Проводы

Незадолго до войны в Казачинске произошло необычайное событие, которое взбудоражило и заставило гудеть всё село. Рассказы о нём передавались из дома в дом. Что же случилось?

В одну из ночей в небе разыгралось во всём своём великолепии северное сияние. Что это было именно оно, жители в большинстве своем не имели никакого понятия, так как в основном были людьми неграмотными. Если кто и учился, то только в начальной школе.

Конечно, учителя знали об этом природном явлении, но ведь не побежишь к ним, к своему стыду, с расспросами! А если б даже и пошли, то все равно большинство пожилых людей не поверили бы объяснениям «безбожников». Да, отношение к приезжим преподавателям у местных жителей было двойственным: с одной стороны, их особо почитали и безгранично уважали за знания, с другой – в душе осуждали за атеизм.

В ту ночь все семьи высыпали смотреть чудо в небесных сферах, объясняя и толкуя его на свой лад. По ночному небу ходили «столбы» разных цветов. Но в основном преобладали четыре цвета: красный – это наши, «советские», синий, зелёный и жёлтый – «тёмные вражеские силы». Впоследствии зелёный и жёлтый объяснялись как «силы союзников». «Столбы» бились в яростной схватке, сходились и расходились, попеременно напирая, сваливая и стирая друг друга. Битва богатырских сполохов была долгой. И, наконец, небо залилось единым красным цветом. Он смёл последние синие пятна, которые отчаянно пытались разрастись то на одной половине неба, то на другой. Тщетно! Небо алело победным цветом нашего советского флага.

Почти все жители села, стар и млад, наблюдали зрелище, одновременно красивое, величественное и жутковатое. Наша семья также смотрела на сияние. И я, ещё малышка, перевалив через порог открытой двери, притопала к родителям на крыльцо. Протиснулась между ними и, уцепившись за подол матери, с любопытством, затаив дыхание, во все глаза уставилась на небо. Женщины тихо ахали, всплескивали руками, на ходу делали заключения, комментируя танец – битву цветных «столбов». Ими сразу было вынесено однозначное определение: будет война, и наши победят. Но война будет тяжёлая и страшная. Так небо показало. И этот знак дан нам свыше.

Рассуждения женщин легко влетели в мои распахнутые уши и накрепко, до победного часа, поселились в голове: грядут битвы, но победа будет за нами.

Разговоры в селе не стихали, обрастали как ком, мельчайшими, часто баснословными подробностями, особенно среди ребятни. Старики и старухи крестились, вымаливая у неба прощения. О Господе в те времена нельзя было говорить в открытую, но старые люди продолжали верить в высшие небесные силы, несмотря ни на какие запреты. Спорили до хрипоты друг с другом, будет – не будет война, и слабо надеялись, что Бог её отведёт.

Но небесное знамение вскоре сбылось. Грянула Великая Отечественная, жуткая по масштабам потерь, в которую была втянута половина народов нашей планеты. Я не помню объявления о войне, но сохранила, словно в отблесках костра, тревожные, озабоченные лица взрослых в доме, строгие, почти без улыбок разговоры, слёзы женщин, мамы. Не забуду отца, который отчего-то стал часто горячиться и недовольно взглядывать в разговоре на маму. Как будто пытался ей что-то втолковать, доказать, от чего она тихо плакала. Я исподтишка наблюдала за ними, тихо играя под столом со своей тряпичной куклой, и меня охватывала какая-то безотчётная тревога за родных мне людей. Сколько это продолжалось? Может, дни, может, недели, может, месяцы. Это теперь точно определилось: чуть больше полугода с начала войны.

Стоят: Руфий Сергеевич Швецов и его сестра Валентина. Сидят: пятилетняя дочь Нина и жена Анисья Семёновна. 3 марта 1942 года.

Наступил мой день рождения. Мне исполнилось пять лет. Но праздничного пирога не было, как и гостей. Мама с утра в этот день сновала потерянно по избе, что-то искала, шила, заносила в дом, вновь выносила и плакала. Отца дома не было, видимо, задержался на работе в Уполминзаге. В этот день он получил повестку о призыве на фронт (из Уполминзага мужиков не брали, была наложена бронь. Но папа настойчиво просил увольнения. И, наконец, добился своего). В тот же вечер из Карнаухова привезли печальную весть: парализовало бабушку. Она узнала, что отец добился повестки. Мама от горя зашлась в плаче.

Через день, 5 марта, родители поднялись рано. Вслед за ними поднялась я в непонятной тревоге. Мама заворачивала в бумагу сало, копчёное и отварное мясо, что-то насыпала в сшитые ею ситцевые мешочки, наливала, утрамбовывала продукты в небольшие туески, смахивая то и дело слёзы, что-то говорила, наказывала папе. Он, необычно строгий, подтянутый и молчаливый, кивал ей в ответ, соглашался, тихо и скупо, ронял слова, при этом собирал свои походные вещи. Потом подошёл ко мне, взял за подмышки и высоко подбросил вверх. Я завизжала от восторга и страха, упала с высоты ему на руки.

– Нинок, я сегодня уеду далеко. Слушайся мамку и помогай ей. И береги мою шапку, – сказал папа и, нахлобучив на меня свою котиковую «кубанку», поцеловал, затем порывисто и крепко прижал к своей груди. Я вдруг заплакала непонятно отчего...

Меня никто не посвятил в подробности печальных проводов. Взрослые пощадили хрупкую безоблачность моего детства и даже в эти минуты не потревожили жестокой правдой. Истина открылась мне и захлестнула своей наготой сразу после отъезда отца на фронт.

...Затем папа оделся во всё зимнее, взял вещмешок и ушёл безвозвратно из дома. Я с тревогой следила за мамой. Она, бледная, с припухшим от слёз лицом, торопливо накинула на себя верхнюю одежду, а меня, не подгоняя как обычно, по-быстрому тепло одела. Взявшись за руки, выйдя из дома, мы зашагали по набережной. Но куда? Мама шла очень быстро, я молча старалась за нею поспеть и почти всю дорогу бежала. Она как будто забыла обо мне, и я видела, как она давила в себе боль и слёзы. Миновав дамбу вдоль протоки Киренги, мы вышли к улице Советской, тогдашнему госбанку.

Село Казачинское в то время было небольшое, оно по расположению напоминало вытянутый крест. Это хорошо было видно со Стрелки, ближнего хребта, прилегающего к селу. Отсюда очень любил лихо мчаться на лыжах мой отец. Узкая просека, ведущая круто вниз с горы, была не всякому по зубам. Её брали только смельчаки, лихачи-мужики да парни из тех, что звали «оторви да брось».

Хочу уточнить: все географические и биографические подробности я узнала позже, повзрослев. А в то раннее детство, на которое пришлась война, меня в основном волновали обычные ребячьи радости – игрушки, сказки, встречи и знакомства с новыми людьми, сладости, любовь родителей ко мне и их взаимная чуткость.

Подходя к улице, я увидела огромное количество людей, какого ранее мне видывать не доводилось. Заливисто играли гармошки. Воздух был заполнен гулом голосов, отчаянными безысходными рыданиями, всхлипами, песнями, шутками, взрывами смеха, переливами гармоник. Там и тут плясали мужики, заломив на затылок шапки. Женщины, девушки в ярких нарядных шалях платках бойко пели частушки и задавали трепака. Протолкавшись сквозь людскую толпу, мама нашла тётю Валю, папину сестру. Обняли друг друга и, глотая рыдания, они тонко заголосили. Напугавшись, заголосила вовсю и я. Женщины наперебой стали меня успокаивать,

Папы с нами не было. Мы ждали его. На улице стоял длинный обоз из лошадей, запряжённых в сани и кошёвки. Ни начала, ни конца обоза мне не было видно. Он далеко уходил вверх и вниз но улице. Наконец, к нам подошёл папа, что-то стал быстро говорить маме и тёте Вале, глаза которых вновь наполнились слезами. Взяв меня на руки, он долго всматривался, как будто хотел в последний раз вобрать в себя родной детский облик. Он ласково поглаживал меня по голове дрожащей рукой, целовал раскрасневшиеся щёчки, одновременно старался выслушивать наказы мамы и сестры.

По улице Советской всё яростнее и быстрее закружился непонятный моему разуму вихрь отчаянного веселья, боли, тревоги, слёз и стонов. А мы дети-малыши, впитывали его в себя, в счастливом неведении не понимая, что же такое происходит.

Внезапно раздался зычный протяжный мужской клич:

– По ко-о-о-ням!

Людская масса всколыхнулась, накренилась в сторону обоза, затем рассыпалась вверх и вниз по улице вдоль саней. В воздух высоко взвился единый жуткий человеческий стон. Мужчины спешно садились в сани. Бабы в голос закричали и кинулись следом за ними. Пронырливые мальчишки торопились занять место на запятках саней. Женщины их сгоняли и сами вставали на запятки, чтобы проводить родимых хоть ещё немного, хоть на 15-20 минуточек еще отсрочить миг расставания. Обоз медленно двинулся в неведомую даль – неизвестные края, навстречу вражьей рати, злой судьбе-судьбинушке...

Женщины, подростки, старики трусили за обозом вслед. Папа сел в тёмно-вишнёвую кошёвку, по кайме выкрашенную в чёрный цвет. К нему на колени упала мама. Я пронзительно закричала:

– Ма-а-ма! Па-а-па!

Но мой крик потонул в общем стоне. Тетя Валя держала меня на руках и, уткнувшись лицом в моё пальтишко, безутешно плакала. Потом оторвалась и крикнула срывающимся голосом:

– Руфий, братец мой, береги себя! Возвращайся!

С саней отзывались мужики, каждый пытался докричать свои последние напутствия родителям, жёнам, детям, невестам...

Обоз набирал скорость. Толпа провожающих всё больше и больше отставала от обоза. Уходя высоко вверх в небо, повисало и дрожало звуковым маревом:

– Прощайте!

– Возвращайтесь!

Женщины с ребятишками на руках, немощные старики и старухи стояли посреди улицы, рассыпавшись вдоль неё. Вот и последняя упряжка скрылась на поворотом. А мы всё не уходили и молча смотрели на дорогу, не вытирая и не стыдясь набегающих на глаза слёз и чутко, трепетно вслушиваясь и разноголосый звон бубенцов, доносившийся до нас с санного поезда новобранцев. Вдруг оттуда, с той дороги, прорвался уплывающий звук всхлипывающей гармоники. Вот и он затих. Село замерло в молчании, оставшись наедине со своим горем, новыми заботами и хрупкой надеждой на то, что война скоро кончится.

Шёл март сорок второго. До победы оставалось долгих три года и два месяца.

P.S. Кроме моего папы, на фронт отправились ещё три его родных брата: Илья, Абрам и Анисим. Папа Руфий и Илья погибли, остальные остались живы....