустились опять.

— Пей! Гостинца дам... у меня тута недалёко ишо много гостинцов есть...

Адриан вгляделся и узнал в пьяной девочке Таню. Проходившая мимо дама тоже остановилась, а короткое время спустя показался городовой.

На другое утро, когда сестрёнка ещё спала в полицейском участке, Адриан забрался в останчиковский тайник, отыскал серебряные часы с гравировкой, портсигар и отнёс всё к дому на углу Шелашниковской и Преображенской. С минуту поколебавшись, он бросил камешек в окошко на втором этаже. Последовала пауза, и её Адриану хватило, чтобы подняться по дереву. Удивлённый статский советник открыл окно и увидел перед собой две живые синие пуговки.

— Барин, Христа ради, спасите!

Глава 18

Против течения

Накануне Александр Осипович Поляков целый день пробыл на Олхинском заводе – наблюдал за упаковкой алебастра и его отправкой в Иркутск, изредка помечая в блокноте. В сущности, он был доволен: с началом строительного сезона заказов было много, и это вызывало приятное напряжение после долгой зимы, в которую застоялись не одни только мышцы, но, казалось, и мысли. Впрочем, Поляков доработал проект рельсового пути к местным каменоломням: от складов на Преображенской площади через Острожный мост на Знаменскую улицу и дальше, за город.

У Александра Осиповича было несколько карьеров с прекрасным бутовым камнем, но доставка его по разбитым дорогам сильно удорожала отпускную цену. Сократить транспортные расходы могла бы прокладка рельсового пути. Причём без всяких трат из городского кармана: достаточно было сброситься поставщикам строительных материалов (для их же собственной выгоды).

Но предварительные переговоры показали, что вкладываться в будущее никто не хотел.

— Сегодня мы здесь, а завтра – в Омске уже, а послезавтра, глядишь, и в столице, — нехотя пояснил Полякову один начинающий предприниматель, носивший прозвище «Кирпича просит». – Главное – капитал сколотить, а нынешним летом для этого атмосфера благоприятная – цены-то поднимаются и поднимаются! Зачем же вы, уважаемый, норовите против течения плыть?

Подумав, Александр Осипович решился принять все расходы на себя. Но в таком городе как Иркутск это ещё не гарантировало поддержку местного самоуправления, поэтому Поляков изначально отрезал гласным путь к отступлению. То есть во вступительной части к проекту заявил однозначно, что отказывается от всякой монополии на рельсовую дорогу, да и за пользование землёй предлагает плату выше обычной – по 10 коп. за сажень. Естественно, обоснован был и маршрут, учтена загруженность моста через Ушаковку, рассчитано количество необходимых вагонеток и лошадей.

Однако во время думского заседания на лицах у гласных читались лишь недовольство и подозрительность.

— А не обязать ли нам господина концессионера построить новый мост через Ушаковку? – вопрошал член управы Турицын.

— А не спешим ли мы объявлять Полякова концессионером? – язвительно замечал гласный Тышко. – Мы ведь не постановили ещё поручить ему этот проект! Скажу больше: может статься, город сам возьмётся за разработку и сделает её куда более ясной и определённой!

— Коротко говоря, хоть Поляков и не груша, а потрясти его надобно, – негромко подытожил чей-то голос в задних рядах.

Александр Осипович нервно усмехнулся, встал и обвёл собрание тем редким взглядом, о котором его приказчики говорили: «Лучше б ударил, чем так глядеть».

Присяжный поверенный Раевский, всегда отличавшийся здравомыслием, поспешил вмешаться:

— Господа, ни для кого не секрет, что у города совершенно нет средств на рельсовый путь, а дело-то нужное, обещающее не только удешевление строительных материалов, но и обустройство дороги в Ремесленной слободе. Сейчас она, как известно, в ужасающем состоянии. Вспомните, как недавно пожарный обоз застрял там и вынужден был вернуться обратно.

Николай Иванович Раевский жил в Иркутске без малого тридцать лет и тем уже вызывал доверие здешней публики. А его природное красноречие, со временем ещё больше развившееся, позволяло выигрывать и провальные для стороннего взгляда процессы. Но то, что удавалось в судах, вязло в думском болоте, а если и получало неожиданное движение, то застревало в бумажных лабиринтах управы. После выступления Раевского проект рельсового пути передали в комиссию по угодьям, и Александру Осиповичу оставалось лишь ежедневно наведываться в городскую управу. Но решительно никаких сведений добиться не удавалось.

— Не сдавайтесь! Тут только измором и можно взять! — поддерживал Полякова такой же ходок по инстанциям — командир 3-го сапёрного батальона, расквартированного по дороге в Лисиху.

Войска здесь стояли и прежде, но в последние годы овраг, разделявший Гороховую улицу, так раздался, что сделал её решительно непроезжей. Комбат решил собственными силами перебросить мост, но нужен был строительный материал и разрешение на работы. Заполучить же то и другое можно было лишь ценой ежедневных приступов и атак.

— Не скрою: в иные минуты я очень сожалею, что не минёр, – однажды признался он Полякову.

— Но есть же ведь и положительные примеры, — попытался успокоить его Александр Осипович. – Помнится, гласный Богданов, уезжая на три года из города, предложил безвозмездно свой дом под городскую амбулаторию. Конечно, управа заподозрила в этом и тайный коммерческий интерес, и скрытые изъяны дома, но кончилось-то ведь тем, что пожертвование приняли! И даже не поскупились на благодарственную телеграмму.

Натужный оптимизм Полякова отнюдь не разделял его новый знакомый, сотрудник «Сибирской зари». Он так и написал в ближайшем номере: «Прискорбно будет, если предложение командира батальона постигнет та же участь, что и проекты господина П. о прокладке рельсового пути из каменоломен и господина X. о моторном сообщении».

Пока предложения энтузиастов брали на подозрение, на Мелочном базаре беспрепятственно орудовал самозванец, выдающий себя за базарного старосту. Он хозяйски расхаживал меж рядов, строго поглядывая вокруг и без труда улаживая недоразумения. Но мало кто обратил внимание, что все конфликты разрешались им исключительно в пользу перекупщиков.

Следить за всем этим было как бы и некому: члены управы, по выражению «Иркутских губернских ведомостей», «приковали себя к канцелярии». На бумаге дума замахивалась и на строительство электрической станции, и на новую скотобойню, и на расширение рынков и базаров, и на улучшение улиц и площадей. На деле же нерассмотренные вопросы переходили из заседания в заседание, и число их достигло уже трёх с половиной десятков. Здание театра на Детской площадке, отобранное у общественной организации, так и не передали никому, и один предприимчивый обыватель просто взял да прибил там самодельную вывеску «Принимается починка сапог».

Позже, вспоминая свои «рельсовые треволнения» (так ничем и не кончившиеся), Поляков старался их перебить чем-нибудь приятным: коммерческие дела предполагали хороший настрой, а в его копилке всегда были чудесные истории.

— Лет десять назад у села Уковского расчистили часть тайги (для надобностей железной дороги), – начинал он после вечернего чая, и все домашние делали вид, что никогда не слыхали об этом. – Так вот, от этой расчистки образовалась небольшая плотина, и бивший неподалёку ключ заполнил впадину длиной в версту, а шириной в половину версты. Один из крестьян обнаружил этот пруд, съездил за тридцать вёрст и привез карасей, – в этом месте Александр Осипович непременно делал эффектную паузу. – Да пять лет никому о том не рассказывал! Теперь же карасями завален весь рынок села Уковского! Некоторые тем только и занимаются, что ловят рыбу да продают! – Поляков смеялся счастливо, уже точно зная, что завтрашний день сложится хорошо.

Глава 19

С прицелом на Зеландию

– Нет, это просто расточительно – платить 50 коп. за карандаш, пусть и автоматический! На 50 коп. я покупаю мясо и потом всю неделю готовлю супы. На 50 коп. нам отпускают 200 вёдер воды! – Евлампия Андреевна Пядушкина была очень раздосадована. Двенадцать лет она учитывала каждую копеечку, ведя хозяйство двух сирот – племянника и племянницы. Склонность к панике, которой страдала тётушка, усугубилась за время недавней войны и революции, и теперь по малейшему поводу она впадала в отчаяние. Хоть и понимала, что подопечные её выросли: Соня вот-вот закончит гимназию, а Георгий уже три года работает и, конечно, может позволить себе дорогой карандаш.

На его жалование Пядушкины перестроили старый дом и приняли уже первых квартирантов. По расчётам Георгия у него достанет средств на поездку в Новую Зеландию. Правда, только в один конец, но ведь на дорогу обратно выпускнику промышленного училища грех не заработать.

О Новой Зеландии он впервые услышал от проживавшего по соседству Михаила Ивановича Хлыновского. В молодые годы тот много путешествовал, и со временем устные рассказы сложились в несколько циклов лекций. Публика, натурально, ломилась на них в Общественное собрание, а Георгий имел удовольствие слушать Михаила Ивановича у него в кабинете, где царствовал огромный глобус. Вагон с канцтоварами, в котором его везли, где-то на середине пути был разграблен, но перед таким великаном даже взломщики отступили. Так вот, на этом глобусе Новая Зеландия была отмечена особым флажком.

Летом 1907 года Хлыновский был уже в звании генерал-майора, а Георгий занимал пока скромную должность в Горном управлении. Но он очень старался, а летом, когда присутственные часы сокращали, даже брал бумаги на дом. Хоть начальство и препятствовало тому:

— Ваше рвение я, безусловно, ценю, однако же не желаю обвинений в эксплуатации, – пояснил патрон. – Вы ведь знаете, что газеты теперь только и пишут, что о «возмутительном сокращении» обеденного перерыва с двух часов до одного. Теперь все под взаимным надзором, и уж если увидят Вас вечером с бумагами, то и донесут, будто я попираю Ваше право на отдых!

— Валериан Владимирович, всё хочу спросить... – не удержался Георгий. Но тут же и смутился.

— Так говорите же! Что Вы вдруг замолчали?

— Собственно Вас это никак не касается, но мне-то и интересно мнение стороннего человека, к тому же опытного и образованного.

— Да скажите Вы прямо!

— Я... я заметил, что нынешние борцы за права трудящихся апеллируют исключительно к чувствам – отсюда и революционные лозунги, и общий агрессивный настрой. Между тем как источник конфликта находится совершенно в иной области – разумной организации труда. Борцы за права требуют повсеместной отмены ночных и праздничных смен, а я полагаю, что их нужно оставить, но иначе организовать. То есть, использовать гибкую систему скользящих графиков и дополнительных выплат. К взаимной, так сказать, пользе. Я уверен, немало нашлось бы охотников работать, как я, по ночам и в праздники.

Патрон помолчал. Зачем-то полистал календарь и передвинул бумаги у себя на столе. А затем оглядел Георгия Пядушкина, будто видел его в первый раз. Кивнул и развёл руками:

По всему видно, что Вы – здравомыслящий молодой человек. Только нынче не Ваше время, увы, у всех в головах одна только политика, – он опять помолчал. – Нет, я не ретроград, я вижу, как много в нашей жизни язв. В пошивочной мастерской Яблоковской ученицы не разгибаются по 17 часов, на лесопильном заводе Лаптева рабочим то руку оторвёт, то ногу... Но в том и беда, что нынешним борцам за права работников отдельные человеческие истории неинтересны, им масштаб подавай, чтобы можно было разворачивать лозунги.

— А, по-моему, главное право – на труд. В прошлый понедельник на Хлебном базаре была настоящая поножёвщина из-за подённой работы. Тётушка как раз закупала провизию – и едва не лишилась чувств.

Георгий не стал рассказывать, что в тот же вечер было ещё одно происшествие, с ним самим: в шестом часу, когда и солнце ещё не село, свернул он к товарищу на Иерусалимскую – и оказался в крепких объятиях двух субъектов:

— Дайте нам пятьдесят копеек – мы два дня не емши!

— Потому как работы нет никакой.

— Коли сами не дадите, то возьмём силой!

Приняв рубль, оба поклонились и обещали «молиться за благодетеля». А Георгий, возвратившись домой, долго вертел в руках маленький глобус с флажком, установленным на Зеландии. Наконец, решение было принято. Оставалось сообщить о нём тётушке.

К миру страхов, средь которых пребывала Евлампия Андреевна, с недавних пор прибавился страх внезапной и беспричинной смерти в молодом возрасте. А случилось это после того, как в июле скончались цирковая велосипедистка Мария Вестер и околоточный надзиратель 1-й полицейской части Слуховской-Лимаренко. О Марии Вестер, вчера ещё ездившей по отвесной стене, Евлампии Андреевне много и с восторгом рассказывали соседи, а околоточного она знала лично и часто думала даже, что «вот достаются же кому-то такие мужчины».

Супруг Евлампии Андреевны умер очень рано, а при жизни был чрезвычайно упрям и всегда, даже и в ущерб интересам, настаивал на своём. Он и с работниками их швейной мастерской перессорился, так что, даже и умирая, требовал от супруги «всех уволить незамедлительно». Она, по привычке не спорить с ним, обещала, однако после кончины Егора Егоровича просто продала мастерскую одному из закройщиков.

Пядушкина не разделяла стремление мужа непременно разбогатеть, а напротив, говаривала, как хорошо бы ему определиться на службу и заработать пенсию, отраду на старости лет. В этой же мысли укрепляла она и племянника, с самого его детства, и не далее как вчера ввернула между двух блюд поучительную историю:

— Вот ведь как бывает, Георгий: один состоятельный человек в своё время делал хорошие взносы в иркутское Общество приказчиков, а потом переехал то ли в Омск, то ли в Томск. А недавно, чувствуя себя немощным, попросил назначить ему ежегодное пособие, и представь: общее собрание постановило не отказать!

Евлампия Андреевна приготовилась встретить отпор, но Георгий неожиданно улыбнулся:

— Вы абсолютно правы, тётушка, и, как и всегда, заглядываете вперёд. Вот и я недавно прочёл о замечательной пенсионной системе в Новой Зеландии, – и он вдохновенно, как когда-то Хлыновский, нарисовал ей картину обеспеченной старости в отдалённой стране.

Тётушка умилилась, а Георгий, не теряя времени, на другое же утро предупредил патрона о возможном увольнении. Изумлённый начальник не преминул поделиться новостью за обедом у родственницы, а супруг этой родственницы оказался вхож в редакцию «Сибирской зари». Коротко говоря, и двух дней не прошло, а в разделе «Хроника» появилось интригующее сообщение о молодом человеке, готовом при ограниченных средствах отправиться в Новую Зеландию.

Эта новость обратила внимание известных персон, желавших из первых рук получить информацию о зеландской промышленности и готовых принять на себя дорожные расходы. Желающих оказалось так много, что редакция напечатала: «Ввиду поступающих вопросов об отъезде в Новую Зеландию одного иркутянина сообщаем его адрес: Савинская, 12».

Глава 20

Из жизни чемпиона Спая

В жаркие дни, проводив хозяина на службу, сенбернар Спай – бежал в кусты на берегу Ангары и лежал там, пока дворник не высвистывал знакомый мотив, означавший: Николай Григорьевич дома. Но чаще Спай сам возвращался к подъезду и нюхал воздух: запах свежеотутюженного сукна заставлял его быстро взбежать по лестнице. Правда, сегодня к нему примешивался одеколон «Рейнские букеты № 4711», и это значило, что пожаловал господин Чеготуев.

Вы не поверите, Николай Григорьевич, но вчера вечером я почти час просидел на заборе: собаки загнали! Только извозчики и вызволили, да и то один пёс напоследок хватанул за рукав! Теперь вот иск думаю предъявить, и на сумму куда большую, чем обошлись бы намордники для этих глупых шавок! Понимаю-понимаю: вы с Еленой Игнатьевной меня не одобрите – и совершенно напрасно! Большинство собачьего населения (как и населения вообще) – особи примитивные и всегда готовы вернуться в полудикое состояние. Ваш Спай – редкое исключение, даже и среди сенбернаров, но тут уж сказалось его монастырское происхождение, – он осклабился.

— Мать Спая – из подмосковного питомника, – мягко уточнила хозяйка. – И кстати сказать: как сторож он, конечно, уступает местным дворовым псам.

— Да, они – очень преданные служаки, – продолжил Николай Григорьевич. – Но хозяева принимают это как должное и заботятся об охранниках только пока те в силе, – У ресторана «Париж» вот уж вторые сутки валяется труп чёрной дворняги, охранявшей соседний дом, – он досадливо отвернулся к окну и весь оставшийся вечер молчал.

В последние дни хозяин был вообще молчалив, и сколько Спай ни всматривался, до причины доискаться не мог. Это немного тревожило его, но, в общем, сенбернар был счастлив: все три года своей жизни он почти не знал огорчений и даже два длительные поездки перенёс довольно легко. Кроме того, иркутский климат позволял ему оставаться бодрым и вполне поддерживать мнение о великодушии сенбернаров. И наконец у него было то, что называется «длинный поводок»: хозяева предоставляли ему много свободы, не сомневаясь, что он ею не злоупотребит. То есть не попадёт в дурную компанию, не сбежит за первым симпатичным хвостом и никого не обидит.

Не далее как два дня назад, когда Спай спасался от жары в приангарских кустах, туда же забрёл белый, с жёлтыми пятнами пойнтер антрепренёра Вольского. Сразу было видно, что он сбежал, и, пожалуй, стоило поучить его, но, принюхавшись, Спай задумался и приветливо замахал хвостом.

Вечером того же дня гости Николая Григорьевича (все «собачники») обсуждали объявление Вольского в «Иркутских губернских ведомостях»: «Доставившему пойнтера — вознаграждение, утаившего буду преследовать».

— Конфуз в том, что Вольский и сам преследуем. Кредиторами, — заметил присяжный поверенный Раевский. — Скоро будет не только без собаки, но и без дома, где собака жила, – закончил он неожиданным каламбуром.

Этот гость в доме был впервые, и Спай мог только сказать, что недавно тот общался с дамой, у которой духи «Фру-фру».

— Однако же отдадим должное этому Вольскому, – вступился за антрепренёра Николай Григорьевич, – он продолжает зарабатывать собственным ремеслом.

— Вот именно! – подхватил желчного вида господин. — А то дошло уже до того, что чины прирабатывают в балагане!

Конечно, он имел в виду железнодорожного агента Горева. Вот уж более месяца тот, отбыв присутственные часы, выходил на арену цирка Стрепетова, где нынешним летом соревновались борцы. На Горева делались ставки, и поклонники называли его «чиновник-атлет».

— Это уж совершенно неслыханный для корпорации случай, – возмущался один из сослуживцев Николая Григорьевича. – Всякий уважающий себя чин вообще сторонится балаганных развлечений. И уж тем более он не станет посмешищем сам. Куда, собственно, смотрит начальство?

О борцовских подвигах Горева почти неделю ничего не знали в управлении Забайкальской железной дороги. Затем поползли слухи, но верить в них никто не хотел. Правда, Д., метивший на должность Горева, задумался, решил всё проверить и отправился на ближайшее представление. И в тот же вечер написал докладную.

Изумлённый патрон немедленно вызвал Горева, но тот и не подумал оправдываться:

— Таким образом я компенсирую себе «испарившиеся» наградные за прошлый и позапрошлый год – я ведь правильно понял, что этих денег уже никому не видать?

Разгневанное начальство пригрозило «атлету» увольнением, но никаких законных причин, увы, не нашло; не помогли и «протестные письма оскорблённых коллег», не имеющие юридической силы. К тому же управлению не хотелось ворошить историю с наградными: и без того уже Петербург слал запрос за запросом о пособиях смазчикам, кондукторам и прочим служащим с низшими окладами. Пришлось признавать, что половина денег канула в бухгалтериях-канцеляриях или же осела в начальственных кабинетах.

— С момента открытия Забайкальской дороги основная доля премий достаётся старшим агентам, и эти выплаты в семь-восемь раз превышают те, что перепадают низшим агентам. За работу на линии поощряются те, кто на линии никогда не бывает, – Николай Григорьевич выразительно помахал газетами.

– Давайте же признаемся, господа, что младшие служащие у нас несправедливо обделены!

— Да, но ведь надо же понимать разницу между Юпитером и быком! – возразил желчный гость. – Лично для меня она очевидна, и я признаю разного рода привилегии. Считаю естественным, например, что военному министру Сухомлинову для поездки по железной дороге выделяется вагон-салон.

— Это бы и не страшно, размести он в этом вагоне всю свиту, так нет же, едет один, а сопровождающим отдаётся по целому отделению в вагоне первого класса. Зато следующих тем же поездом докторов размещают чуть ли не с багажом. Это как?! – возвысил голос обычно сдержанный Николай Григорьевич.

– Да что там, у нас и член окружного суда Дулевич не стесняется оскорблять подчинённых (как младших по должности), и судебная палата его за это лишь немного журит. Вот в итоге и выходит, что мы, не оправившись от одной революции, провоцируем новую. Нет, наше общество не на шутку больно!

Когда хозяин говорил о болезнях, Спай всегда оживлялся, ведь обычно после этого они отправлялись в ветлечебницу. Так было и неделю назад, когда он оказался в весёлой компании со щеглом, ослом и цесаркой.

— С начала лета несут одну птицу, а собак и кошек, видно, по дачам развезли, – заметил ветеринар. – Но вы-то, кажется, остаётесь в городе?

— Нет, скоро отбываю с женой на четыре месяца – в Петербург и далее, за границу.

— А Спай?

— Дал объявление в газету.

На другой день ветеринар, в самом деле, прочёл: «Передаётся на 4 месяца квартира в пять комнат, с обстановкой за 65 руб. в месяц. Тут же продаётся ручная лисица полутора лет, уже имевшая помёт и пригодная для спаривания с охотничьими собаками соответствующих пород. Желательно передать в хорошие руки, а охотнику – бесплатно. Тут же продаётся за 600 руб. сенбернар, со свидетельством, от премированного предка, получившего на выставках в России большую серебряную медаль, большой золотой жетон, приз министерства финансов и звание чемпиона».

— Спая это, боюсь, не обрадует, – посетовал ветеринар, – но охотники-то на него найдутся. Конечно, избалован не в меру, но уж с этим придётся, видимо, и считаться: очень уж именит».

«С животными необходимо считаться» – эта фраза была любимой в ветлечебнице. А сомневающимся напоминали историю, описанную одной из местных газет: «Сентябрьским вечером 1905 года в доме № 40 по Малой Ленинской работник Иван Петров 30 лет, будучи в нетрезвом виде, стал бить вёдрами по задам лошадей. Из которых одна ударила его в грудь, отчего он тут же и умер».

На 1 января 1909 года в Иркутской губернии числилось 13 ветеринарных врачей гражданского ведомства. Из них 6 – в Иркутске, а остальные – в Верхоленске, Киренске, Тулуне, Шимках, Черемховском, Култуке и Тайшете. Ветеринарных фельдшеров насчитывалось 12. Из них 5 уездных, 5 пунктовых и 2 городских. Ветеринарных же стражников было 14, из которых 12 находились в карантинных зонах на границе Монголии и Забайкальской области, а 2 – при скотопригонном дворе в г. Иркутске.

Глава 21

Пора вакаций

В отпуск жандармский ротмистр Чепурной отъезжал на этот раз совершенно один: супруга с детьми уехала ещё три недели назад. Кстати, это и навело на мысль собрать мальчишник.

За время революции у Чепурного скопились коньяки, и теперь, достав их из недр буфета, он подумал: «Да, какими ж были эти последние годы, если даже до «Шустовских» руки не дошли...»

Приглашая к себе приятелей по жандармскому управлению, ротмистр сразу оговорил: «О работе ни слова!» Но после третьей рюмки вспомнили-таки о недавних протестах на концертах артиста Северского:

— И вот ведь что характерно, господа: никто не может с уверенностью сказать, подписывал ли Северский этот благодарственный адрес войскам за подавление московского восстания. Всего вероятнее, что и не подписывал, просто его именем ловко воспользовались, а уж социал-демократы раздули на пустом месте пожар...

— На то они и социал-демократы, – рассмеялся хозяин. – Господа, кто-нибудь читал «Сказку о большевике и меньшевике» в свежем номере «Понедельника «? Ну, так я вам зачитаю избранные места, – он дотянулся до столика с газетами. – «Приготовил палач две верёвки: подлиннее – для большевика, покороче – для меньшевика, да и повёл обоих их в лес. Всю дорогу только и было слышно:

— Плеханов сказал...

— Ленин написал...

— Плеханов утверждает...

— Ленин отрицает...

Вот стали они подходить к постоялому двору, и палач спрашивает: «А нет ли у вас, господа хорошие, по двугривенному?» Получил от обоих. Стал пить чай, а буфетчик и говорит: «Крамольники-то не удерут?»

— Коли были бы два большевика или два меньшевика, то ушли б непременно, а эти нипочём не столкуются, – отвечает.

И точно: стоят они, миленькие, подле ворот и чуть ли не истинно русскими выражениями друг друга озадачивают:

— Всё зло — от ...ых меньшевиков!

— Нет, всё зло – от ...ых большевиков!

А палач уж и петли навешивает: подлиннее – для большевика, покороче – для меньшевика. Тут уж сообразил большевик:

— А что, если нам палача повесить, а самим – того? – и ловко петельку начал крутить.

Но меньшевик так и вспыхнул весь:

— И не надейтесь! Я не потерплю вашей большевистской верёвки! Даже для палача.

— А я не допущу вашей меньшевистской верёвки!

В общем, так разъярились они, что и не заметили, как палач их обоих повесил. Правда, верёвки перепутал».

Кажется, автор предполагал, что в этом месте читатель будет смеяться, но как-то не случилось на этот раз. По кругу пошла «Смирновская», и гости стали жаловаться друг другу на супруг, на соседей, на детей, на то, что скучно стало в Иркутске после многочисленных арестов и высылок. В довершение всего Чепурной рассекретился – признался, что киевская родня уговаривает его не только выехать из Сибири, но даже и вовсе оставить жандармерию.

На другое утро он припомнил всё сказанное и смутился. Ехать к товарищам и объясняться было бы слабостью, и в конце концов ротмистр рассердился на всех, а в особенности на «этот город, грязный, скучный и несчастливый». И хотел было сразу ехать на вокзал, но до отхода московского поезда оставалось ещё довольно много времени – и он отправился попрощаться со старым товарищем, начальником команды добровольного пожарного общества Аркадием Осинцом.

Аркадий был страшно милый человек, никогда не видевший в приятеле жандарма и никогда не говоривший с ним о политике. Вчера он не смог прийти на мальчишник, потому что проводил испытание штуцера – нового прибора для подачи воды. Это следовало отметить, и они отправились в Интендантский сад, который в последний месяц совершенно преобразился. У главного входа арендатор Коршунов поставил ворота в византийском стиле, расширил центральную аллею, украсил её изящными арками; прежний буфет разобрал, а вместо него отстроил новый, в соседстве с музыкальным павильоном. Беседки, скамейки, мостики – всё было свежевыкрашенно, а пруды и протоки тщательно вычищены. И не в пример прошлых лет прямо от задней калитки сада устроены мостки, ведущие к новым купальням на Ушаковке.

— Публика нынче к нам так и валит! – рассказывал довольный буфетчик, провожая приятелей к столику на двоих, – в последнее воскресенье аж до двух часов ночи не расходились...

Чуть в отдалении закусывали ещё три господина: попечитель городского пятиклассного училища Чевелёв, попечитель ремесленно-воспитательного заведения Кузнецов и попечитель Владимирского приюта Винтовкин.

Отлавливая в тарелке копеечного маслёнка, Чевелёв спрашивал Винтовкина:

— Что, Владимир Иннокентьевич, небось, отдал сиротам лучшего горбунка?

Это он вспомнил мартовскую ещё историю с пропажей лошади Владимирского приюта. И Винтовкин догадался: Чевелёву просто хочется навести разговор на себя. Действительно, и минуты не прошло, а тот уже с упоеньем рассказывал, как покупал для своего училища самовары, сахар, баранки, вафельные полотенца («Знатные, с петухами в кайме!»), как приплачивал дворнику за кипяток для чая.

Кузнецов, внимательно слушая, кивал, но Чепурной бился бы об заклад, что за всем этим кроется чувство собственного превосходства. И когда дошла очередь до Кузнецова, когда спросили его: «А что у вас-то, в ремесленном?», он торжествующе усмехнулся, азартно поддел зазевавшийся на тарелке груздочек, вкусно съел и лишь после этого достал свежий номер «Иркутских губернских ведомостей».

— Где тут, где? А вот: «Директор ремесленно-воспитательного заведения Шангин выражает глубокую благодарность попечителю Ф.Ф. Кузнецову за пароход и музыку, предоставленные им воспитанникам и служащим 28 июня».

После такой кульминации наступил естественный спад, и господа коммерсанты деловито заговорили о перспективах недавно открывшегося гвоздильного завода. А после – о товариществе безработных, недавно образовавшемся и уже принимавшем заказы на малярные, обойные, мебельные работы, а также на составление смет, отчётов и переписку деловых бумаг. Контора товарищества расположилась на углу Почтамтской и Баснинской, а в некотором отдалении от неё, на скрещении Преображенской и 4-й Солдатской, арендовала угол ремесленно-трудовая артель «Взаимная польза».

— По мне, так и хорошо, что объединяются: будет с кого и спросить, – подумав, высказался Винтовкин. – Да и сам кадр в этаких-то артелях надёжнее и трезвее.

«И такому кадру не до революции уж!», – мысленно подхватил Чепурной, проникаясь к Винтовкину симпатией. Он даже повернулся к нему всем корпусом, а зря – говорившие разом подобрались и замолчали. Чепурной, чувствуя неловкость, сделал Аркадию знак, и они тотчас вышли.

По Большой разгуливали чистильщики сапог, экипированные на американский манер. Они и ящики носили не на груди, как обычно, а за спиной, обклеив их с разных сторон объявлениями. Можно было, к примеру, узнать о ближайшем концерте госпожи Долиной.

Ехать на вокзал было рано, и Чепурной вспомнил, что ему ещё следует рассчитаться с домовладельцем Бродским и закрепить за собой квартиру на всё время отпуска.

— Демидий Иосифович теперь целыми днями в садике пропадает, – подсказала прислуга. – Навыписывал за зиму три коробки цветов, да только ими теперь и занимается. И никого ведь не допускает помочь!

Когда Чепурной добрался до Бродского, тот разбрызгивал последние капли из оранжевой леечки. И ротмистр поймал вдруг себя на странном – что он будет скучать по Иркутску.

Глава 22

От обороны к нападению. И обратно

В редакции «Иркутских губернских ведомостей» обсуждали последнюю цеховую новость: накануне губернатор выдал разрешение на издание новой газеты – на этот раз отставному коллежскому регистратору Норину.

– Статус редактора обошёлся ему в 2 рубля 45 копеек, – уточнил хроникёр и добавил. – Сумма, конечно, символическая...

– Но обольщаться не стоит! – закончил фразу только что вошедший Александр Иванович Виноградов. И чуть приметно вздохнул, оглядывая приёмную.

Он более пяти лет редактировал это издание, заботясь и о хронике, и о зарисовках с натуры, так что к «казённой газете» тянулись не только чиновники, предприниматели, но и их супруги и даже барышни на выданье! Коллеги из «Сибирской жизни», правда, иронизировали, что обновлённый фасад лишь подчеркивает старую зависимость от властей. Виноградов отвечал отстранённо: «Официальные органы у нас имеют свою роковую судьбу. Старейшие исторически, они попали в положение каких-то пасынков прессы и повсюду встречают в ней подозрительность и глухое недоброжелательство».

Впрочем, это и подталкивало: Александр Иванович собрал превосходных авторов; так, передовицы у него писал образованнейший Новомбергский, в недалёком будущем приват-доцент Томского университета, а оперные спектакли обстоятельно разбирал композитор и дирижёр Горелов. Конечно, Александр Иванович задумывался и о собственном, независимом, так сказать, издании. Но тут нужен был не один только опыт собирания авторов, но и известные средства, а также способность работать в агрессивной конкурентной среде.

На иркутском газетном рынке вот уже несколько лет не прекращались военные действия. К лету нынешнего, 1907 года, по всем признакам должна была наступить передышка, но тут из укрытия показался запасный полк типографских рабочих, вооружённых правдой о настоящих, а не «нарисованных» тиражах. Последовала серия взаимных разоблачений, особенно преуспела газета «Сибирь», из номера в номер повторявшая обвинения в адрес «Сибирской зари». Та держала линию обороны, повторяя как заклинание, что имеет собственных корреспондентов аж в Государственной думе и Госсовете. «Сибирь» провела разведку в столицах и громогласно заявила: в роли «собственных корреспондентов» выступает один питерский журналист, просто дублирующий свои материалы в Иркутск.

«Однако ж и без этих питерских Воробьёв уже не обойтись, – признавал Александр Иванович, наблюдая схватку со стороны. – Обывателям теперь вынь да выложь участников и очевидцев событий. В этой роли и подвизаются все, кто хочет. А недостаток впечатлений «восполняют» непомерным снобизмом. И всё этот съедается доверчивыми читателями, так что в редакциях уже делают ставку на таких щелкопёров. А, думаю, зря. По мне, так всё это ветром занесённые господа, а редакции держатся на скромных, незаметных сотрудниках, как Павел Павлович Колосов, настоящий газетный домовой».

«Пал Палыч», как чаще называли его, снимал каморку у вдовы-попадьи неподалёку от редакции одной частной иркутской газеты, где служил лет двенадцать, не менее, ответственным секретарём. На службу приходил он всегда очень рано, и к появлению хроникёра успевал уже вычитать полосу телеграмм. Колосов был из ссыльных народовольцев, и в Сибирь он попал уже сильно на возрасте, так что в губернском жандармском управлении решили не отправлять его в гиблый Вилюйский край, а оставили в Иркутске. Это считалось большим везением, но Павел Павлович сожалел, что лишился общения со старым другом Введенским, который следовал вместе с ним по этапу. Даже и надежда на поддержку товарищеской переписки скоро оборвалась: после Иркутска Введенского и след простыл, а на все запросы Павла Павловича начальство отвечало туманно. Колосов потерял уже и надежду, но Введенский объявился вдруг, и не когда-нибудь, а в середине октября 1905 года, на второй день всеобщей забастовки в Иркутске. И не один, а с тремя ездовыми собаками. «Не бросать же их, в самом деле, когда они дважды мне жизнь спасли», – объяснял он с обычной своей невозмутимостью.

Квартирная хозяйка сначала, конечно, опешила, но скоро сообразила, что по нынешним временам лишние охранники не помешают, и дала собакам сытного корма. А обрадованный Павел Павлович стал собирать на стол. Но лишь только присели, как постучался издатель газеты:

— В редакции самовар и закуски: приходите! Мы нынче вместе с типографскими дежурим: говорят, погрома не миновать!

У входа в редакцию переминались оба сторожа, ставни были заперты на болты, но внутри здания всё буквально залито электричеством! В наборной, у накрытого стола, столпилось около десятка рабочих, оживлённо толковавших события последних дней. Всюду были разложены охотничьи одностволки и двустволки, а в редакции, словно в витрине охотничьего магазина, красовались винчестеры, браунинги и коробки с патронами. Правда, сидевший подле них хроникёр имел вид совершенно безобидный и с большим удовольствием поедал закуски. В то время как сам издатель метался между редакцией и типографией, повторяя: «Если погромщики всё разнесут, я разорён, разорён! С кого потом взыщешь убытки?!» Но инстинкт собственника всё-таки отступил перед инстинктом самосохранения: вспомнив «вдруг», что «оставил супругу в тревоге», издатель отъехал домой и вскоре прислал записку: «Вынужден скрыться в одном надёжном месте». Фельетонист несколько раз перечёл это вслух, находя всё новые интонации, и под общий смех публики сам незаметно исчез. А час спустя обнаружилось, что и хроникёра нет на месте...

К тому времени Введенский рассказал уже большую часть своих северных злоключений и когда он подсел наконец к огромному самовару, Павел Павлович, дотоле молчавший, неожиданно рявкнул:

— Негодяи!

— Это ты о ком?

— Разумеется, о забастовщиках: взбудоражили, перепугали всех, сбили – изволь после этого вновь настроить газету! Прощу им только тогда, когда свободу печати добудут! – он помолчал и спокойно уже продолжил: – свобода печати нам нужна, а вот конституция пока что без надобности. Так я это теперь понимаю.

Как старый народоволец Павел Павлович Колосов признавал вспыхнувшую забастовку естественной, но всё нутро его восставало против вынужденного безделья и требовало любимой работы. Введенский смотрел на его старческую фигурку с сухонькими пальцами, любовно перебиравшими старые гранки, хотел возражать и не мог. Оба молча уселись на редакционном диване. Через открытую дверь доносились весёлые песни из наборной: застольная самооборона явно понравилась типографским.

На другой день Виноградов повстречал Колосова и Введенского в зале Общественного собрания. Здесь шёл непрекращающийся митинг, и сначала выкрикивали свои лозунги господа революционеры, а потом их, ушедших отдохнуть, сменили обыватели, скоро сообразившие: вот он, случай свести счёты с конкурентами и обидчиками. «Под суд! Под суд!» – кричали ораторы как заведённые, и публика откликалась: «Под суд!» Большинство собралось сюда как на зрелище, и в этой пёстрой, разноголосой толпе постепенно прорезались «тёмные элементы». Сначала они просто кричали «Пожар!», наслаждаясь производимым эффектом, но скоро так освоились, что устроили пальбу прямо перед входом в Общественное собрание.

Казалось, в городе было безвластие: полиция только наблюдала, не вмешиваясь ни во что; но некоторые проницательные господа предсказывали скорый перелом, и действительно: утром следующего дня подтянутые к Иркутску войска уже патрулировали центр, никого не пуская в присутственные места. Охранка, не зная, кто именно был вожаками забастовщиков, начала арестовывать всех известных людей, но в это самое время телеграф принёс сообщение о Манифесте 17 октября. Обрадованный Введенский отбыл в Россию, оставив хозяйке квартиры собак, прекрасно зарекомендовавших себя в мятежные дни. А Павел Павлович вернулся за свою конторку в редакции.

Как-то июльским полднем 1907-го Виноградов повстречал его на Большой:

— Глупые мечтатели мы! – усмехнулся старик, словно бы продолжая вслух свои мысли. – Из наших юношеских протестов вылупилась настоящая революция, а от неё только вдовы да сироты. Как от японской войны... мода на всё японское. Вот, в завтрашнем номере не без восторга сообщим: «Скорым поездом проехали через Иркутск японские офицеры, среди которых вице-адмирал и несколько японских женщин-аристократок».

Глава 23

В поисках сюжета

На Ивановской мальчшика-газетчик нарезал круги, выкрикивая: «Происшествие в Петербурге: трое рабочих лежат под обломками! Купите газету!» Ловко поворачиваясь на пятках, он заглядывал в лица, определяя, к кому и какую подобрать интонацию. Но и самые отработанные приёмы не срабатывали в этот пасмурный день: за целые полчаса разошлось только два экземпляра.

– 200 человек убитых и 500 раненых в Петербурге!!! – заорал он истошно, и «Сибирская заря» пошла нарасхват.

А когда вся пачка была продана, мальчишку схватила за ухо стриженая барышня: «Это где же написано про 200 убитых и 500 раненых?!» Хватка у барышни была мёртвая, но глаза-то смеялись... Газетчик обезоруживающе улыбнулся, пальцы разжались – и он немедля улепетнул. А барышня направилась по Большой, явно не имея конкретной цели и никуда не спеша. После сценки с мальчишкой на её миловидном лице снова появилось мечтательное выражение, не особенно подходящее для фельетонистки.

Накануне у Елизаветы Левиной был трудный день. С утра она добросовестно перечитала местную хронику, отсмотрела ворох европейских газет, но ни за что решительно не смогла зацепиться. В редакции ей вообще очень трудно работалось: отвлекали звонки по телефону, брюзжания хроникёра, фонтанирования редактора и налёты нештатных корреспондентов. Вот и на этот раз к половине пятого на второй полосе оставалась зияющая дыра. Правда, глядя вслед уходящей Левиной, секретарь заверил редактора:

— Сколько строк оставлено, столько она и напишет.

В общем, заявиться завтра утром с пустыми руками было решительно невозможно, и барышню охватила тоска: «Нет, не случайно дядя отговаривал от работы в газете! Дура, дура! Уж лучше отправить с посыльным записку об увольнении, чем показываться в редакции...»

Это незатейливое решение показалось Лизе спасительным, и, добравшись до квартиры, она первым делом набросала прошение г-ну редактору. И уж потом составила дяде компанию за обедом.

— Кризис, кризис, – по обыкновению вздыхал он, рассматривая узор на тарелке. – У нас в материальной службе не знают, как списать шесть саженей дров, отпущенных начальнику железной дороги. Когда отпускали, деньги-то постеснялись спросить – понадеялись, что как-нибудь обойдётся. А вот не обходится, не прикомандировываются проклятущие эти сажени ни к какой другой трате, хоть плачь!

Сначала Лиза слушала просто из вежливости, затем словно бы зацепилась за что-то и уже не сводила с дяди цепкого взгляда. Потом молча встала из-за стола и быстро-быстро прошла в свою комнату.

Рано утром она вызвонила посыльного и вручила ему пакет для «Сибирской зари»; сама же отправилась спать и появилась в гостиной только в два часа пополудни, на редкость довольная. Съела что-то и упорхнула.

В редакции за конторкой секретаря никого почему-то не оказалось, но из кабинета редактора слышались громкие голоса. Лиза подошла, чуть приоткрыла дверь и услышала, как хроникёр декламирует:

— Как разрешить головоломку?

— Тут надо тонко подвести, чтобы невинность соблюсти, но и традициям не сделать ломку. Вишь, черти, видно, не смогли дрова списать на счёт убытка и в каверзу меня ввели, чтоб выскочить самим из пытки!

— Да ладно, дело в лес не убежит и под суконцем с годик пролежит!

Секретарь, указывая на хроникёра обличительным пальцем, заорал: «Здесь немало он прикрыл дел и тонких, и солидных, и в могилу опустил их, для гласности завидных!»

В довершение всего и редактор подхватил на мотив Мефистофеля: «Здесь их гложет только мрак, здесь их гложет только мрак!»

Наборщик, проскочив мимо Лизы, встал в проёме редакторского кабинета:

— «Дрова» встали чика в чику, не нужно ничего сокращать.

— А я вам что говорил? – секретарь обвёл всех победным взглядом. – Сколько строчек оставлено, столько она и пишет.

Посмотрев гранки, Лиза успела ещё заскочить в музей Географического общества, но на этот раз лекция не заинтересовала её, и, не дождавшись перерыва, она вышла на балкон. Внизу фланировала нарядная публика: пёстрые многоголосые ленты, то расходясь, то сходясь, тянулись вдоль берега. Грустная мелодия (казалось, кто-то рыдал, а двое других меланхолически утешали его) далеко разносилась по Ангаре. Неожиданное сочетание звуков (скрипка под аккомпанемент гармоники и гитары) резало слух, но странным образом завораживало, и гуляющая вдоль берега публика невольно умолкала. Лишь когда упал последний аккорд, она загудела с новою силой. Высокий юноша в плаще заграничного кроя и модно примятой шляпе, словно бы очнувшись, увещевал свою спутницу:

— Этак решительно невозможно, Верочка: вы ничего не читаете, ни о чём не думаете!

Но эфирная барышня лишь кивала рассеянно, думая о чём-то другом. Её внимание привлекла нарядная, благоухающая пара с полным выводком отпрысков, разновозрастных, но чрезвычайно похожих друг на друга, будто живая матрёшка открылась и вышла на прогулку! Хотелось узнать, о чём они говорят, но всех заглушал господин в котелке:

— Признайте, признайте: и II Государственная Дума продемонстрировала такую же политическую недоношенность, как и первая! И в ней явно стремление увеличивать смуту и тем самым разлагать государство! Нам должно радоваться, что с роспуском обеих дум идея народного представительства не будет окончательно дискредитирована. Да-да, и не спорьте со мной, Викентий Аркадьевич!

Эфирной барышне захотелось взглянуть на этого Викентия Аркадьевича, но новый людской поток, несущийся с Мыльниковской, отрезал его, образовав ещё одну пёструю ленту.

С заходом солнца гуляющие постепенно рассеялись, лишь господин, приветствовавший роспуск Думы, всё вышагивал по набережной, вслушиваясь в негромкий баритон своего визави.

— Не слишком ли вы пессимистичны, патрон? – мягко вопрошал тот, – ведь реальное соотношение сил таково...

Что представляло собой «реальное соотношение сил», так и осталось невыясненным: грохот большого экипажа заглушил говорящего, и оба собеседника исчезли в клубах пыли. И уже в наступающей темноте на небольшую скамью перед генерал-губернаторским домом опустилась качающаяся парочка:

— Эх, Нилыч, да ведь я с тобой и на погибель теперь... Теперь, когда я понимаю весь буржуазный строй...

— Мил-лай, милай ты мой пролетарий, – из последних сил отвечал Нилыч, подкладывая под голову экспроприированный «котелок».

Стало совсем тихо, лишь на другом берегу охали и стонали паровозы.

Глава 24

Некороткое замыкание

Из канцелярии городской управы хорошо просматривалась площадка у входа, и старший делопроизводитель, бросив быстрый взгляд в окно, предупредил:

— Иннокентий Николаевич Плотников пожаловал и, кажется, не в духах. Кто там собирал для него документы? Что значит «не успели ещё»? Он месяца четыре уже добивается, того и гляди пойдёт жаловаться городскому голове... – чиновник поморщился и с видом обречённого занял позицию у двери. Но едва лишь отворилась она, улыбнулся чрезвычайно любезно и нежно взял Плотникова под руку: «Ищем, ищем, но, видит Господь, покуда не можем найти. Просто какое-то недоразумение!»

Недоразумение? – усмехнулся Иннокентий Николаевич. – А по мне так самая обыкновенная вещь, господа. – Ведь чего ни коснись, всё вы откладываете до последнего. А потом кидаетесь взапуски и проводите постановление, неладно скроенное и плохо сшитое. В конце прошлого года вдруг поднялся кто-то да чуть не в слёзы: здесь, мол, в управе, освещён только зал заседаний да вестибюль, надо срочно одобрить проект городской электрической станции! И ведь одобрили же, в тот же вечер, не запросив мнения сторонних экспертов, не проверив расчёты. Да и были ли они вообще?

— Были, есть, но... затерялись. Однако мы их непременно найдём и немедленно известим Вас, Иннокентий Николаевич.

Дней десять спустя Плотникову вручили-таки запрошенные документы, и они подтвердили его худшие предположения: для городской электростанции взяли систему тока, уже выходящую из употребления, да и строительную площадку выбрали неудачно. Всё, всё говорило о том, что недолгое время спустя придётся снова тратить сотни тысяч рублей на переустройство. Нужно было вмешиваться, пока не поздно, и Иннокентий Николаевич решил выступить в думе с докладом.

Подготовился очень тщательно, каждый аргумент выверил, сопроводил расчётами и примерами из жизни благоустроенных европейских городов. Гласные слушали чрезвычайно внимательно, но в результате-то просто передали доклад в электрическую комиссию – для сведения.

Несколько дней спустя Плотников повстречал одного из членов комиссии, Стадникова, и тот язвительно переспросил:

— Вы ведь сами, кажется, продавец света?

— Потому и берусь выносить суждения и делать оценки.

Оппонент усмехнулся, а три дня спустя в «Иркутских губернских ведомостях» появилась его ироническая заметка: «Понимая вполне нежелание г-на Плотникова видеть и даже предвидеть появление в Иркутске городской электрической станции, я всё-таки не могу понять, как с такой жалкой аргументацией можно нападать на добросовестно выполненную работу комиссии. Я далёк от того, чтобы считать её совершенной, но это в мелочах, а по сути ни о какой переделке станции, что б там ни было впереди, не может быть и речи».

Электрическая комиссия торжественно пообещала, что городская станция будет пущена не позднее 1 августа 1909 года, и местные корреспонденты пометили этот день, а два года спустя не посчитали грехом напомнить о нём читателям.

Всех владельцев частных электростанций обязали к 1 августа 1909 года «очистить город от своих проводов». То есть дума решила оставить без электричества своих собственных избирателей, не пожелавших сменить поставщика энергии. А нежелание менять было, кстати сказать, объяснимо: гласные установили монопольно высокие цены и на подключение к линии, и на аренду счётчиков, и собственно на энергию (частным абонентам каждый киловатт-час должен был обходиться в неподъёмные 35 коп.).

— А вы, собственно, что хотели-то? – удивился при новой встрече с Плотниковым член электрической комиссии Стадников. – Дума пользуется возможностью получить дополнительные доходы с населения. И покрыть таким образом превышение сметы на строительство.

— А зачем превышали-то? Я ведь, помнится, предупреждал вас два года назад...

— Это – наши заботы, Иннокентий Николаевич, а вот Вам нужно срочно сматывать провода.

— Может, я и смотаю, а, может, и нет: вопрос-то спорный и с неплохою судебною перспективой, должен заметить.

— Городской голова Исцеленнов не далее как вчера говорил, что частников заставят закрыться, и скоро! – Стадников хотел добавить ещё, что заявление было сделано на встрече с прибывшим из Петербурга Владимиром Платоновичем Сукачёвым. Но вовремя вспомнил, что гостя это совсем не порадовало.

В эту встречу Иван Фёдорович Исцеленнов подробно рассказывал, как он выгодно прикупил для управы рисунок с изображением Петра I, а вот на вопросы о пуске электростанции отвечал неохотно, с гримаской, искажавшей его правильные черты. И всё-таки из встречи с Сукачёвым нынешний голова вынес ясное ощущение, что «не так однозначно всё с этими частниками». И принялся консультироваться у судейских, прокурорских, опытных присяжных поверенных. Последние отнюдь не стеснялись, и один из них даже позволил себе сентенцию:

— В сущности, вся нетерпимость к частным продавцам света происходит от недостатка воображения. То есть от неспособности принять за товар такой неуловимый продукт, как электричество. Отсюда и зависть, и забвение очевидного: чем больше конкурентов на рынке, тем выгоднее это для потребителя.

Исцеленнов задумался и решительно переписал свой доклад на ближайшее заседание. Однако он не понравился гласным. Шастин, Можаров и Люблинский сразу высказались в том смысле, что, если решение состоялось, то нет и причин к нему возвращаться. Гласный-священник Азлецкий был более сдержан, но всё же и он не избежал искушения: «Если сейчас один частник Поляков возмущается, а Плотников и Замятин молчат, значит, наше дело правое!»

И только гласный Русанов, у которого деловой интерес всегда шёл впереди, поставил несколько неудобных вопросов: — Хотелось бы выяснить, когда же именно начнётся работа городской электрической станции. Тут говорят, будто весь механизм её уж опробован, но отчего же тогда господин губернатор разрешение не подписывает? Думаю, в чём-то очень сомневается он, и, всего вероятней, отправит бумаги в Петербург, министру внутренних дел. А тогда уж и вовсе отложится на неопределённое время. Коротко говоря, трезвый взгляд на вещи показывает, что не следует нам, господа, торопиться и окончательно выдавливать частников. Не следует закрывать их электростанции, пусть они нам ещё послужат покуда. А то снимем все частные провода, а своей-то энергии и не окажется по какой-нибудь там причине. Даже если будет временный сбой, этого вполне хватит, чтобы встали все наши электроколбасные, электротипографии, не говоря уже об электрических синематографах.

Нарисованная Русановым перспектива окончательно испугала городского голову Исцеленнова, и он тут же предложил «отнести электрический этот вопрос на следующее заседание, когда он станет яснее».

На том и порешили пока.

Первые дома с электрическим освещением появились в Иркутске в бытность городским головой Владимира Платоновича Сукачёва. А в 1901 году на Большой располагался уже склад со всевозможным оборудованием для освещения, водоснабжения, канализации. И каждый, у кого были средства и известные представления о комфорте, мог достойно обустроить свой быт.

На заседаниях думы время от времени предлагалось осветить город полностью, но расчёты показывали, что даже минимальная смета уходит за 200 тыс. руб., а эту сумму сочли неподъемной.

В начала XX века самыми лучшими считались американские лампы и фонари «Бест», поставляемые агентством М.И. Блаженского. Их преимущество было в ярком свете (один фонарь заменял 1000 свечей) и быстром зажигании (15 секунд). Лампами «Бест» освещались дорогие магазины Мыльникова и Кальмеера, гостиницы в центре города и купеческие дома. Популярность «Бест» так быстро росла, что в сентябре 1901 года комиссионное агентство М.Г. Блаженского отправило в Америку большой заказ для Иркутска.

Услуги по освещению предлагали и контора Р.Э. Эрихсона, и фирма «Дюфлон и Константинович», и Русское электрическое общество «Унион», и «Всеобщая компания электричества». Было в городе и ацетиленовое освещение, поставляемое агентами Н.П. Полякова. Кроме того, пользовались спросом газокалильные фонари Галкина, весьма дорогие (от 150 до 200 руб.). Но они и светили на большом расстоянии, поэтому в 1901 году городская дума приобрела сразу десять «галкинских».

Глава 25

«Вследствие семейных неудовольствий»

По воскресеньям в мелочную лавку Казанцевой, что на Почтамтской улице, почти не заглядывали покупатели, и в это время хозяйка обыкновенно встречалась с приятельницами. Они непременно что-нибудь прикупали, каких-нибудь там платков, булавок или пуговиц; но это – для фона, главным же оставался разбор городских новостей, из которых и выцепляласъ какая-нибудь женская история.

Меж тем за прилавком накрывался столик, который приносил молодой человек с необыкновенно живыми глазами и ухоженными усиками. Все знали, что хозяйка с ним близка, но замуж не собирается.

Казанцева уже венчалась однажды, но её супруг ещё семь лет назад сбежал с заезжей актрисой, и с той поры Лидия Афанасьевна не доверяла мужчинам. Вот и нынешний молодой человек временами казался ей слишком уж обходительным. В вину ему ставилось и внимание хорошеньких дам, в особенности г-жи Пучинской, недавно поселившейся в соседнем доме.

— За всё время и на десять рублей товара не набрала, а всё только по сторонам поглядывает, вот и выглядела, должно быть, – жаловалась хозяйка, отослав молодого человека по делам. – Да и он-то: всё взглядывает на дверь, будто ждёт.

Подруги, постепенно входя в азарт, тоже припоминали, что «фифа-то держится как невеста», что «недаром ведь разодета всегда в пух и прах». И неделю назад Казанцева не сдержалась, бросила вместе со сдачей:

— В таких нарядах прогуливаться по Большой, а не шастать по лавкам!

Пучинская словно бы не услышала, но с того дня почти не появлялась в лавке, и Лидия Афанасьевна стала успокаиваться. Сегодня, угощая приятельниц, даже и обмолвилась: «Разлучница-то к нам забыла дорожку...» – и в этот самый момент Эмилия Станиславовна вдруг возникла в дверном проёме. Казанцева медленно выпрямилась и, как написали потом в «Восточной заре», «после ряда словесных оскорблений нанесла Эмилии Пучинской удар по лицу. Сорвала шляпу и разорвала вуаль».

Суд состоялся по горячим следам, в июле 1909 года. Казанцева не остыла ещё и повторяла с неистовой убеждённостью, что «Пучинская отбивала молодого человека и в лавку вовсе не случайно пришла, а с целью какого-то волшебства». Судья не без сочувствия посматривал на обвиняемую, но всё же приговорил к месячному аресту.

Осуждённую не отправили в тюремный замок, а все четыре недели продержали в камере при полицейской части. Грязь здесь была неимоверная, но Лидии Афанасьевне разрешили заказать из дома не только постельное бельё, но и дорожку, скатерть, салфетки. Что до обедов, то их в избытке доставлял... молодой человек. Он ни разу не помянул о прошедшем, и Лидия Афанасьевна была так растрогана, что неожиданно почувствовала себя виноватой. К этому подтолкнуло её и одно объявление, вычитанное в «Восточной заре»: некая фрау Фифи обещала двадцать пять рублей всякому, кто ей возвратит кошелёк с монограммой, подарок близкого человека. «Немцы, а вот ведь как могут любить!» — отчего-то подумала Лидия Афанасьевна и в первый же после освобождения день отправилась к гостинице «Марсель», указанной в объявлении. Войти и познакомиться с немкой она не решилась, но и без того ей стало вдруг очень хорошо, и глубоко внутри начало зарождаться неожиданное решение.

Однажды в воскресенье приятельницы не нашли её за прилавком. Молодой человек предложил им чаю, но на все вопросы отвечал как-то очень сдержанно и неопределённо.

И ещё две недели им не удавалось узнать, что половину того странного дня Казанцева провела на Малой Блиновской, 3 у адвоката Льва Николаевича Пеховича.

Он вёл разного рода дела, но рекламные объявления начинал с двух заветных слов: «специальные бракоразводные», а заканчивал: «успех гарантирован». Ещё Пехович обладал замечательным свойством в любых, даже самых пикантных ситуациях сохранять невозмутимость.

Усадив Лидию Афанасьевну напротив себя, он сразу же перешёл к делу:

— Будем хлопотать о разводе? Что ж, на этом фронте хорошие новости: обер-прокурор предложил Святому Синоду передачу всех бракоразводных дел гражданскому суду, что и произойдёт в самом скором времени. Но и это не всё: помимо прежних четырёх поводов к разводу добавляются ещё четыре. Вы-то какой предпочитаете?

— Да изменил он мне... – покраснев, отвечала Лидия Афанасьевна.

— Ага, – зацепился Пехович, – стало быть, прелюбодеяние. И тут законодатель идёт нам навстречу: раньше, если доказывалось, что супруга и сама повинна в грехе, то в иске ей, безусловно, отказывали. Теперь же одно прелюбодеяние никак не может погасить другого.

Густо покраснев, лавочница отчаянно замотала головой, и Пехович задумался:

— А может, подведём вашего супруга под безвестное отсутствие? Тут новый закон устанавливает сокращённые сроки, аж до двух лет.

— С актрисочкой он сбежал – семь лет уже скоро будет...

— Семь лет! И вы не сказали об этом с порога! Да он же ведь, миленький, весь теперь в наших руках, и мне даже не придётся шить к нему дурную болезнь или уклонение от православия. Ох, хорошо!

Коротко говоря, дело тронулось, и результат его был известен заранее, требовалось лишь потерпеть. Но об этом ведь Лев Николаевич сразу предупредил и советовал даже «не распространяться до времени». Лидия Афанасьевна торжественно обещала и, действительно, не проговорилась ни разу. Но на лице у неё появилось такое загадочное выражение, что подруги положили непременно всё вызнать. И стали наводить разговор на щекотливые темы, цеплять нашумевшими происшествиями.

А летом 1909 года всего более обсуждался конфуз с господином Фавстовым, помощником иркутского полицмейстера. Эта смешная и грустная история началась рано утром 1 мая, когда городовой Садовников почувствовал запах дёгтя, идущий от квартиры Фавстова. И обнаружил, что наружная стена дома помощника полицмейстера вымазана до самого верха. А вскоре по городу разнёсся слух, что всё организовано приставом Римским-Корсаковым, у которого с Фавстовым свои счёты.

Римский-Корсаков счёл себя оскорблённым и возбудил дело, обвинив Фавстова в распространении ложных сведений. Доказать это было непросто, однако на суде появились неожиданные свидетели: полицмейстер Иркутска Бойчевский и начальник сыскного отделения Аулин. Их показания и решили исход дела: Фавстова приговорили к месячному аресту.

Все перипетии судебного разбирательства подробно освещались газетными репортёрами, а стало быть, перемалывались в гостиных, на скамейках, в торговых рядах. Однако супруга Фавстова не только не пряталась от расспросов, но чаще прежнего стала появляться на публике и с достоинством повторяла: «За правду можно и пострадать».

— И правильно, и молодец! – не выдержала Лидия Афанасьевна. – Уж верить так верить, уж любить так любить! – и расплакалась, и открыла подругам свою тайну. Прежде взяв с них «страшную клятву» молчать.

28 июня 1892 г. отставной рядовой Мартын Андреев, гуляя в роще с иркутской мещанкой Прасковьей Ивановой, выстрелами из дробовика нанёс ей несколько ранений в грудь и правую руку. В содеянном сознался, объяснив, что стрелял из ревности.

22 марта 1893 г. иркутский мещанин Дементий Измайлов, поссорившись со своей возлюбленной, дочерью иркутского цехового Таисией Кремлёвой, выстрелом из револьвера ранил себя.

22 мая 1894 г. иркутская мещанка Александра Лифантьева, поссорившись с женихом Александром Тихомировым, бросилась в Ангару близ Московских ворот и утонула.

28 января 1905 г. выстрелом из револьвера в висок лишил себя жизни мещанин Николай Васильевич Смирнов. Он оставил записку, в которой причиной самоубийства назвал измену любимой женщины, но просил её не винить.

25 апреля 1907 г. на углу Большой и Мало-Блиновской улиц крестьянка Уриковской волости Евгения Марковна Силина во время ссоры, вызванной ревностью, нанесла своему сожителю Александру Петровичу Панасюк ранение складным ножом. Панасюк скончался по пути в больницу.

30 марта 1911 г. полицейский надзиратель с. Александровское Тюменцев тремя выстрелами из револьвера убил свою жену, а четвёртым застрелился сам. Причиной названа ревность: Тюменцеву было 60 лет, а его супруге –19.

20 мая 1911 г. двумя выстрелами из револьвера ранил себя в правый бок иркутский купец Леонид Захарович Островский, имеющий по улице Графа Кутайсова квасной завод. Причина самоубийства – отвергнутая любовь.

Глава 26

Со второй примерки

Не то чтобы Аверкиев считал себя завсегдатаем иллюзионов, но когда идёт фильма «Женщина в штанах», а за ней «История мужской шляпы», модному портному просто нельзя не взять на иголочку лучшие из фасонов. По слухам, в Иркутске каждая дамская мастерская уже сшила не одну пару юбок-штанов; правда, дальше комнат этот крик моды пока что не пошёл.

– И не пойдёт! – уверял своих подмастерьев Аверкиев. – Ведь чтобы дама прошлась в штанах по Большой, всем надобно одеваться посовременнее. А у вас в Иркутске (Семён Порфирьевич не так давно переехал из Москвы) и женское пальто норовят покрыть грубым тёмным сукном, да ещё и подвести под него толстый слой ваты!

— Так то ж для тепла, Семён Порфирьевич, – старший из подмастерьев Фомка Копылов даже шить перестал. – Да чтоб не маркое было...

— Чёрный гарус для школьных фартуков – это «чтоб не маркие были»? – портной усмехнулся. Но тут звенькнул дверной колокольчик и показалась дама в новом демисезонном пальто, отделанном выхухолевыми лапками. Аверкиев бросил на подмастерьев вопросительный взгляд, и Копылов ответил ему тихой скороговоркой:

— Домовладелица. Особнячок на Дворянской. Две дочери во второй гимназии.

Семён Порфирьевич так и засветился улыбочками: вторая женская переходила на новую форму, а у него как раз залежалось несколько кусков превосходной шотландки, причём именно красно-зелёной, утверждённой для младших классов.

В Сибирь Аверкиев попал по нужде: «взять» Москву с первого захода не получилось, а возвращаться в Кострому он уже не хотел – вот родственники и посоветовали отправляться на заработки в Иркутск. «Для разгона» дали ему две больших коробки удешевлённых воротничков. Фасоны оказались чудные, сохранность отменная (хоть пролежали на складе несколько лет). Аверкиев не сомневался, что провинция всё сметёт за неделю, и главную витрину смело отдал под образцы, да ещё и собственноручно подписал: «Магда», «Ева», «Иветт», «Эдвиж», «Эдлих», «Мей». Но первые же посетительницы скривили губки: «Где они откопали такое старьё? Лет пять уж как вышло из моды!» Конфуз случился и с газетным объявлением: по дороге в Иркутск Аверкиев наслушался о монголо-китайцах, решил, что они составляют здесь большинство, и заказал рисованную рекламу исключительно в восточном стиле...

Позже Семён Порфирьевич сблизился с парикмахером Хорошуновым, и тот рассказал ему, что многие состоятельные семейства в Иркутске выписывают одежду из Европы или просто приобретают её во время заграничных вояжей. Не стоит, заметил он, и обольщаться заказами на военное платье – их уже принимают в магазине Шнейдера, где к тому же большой выбор фуражек всех форм и шитых воротников. Вообще, с работой в Иркутске сложно; уж на что пошивочная Лейбовича на бойком месте, а и та ведь перебивается чисткой и ремонтом одежды. Потому что многие теперь увлеклись журнальными выкройками.

Да, каждый номер московских дамских изданий предлагал не менее десятка моделей, скопированных с западноевропейских образцов. Правда, сами выкройки высылались лишь годовым подписчикам, а их было не так уж и много. «Вот на этом мы и будем играть!» – взбодрился Семён Порфирьевич и заново переоформил большую оконную витрину. Вверху он написал «Лёгкий способ очаровывать всех», а внизу соорудил небольшой пьедестал и установил на него дорогой манекен в обворожительном бальном платье. Самой красивой деталью в нём был широкий пояс – вот к нему-то и пришпондорил портной беленькую картонку с красивым словом «Продано! «

Ещё у Аверкиева появилось обыкновение по утрам доставать большой том «Дамских мод девятнадцатого столетия» и зачитывать подмастерьям какой-нибудь из абзацев. Вот, к примеру, хоть этот: «Если бы кому-нибудь вздумалось составить полный библиографический указатель изданий по истории мод и костюмов, то все были бы поражены, до чего же этот вопрос занимал самые серьёзные и положительные умы. Люди строгих правил, учёные, даже суровые монахи посвящали время и труд исследованию этого вопроса, признавая его важным фактором в развитии общественной жизни». Или вот ещё: «Появление женских велосипедов положило конец женской стыдливости. И вся жизнедеятельность, даже мозговая и сердечная, переселилась в ноги велосипедисток, поэтому вместе со спортивными костюмами барышни и дамы приобрели мальчишеские замашки и манеры, граничащие с наглостью и бесстыдством!»

Помнится, Копылов рассмеялся, когда Семён Порфирьевич это читал, и подумалось даже, что не выйдет из этого Фомки толку. Но дня через два он показал Аверкиеву очень интересный набросок «Костюма иркутской велосипедистки».

— Здесь не расписаны ткани и фурнитура, – деловито заметил Семён Порфирьевич, не подав и вида, что удивлён. Но остался в мастерской на всю ночь, а рано утром с витрины посматривала уже эмансипированная особа в клетчатой брючной паре.

Приманка подействовала незамедлительно, и скоро у Аверкиева кончилась вся шотландка. Хотел ещё прикупить, но этот странный Копылов настоял «сделать ставку на ткани самые лёгкие, непрактичные, но эффектные.

— Но почему?! – допытывался Аверкиев.

— Да кто ж его знает-то? Вроде как чувствую это я, но выразить не могу. Слово такое есть: интуиция. Слыхали? Вот, видно она и нашёптывает, зараза, но не так чтобы внятно. Я... – тут зазвенел колокольчик, предупреждая появление юных леди в спортивных костюмах.

Аверкиев с тоской оглянулся на пустовавшие полки с плотными тканями, чуть слышно вздохнул и выдавил полуулыбку.

Но барышни и не взглянули на него – их взор устремлён был в противоположную сторону, где от порыва воздуха заколыхались бальные образцы. Фомка подлетел к ним и в два счёта соорудил из легчайшего облака некое подобие воротника. Тут уж и Семён Порфирьевич не растерялся и ловко взял позицию с тыла:

— Сенсационная новость сезона: по борту жакета кладётся тонкое кружево (того же тона), а юбки ставятся на шёлковую подкладку или поддерживаются рубцом из тафты...

В общем, барышни и опомниться не успели, как заказали два платья фасона «шантеклер». И, натурально, проторили дорогу другим. Копылов так и говорил потом, что «разнузданные велосипедистки принесли нам удачу». Правда, в местной прессе появилась заметка под названием «Жертва моды «: «На днях порывом ветра уронило особу в платье «шантеклер». При падении узкое платье разорвалось, и моднице пришлось взять извозчика».

«Неприятно, конечно, но скандал привлечёт к «шантеклеру» внимание, – прибрасывал Аверкиев. – Выросла ведь торговля шляпными булавками после того, как какая-то барышня повредила поклоннику глаз. Да вот и я купил чёрную трость только лишь потому, что о ней очень много писали в газетах...»

Впрочем, скоро Аверкиеву довелось убедиться в несомненной полезности модного приобретения. Как сообщили в «Сибирской заре», «в субботу около 8 часов вечера на проходившего по Сарайной улице господина А-ва напал неизвестный злоумышленник, вооружённый кинжалом. Но ударом трости A-в выбил оружие из руки нападавшего, после чего последний скрылся».

Глава 27

Нелётные качества

Из Парижа супруги фон дер Ховены привезли подборку двух новых журналов, посвящённых аэронавтике, и первый французский роман о воздухоплавании «Аэрополис». Журналы, рассчитанные на читателя если не с инженерным образованием, то с техническим складом ума, сразу осели в кабинете. А вот роман занял центральное место в гостиной.

Его действие уносило в будущее и было наполнено совершенно фантастическим бытом; к примеру, герои останавливались на ночлег в воздушной гостинице, а на завтрак летали в поднебесный ресторан.

– И это будущее не так уж отдалено, – утверждала хозяйка. – В столице Франции устраиваются фестивали летательных снарядов, совершенно блестящие, собирающие массу публики. Зарождаются новые нравы, обычаи, вкусы, моды и отношения: в Париже один месье поднялся на дирижабле с беременною супругой, и на землю они возвратились уже втроём, так что все газеты с умилением писали о «крошке-воздухоплавательчике».

— Даже и простая возможность сыграть в карты на высоте в 10 тысяч метров способна лишить рассудка не одну здравомыслящую голову, – с иронией отозвался полковник фон дер Ховен. – Карикатуры, над которыми все смеялись ещё двадцать лет назад, уже становятся реальностью, – он помолчал и совсем уж иным тоном продолжил. – По моему разумению, куда более важны перспективы использования аэронавтики в государственных интересах. Немецкий город Цеппелин уже к концу нынешнего, 1909 года, готов наладить аэросообщение южных окраин с центральной Пруссией. В сутки предполагается совершать по два рейса, при этом машина средних размеров сможет принимать на борт двадцать пассажиров с ручным багажом и пять человек прислуги. Просчитали уже и стоимость одного билета (10 марок), и доходность каждой машины – по меньшей мере 60 тыс. марок в год. И в соседней Франции на сегодняшний день зарегистрировано 17 аэроклубов: все жаждут попадать в Англию за какие-то полчаса и без морской качки.

В свободное время полковник фон дер Ховен изучал рисунки летательных аппаратов. Полковница просмотрела их лишь однажды и пришла к заключению, что «немецкий самолёт напоминает исполинскую сигару, а англо-французский похож на фургон».

— Да нет же, принципиальная разница в том, что один аппарат легче воздуха и поднимается силою водорода, а другой — тяжелее воздуха и приводится в движение механическим двигателем, — объяснял ей полковник.

— А который дешевле?

— Конечно же, англо-французский! Каждый «Цеппелин» обходится немцам более чем в миллион марок, в то время как «Райт» укладывается в 20-25 тыс. франков (или 10 тыс. российских рублей).

Один из заводов братьев Райт расположился прямо в рабочем квартале Парижа, наискосок от Булонского леса, и нынешним летом фон дер Ховены побывали в этом тесном и не самом чистом месте. Полковница не сразу и поняла, что огромный сарай в центре площадки и есть фабрика аэропланов. Но из этого «сарая» выходило по аэроплану в неделю, и это было делом рук всего лишь пяти человек! Кроме того, несколько берлинских компаний уже купили у братьев Райт лицензию на производство.

— Парижские газеты пишут о хозяйственных выгодах эроинжиниринга, а немцы явно стремятся использовать его в целях военных, – отмечал фон дер Ховен. – Авиация вообще обещает переворот в способах ведения войн, поэтому накопление новой техники неизбежно приведёт к демонстрации силы. Увы, не российской.

На обратном пути из Парижа фон дер Ховены сделали остановку в Санкт-Петербурге, и полковник посетил выставку новейших российских достижений. Да, были здесь доморощенные Цеппелины и Райты, но их творения очень уж тяжело поднимались. Особенно курьёзным выглядел крылатый велосипед, так долго расправлявший свои «паруса», что полковник, не дождавшись, отправился с женой на вокзал.

В Томске у них появился новый сосед, гласный местной думы и в недавнем прошлом заместитель городского головы. Фон дер Ховен нашёл в нём интересного собеседника, и к вечеру они добрались уже до сравнения городских бюджетов:

— Доходы Иркутска, слава Богу, не уступают томским. Основные сборы у нас дают недвижимые имущества, — с удовольствием отметил полковник и заключил шутливо: — а недвижимые имущества тем и хороши, что никуда не трогаются из города.

— Так-то оно так, но мы, томичи, предпочитаем подводить под бюджет более надёжное основание.

— Какое же?

— Производственное. У нас обширнейшее лесное хозяйство, муниципальная скотобойня даёт стабильную прибыль, равно как и городской ассенизационный обоз. Одним словом, доходы с принадлежащих городу предприятий и имуществ решительно преобладают над разного рода обывательскими сборами.

В Иркутске фон дер Ховен основательно углубился в тему и огорчился:

— Оба бюджета, иркутский и томский, – миллионеры, но какая же разница в их структуре! Если в Томске ценности создают, то в Иркутске их, напротив, теряют. Городские угодья у нас усиленно распродаются, и за суммы весьма незначительные; предприятия за бесценок отпускают в аренду. Надо ли удивляться, что доход с городских имуществ застопорился на 185 тысячах, в то время как в Томске шагнул уже за 340 тысяч? И доходы с наших городских предприятий почти втрое меньше! Коротко говоря, Томск на взлёте, а Иркутск – на излёте и покрывает потери новыми налогами: на лошадей, экипажи, велосипеды и даже на собак! В Томске разного рода пошлины дают только восемь тысяч, а у нас перескочили уже за двенадцать!

Глядя на местное самоуправление, и присяжные поверенные утратили представление о разумных границах. Иркутская судебная палата опубликовала анализ так называемых «увечных» дел за последние несколько лет, и все увидели: адвокаты охотно берутся за них, потому что удерживают в свою пользу более половины отсуженных сумм. Между тем как несчастья такого рода приходятся главным образом на бедноту. Да и сами дела относятся к очень простым, ведутся по шаблону и отнимают немного времени. В сущности, можно было б и вовсе обойтись без посредников, и только юридическая неграмотность населения вынуждает обращаться за помощью.

Любопытно, что этот анализ сделал... присяжный поверенный Фатеев. Среди коллег он слыл демократом, но с редкой по нынешним временам взвешенностью позиций. Вот и теперь Иван Сергеевич ни на кого не ополчался, но вывод сделал совершенно бескомпромиссный: «Это как раз тот случай, господа, когда большой гонорар умаляет достоинство звания».

«Если доклад Фатеева издан Судебной палатой, то решение по нему должно быть положительным», – предположил фон дер Ховен, но позже прочёл в газетах: «Совет не нашёл возможным санкционировать выводы автора и передал доклад общему собранию присяжных поверенных».

— А уж они-то против самих себя не пойдут! – с досадой бросил полковник за ужином. Но он ошибся: фатеевские коллеги устыдились и ограничили «увечный» гонорар десятью процентами.

«Что ж, порою и ошибиться приятно», – улыбнулся полковник, припоминая один забавный эпизод из экскурсии по Парижу. На фабрике аэропланов, насмотревшись на Райта – старшего, супруга принялась его уверять, что это чуть ли не инопланетянин: «Есть что-то неуловимое, но явно выдающее существо из другого мира».

Полковник посмеялся тогда и заметил, что «на мужской, трезвый взгляд, Райт – высокий, подтянутый и несколько суховатый в общении господин. И ничего более». Но теперь, читая аэропрессу, он раз за разом убеждался: полковница вовсе не одинока в таком представлении. И решил для себя: «Если даже и так, я совсем не против. Мир явно становится интересней!»

Глава 28

Секреты ночного попадания

Иркутский огородник Виник, как обычно, в восемь утра открыл овощной киоск в своём доме на Дёгтевской, 29.

— Партиями не продаёте? – полюбопытствовал пожилой владелец первоклассного экипажа.

— Отчего ж не продать? Но тогда уж пожалуйте в моё «поместье» на улицу Брянскую.

Виник наезжал туда каждый вечер, а нередко оставался и до утра, но сегодняшнее воскресенье стало исключением: агроном взял билеты на спектакль антрепризы.

На это же воскресенье выпала и призовая стрельба членов местного общества охотников, последняя в сезоне. К ней приурочили и открытие дачи Каштак, недавно приобретённой. Владельцу парохода «Кучум» страшно хотелось попасть на Каштак, но выходные дни были самыми доходными на переправе, и он не решился оставить кассиров без присмотра. А вот господин тюремный инспектор решил непременно пострелять! Что же до городского головы Исцеленнова, то он рад был случаю выбраться за город, да к тому же в компании солидных господ. Досадно только, что за субботний вечер Иван Фёдорович так и не дописал опровержение на последние публикации местной прессы.

Над письмом в газету задумался и поручик Иванов. Впрочем, ненадолго: взяв извозчика, он проскочил к опытному частному поверенному и скоро имел уж готовый текст: «На основании 139 статьи «Устава о цензуре и печати» прошу поместить в ближайшем номере опровержение заметки «Дуэль», в которой сказано, что у меня, Иванова, была прострелена сорочка. На самом же деле сорочка прострелена у Зуева. И никакого судебного следствия, вопреки газетному утверждению, не начиналось».

Редакции по воскресеньям не принимали, поэтому Иванов оставил письмо дежурному по типографии. Сам же с чувством исполненного долга отправился на левый берег, к товарищу. Но встретил неожиданное препятствие: к половине шестого, когда на обоих берегах собралось много публики, Ангару вдруг окутал туман, и все три парохода разом сделались невидимками. Опасаясь столкновения, капитаны принялись беспрестанно свистеть и просить помощи у Бога.

На Каштаке в эту пору было очень спокойно, пули с точностью ложились в мишени, и один из лучших результатов показал тюремный инспектор Зайцев. Но, отстрелявшись, он сразу же и уехал, потому что давно уже взял за правило каждое воскресенье являться в тюремный замок с проверкой.

К началу августа нынешнего, 1909 года, там содержалось 1249 заключённых, и абсолютное их большинство (1234) составляли уголовники. Особенно беспокоила Зайцева камера № 5: одна стена её была общей с тюремной церковью, а уж оттуда нетрудно было выбраться и на волю. Зайцев распорядился расселить пятерых вожаков и ещё раз проверить все вещи в камере, но сегодня по дороге на Каштак его вдруг охватила тревога... Приказал разворачиваться, но именно в это время из-за угла вывернул экипаж с городским головой Исцеленновым и гласным Жарниковым. Оба выглядели довольными: вместе они дописали-таки опровержение в газету.

— Вы что же: решили капитулировать, не сделав ни единого выстрела? – чуть не сердито крикнул Жарников.

— А мы думали: Вам достанется главный приз, даже и поспорили кое с кем! – с обидой добавил Исцелленнов.

В общем, инспектор не устоял, и оба экипажа, обгоняя друг друга, умчались на Каштак. И покуда там шла стрельба по тарелочкам, в тюремной церкви из стены вывалился первый кирпич...

Взломщики не издали ни звука, только выждали минуту, вслушиваясь в сторону тюремного коридора. Но ничто не отозвалось: надзиратели ужинали, и на этот раз вместе: старший ещё с утра прикупил молодую картошечку.

— Прямо из образцового огорода господина Виника! – торжественно объявил он, выставляя на столик горячий котелок.

Сам Виник сидел в это время в первом ряду партера, и по лицу его было разлито умиление: к концу первого действия из правой кулисы вышел настоящий сеттер-гордон. На балконе при виде собаки кто-то рассмеялся от неожиданности; на него зашикали, но пёс был так забавен, что и в партере не удержались, прыснули! Вдруг на балконе кто-то вскрикнул, подавил плач – и опять тишина. Но едва лишь закончилось действие, как на галёрке начали раздаваться пощёчины! Перепуганные барышни бросились к лестнице, в дверях образовался затор. Только сеттер-гордон остался невозмутим: он давно уже знал цену людям.

А в это время на Ангаре пароход «Кучум» выскочил из тумана и с размаха врезался в пароход «Иркут», своротив палубную решётку, часть крыши и рулевой будки! К счастью, якорь, бывший на носу у «Кучума», зацепился за «Иркут» и пароходы застопорились.

Остановились и уголовники, ломавшие стену: отверстие достигло уже размера небольшого окна, и можно было перебираться в церковь. Но дверь её неожиданно распахнулась, и возникли две до боли знакомых фигуры – тюремного инспектора и старшего надзирателя...

Несостоявшихся беглецов отправили в карцер. А скандальных театралов с галёрки до утра продержали в полиции, о чём и сообщила немедленно газета «Восточная заря». Она же написала, что в столкновении «Иркута» и «Кучума» никто из пассажиров не пострадал, если не брать во внимание пережитый страх и ушибы. Что же до попытки побега из тюремного замка, то в пересказе корреспондентов роль инспектора Зайцева оказалась весьма затушёвана. И, кажется, он был рад.

Но самым довольным выглядел корреспондент, смотревший спектакль с участием сеттер-гордона: у него за спиной оказались два железнодорожника, и они так отчаянно костерили начальство, что журналисту захотелось написать фельетон. По дороге из театра родилась и первая фраза: «Наши железные дороги отличаются от дорог мира способностью приносить убытки». А после ужина фантазия понеслась так стремительно, что фельетон вырос в пьесу. При ближайшем же рассмотрении обнаружились и ростки романа! Так что будущий литератор экспроприировал у супруги амбарную книгу и написал на обложке крупными буквами «Беллетристика». Часочек вздремнув, он снова уселся за письменный стол и начал разработку первого образа: «Иванову 17-му шёл 33-й год, у него был мужественный вид, красные щёки, густые волосы, бритый подбородок и усы, закрученные кверху, как у Вильгельма II. Это сходство и послужило три года назад причиной женитьбы, принесшей ему в краткие сроки Колю, Олю и Полю...»

Глава 29

Отражённая благодать

Ранним воскресным утром 23 августа 1909 года на выезде из Рабочей слободы можно было видеть господ необычного для окраины вида – в элегантных спортивных костюмах и с кофрами через плечо. Они с интересом поглядывали по сторонам, и хозяйка ближайшей квасной на всякий случай перекрестилась – она не выписывала газету «Сибирь» и потому не знала, что местные фотографы собрались на экскурсию по окрестностям.

До назначенного времени оставалось ещё полчаса, и дежурные реплики о погоде и уловках извозчиков плавно перетекли в русло близкой все темы первой сибирской фотовыставки, открывающейся в Иркутске.

Накануне получены были две посылки – из Парижа, с цветными диапозитивами от фирмы Люмьер, и из Америки, от фирмы «Кодак». Иностранцы не поскупились на солидную упаковку, служившую одновременно и выставочным оборудованием; особенно впечатляли американские ширмы в пять разворотов. Что же до самих снимков, то сюжеты и ракурсы господа иностранцы взяли самые заурядные. Особенно проигрывали они рядом с кадрами иркутского музыканта и педагога Иванова, словно бы выхваченными из жизни. Да и с цветными снимками на стекле местного любителя Портнягина было не сравниться.

— Местный обыватель, чья фамилия ни о чём нам не говорит, принёс превосходное фото мамонта в толще льда, – обвёл всех неспешным взглядом Владимир Самойлович Пророков, председатель выставочного комитета. – А сколько одарённых авторов ещё не открыто? – Нет, господа, я просто вынужден просить начальника края о продлении сроков приёма работ!

— Кстати, – подхватил Руфим Александрович Иванов, – начальник почтово-телеграфного округа Зонненбург обещает привезти много снимков из командировки. Кроме того, новые подборки готовят священник Дроздов и начальник магнитной обсерватории Вознесенский.

1-я Сибирская фотовыставка открылась 20 сентября 1909 года, но пополнялась она вплоть до закрытия. Любитель Прокофьев прислал своеобразный репортаж о быте приленских якутов. Политссыльный Курочкин, бывший в Иркутске проездом, тоже представил этнографическую коллекцию. Правда, сначала он воспринял выставку с предубеждением, много иронизировал над разделом о пребывании в Сибири наследника русского престола, будущего Николая II. Но кадры из жизни тунгусов, снятые с эффектом скрытой камеры, растрогали строгого критика. И окончательно сдался он, увидев снимки Владимира Пророкова, сделанные внутри дацана:

— Я везу с собой массу уникального фотоматериала: сцены из жизни прокажённых, камлание северных шаманов, игры якутов, их пляски и спортивную борьбу... Но не менее ценным считаю вот это – и он достал из специального ящичка изящнейшую модель чума из слоновой кости.

Ей тоже нашли место в витрине – к немалой радости посетителей. А вот местная пресса нашла выставку недостаточно образной: «Собственно, из всех участников лишь господа Иванов и Гейнрих представили безусловно художественные снимки. А у большинства экспонатов достоинства скорее научные, нежели эстетические». Сетовали господа хроникёры и на неучастие фотографов-профессионалов. Кстати, один из них, Густав Еннэ, чуть не подал заявку, но в последний момент засомневался: на иркутском фоторынке он был ещё новичок и переживал сейчас пору первых разочарований. К тому же отвлекала и разгоравшаяся борьба за крупный заказ – съёмку всех служащих Забайкальской железной дороги. Чиновник, которому поручили проведение конкурса, поделил весь путь «на три равных отрезка» – и немедленно развязалась война за лучший из «равных». Средства не выбирались, конечно: пускались в ход связи в управлении дороги, распространялась заведомо ложная информация, сбивались цены. Кстати, последним не преминули воспользоваться железнодорожники: они пригласили сниматься всех своих родственников. «На некоторых станциях фото вагоны буквально осаждаются, и приходится выставлять охрану, – засвидетельствовала «Восточная заря». – В сутки удаётся произвести лишь до 100 снимков. Задания, данные управлением Забайкальской дороги, абсолютно невыполнимы в назначенный срок. Работы идут очень медленно, и окончания их можно ждать никак не ранее апреля 1910 года».

Поняв, что напрасно тратили порох, конкуренты натянули улыбки и начали... предлагать друг другу клиентов. К счастью, все эти страсти никак не коснулись фотолюбителей – они пребывали в своей, всё расширяющейся вселенной. Там и понедельники были лёгкими, потому что по понедельникам проводились эксперименты, ставились опыты и давались уроки мастерства. Например, на лекцию о цветной фотографии первым записался... иркутский генерал-губернатор.

В 1881 г. в фотоателье В.А. Динесс продавалось более двадцати художественных открыток с видами Прибайкалья и Забайкалья.

В 1882 г. в Иркутске насчитывалось 3 фотографии.

В 1899 г. в музее ВСОИРГО прочитан цикл лекций по фотографии.

18 апреля 1890 г. снято панорамное фото Иркутска с кладбищенской возвышенности Знаменского предместья.

В 1904 г. в «Центральной фотографии» на углу Большой и 4-й Солдатской принимали заказы на фото в натуральную величину. Господам офицерам, едущим на театр военных действий, делалась скидка.

В 1904 г. фотоаппараты и принадлежности к ним продавались в магазине «Оптик» на 4-й Солдатской, в торговом заведении Густава Нецелъ на Большой улице, в фотографии Дегтярёва на углу Большой и 5-й Солдатской. Самую многочисленную клиентуру имела «Моментальная фотография» на Большой. Как язвительно замечали «Иркутские губернские ведомости», «за 45-55 коп. каждый может получить скверненькое фото на жести, называемое «ферротипией».

В 1907 г. фотография «Ренессанс» выставила в витринах портреты своих клиентов. Не всем это понравилось, но возражения и даже протесты игнорировались. «Сибирская заря» увидела в этом начало «эры бесцеремонных фотографов».

Глава 30

Несезонное обострение

Слухи о строительстве второй ветки Транссиба разнеслись со скоростью поезда и, как это часто бывает, наполнились невероятными подробностями о «подъёмных». Билеты до Иркутска начали раскупаться повсюду, и с вокзала жаждущие устремлялись прямо к управлению Забайкальской железной дороги. Тут-то и выяснялось, что никто их не ждёт:

— Мы и своих-то не можем пристроить! Ищут места на других дорогах.

Одна из иркутских торговых фирм разместила в газете «Сибирь» несколько строк о вакансии, и ещё до полудня образовалась очередь из двух десятков претендентов. В большинстве своём эти господа имели не только рекомендации, но и залоговые суммы. И давно уж ходили по редакциям с объявлениями: «15 руб. тому, кто устроит кассиршей или продавщицей в булочную», «100 руб. за место в службе тяги железной дороги», «100 руб. за должность заведующего коммерческим делом, управляющего прииском или конторой». На грани отчаяния одна интеллигентная дама написала в «Сибирь»: «Согласна за обед давать уроки французского, немецкого, музыки». По пятницам дошедшие до крайности безработные стягивались к аукционному залу Собокарёва: этот день недели отводился под раздачу милостыни. Но в последнее время и по копейке на чёрный хлеб доставалось не всем.

Глеб Никулин, артельный староста на железной дороге, благополучно избежал сокращения, но пережитый страх даром не прошёл: возвращаясь со службы, он обронил казённый револьвер. Два дня поисков ничего не дали, а на третий Никулин явился с повинной и был уволен.

Товарищи по артели советовали Глебу Георгиевичу добиваться свидетельства об утрате трудоспособности: минувшей зимой, когда случилась авария, Никулин обморозил руки. Тогда он это скрыл, опасаясь, что пособие по инвалидности будет слишком мало и ему не удастся доучить свою дочь, гимназистку-шестиклассницу. В теперешнем же его положении и пособие казалось спасительным, вот только хлопоты задним числом не давали надежды на скорый успех, а плату за обучение нужно было вносить уже через месяц.

После скоропостижной смерти жены (два года назад, в сочельник) Глеб Георгиевич сделался суетлив, склонен к панике и чрезвычайно рассеян. Сейчас нужно было обращаться за помощью в гимназический родительский комитет, а он лишь бесцельно бродил по городу. Наконец артельные подсказали ему, что на Графо-Кутайсовской инкогнито принимает какой-то посредник. Действительно, незнакомец предложил Никулину место, вот только оно требовало здоровых, крепких рук...

В справочном бюро на Баснинской Глеб Георгиевич заполнил две карточки и одну из них опустил в большой ящик с пометкой «Служащие», а другую наколол на штырь для безработной прислуги. Сходил он и в контору на Благовещенской, но хозяйка, госпожа Гурчина, даже и карточку заводить отказалась:

— И молодым-то ничего найти не могу!

На другое утро, ещё затемно, Никулин пошёл наниматься подёнщиком. Было зябко, а в здании биржи на Хлебном базаре сквозило из углов, но Глеб Георгиевич всё-таки задремал, примостившись на лавке.

— Ты чего развалился?! – с порога закричал на него молодой подёнщик и больно ткнул в бок.

Его спутники рассмеялись и, желая, вероятно, развлечься, вытолкали Никулина на улицу и швырнули на землю. Глеб Георгиевич очень больно ударился обо что-то и поднялся не сразу, с трудом. Притулился у биржи, но всю левую половину сильно тянуло вниз, и он медленно, держась за ушибленный бок, побрёл домой, на угол Мясной и Собокарёвской.

Занавески в окошке у Глаши ещё были задёрнуты. «Пусть поспит...» – тихо пронеслось у Никулина в голове, и это было последнее, о чём он подумал, потому что вдруг обмяк, упал на колени, откинулся головою на тротуар и замер. Навсегда.

Месяцем позже, 25 августа 1909 года, в газете «Сибирь» напечатали объявление: «До окончания гимназии готова репетировать за стол и квартиру. Обращаться: угол Мясной и Собокарёвской, наверху».

Объявление для Глаши составила соседка Ираида Харлампиевна Карабанова, вдова, проживавшая с двумя детьми на нижнем этаже. Прежде, встречая Никулиных во дворе, она тихо вздыхала, думая, как же хорошо иметь в доме кормильца. А со смертью Глеба Георгиевича чуть не каждый день зазывала Глашу «чаю попить» и кормила обедом из двух блюд. На «десерт» же предлагала полезный разговор. Вот и сегодня, просматривая газеты, Ираида Харлампиевна комментировала:

— Магазин Посохина предлагает место курьера грамотному, хорошо воспитанному мальчику 14-15 лет. Моему Алексею сейчас только двенадцать, но я всё же поставлю его на очередь, – она задумалась. – Объявления, Глашенька, хоть и коротенькие, а о многом говорят. Вот хоть это, от приказчика магазина Полутова. Он претендует пока что на скромную должность помощника бухгалтера, но видно: хочет и сам участвовать в прибылях. А всё потому, что хорошо образован! Муж мой покойный часто говорил: «Через учение каждый сам себя образует, и даже барышня не барышня, если она гимназию не окончила».

— А соседка из третьей квартиры свою Дашу из пятого класса забрала...

— Жаль: девочка со способностями, а будет в свои четырнадцать лет ходить за детьми, носить воду с колонки, да ещё и комнаты убирать. Года через три заработает себе грыжу и уедет по «интересному» объявлению, – Ираида Харлампиевна пошуршала газетами. – Вот по такому, например: «Нужна в отъезд интересная барышня кассиршей и заведовать хозяйством к одинокому фотографу», – она резко встала, прошлась по комнате. – Так что давай-ка, дружочек, подумаем, как нам с тобой самим написать в газету.

...В номере «Восточной зари», испещрённом прямоугольниками объявлений, Глаша не сразу отыскала свои несколько строчек – все чего-то искали и на что-то надеялись. Две вышивальщицы из Одессы хотели заработать, делая метки на белье. Парижанин с дипломом предлагал недорогие уроки, а немка-музыкантша хотела попробоваться в роли компаньонки. Выпускник физико-математического факультета и студентка консерватории искали педагогических занятий на зиму. Что до местных учителей, то они, похоже, продвигались тайными тропами: в нынешнем, 1909 году, министр народного просвещения запретил подработки без особого на то разрешения. Классные же наставники ни на какие дополнительные уроки вообще рассчитывать не могли. Ущемлённые педагоги сердились, конечно, но отчего-то не на своё министерство, а на «понаехавших». Так же и местных железнодорожников раздражали коллеги из России, вызванные для работы в Иркутск. В одном номере с объявлением Глаши напечатали язвительную заметку о главном бухгалтере Забайкальской железной дороги Эфросе. Оказалось, он отказывал в трудоустройстве местным кадрам, а постоянно выписывал специалистов с любимых Южных железных дорог. Среди «незаменимых» оказался и обыкновенный курьер...

— Ну, этот курьер-то десяти другим фору даст, – отозвалась Ираида Харлампиевна, подрабатывавшая в управлении машинисткой. – Только, боюсь, не задержится он у нас: слишком холодно для южанина.

После смерти мужа у Карабановой оставался ещё младший брат, когда-то подававший большие надежды. Имея собственный дом и плохонькую, но должность, он каждый месяц одалживался у сестры и при этом всегда жаловался на «беспросветную жизнь». Ираида Харлампиевна ссужала ему небольшие суммы (если долг прошедшего месяца был закрыт) и терпеливо выслушивала. Но при этом могла заметить:

— Разве кто-то другой, а не ты, Аркадий, спустил отцовский капитал? Да, он был невелик, но ведь можно же вести дело вскладчину. Вот недавно господин Гильбенберг искал компаньона для бакалейной торговли; да только ли он один?

У Аркадия была та же беда, что и у покойного супруга Ираиды Харлампиевны, умнейшего и образованнейшего Василия Прокопьевича. Когда Карабановы начинали семейную жизнь, пришедшая наниматься кухарка заявила как о большом достоинстве: «Водки, барыня, вовсе не пью!» Ираида Харлампиевна улыбнулась тогда, но после ей часто бывало не до смеха: Василия Прокопьевича приходилось опекать, словно маленького ребёнка. Он и на службе не удерживался, переходя из педагогов в корректоры, из корректоров в наборщики, а из наборщиков в сторожа.

Его преждевременная кончина произвела сильное впечатление на товарищей, и они передали в «Сибирь» заключённый между собой договор: «Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся не употреблять в течение года, с 1 июля 1909-го по 1 июля 1910-го, никаких спиртных напитков, не исключая и виноградного вина. Условие это распространяется и на экстраординарные случаи: свадьбы, именины, крестины, похороны, чествования товарища. Нарушение обязательств карается штрафом в 25 руб. в пользу следующих этому договору. Если же проштрафятся все, то в выигрыше окажутся благотворительные учреждения».

Глава 31

Французская борьба на иркутский манер

С 4 сентября 1909 года сводки происшествий в Иркутске начали сокращаться и к середине месяца достигли абсолютного минимума. А в ночь на одиннадцатое конный городовой, патрулировавший на Ушаковском мосту, увидел и вовсе небывалое: известный в Знаменском предместье варнак возвращался домой вместе с купеческим сыном Понтовичем и, казалось, вёл с ним дружескую беседу. Городовой вслушался, но понял лишь, что говорят о Белове, а фамилия эта не проходила ни по одному из последних преступлений. Озадаченный полицейский так и доложил на другой день приставу:

– Какого-то там Белова обсуждали.

– Не «какого-то», а лучшего у нас борца-любителя, – неожиданно отреагировал пристав. – Этот самый Белов вчера почти пять минут стоял против великана Блондетти! Эх, Василий, когда ты газеты начнёшь читать? Не знаешь, что в городе происходит!

В начале сентября 1909 года иркутская пресса сообщила об открытии в городе международного чемпионата по французской борьбе. Характерно, что в роли принимающей стороны выступила... цирковая антреприза Сержа и Бондаренко. Правда, соревнования проводились под патронатом Санкт-Петербургского атлетического общества и лично Ивана Владимировича Лебедева, редактора журнала «Геркулес», автора нескольких книг об атлетике. С его лёгкой руки и отправились в Иркутск спортсмены из Австро-Венгрии, Финляндии, Саксонии, Голландии, Швеции, Грузии, Чехии, Франции, Японии и Китая. Правда, большинство из них были в статусе начинающих, тем не менее, событие для города намечалось нерядовое. Заказали медали, золотую и серебряную, собрали призовой фонд в 3000 франков.

Из многочисленных иркутских гостиниц Серж и Бондаренко выбрали спокойное «Коммерческое подворье» с его безукоризненной кухней, рассчитанной и на шведа, и на японца. Непременным условием выставлялась и возможность расселить будущих противников как можно дальше друг от друга. Отдельной заботой организаторов стало изготовление специальной мебели для гиганта Франца Блондетги, вес которого уходил за 10 пудов.

На дефиле, предварявшем начало соревнований, этот великан, естественно, всех затмил; рядом с ним даже очень внушительный швед и огромный китаец потерялись, не говоря уж о миниатюрном японце. Ростом с Блондетги мог соперничать разве что финский борец, но уж очень он был сухощав. В общем, исход первой схватки (солидный, уверенный швед против хилого финна) публика предрешила заранее. А зря: с первых минут скандинав обнаружил абсолютное преимущество в технике боя. Словно кот, поймавший крупную мышь, он азартно гонял соперника по ковру, пока окончательно не уложил на лопатки.

Не успели зрители наскоро обменяться впечатлениями, как на ковре появились японец Саракики и француз Салар. Казалось, они вовсе не стремились к победе, а только хотели продемонстрировать эстетику французской борьбы. Но всё-таки японец не удержался от искушения и после красивых захватов, великолепных мостов и каскада пируэтов искусно изобразил боль. И, усыпив бдительность противника, стремительно уложил его на лопатки!

Салару не повезло и в следующем поединке: швед Майер так завертел его над своей головой, что у француза кровь пошла носом. Пострадавшего борца усадили на скамейку, запрокинули голову, но минутою позже он уже вскочил и с такою энергией перешёл в наступление, что скоро торжествовал победу!

Двадцать минут, отводимые для каждой схватки, порою сжимались и до пяти, но и в этот отрезок времени успевал развернуться захватывающий сюжет. Этот эффект и решил использовать иркутский ресторатор Ишаев: когда спортсмены разъехались и обыватель заскучал, газеты неожиданно сообщили: «В ресторане «Пале де Кристаль» открывается чемпионат по французской борьбе среди женщин».

Привозные атлетки взяли подходящие псевдонимы (чего стоила одна мадемуазель Дубасова) и принялись покорять иркутскую публику. Дабы потрафить ей, выставили «местную силачку» Клавдию Бауэр, а также «местного силача» Ивана Буйнова, и начались бесконечные вызовы «на честную схватку».

Состязаниям в «Пале де Кристаль» обычно предшествовал большой дивертисмент, с отрывками из опер, цыганскими романсами, выступлениями хоров, эксцентриков, куплетистов, танцоров. Ишаев стремился угодить самой разной публике, а участниц «чемпионата» выпускал на сцену уже ближе к полуночи, и в ожидании их клиенты основательно опустошали свои кошельки. Разъезжались из «Пале де Кристаль» под утро и уже совершенно без денег. В общем, ресторатор был доволен и частенько с благодарностью вспоминал Сержа и Бондаренко. Кстати, в следующем, 1910 году, они уже не почтили Иркутск вниманием, а приехал их конкурент Стрепетов. Он также заявил о чемпионате, но это было уже иное, сугубо коммерческое предприятие. И не такое масштабное: приехали только борцы из Томска, Читы, да посланец самоедов, вряд ли и слышавший прежде о французской борьбе. Если на чемпионате у Сержа царило спортивное мастерство, то Стрепетову важно было просто удержать публику. К программкам «чемпионата» прилагались таблицы побед и проигрышей, но, в сущности, это были бои без правил, и в ближайшие лечебницы, Бергмана и Михеевскую, время от времени доставляли пострадавших спортсменов.

— Во время прошлогоднего чемпионата наше Атлетическое общество оживилось. Но после стрепетовских мордобоев уже трудно ожидать пополнения рядов, – с грустью констатировал хроникёр «Восточной зари». – Городовые пишут в рапортах: «Народ озверел: из цирка идёт – и дерётся».

Жюри «чемпионата» на всё закрывало глаза, а если и делало замечания, любимец Стрепетова, Мартынов, откровенно их игнорировал. Этого кулачного хулигана и провозгласили в конце концов победителем. Приняв деньги, от медали он высокомерно отказался, предложив недавним соперникам разыграть её между собой: он знал, что заказан обыкновенный жетон.

После награждения схватки продолжились: погода установилась хорошая, да и публика охотно покупала билеты. Стрепетов не постеснялся повысить цены, а местная пресса не замедлила ему вставить шпильку. Впрочем, в редакциях сожалели, что с отъездом цирка рубрику «Спорт» придётся закрыть – за недостатком информации.

Глава 32

Дым закулисья

26 сентября 1909 года в городском театре шла опера «Борис Годунов». Перед самым выходом массовки на сцену выяснилось, что не хватает лаптей. Зато боярских сапог оказалось в избытке, и статисты уже примерились к ним хозяйским взглядом, но «бояре» так цыкнули, что пришлось крестьянам выскакивать на сцену босиком.

– Видно, в древности на Руси круглый год босиком ходили, – шепнула супругу дама в третьем ряду. – А ещё стрельцов нынче очень большой недобор...

Ответственный за массовку бойкий мужичок с улицы Сарафановской ещё до конца спектакля прошёл в кассу за гонораром, а потом спрятал деньги в гримуборной. А «товарищам по искусству» заявил: «Ежели я сегодня вам заплачу, то вы сразу же и напьётесь, а у нас завтра вечером снова спектакль. Вот после него и посчитаемся!»

Но на другой день он вообще не пустил в театр половину статистов:

— «Нищих» после выхода переоденем «стрельцами». А вы не нужны!

— А рассчитаться?

— С уволенными никакого расчёта!

И восемь парней из Знаменского предместья поплелись по сугробам ни с чем.

— Ну её, эту «статистику», раз такое мошенство кругом! – в сердцах бросил старший, Василий Луговской.

Действительно, никто больше в театр не пошёл. А стало быть, и не узнал, какой там случился конфуз с артистом Филимоновым.

Две недели назад он стал разучивать партию Мазепы. И всё б хорошо, но очень недоставало партнёра, назначенного на роль Кочубея. Говорили, что он в дороге и появится за три дня до премьеры. «Успеете ещё спеться! – обнадёжил «Мазепу» режиссёр, но железнодорожники рассудили иначе, и в последнюю перед премьерой ночь Филимонову пришлось браться и за партию Кочубея. Во время спектакля публика просто онемела от изумления, когда в сцене противостояния двух героев Мазепа стал общаться с неким невидимкой. Казалось, он ясно видит его, и зрители завертели головами, ища спрятавшегося Кочубея, но тщетно. Между тем Филимонов, допев арию Мазепы, изящно поклонился и, точно следуя указаниям режиссёра, развернулся на 180 градусов и спиной к залу исполнил арию Кочубея.

А в опере «Князь Игорь» главный герой то и дело выпадал из образа, принимаясь по-купечески оглаживать бороду или суетливо поправлять шлем. С таким князем и бояре перестали петь по клавиру, что очень огорчило музыкального критика Иванова. Повстречав у театра бывшего антрепренёра Вольского, он сказал ему с чувством:

— Помню, каким блестящим был у вас, Николай Иванович, сезон 1903-1904 годов...

Вольский подозрительно вскинул брови: он ведь помнил, с каким страхом привезённые им знаменитости брали в руки местные газеты с рецензиями. Зато теперь горожане довольствуются услугами пресловутого Товарищества оперных артистов!

Некто Бородай арендовал и театр Гиллера, и сцену Общественного собрания, и собственно городской театр, но к началу сезона попросту не появился. Такого в Иркутске никогда не случалось; даже в пору войны с Японией и последующей революции здешние сцены открывались, как и принято, в августе.

...В середине сентября корреспонденты газет разыскали супругу Бородая, но она лишь улыбалась таинственно и повторяла, что «всё будет хорошо». А в околотеатральных кругах говорили, что Бородай где-то в пути, с кем-то в вагоне репетирует, с кем-то заключает контракт...

Между тем в Иркутске проживала последние деньги почти сотня вызванных им артистов. Городская управа выдала каждому по 30 руб. с условием возвратить через месяц. Но в назначенный срок труппа обратилась с ходатайством выдать дополнительно 5000 рублей, а долг списать.

— Мы школам отказываем в насущных нуждах, и поэтому у нас нет никакого морального права субсидировать оперу, – заявил на заседании городской думы гласный Азлецкий, представлявший иркутское духовенство.

Однако член общественной театральной дирекции Гейнсдорф решительно встал на защиту труппы. Он разразился пространным монологом о «повсеместном кризисе сценических предприятий», привёл на память несколько убедительных цитат из журнала «Вестник театра», а под конец припугнул:

— В случае отказа в пособии артистам будет просто не на что выехать из Иркутска, да и город не получит привычных доходов с театрального буфета и гардероба.

Большинством голосов деньги всё же решили дать, хоть и говорили при этом, что небольшой спасательный круг не поможет труппе. С тем и разошлись. Но вскоре газеты сообщили: предприниматель Яков Ефремович Метелёв сделал широкий жест – заключил контракты со всеми артистами. Каждому положил он гарантированный оклад, а роль приехавшего наконец Бородая свелась к обязанностям администратора. Но он был не в претензии.

Организовывая товарищество, Бородай заложил в основу идею оплаты по труду и без оглядки на звания. Известным артистам, избалованным вниманием и деньгами, такой подход показался оскорбительным, поэтому пришлось набрать труппу из неопытной молодёжи. Бородая предупредили: иркутской публике не понравится, что на ней «набивают руку», но на этот случай городу был приготовлен приятный сюрприз: в декабре обещала подъехать артистка Императорских театров Друзякина.

До той же поры внимание зала пыталась привлечь распевавшаяся молодёжь. И даже доброжелательный критик Иванов потерял всяческое терпение: «В воскресенье была проявлена непозволительная смелость поставить якобы «Руслана и Людмилу». В результате ни Руслана, ни Людмилы. Госпожа Чардокли (Людмила) благоразумно сказалась больной. То же следовало бы сделать и г-ну Томскому (Руслану). А лучше б и всем слечь в постель, чтобы избавить Глинку от позора».

«Да, положим, на «Руслане» зал был пуст, – мысленно соглашался Бородай, но на «Кармен»-то он точно будет полон, потому что подъедет Друзякина. Правда, местные меломаны знают её как исключительно лирическую героиню, и критик Иванов давно уже застолбил, что «ей совершенно не под силу ни в пении, ни в игре никакие драматические подъёмы». Но на этот раз Рафаилу Александровичу пришлось согласиться: «На иркутской сцене не было ещё такой жизненной, оригинальной, чуткой к происходящему вокруг Аиды. Верхний регистр госпожи Друзякиной столь сочен, ярок, что замечательно легко прорезается сквозь оркестр и гущу голосов, оставаясь всегда слышимым. С таким материалом можно многое сделать». Правда, поостыв, Иванов взял строгий тон: «Артистка чрезвычайно талантлива, и всё же она – сопрано, а партия Кармен рассчитана на меццо-сопрано. У Друзякиной ярок только верхний регистр, а средние и нижние ноты не имеют прозрачной ясности, присущей первоклассным голосам».

Артистка Императорских театров обиделась было. Но старый её знакомый Николай Иванович Вольский вовремя подсказал: «Ещё спасибо скажете потом нашему Иванову за школу! – и добавил шутливо. – Да, кстати, у Вас ещё один поклонник появился... Содержатель театрального гардероба Караваев. Сезон у него был убыточный, покуда Вы не подъехали. Вот и заклинает теперь: «Друзякина, спаси нас и сохрани!»

Глава 33

В тумане синематографа

В пятом часу вечера, а по праздникам с часа дня открывалась продажа билетов в синематограф, и на Большой начиналось настоящее столпотворение! Хроникёр «Восточной зари» подсчитал, что 1 октября 1909 года иллюзион Донателло с боем брали без малого 3 тысячи человек. Всё пространство у входа было занято, и, с трудом выбравшись из толпы, корреспондент облегчённо вздохнул.

– Представьте, – обратился он к своему спутнику антрепренёру Вольскому, – на недавнем собрании в Ремесленном клубе один из старшин пожертвовал личные сбережения, лишь бы только семейно-танцевальный вечер прошёл «как у людей», то есть с непременной демонстрацией фильмы. Синематограф теперь и в Глазково, и в Иннокентьевском, и в Военном городке, а всё равно не хватает. Что ни говорите, а иллюзионы смогли составить театру серьёзную конкуренцию.

— А хорошо ли это? Вся синема – на потребу низам и незрелой молодёжи, готовой поменять Шекспира на картинку с экрана. Большинство лент ориентированы на вкусы извозчиков, а исторические, географические картины достаточно редки. В сущности, иллюзионы – то же, что и порнография в литературе.

— Но фильмы совершенствуются с каждой лентой, а кроме того, за нами ведь остаётся право выбора, что смотреть. Я, к примеру, всегда предпочту «Мужу в матраце» репортаж с гребных гонок, прогулку по Стамбулу или рассказ о золотопромышленности в Египте.

— Но Вы ведь прекрасно знаете, что каждый сеанс составляют из нескольких сюжетов, так что перед картинками о современной металлургии или о конном заводе в Алжире непременно воткнут какого-нибудь «Мужа в матраце».

— И всё же я благодарен синематографу за возможность увидеть праздничное гуляние в Мексике, совершить путешествие по Цейлону или посмотреть спортивные соревнования в Швеции. Да что я? Любой школьник за 20-25 коп. может мгновенно переместиться на манёвры итальянской артиллерии, а оттуда на международный конкурс аэростатов или на тушение большого пожара в Париже. И вот что ещё очень важно: когда в зале гаснет свет, то стираются и обычные перегородки между зрителями. Потому что на фоне происходящего на экране не так важно, сидишь ли ты в ложе с роскошной вазой, наполненной фруктами, или же с горсткой семечек в нулевом ряду.

— А ведь Вы цитируете свою завтрашнюю статью? Угадал? – Николай Иванович Вольский с удовольствием рассмеялся.

– То-то, я думаю, говорит как по писаному. Ну, не смущайтесь, не смущайтесь. И не ищите во мне заклятого врага синематографа: не далее как вчера таскался на «гвоздь сезона» – фильму о перелёте графа Цеппелина от Боденского озера в Берлин на собственном аэроплане. Но впечатлился не этим, представьте, а сибирской хроникой от Донателло. Его работник отправился на съёмки в Харбин, попал на встречу российского министра финансов Коковцева с японским князем Ито и так искусно установил аппарат, что снял и произошедшее в это время покушение на Ито.

У Атонио Донателло на Большой был не только «1-й образцовый гранд-электротеатр», но и «Одеон», «устроенный по образцу столичных и европейских театров» (так он рекомендовался в печати). Глядя на это, и владелец «Миража» не стал скромничать, назвав его «единственным художественным театром в Иркутске». «Фарс» из общего ряда выделялся механическим пианино, а «Модерн» – близостью с одноимённым рестораном и возможностью послушать перед сеансом заезжих певцов.

Летом кинопрокатчики объявляли каникулы, затевали ремонт, а сами отъезжали за границу – «приобрести за большие деньги единственный во всей России экземпляр новой картины». Так они, во всяком случае, писали в газетах. По части превосходной степени особенно выделялся Донателло, без устали повторявший с первых полос: «Опять лучшая фильма у нас!», «Всё пойдёт в первый раз и повторяться не будет!»

Кроме ежедневных сеансов он давал картины напрокат, и довольно выгодно – не менее 54 коп. за метр (а выдающиеся полотна превышали 1000 аршин). Что до симпатий общества, то они завоёвывались благотворительными сеансами. Вот и осенью нынешнего, 1909 года, каждый будний день, с часа дня и до 5 часов вечера, для начальных школ устраивались бесплатные сеансы. Во всех учебных заведениях города «уважаемого Дона Отелло» и «дорогого Антонио» боготворили. Правда, это чувство не разделяли представители местного самоуправления: гласные занялись подсчётом доходов синематографа и обнаружили, что при общем застое торговли и промышленности каждый иллюзион имеет не менее 500 руб. ежедневной прибыли. «А не обложить ли нам прокатчиков высоким трактирным налогом?» – вопрошали на заседаниях городской думы. Но не могли придумать, как, соблюдая закон, подвести иллюзионы под трактирный промысел. Ещё отцы города хотели бы ежегодно продавать разрешения на прокат, но в губернском управлении рассудили иначе и попросили местное самоуправление не беспокоиться, «ибо все разрешения на открытие увеселительных заведений выдаются исключительно полицией».

Прокатчики возликовали, и Донателло даже пригласил всех в кафе при своём иллюзионе, но в самый разгар торжества явился незнакомец – как оказалось, старший контролёр ведомства императрицы Марии Фёдоровны. Во время командировки в Иркутск он помимо ревизии подведомственных учебных заведений обратил внимание и на заведения увеселительные. И был крайне возмущён:

— Входные билеты должны обкладываться сбором в пользу учебных заведений ведомства императрицы! Иллюзионы наносят ущерб богоугодным начинаниям царствующего дома! Кроме того, я имел неудовольствие убедиться: у публики отбирают при входе билеты и затем вторично их продают!

Судя по всему, старший контролёр побывал и у губернатора: от его помощников последовало такое внушение, что на другой же день у всех касс появились объявления: публику попросили следить, чтобы билеты не продавались без марок. И вообще кинопрокатчики призадумались. Впрочем, Антонио Донателло очень скоро увлёкся съёмками первой серии «Видов Иркутска». Помышляя уже и о второй – с сюжетами о катке на Детской площадке, бегах на зимнем ипподроме, переправе через Ангару во время ледохода. Предприниматель Давид Кузнец, случайно попавший в кадр, как-то обронил в разговоре: «Этаким-то манером не заметишь, как в Историю попадёшь...» Три года спустя Донателло снял проводы Давида Кузнеца в последний путь.

Репертуар иркутских электротеатров в мае 1910 года: 1-й образцовый грапд-электротеатр-иллюзион А.М. Донателло:

«Похороны Эдуарда VII»; «Торжественное провозглашение на престол нового короля Англии»; «Заговор в Пьяченце» (драма из эпохи феодализма); «Три друга» (в раскраске); «Валомброза» (итальянские виды); «Два вора» (комедия); «Тайна королевы»; «Белоснежка»; «Бега на острове Мадера» (натурные съёмки); «За эдельвейсом» (комедия); «Приключение с тёщей» (комедия); «Драма в гостинице»; «Экскурсия на Этну»; «Зверинец в Гамбурге»; «По торной дорожке» (драма); «Которая из двух?» (комедия); «Простодушие доктора» (комедия); «Выбор царской невесты»; «В царстве пернатых друзей»; «Страстный стрелок» (комедия); «Нерон» (драма); «Намордник» (комедия); «Андреас Гофер»; «Дитя моряков» (мелодрама); «Рекорд велосипедиста»; «Ожидание гибели мира»; «Окрестности Банъэр де Люшон»; «Красавец Флориндо»; «Господа и прислуга» (комедия); «Наполеон в России в 1812 году»; «Комета Галлея»; «Сбор ананасов в Сингапуре»; «До брака и после брака» (комедия); «Роковые аккорды»; «Зимние пейзажи»; «Призраки былого» (драма); «Хлопчатобумажная индустрия»; «Моя дочь выйдет замуж»; «Пётр Великий»; «Чёрный орёл – вождь краснокожих»; «Цыганка Аза» (драма); «Верх честности» (комедия); «Горо и Леандр»; «Два портрета» (драма из современной жизни); «Экскурсия на Канарские острова»; «Рождение Лопетуа» (комедия); «Виды Голландии»; 2-я серия видов Иркутска: «Каток Детской площадки во время гуляния», «Бега на зимнем ипподроме», «Переправа через Ангару во время ледохода».

«Мираж»:

«Вступление на престол Георга V»; «Похороны короля Эдуарда»; «Английский флот»; «Первая ложь, или интересные сцены из школьной жизни»; «В современном Китае» (похороны мандарина); «Геройский подвиг нищего»; «Фальшивый монах» (комедия); «Аостский прокажённый» (драма); «Княжна и разбойник» (драма); «Она зовёт» (драма с видами Италии); «Город Люцерн в Швейцарии» (видовая); «Холодный душ» (комедия); «В стране змей и обезьян» (натурные съёмки); «Макс Линдер, бандит из-за любви» (трагикомедия); «Великий инквизитор и Филипп, король испанский» (историческая драма); «Мексиканские прыгуны» (съёмки с натуры); «Будем любезны или необыкновенны!» (комедия); «Зима в Швейцарии» (видовая); «Всё хорошо, что хорошо кончается»; «Коко-трус и землетрясение» (комедия); «Шантеклер»; «Обитель молитвы и поста» (комедия); «Сон официанта»; «Страничка из дневника тенора»; «Путешествие по Лапландии»; «Сеанс в электротеатре» (комедия); «Монтморанси» (историческая драма); «Коло ди Риенци» (трагедия); «В альпийских снегах» (видовая); «Бедный Муму»; «удачная экспроприация»; «Соперники в любви»; «На ферме страусов»; «Комета Галлея»; «Калиостро» (драма); «Зимние пейзажи»; «Долой женщин!» (комедия); «Состязания в Сан-Морице»; «Возлюбленный королевы» (драма); «Муж в матраце»; «Пётр Великий»; «Прогулка по Франции»; «Несчастье с фруктами» (комедия); «Глупышкин-публицист» (комедия); «Международные лыжные состязания в итальянских Альпах»; «Свадьба в деревне» (комедия); «Глупышкин женится на дочери хозяина»; «Поэма Пушкина «Русалка «и приносимый ею вред»; «Муха» (научно-образовательная картина); «Дети улицы» (мелодрама); «Велосипедисты-карабинеры в бельгийской армии»; «Упрямый поэт» (комедия); «Озеро Бриенц» (натурные съёмки); «Где мои ключи?» (комедия).

Электротеатр «Модерн»:

«Две логики» (драма); «Сбор вишен» (съёмки с натуры); «Культура фиников»; «Всемирные скачки в Ливерпуле»; «Пансионерка-проказница» (комедия); «Торквато Тассо»; «Соломея» (драма); «Таинственный свадебный подарок» (драма из жизни Шерлока Холмса); «Броненосцы и миноносцы итальянского флота»; «Семейная война» (комедия); «Поэзия жизни» (мелодрама); «Цветочпая рама» (феерия); «Камилло женится»; «Лукреция, оскорблённая патрицианка»; «Подъём на Эйфелеву башню»; «Ловля рыбы сетями на Чёрном море»; «Поцелуй смерти»; «Шляпы» (комедия); «Полёт русского авиатора Ефимова»; «Во власти любви» (драма); «Сооружение памятника В. Эммануилу в Риме»; «Культура обработки табака и фабрика сигар»; «Отравление ребёнка ягодами» (драма); «Ужасный проступок» (комедия); «Дети притона» (драма); «На вершине Мон-Блана» (натурные съёмки); «Собака колбасника» (комедия); «Украденное сердце» (мелодрама); «Слоны на работе»; «Солдат запаса» (комедия).

Электротеатр «Одеон-варьете»:

«Поэзия жизни» (драма); «Последний карнавал в Ницце» (натурные съёмки); «Базарная торговля в Париже»; «Сцены из оперы «Кармен»; «Предусмотрительная горничная» (комедия); «Дочь шута» (драма); комедия Мишеля Карре «Разбойники»; «Вулканические острова близ Неаполя»; «Вдоль берегов Средиземного моря»; «Приключение Макса Линдера»; «Напрасная жертва»; «Ловля медвежат»; «Манон» (сцены из оперы); «Будущая война в облаках» (аэропланы и бипланы); «Авантюрист» (комедия); «Аостский прокажённый»; «Живописные Пиринги»; «Выбор семьёй жениха» (комедия); «Наполеон в Москве 1812 года»; «Беспощадный дом» (драма); «Комета Галлея»; «До брака и после брака» (комедия); «Орлеанская дева» (драма); «Призраки былого»; «Среди вулканов»; «Кровавая ночь»; «Восхождение на вершину Юнгфрау»; «Резиновые набойки» (комедия); «Массаниелло» (трагедия); «Похождения авантюриста» (мелодрама); «Невинно осуждённый» (драма); «Первый костюм» (комедия); «Рио-де-Жанейро» (пейзажи); «Алоиза и менестрель» (фантастическая сказка); «Через горы южной Франции»; «Торо и Леандр»; «Белый саван»; «Магическое воровство» (комедия); «Ухарь-купец».

Глава 34

Большая буря в стакане воды

Тёплая погода, установившаяся с начала ноября 1909 года, дала о себе знать: мусор, оставленный на главной площади заезжим цирком, проступил сквозь сугробы. Растаявший снег проник и в оцененное отделение городской управы (через прохудившийся потолок), подтопил ящики с документами. В том числе и по недоимке с лошади бывшего губернатора Моллериуса. Иван Петрович давно уже проживал в Петербурге, но канцелярские книги упорно не признавали этого очевидного факта. Как и того, что кладищевское училище ещё год назад должно было получить от управы шкаф для классных журналов.

– Пять месяцев назад у нас в казарме обвалился потолок, вот с той самой поры и добиваемся ремонта, – командир батареи 7-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады с трудом сдерживал гнев. – Я впервые сталкиваюсь с такой нераспорядительностью.

— И-и-и, сразу видно, что Вы приезжий! А мы-то, укоренённые иркутяне, нетребовательны, испокон веку без претензий живём, – с усталой самоиронией заметил ходок от кладищевского училища. – У нас даже и гласные думы месяцами бумажку какую-нибудь выхаживают. А про бараки-то для холерных больных слыхали? В январе отрапортовали, будто бы совершенно готовы они, а в октябре оказалось: ещё строятся. Так что гласные в полном недоумении. Впрочем, и они у нас хороши: являются на заседания только, когда дело коснётся их собственных интересов. Думская-то повестка разбухла до 80 вопросов, и этот бумажный затор ликвидируют разве что новые гласные.

Первое заседание новой думы, избранной на четырёхлетие 1910-1913 гг., назначили на 7 января. Ради такого случая гардеробщик не только явился вовремя, но и смахнул паутину, давно провисшую в дальнем углу. Но когда он нёс веник обратно, несколько половиц предательски провалились у него под ногами. И ведь что характерно: этот конфуз ни на кого не произвёл впечатления. Вероятно, слишком мелким показался он на фоне известия об отдаче под суд члена управы Арттошкова и техника Сивцова.

Когда «подвиги» местного самоуправления переполнили страницы газет, иркутянка Степанова решила извлечь из этого хоть какую-то пользу и подала объявление: «Даю советы и пишу ходатайства по делам с городом». В тот же день на приём явилась домовладелица Костюрина и заказала жалобу на гласного Якова Григорьевича Патушинского:

— Пропишите, что ихний дворник с кучером возят мусор не в отведённое для всех место, а за соседский забор.

В расчёте на будущих клиентов Степанова решила вступить в недавно открывшееся в Иркутске Общество обывателей и избирателей. Его учредили два доктора, присяжный и несколько гласных, желающих перемен. Среди членов преобладали коммерсанты, чиновники, педагоги, юристы. Встречались и мелкие торговцы, ремесленники из Знаменского предместья, Глазково, Рабочей слободы. При выборе правления они так же продемонстрировали амбиции, но председательствующий очень жёстко поставил вопрос:

— Будем двигать окраинных или же руководствоваться наибольшей пользой?

Решили сделать ставку на пользу.

Только-только открылось Общество избирателей, как газета «Сибирь» указала ему и ближайшую из задач – разработку программы развития муниципального хозяйства. А дело в том, что редакции иркутских газет имели корреспондентов в крупных европейских городах и верили, что все их достижения можно мгновенно переносить в Сибирь. В сентябре 1909 года политический обозреватель «Восточной зари» досадовал: «Меня удивляют иркутяне: в любом западноевропейском городе во время выборной кампании жизнь приходит в движение, клокочет как вскипячённая вода. Люди начинают дышать другим воздухом, создаётся атмосфера, располагающая к энергичной общественной жизни, и кажется, что всё начинает преображаться. Даже и «Омский вестник» сообщает нам, что в его редакцию доставлены три списка кандидатов в городскую думу от разных общественных групп. А по поводу иркутских выборов только разговоры, ни одного списка кандидатов я до сих пор не видел».

Корреспондент поторопился с выводами: скоро во всех иркутских изданиях напечатали «Список кандидатов в гласные от внепартийных избирателей г. Иркутска». Он вызвал много толков, и несколько известных господ потребовали избавить их «от соседства неизвестно с кем». И даже хозяин квасной засвидетельствовал господам журналистам своё полное изумление: столько нашего брата, глазковца и Гороховца, понавыставляли! Какие же из нас думцы «?

Характерно, что редакции иркутских газет в эту пору воспринимались как штаб оппозиции, и городской голова Исцеленное, недавно ещё называвший себя «большим другом гласности», распорядился не пускать корреспондентов в управскую канцелярию. Правда, это лишь раззадорило тайных агентов прессы, и две недели спустя градоначальник сокрушался: «В последнее время все важные бумаги сначала попадают на страницы газет, а уж после о них узнаю я! «

В день голосования «Восточная заря» вышла с фельетоном «Музыкальное обозрение «: «После хора стародумцев и арии городского головы выступает г-н Наквасин: «Я – член... я – член управы./ Не жажду славы./ Служу охотно,/ чтоб было жить вольготно. /Антисанитария/ – моя стихия./ Навоз и сор/ приятно тешат взор./ Без них навряд/ прожить наш может град. / Люблю зело/ двадцатое число./ Ценя оклад,/ служить вам снова рад!» Затем на сцене появляется член управы Садовников: «Своя рубашка ближе к телу/, давно известно это всем,/ и я могу признаться смело: /не устыдить меня ничем! / Пусть знают все без исключенья, /что член управы городской,/ блюдя её постановленья,/ лишь для себя не строг порой. /Случилось в Томск мне прокатиться, /свои дела обмозговать./ Чего уж тут не поживиться, /прогон и суточных не взять?/ Меня избрать должны вы снова,/ ценя талант мой деловой./ У головы у городского/ я буду правою рукой!» Занавес.

За два дня голосования удалось избрать лишь две трети гласных. Забаллотировали немало стародумцев, в том числе и городского голову Исцеленнова. Дополнительные выборы были назначены на ноябрь, и хотя активность несколько спала, 19 кандидатов снова были отвергнуты. Лишь с третьей, декабрьской попытки, удалось набрать полный список гласных. Правда, оставались ещё выборы запасных игроков (кандидатов), и стародумцы вовсе не собирались сдаваться: проводили секретные совещания, искали поводы для кассации. «Общественного мнения не кассируешь!» – предупреждала «Восточная заря», но все знали, что действующее законодательство давало начальникам губерний право дезавуировать выборы. И если иркутский губернатор Пётр Карлович Гран до сих пор не вмешался, это означало одно: и ему стародумцы встали поперёк горла.

В январе 1910 года начались выборы городского головы, и на первом же заседании выдвинули около двадцати кандидатов. Наибольшие шансы имел судья Гейнсдорф, но он отказался баллотироваться. Тогда Исцеленное выразил «полную готовность остаться» и попросил повысить оклад.

От такого заявления «Восточная заря» поперхнулась и просто потеряла дар речи. А вот «Сибирь» решительно бросила против Исцеленнова все имевшиеся силы. Язвительный репортаж из думского зала сменяла разносная передовица, из-за которой выглядывало уже ядовитое «Письмо к тётеньке» Золина: «По-моему, по-простому, нам в Иркутске не надобно городского головы: однажды в какой-то бумаге, поданной на имя исполнявшего эту должность Юзефовича он назван был головизной. Так вот я и подумал: будет гораздо проще принанять какую-нибудь головизну, которой и отвалить за милую душу рублей этак 600 в год вместо 8 тысяч нынешних».

Иван Фёдорович Исцеленнов имел привычку по нескольку раз перечитывать обращённую к нему критику, дабы найти зацепку для опровержения, а заодно и понять, из какого управского кабинета «ветер дует». Недавно в газетах всплыла история с серебряным портсигаром: на Пасху он, голова, преподнёс секретарю управы Голеневу подарок, но деньги на него взял из «представительских», и, казалось, никто этого не заметил. Однако в разгар выборной кампании какой-то очень дурной человек раскопал бумаги полугодовой давности... Исцеленнов два дня подряд вызывал подчинённых, пытаясь выйти на след, но и об этом немедленно раззвонили в прессе! На другое утро Иван Фёдорович поднялся с ощущением, что домашние не только всё знают, но и осуждают его. «Глупость, глупость и ничего более!» – уверял он себя, пока шёл до думы. И, право же, удивился, когда вдруг заявил о своём нежелании баллотироваться.

Предназначавшиеся Исцеленнову голоса отошли к доктору Жбанову, обеспечив необходимое большинство. Напряжение, державшее общество всю осень и начало зимы, наконец-то спало. Впрочем, все эти страсти были, в сущности, бурей в стакане воды: в Иркутске 1909 года правом избирать и быть избранными обладали лишь два процента горожан. То есть не имеющие задолженностей налогоплательщики – владельцы недвижимости и предприниматели. Для избирательной кампании 1909 года характерно и более активное, чем обычно, участие окраин. «Думали-то, будет всё как всегда: соберутся сотни две-три избирателей, закусят в буфете Общественного собрания, похохочут, опустят баллотировочные шары любителям общественного пирога да и разойдутся на четыре года, – отмечала «Восточная заря». – А случилось то, чего не было никогда».

Впрочем, углубляться в эту тему газета не стала, соблазнившись разными «интересными фактами». Тем, к примеру, что мастерские промышленного училища не получили на этот раз заказ на баллотировочные ящики и шары, потому что тюремные мастерские сбили цены. Но шары «от заключённых» во время голосования отказались выкатываться. Срочно вызвали столяра, и он целый день ходил между ящиками. А служащий управы Князев должен был ходить следом во избежание подтасовок. В результате столяр заработал один рубль, а Князев лишился любимых калош, оставшихся без присмотра. Он, конечно, потребовал компенсации (3 руб. 50 коп.), но дело затянулось, и предприимчивая супруга нашла-таки способ поправить семейный бюджет: для маскарада в Общественном собрании соорудила простой, но очень актуальный костюм избирательной урны. И взяла-таки приз – сервиз!

Глава 35

Предохранитель

...Газеты написали потом, что на всё ушло только 40 минут, и когда господин Шнее возвратился с прогулки, об угрожавшем несчастье напоминала лишь пачка подмокшей фотобумаги да брызги воды на мебели.

Южанин Шнее так и не привык к иркутскому климату, и сегодня, несмотря на тёплое утро, распорядился натопить и лично убедился, что хорошо накалились все трубы. А они в фотографии Шнее поднимались до нижней обшивки крыши. И не миновать бы беды, если бы немедленно не примчались пожарные двух частей и добровольная дружина. Брандмейстер Александр Францевич Домишкевич, наблюдавший за их работой, был так доволен, что несколько раз крикнул «Молодцы!»

Если Домишкевича спрашивали о новинках синематографа, он отвечал: «Все иркутские залы слабо защищены от пожара, но хуже прочих – «Одеон «: будка там деревянная, без автоматических предохранителей и, хоть и стоит на цементном полу, но всё же не изолирована. Да и выход из зала только один, и не так широк, как следовало б для безопасности зрителей!»

Одна из дам, так и не выяснив мнение Домишкевича о модной фильме «Отпечаток руки», съязвила:

— Отчего же Вы данной Вам властью не приведёте всё к должному образцу?

— А оттого, – отвечал Домишкевич озабоченно, – что иркутская дума так и не утвердила правила безопасности для иллюзионов, даже после пожара в театре Гиллера. Между тем как в других городах... – он готов был к подробнейшему рассказу, но дама не выказала интереса к постановке пожарного дела в отдалённых местах.

Александр Францевич не обиделся: во время разговора ему пришла в голову одна замечательная идея. Хорошенько обдумав её, Домишкевич отправился к редактору «Восточной зари» и о чём-то с ним долго советовался.

С того дня курьеры зачастили в газету с критическими заметками о работе брандмейстера и городской управы. К примеру, сообщалось, что «паровое отопление в Казанском кафедральном соборе проводится с серьёзными нарушениями». Или напоминалось: «Ещё в прошлом году ассигновано около 40 тыс. руб. на постройку 5-й пожарной части. И место, кажется, было подыскано. Следует управе поторопиться с постройкой!»

— Очень уж уведомлённый у газеты источник, – намекнули Домишкевичу в городском самоуправлении.

— Если заниматься поисками «шпионов», некогда будет пожары тушить, – заметил на это Александр Францевич. – К тому же в публикациях решительно ничего нельзя опровергнуть, и уж лучше нам с вами употребить наши силы к исполнению служебных обязанностей.

О праздниках пожарные тоже не забывали, и если, к примеру, на сентябрь приходилась годовщина 3-й части, ещё в августе оркестр разучивал новые маршей, рассылал приглашения. В нынешнем, 1909 году, обычный список дополнил брандмейстер Верхнеудинска: он остановился в Иркутске проездом. В компании с высокими чинами гость несколько стушевался, но всё же с готовностью поднял бокал «за иркутских пожарных, известных и за пределами Сибири».

Губернатор немедленно отреагировал:

— А вы как думали? Если и есть в Иркутске что-то стоящее, так это пожарные дружины. Иначе бы всё давно уж сгорело!

Главной причиной пребывания в Иркутске верхнеудинского брандмейстера было желание разобраться во всех тонкостях проведения лотерей-аллегри. А они у местного пожарного общества отличались обилием аттракционов, роскошной иллюминацией и неизменной выдумкой. Даже нынешним ненастным летом чистая прибыль от одного гуляния с лотереей составила около 1600 руб.

Брандмейстер Домишкевич всячески поддерживал Добровольное пожарное общество. И в этом году, будучи в Москве, специально заглянул в фирму Густава Листа, чтобы осмотреть выбранную «добровольцами» по каталогу лестницу самой новой конструкции, на рессорном ходу. Лет десять назад иркутяне уже выписывали отсюда один рекламированный образец, но немецкое чудо опрокидывалось всякий раз, когда пожарный добирался до верхних колен. Членам общества было так жаль потраченных денег (один только провоз по железной дороге обошёлся в 1000 рублей), что они назначили Листу встречу в суде и стали требовать компенсации. К сожалению, безуспешно; кончилось тем, что опасную иностранку сослали в третью пожарную часть, где она и служила насестом для кур.

Новое предложение фирмы Густава Листа тоже оказалось с подвохом: даже в сложенном виде лестница вряд ли поместилась бы в иркутский обоз. Но тут уж проблема была не столько в лестнице, сколько в обозе, и потому Домишкевич телеграфировал, что образец неплох. К середине июля ценный груз прибыл в Иркутск, и начальник пожарной команды Мале провёл специальные занятия для восемнадцати дружинников, вызвавшихся участвовать в испытаниях. К шести часам вечера 16 июля на обозный двор прибыли гласные городской думы, полицмейстер, несколько инженеров и, конечно, представитель фирмы Густава Листа. Испытуемую весом в 150 пудов выдвинули, развернули на все три марша, заложили и вывезли на улицу. Картина впечатляла, конечно, однако при детальном осмотре обнаружилось, что один из винтов сломан, нет сигнального звонка, да и краска в нескольких местах повреждена. Представитель торговой фирмы клялся, что исправит все дефекты в пять дней и почти уложился в срок. Устроили новые испытания, и со второй попытки новенькую приняли. Правда, непосредственно в деле лестницу увидели лишь 18 августа, когда загорелся дом на Преображенской. На этот раз все остались довольны иностранкой, поэтому «добровольцы» охотно продемонстрировали её и верхнеудинскому брандмейстеру.

Разумеется, он был впечатлён, но ещё более удивила гостя нештатная проверка пожарных лошадей ветеринарным врачом Астраханцевым. Буквально накануне Александр Францевич показывал их коллеге, и тот отметил, какие они откормленные и бодрые. Тем не менее, Домишкевич с готовностью сопровождал ветеринара в течение всего дня, терпеливо записывал всё в блокнот. И хотя выглядел удивлённым, не стал оспаривать полученное медицинское заключение: 23 лошади страдают заболеваниями (ревматизмом, эмфиземой, уросами, неявной хромотой). Единственное, о чём Домишкевич просил ветеринара – не признавать больных инвалидами:

— Иначе ведь их придётся отправить на скотобойню, а все наши лошади заслуженные, и я устрою им достойную пенсионную жизнь в ассенизационном обозе.

Гость с чувством пожал ему руку, и Домишкевич поморщился от боли: на недавнем пожаре извозчик-лихач налетел на экипаж Александра Францевича, и тот вылетел на обочину.

«Получив ушибы, не угрожающие его здоровью», – уточнила «Восточная заря»; да и сам Домишкевич на этот счёт лишь отшучивался. Но вот супруга его выглядела встревоженной: главный иркутский пожарный был мужчина пышный, и семейный доктор всегда говорил, как это опасно и как должно беречь Александра Францевича. Доктор оказался прав: Домишкевич скончался в декабре 1914-го, на сорок первом году.

Глава 36

Цена вопроса

– Сорок шестое по счёту, и это за один лишь сегодняшний день! Прямо-таки осаждают городскую управу прошениями, – Егор Васильевич повёл взглядом на большую стопку бумаг, и Елизавета Щепина, сидящая на краешке стула напротив, опять покраснела.

Егор Васильевич Кущенков прежде жил по соседству с ней, у своей бездетной тётки, и четыре года назад, получив диплом техника, он посватался к Лизе, но отец воспротивился: «Сирота богатства не наживёт, да и больно уж книжник он». Мать отмолчалась, но когда явился новый поклонник, Карп, разом заговорила:

— У его родителей дом-пятистенок, и как старшему отойдёт ему каменный флигель, с тёплым ватерклозетом и садиком.

Флигель и в самом деле оказался хорош, а Карп спокоен и рассудителен. Вот только слишком уж думал он, как бы чего не упустить.

— Городская благотворительная комиссия всё не разберётся, сколько денег оставлено ей разными купцами, – просвещал он свою «тёмную супругу». – Приходится определяться самим, под какое подвестись завещание.

Елизавету он «подвёл» под пособие от Прасковьи Трапезниковой для небогатых девушек, впервые вступающих в брак. А также и под ежегодную рождественскую раздачу. Деньги это были весьма небольшие, и Лиза хотела бы вовсе отказаться от них, лишь бы не представать перед Егором Васильевичем просительницей. И уже решилась сказать об этом мужу, но накануне в управлении Сибирской железной дороги утвердили списки на наградные, и Карпа в них не оказалось...

— Представь: решили сэкономить на нас, у кого жалование выше 1800 руб. в год! Но я решительно к этому не готов! – Карп с таким отчаянием замахал руками, что на другое же утро Елизавета пошла в управу.

Егор Васильевич в этот день не заболел, не уехал по вызову, не отлучился на какие-нибудь пять минут. Напротив, он сидел за своим рабочим столом и с тоскою глядел на дверь, словно ждал, что Елизавета войдёт. И она подумала, что, должно быть, он несчастлив с той минуты, как она отказала ему. «А разве я счастлива?» – опасно подумала Елизавета. И покраснела.

Кущенков и в самом деле был удручён, но совсем по другой причине. С начала осени управская канцелярия начала хлопотать о выдаче к празднику Рождества Христова наградных. Но заседания думы несколько раз переносились, а потом гласные Русанов и Люблинский чуть не испортили всё дело.

— Это – подачка, оскорбляющая самолюбие! – скривил губы первый. – Наградные не просятся, а даются, и за заслуги.

— В данном же случае они как бы вымогаются, — продолжил Люблинский.
Гласные пошумели и сошлись на том, что для думы гораздо выгоднее увеличить управским служащим должностные оклады.

— Но этак ведь и умрёшь, пока ждёшь! – отчаянно вырвалось у докладчика – и зал так и прыснул! Воспользовавшись сменой настроения, городской голова поставил вопрос на голосование, и большинство высказалось за... немедленную выдачу наградных. Но Русанов с Люблинским вмешались и тут: всем канцелярским с окладом не менее 900 руб. дали только 30% месячного оклада.

Так в одну минуту рухнула рождественская мечта Егора Васильевича о фотоаппарате, который он уже присмотрел. Мало того, под вопросом оказывалась и покупка автоматического спиртово-калильного фонаря «Джон», дающего свет без тени, прозрачный и ровный. Конечно, в магазине братьев Гольдберг предлагался и маленький «Джон», в 50 свечей, но разве пристал он управскому служащему, собравшемуся жениться на дочери столоначальника?

Ещё Кущенков приглядел в пассаже у Второва коллекцию ёлочных игрушек, в подарок будущей тёще. А для тётушки, воспитавшей его, нашёл подержанную вязальную машину, продававшуюся по случаю. Но вместе с другими тратами она выливалась в невозможную теперь сумму, и Егор Васильевич бросил в сердцах: «И для маленьких сошек должны же быть праздники в календарях!»

Эта мысль стала главной и в «Дневнике журналиста», который Гарри С.Р. регулярно размещал в «Восточной заре». Потому что наступающий праздник не укладывался и в его семейный бюджет. Окончательно испортила настроение рисованная реклама магазина Верхоленцева: господин в бархатном пальто, вокруг которого всё сверкало алмазами, вызвал сильное раздражение. И Гарри немедленно перенёс его на бумагу: «Предпраздничное настроение выражается несколько разно для отцов и детей, бедных и богатых, домоседов и светских шаркунов. Первые, то есть отцы, бедняки и домоседы, к которым отношу и себя, озабоченно почёсывают затылки, размышляя, как бы получше угодить детям, раздобыться деньжонками и оградить себя от праздничной сутолоки. Вторые предвкушают только удовольствия и развлечения...»

Гарри раздумывал, о чём же написать ему дальше, когда в фельетонную быстро вошёл редактор:

— Решено: за рекламу ресторанов в последнем номере возьмём не деньгами, а местом за столиком! Выбирай, куда отправишься на Рождество!

Корреспондент растерялся. Хотя не далее как вчера помышлял о «Модерне», открывшемся в театре Гиллера. То есть, об устрицах-севрюжине-лососине-пулярдах-раках, поедаемых между выступлениями варьете. Особым шиком нынешнего сезона считалась ежедневная смена артистов, наших и заграничных. Их постоянно перетасовывают, угождая публике. А ресторан «Пале де Кристаль» в декабре нынешнего, 1909 года, сделал ставку на... чемпионат дамской борьбы. Конечно, такие «картинки» рассчитаны на любителя, но всё же публика оставалась довольна. Возможно, потому, что при этом всем посетительницам раздавались цветы. Да и кухня была образцовая, неслучайно распорядитель Адольф заявлял: «Ничего не рекламирую, прошу убедиться лично!» И метрдотели в расчёте на проезжающих говорили на польском, английском и немецком языках – в общем, Гарри выбрал именно «Пале де Кристаль». И не пожалел: соседом его оказался капитан Гиляревский, о котором он недавно писал.

Ещё в начале декабря этот необычный военный организовал в помещении театра 25-го Восточно-Сибирского стрелкового полка большое представление. Сначала была поставлена одноактная пьеска «Сосватались и рассватались», и на долю каждого исполнителя пришлось немало шумных аплодисментов. Затем на сцену вышел хор из 30 человек, которых сменили куплетисты, плясуны и рассказчики. На «бис» был исполнен «Монолог вицмундира» и пропета оригинальная «Солдатская колыбельная».

— Как нашли вы столько талантливых офицеров? – допытывался корреспондент, разливая по бокалам шампанское.

— Да какие там офицеры! Все исполнители – исключительно нижние чины. А труд декоратора, парикмахера, костюмера и прочее я с удовольствием принял на себя.

— Так выпьем за удовольствие от работы!

Вернувшись домой, Гарри достал начатую заметку, разоблачавшую праздных, и дописал: «Я отнюдь не порицаю тех, кто собирается повеселиться. Ведь развлечения и удовольствия так же законны, как и труд, и каждый имеет на них право».

Глава 37

Несостоявшаяся сенсация

Оттиски завтрашнего номера «Восточной зари» обещали лишь через час, и редактор газеты Талалаев решил пройтись до ближайшей кофейни. Но когда выходил на Большую, его чуть не сбил какой-то господин. Он пятился по тротуару, явно что-то разглядывая поверх домов. Всмотревшись в том направлении, Талалаев увидел над горизонтом распростёршуюся комету. Роскошный её хвост был прекрасно виден, несмотря на отблеск заката. «Неужто Галлея? – пронеслось в голове. – Правда, хвост слишком ярок, да и появилась она раньше, чем рассчитывали астрономы... Однако, если это не комета Галлея, то что же?» – Талалаев вернулся в редакцию и, даже не сняв пальто, позвонил в магнитную обсерваторию.

С этого дня кометная тема прочно обосновалась на страницах «Восточной зари». А вот конкуренты из «Сибири» зевнули и лишь две недели спустя обронили: «С 8 января нынешнего, 1910 года, комета ежедневно расправляет свой хвост на западном небосклоне, видимая невооружённым глазом вскоре после заката солнца». Талалаев же в это время уже завершал научно-популярную статью о природе космических пришелиц. Что до суждений местного учёного люда, то, к примеру, Рувим Пророков, член ВСОИРГО, считал: зависшая на иркутском небе очаровательная незнакомка просто выдаёт себя за комету Галлея, но таковой не является. Она и движется совершенно в другом направлении. Настоящая же Галлея пока ещё далеко от Земли и может быть видима лишь в телескоп.

Мировое учёное сообщество ожидало комету в мае и сходилось на том, что предстоящий визит довольно опасен, ведь своим хвостом Галлея пройдётся по одному из полушарий (если только земная атмосфера не защитит). Тревожная информация попала в газеты, и понадобилось немало опровержений, чтобы избежать общей паники. Между прочим, из аргументов использовали и тот, что комета «целится» не на Европу, а на Центральную Азию, в частности, на Сибирь. Талалаев отправил своего хроникёра к местному научному авторитету Дорогостайскому, как раз возвратившемуся со съезда естествоиспытателей. Но то ли настрой на съезде был очень мрачный, то ли сам Дорогостайский так удручён, а только в ближайшем номере «Восточной зари» вышло вот что: «17-18 мая хвост кометы Галлея будет настолько близок к земле, что половине земного шара неминуемо должно задохнуться от ядовитого газа. На вопрос, какое полушарие постигнет эта участь, г-н Дорогостайский категорического ответа не даёт».

В тот же день учёный принёс в редакцию опровержение, но составлено оно было в тоне, от которого читатели ещё больше встревожились. При всём том «кометные» номера «Восточной зари» разлетались мгновенно, и рекламодатели зачастили в контору «такой интересной газеты». Коротко говоря, Талалаев сделал ставку на «пришелицу»! И уже без сомнений напечатал телеграмму о страшном «знамении от кометы» – рождении четверни. Без сомнений отправил в набор и корреспонденцию о деревне под Нерчинском, в которой все оделись в белое и взошли на гору прощаться с миром. Не отказался и от заметки о панических настроениях в Шанхае: «На китайцев производят страшное впечатление различные небесные явления. Для них появление кометы может служить предзнаменованием войны, революции, перемены династии. И они сочтут себя чуть ли не обязанными помочь небесному указанию. Конечно, более всего надо желать, чтобы в указаниях с неба китайцы не усмотрели истребление европейцев. С другими толкованиями ещё можно мириться».

На известные дивиденды, связанные с кометой, рассчитывали и учёные. Международная комиссия по изучению верхних слоёв атмосферы наметила нескольких наиболее подходящих пунктов для наблюдений, в том числе и в Иркутске, где магнитная обсерватория располагала весьма чувствительным магнитографом. ВСОИРГО же в связи с кометой стал продвигать идею открытия собственной обсерватории, и несколько состоятельных горожан сбросились на современное астрономическое оборудование. В начале 1910 года оно благополучно прибыло в Иркутск и заняло угловую башню музея. Обыватели тотчас же встали в очередь «посмотреть комете в лицо», и члена распорядительного комитета ВСОИРГО Пророкова осенило: вот он, удобный момент ввести наконец-то плату за вход в музей и в обсерваторию. «Конечно, пресса будет возмущена, но на то ведь она и пресса», – решил Пророков.

Общество «Просвещение» так же воспользовалось кометой и пригласило горожан на благотворительную лекцию педагога мужской гимназии Белкина. Афиши обещали ответы на все вопросы, и в назначенный день у кассы 1-го Общественного собрания собралась масса народу. Более ста человек так и остались ни с чем, хоть билеты продавались и в зал, и на галерею, и даже на импровизированные места на сцене, вокруг лектора. Выручка вдохновила Общество «Просвещение» на повторение опыта, правда, Белкин потребовал снизить входную цену: большую часть публики составляла беднота.

На лекцию заглянул и корреспондент «Восточной зари», и в следующем номере появился очередной «Маленький фельетон «: «Учёные, открывшие в хвосте кометы Галлея ядовитый газ, решили спасти землю от душных объятий небесной гостьи. Один из них, профессор Пинетти, явился в Иркутске. Он тотчас открыл ряд лекций, напечатав в местных газетах анонс: «В трёхдневный срок обучаю искусству уничтожать ядовитый газ синерод и превращать его в приятно пахнущие духи!» Оказывается, господа, чтобы спастись от синерода, надо просто... зажечь все городские фонари. Иркутяне благодарили профессора, но ни один фонарь не зажигался, так как городское электрическое освещение всё ещё не было готово. Пришлось нюхать газ синерод и плакать».

Между тем учёные уточнили расчёты и объявили, что Земля пройдёт через хвост кометы 6 мая. Применительно к Иркутску это был отрезок между 9 и 10 часами утра. А именно в это время в кафедральный собор съезжался весь генералитет и все чины гражданского ведомства: 6 мая, день появления на свет его величества государя императора, из всех «царских дат» почитался главным. И начинался он с Божественной литургии и молебна, а затем по соборной площади церемониальным маршем проходили войска иркутского гарнизона. Кстати, накануне «рокового 6 мая» прошло и очередное заседание ВСОИРГО. Разбирали хозяйственные дела; а в связи с кометой было сказано только, что магнитные колебания зафиксирует помощник директора городской обсерватории Фигуровский.

Корреспондент «Восточной зари» заранее договорился с ним о встрече и прибыл на место за полчаса до назначенного времени. И начал переживать, что «вдруг нарисуется хроникёр из «Сибири», и тогда в обеих газетах выйдут репортажи один в один». Но этого не случилось, и вообще в это утро НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ! Потому что «комета надула всех самым бессовестным образом», как выразился один обыватель.

— Наша земная атмосфера погасила её. И так основательно, что магнитограф в Иркутске не отметил даже и обычной магнитной бури, – пояснил читателям «Восточной зари» господин Фигуровский. – Что до солнечной радиации, то её вероятное возрастание помешали отследить облака. К тому же с вечера накопился дым от палов, обычных для нашего города в начале мая.

Кстати, в городской управе в этот день обсуждали, каким образом лучше бороться с палами, и решили значительно увеличить число конных стражников. «Восточная заря» немедля прокомментировала, и неожиданно мягко для оппозиционной газеты: «Против этого решения не только ничего не приходится иметь, а нужно пожалеть, что оно последовало с запозданием».

— Кажется, это первый случай, когда мы лизнули местную власть, – заметил фельетонист. – Как бы, не дай Бог, не привыкнуть...

А к вечеру он, читая уж под общий хохот: «7 мая Иркутская городская дума узнала от приёмочной комиссии, что всё электрическое обзаведение, сочинённое Шуккертом, Михайловым, Жарниковым и прочими многими, никуда не годится: машины не те, кронштейны гнутся, проволока – будто с телефонных столбов позаимствована. Словом, не электрическая сеть со станцией, а какой-то мираж. Юристы только головами качали да приговаривали: «Ну и процессшце будет!» А гласные приступались к недавнему мэру Исцеленнову: «Как же так, Иван Фёдорович?!»

— Комета! Всё от кометы! – Исцеленнов выразительно закатывал глаза к небу.

Кроме комет иркутское небо изумляло и северными сияниями. 21 августа 1859 г. кучевые облака неожиданно сместились на север, и около 7 часов пополудни появилось вдруг светло-красное облако, за которым образовалась красная же дуга. Она протянулась с северо-запада к юго-востоку, на концах расширяясь и являя собой как бы зарево отдалённых пожаров. Картина не менялась почти час, а около 20 час. появился отбел – предвестник северного сияния. Скоро он стал ярко-серебристым, и показались расходящиеся лучи красного и белого цвета. Сияние продолжалось более двух часов, а точнее – до 22 час. 15 мин.

В сентябре 1909 г. северная часть иркутского небосклона окрасилась в тёмно-малиновый цвет, вспыхнули яркие лучи.

– Не иначе как быть войне! – в испуге останавливались прохожие.

– Нее... войну мы видали, и без предупреждений, а тут конец света обозначается!

– Да... скоро и архангелы затрубят! А как они в трубы – так и конец... Давно обещано.

Отчего-то эта мысль умилила собравшихся на Большой, в особенности стариков, и все стали прислушиваться. Чиновник губернского управления стал уверять, что «ничего апокалиптического не происходит – всего лишь северное сияние»:

– Такое случается в Иркутске каждые 50-60 лет. А что до военных прогнозов, то они ведь давно уж неутешительны. Из ближайших неприятностей могу гарантировать только осложнения со здоровьем – как неизбежное следствие магнитной бури.

И действительно: в ночь с 11 на 12 сентября 1909 г. приборы местной обсерватории зафиксировали необыкновенно сильную магнитную бурю. На десять часов прервалось железнодорожное телеграфное сообщение на всём протяжении от станции Иннокентьевской до станции Томск.