Поговорим о смысле жизни

Как дальше жить: ученый, переводчик, священник и художник делятся своим жизненным опытом. Писатель, художник, священник, переводчик, театральный режиссер и ученый рассказывают, кто повлиял на их жизнь и творчество, какие ошибки они совершали и какие советы им пригодились.

Дмитрий Сизоненко, 43 года, секретарь Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата по межхристианским отношениям, клирик храма Феодоровской иконы Божией Матери в Санкт-Петербурге.

«Значительную роль в моем становлении сыграли по-настоящему дружеские, доверительные отношения с людьми, которые были старше по возрасту, но принимали меня на равных. В годы учебы в школе, а затем в университете я стихийно тянулся к ярким, нетривиальным личностям, у которых учился внутренней свободе, мужеству быть самим собой, быть счастливым в любых обстоятельствах. Приятно начинать день, на минуту вспомнив, как 75-летняя Нина Яковлевна Дьяконова занималась со мной английским, потому что лелеяла мысль однажды женить на своей 15-летней внучке Верочке. И в качестве будущего зятя даже представила меня своему мужу, выдающемуся востоковеду Игорю Михайловичу Дьяконову. Это было без фанатизма и очаровательно — как она сама.

Обращение в веру и принятие таинства крещения открыли колоссальный простор для новых встреч и дружеских отношений. Это случилось, как Большой Взрыв — с тех пор меня не оставляет ощущение, что мы действительно живем в расширяющейся Вселенной. Мне часто приходит на ум своего рода духовный завет одного из близких друзей: «Будьте благоразумны — стремитесь к невозможному!»

Самыми досадными ошибками были те, благодаря которым приходит мудрость с уважением относиться к мнению людей, которых я не понимаю, воспринимать всерьез чужие вопрошания и муки, которые в данный момент мне могут казаться бессмысленными».

Александр Жолковский, 75 лет, лингвист, литературовед, писатель, автор монографий о Бабеле, Зощенко, Пастернаке

«В науке больше всего повлияли на меня четыре человека: мой отчим, известный музыковед (получивший также и математическое образование) Лев Абрамович Мазель, мой университетский учитель Вячеслав Всеволодович Иванов (в дальнейшем наши отношения отчасти пошли по эдиповскому пути), мой соавтор-лингвист Игорь Александрович Мельчук (мы дружим, но от лингвистики я отошел) и мой соавтор-литературовед Юрий Константинович Щеглов.

Мой отчим учил нас с Щегловым как новым, точным подходам, так и научной трезвости, в частности, советовал изучать новые, не освоенные наукой тексты старыми, испытанными методами, а свои новые методы испытывать на старом, знакомом материале. Мы горячились и осторожничать отказывались. Результат — наработано много, но с признанием не очень. Иванов научил научной раскрепощенности, некоторой ренессансной (до авантюризма) универсальности интересов. Он же в дальнейшем явил образец застывающей культовой авторитарности, взывающей о демифологизации.

Мельчук прививал мне — в науке и жизни — жесткую, но и увлекательную научную дисциплину, желание и умение доводить дело до конца, до последней капли пота и последней работающей детали. Хотя литературоведческих моих занятий не понимал, считая гуманитарные печки-лавочки полной ерундой. У Щеглова я учился и продолжаю учиться любовному и в то же время объективному — употреблю немодное слово, «структурному» — изучению литературного текста снизу доверху и готовности перечеркнуть сделанное и начать сначала. Он умер в 2009 году, и я занимаюсь изданием его трудов.

Главный урок состоит в том, чтобы не принимать на веру модных формул, готовых мнений, устоявшихся репутаций, уютных мифов — так же, как в литературоведении мы не принимаем художественный текст за «естественный», а стараемся увидеть в нем, в согласии с учением русских формалистов, «построение и игру» (Борис Эйхенбаум). Еще больше, чем непосредственные «наставники», влияли прочитанные книги — Владимира Яковлевича Проппа, Виктора Борисовича Шкловского, Бориса Михайловича Эйхенбаума, Юрия Николаевича Тынянова, Сергея Михайловича Эйзенштейна, Майкла Риффатерра. А в моих собственных литературных опытах на меня особенно повлиял, лично и через свое творчество, Эдуард Лимонов, гроссмейстер верности «своей правде». Другие литературные влияния идут от Зощенко, Бабеля, Мопассана, Хемингуэя и Набокова.

Главная известная мне моя «ошибка» — неумелая социализация, постоянно выталкивающая меня — во имя «моей правды» — на обочину любых вроде бы близких мне институтов и группировок. С рецидивами этого комплекса и живу».

Виктор Голышев, 75 лет, переводчик, президент Гильдии литературных переводчиков, член общественного редсовета журнала «Иностранная литература»

«Самое большое профессиональное влияние на меня оказала мать — переводчица Елена Михайловна Голышева. Она редактировала первые 3 рассказа, которые я перевел, и повесть Трумена Капоте. А первый рассказ, Сэлинджера, мы переводили вдвоем с Эриком Наппельбаумом и тоже придирались друг к другу, правда со смехом. Этого было достаточно, чтобы понять: перевод пишется по законам русского языка.

Советов никто никогда не давал. Но пришлось работать с замечательными редакторами — Ларисой Георгиевной Беспаловой, Ириной Павловной Архангельской и Виктором Абрамовичем Ашкенази. Из их поправок сами собой возникают выводы, из конкретных мелочей — некоторые общие соображения. Это полезнее абстрактных советов, по крайней мере, так мне кажется.

Никаких особенных ошибок я не помню, опять же — кроме мелочей. Бисмарк сказал, что дураки учатся на собственных ошибках, а он предпочитает учиться на чужих. Не помню, чтобы и на чужих учился, учишься скорее на том, что получается. И все равно, как говорила моя бабушка Татьяна Петровна — век живи, век учись, дураком умрешь».

Миндаугас Карбаускис, 40 лет, театральный режиссер, художественный руководитель Московского академического театра имени Маяковского

«Первое профессиональное влияние в моей жизни — литовский театр. На мои студенческие годы приходится расцвет Малого театра в Литве во главе с Туминасом, его влияние я чувствую до сих пор. Кроме того, вышли первые спектакли Коршуноваса. И, конечно, Някрошюс. Моя актерская судьба, мягко говоря, не сложилась. Несколько лет болтался без работы.

Решение поехать в Россию было парадоксальным, ибо в девяносто седьмом все пути вели в Европу. Поступил к мастеру Петру Наумовичу Фоменко, а получил сразу несколько блестящих педагогов. Главным же наставником стал для меня Сергей Васильевич Женовач. На первом же курсе ГИТИСа я сразу стал востребованным. В дальнейшем все пошло как-то гладко, одно из другого вытекающим образом

«Поэты и художники, старые или умершие, несмотря на героический образ, который ты им создаешь, они тебе бесполезны, ничему тебя не научат. Пользуйся своим первым наивным и настойчивым опытом, робкий динамитчик. Но помни, что ты здесь только для того, чтобы быть ненавидимым, чтобы повергнуть тебя и убить» — вот такое наставление из киносценария «Теоремы» Пазолини долгое время было главным в моих записях. Я все делал по-своему, иногда вопреки советам и наставлениям. И в то же время все мои успехи в театре — благодаря коллегиальности. Ни шага без совета. Главное — диалог.

Я не делал больших ошибок, потому что живу в ожидании подвох6panchenkoа, я слишком осторожный человек. В общем, я труслив, но время от времени бесстрашен. Это, наверное, некая компенсация трусости. В театре Табакова я работал 7 лет, уходил осознанно. Я склонен к импульсивности, но ничего не делал более осознанно, чем уход из Табакерки и приход в театр им. Маяковского. Руководство театром, ответственность за большой коллектив стали для меня главным профессиональным экзаменом. Я ожидал его и был готов, и, слава богу, репертуарный театр еще не рухнул, и этот экзамен можно пройти».

Александр Панченко, 41 год, доктор филологических наук, руководитель Центра антропологии религии Европейского университета в Санкт-Петербурге, заведующий группой теоретико-литературных и междисциплинарных исследований Института русской литературы РАН

«Можно вспомнить многих людей, у которых я чему-то учился, чьи мнения, советы и идеи были для меня важны. Но кого-то одного мне назвать сложно. Стоит иметь в виду, что речь идет не только о людях, с которыми мне довелось встречаться лично, но и о тех, кого я никогда в жизни не видел и знаю только по написанным ими книгам. На мой взгляд, социальные модели «исследовательской школы», «наставничества» и «ученичества» в науке вообще несколько устарели. Конечно, начинающему исследователю, как правило, не обойтись без более опытного и информированного руководителя. Вместе с тем наиболее плодотворными в научном отношении оказываются сообщества, где нет жесткой иерархии, но есть ориентация на открытую и принципиальную дискуссию по любой изучаемой проблеме.

Мне пригодились два совета, которые я услышал еще в студенческие годы. Во-первых, не нужно бояться высказывать свое мнение, даже если оно противоречит тому, на чем настаивают авторитеты в соответствующей области или большинство коллег. В социальном и эмоциональном плане такая позиция, конечно, иногда влечет негативные последствия, но с интеллектуальной точки зрения игра стоит свеч. Во-вторых, не следует смешивать профессиональные и личные отношения. Если кто-то критикует ваши работы и теории, не нужно считать его врагом, лучше постараться понять, каковы основания и в чем смысл этой критики. К сожалению, в академической среде довольно широко распространены обидчивость, капризы и зависть, но приличный человек должен по мере сил с ними бороться.

Главными противоядиями от серьезных ошибок в научной работе служат скепсис и сдержанность. Если человек отдает себе отчет в том, что возможности познания весьма и весьма ограничены, он всегда с осторожностью относится к модальности своих профессиональных суждений. Когда мы слышим от кого-нибудь, что он что-то «открыл», «неопровержимо доказал», это уже вызывает серьезные сомнения в его профессионализме. Мне кажется, что одна из главных социальных функций гуманитарных дисциплин состоит именно в развитии скепсиса как особой интеллектуальной культуры».

Источник: theoryandpractice.ru