"Дети войны". Публикации 2010 года

Авиагородок

Тамара Яковлевна Кулакова

Родилась я в семье военного лётчика. Накануне войны военнослужащих переводили служить с одного места на другое. Вот и получилось, что моя сестра родилась в Чирчике (Узбекистан), а я через год и четыре месяца – уже в Новочеркасске. Дальше я уже помню Кутаиси, куда перевели военную часть отца.

Местные грузины враждебно относились к русским. Жёны военных не могли без сопровождения пойти на рынок, сделать покупки за пределами авиагородка. Детям без взрослых нельзя было не только уходить со двора, но и даже гулять во дворе.

Помню проводы папы на фронт: сколько было слёз. Мама позже говорила, что это были проводы отца на финскую войну, и удивлялась, как я их запомнила – мне было всего три года. Эта война быстро закончилась, и папа благополучно вернулся. Накануне Великой Отечественной семьи военнослужащих переселили в Тбилиси: считалось, что столичные грузины лояльнее по отношению к русским. Но и там дружбы между русскими и грузинскими семьями не было. Мужчины были на фронте, а  к женам русских офицеров стали открыто проявлять агрессию.

К выполнению боевых заданий папа приступил в декабре 1941 года. Будучи штурманом бомбардировщика, он совершал боевые вылеты на занятую врагом территорию. За отвагу и мужество был награждён орденом Боевого Красного Знамени. 9 марта 1942 года при выполнении очередного задания самолёт отца был подбит. Он пролетел ещё 60 километров и упал в районе Багерово, под Керчью. Экипаж погиб. Лётчики были похоронены на территории посёлка, после войны им поставили памятник.

Наша жизнь резко изменилась. Из Тбилиси пришлось уехать к маминой родне в Ашхабад, а потом ещё долго скитаться по разным городам пока не осели у маминого брата в Воронеже. Он с семьёй занимал две комнатушки в уцелевшем от бомбежек доме. Здесь маме в военкомате, как вдове погибшего фронтовика, помогли с жильём и работой. Только можно ли было назвать жильём полуразрушенный снарядом дом?  Зима 1944-1945 годов была очень морозная. Одежда у нас была с чужого плеча, а обувь – не по размеру большая. Ботинки мы привязывали к ногам верёвками, чтобы не потерять. Наша печь дымила, а в комнатушке было так холодно, что помёрзла купленная на зиму картошка. Я сильно болела, но всё же зиму эту мы пережили. А весной пришла Победа!

Началось восстановление разрушенного города,  помогали и мы, школьники. Мы работали там, где прошли сапёры и висели таблички «Мин нет». Но иногда взрывалось. Так, по легкомыслию друга, погиб наш двоюродный брат: мальчишки поспорили, взорвётся ли снаряд, если бросить в него камень? Проверили - четверо погибли, трое были покалечены. Наши игры были опасными: прятки в полуразрушенных домах, подъём на скорость по развалинам, строительство штабов в воронках от снарядов...

Мы с сестрой хорошо учились, занимались в секциях, много читали. Мама работала в библиотеке и подрабатывала шитьём. Сестра окончила Воронежский Политехнический институт.  Я же поехала по комсомольской путёвке в Иркутск. Это был 1956 год. Я работала на строительстве и электрификации ВСЖД.

Позднее закончила Иркутский государственный университет, работала учителем. Защитила диссертацию, вырастила, оставшись без мужа, троих сыновей. У меня четверо внуков, и я радуюсь их успехам. Хочется, чтобы им не пришлось испытать то, что пережили мы, дети войны.

В бараке, на Русиновской

Галина Маркова, г. Иркутск

На фото Галина Маркова

Моё детство  прошло в трудные военные годы.  Родители, я и мой младший братик, жили в коммунальной квартире на Русиновской улице, ныне она называется Байкальской.

Мне было всего 6 лет, когда началась война. Весь  город содрогнулся от этого страшного известия.

«Жди и не плачь!»

Все соседи нашего барака и мои родители заклеивали окна бумажными крестами.  Мужчины и женщины убегали куда-то в противогазах, похожих на слоновьи хоботы.  Они меня жутко пугали.  Я убегала домой и пряталась под кроватью.  Грохот пролетающих самолётов словно разрывал небо пополам, оглушающе  действовал на всех нас, а наш барак содрогался.   Впечатление, что он вот-вот развалится, и мы все окажемся под обломками нашего дома.  Постоянно завывали учебные сирены, и днём и ночью.

Я со страхом спрашивала  маму: «А немцы нас убьют?»   Мама меня успокаивала, говорила, что немцы нас не убьют, потому что наша Армия очень смело  сражается с фашистами.

В 1942 году, в начале лета, нашего папу забрали на переподготовку в военные казармы города.  А в  августе  солдаты, получившие военную подготовку, отправились  в полном сборе на фронт.  Они шли по  улице строевым шагом мимо нашего дома.

Мама схватила младшего братика и стремительно выбежала за ворота, вслед за ней побежала и я.  Вдруг мы увидели, как из строя быстро выбегает  солдат и направляется в нашу сторону. Когда он приблизился,  мы узнали в нём нашего папу. Он только и успел нас на прощанье поцеловать, и я заметила у него на глазах слёзы, которые быстро скатывались по лицу. Таким я его никогда не видела.  Возвращаясь назад в строй, он крикнул плачущей маме: «Жди моего письма и не плачь!».  

В июне 1943 года нам пришло страшное  известие: наш папа погиб «смертью храбрых» на Орловско-Курской дуге.  В похоронке говорилось, что «за одного нашего товарища мы отомстим  фашистам десятками и сотнями гитлеровцев».    Что было с мамой – трудно передать.  Она сильно рыдала, судорожно хватаясь за грудь.   Соседи утешали её, уговаривали успокоиться.   Я стояла возле мамы и тоже сильно плакала.

Кусочек хлеба

У нас в Иркутске, как и повсюду, был  страшный  голод.   Была введена карточная система на хлеб.    На детей давали по 150 гр. хлеба, а взрослым – по 200 грамм.

Больше никаких продуктов у нас с мамой не было.     Мама работала прачкой в Доме  ребёнка. Маленького братика она забирала с собой , там всё же детей кормили, иногда давали молоко.   Но питание  было для детей неполноценным, поэтому они часто болели и умирали.   Наш Лёва тоже часто болел.  Он страдал от плохого питания,  рахита и диатеза.

Мама работала по 14 часов в сутки, домой приходила очень усталая и сразу замертво падала на кровать.  Мама  от недоедания была сильно истощена и обессилена.

Я частенько приходила к маме на работу – в прачечную, которая располагалась в подвале Дома ребёнка.   Было очень душно и жарко от натопленного титана.

В обед прачки получали по маленькой кружечке, примерно полтора стакана, супа. Он был очень жидкий, поэтому мы пили его как чай.  

Мы с мамой на двоих получали 350 граммов хлеба.  Очереди были очень большие, приходилось занимать её с утра, на улице.  Часто  у меня кружилась голова, и я теряла сознание.   

Получив хлеб, я приходила домой и делила его на две равные части.  Одну часть, как мы договаривались с мамой, оставляли себе на еду, а другую часть хлеба, я должна идти на рынок и продать, иначе на следующий день у нас не будет денег выкупить хлеб.   В это время я училась во втором классе в Тридцатой школе на улице Подгорной.   Считать деньги я уже умела, поэтому мама меня отпускала на этот «промысел» без опаски.  Одежда у меня была очень старая и потрёпанная, но купить новую у мамы не было денег.  На ногах были очень старые ботинки.  Большие пальцы левой и правой ноги «светились на улицу».   Чтобы было теплее ногам,  мама утром, перед уходом на работу, обматывала мои икры папиными портянками.   Так я ходила на рынок в зимнее время продавать хлеб.
Но в школу я ходила без портянок, стеснялась. В рваных ботинках ноги сильно мёрзли.

Моя Танечка

И вот неожиданно я заболела.  У меня появился сильный озноб и жар. Я совершенно не могла подняться с постели.  Лекарств никаких не было. Я была в бессознательном состоянии.  Пришла врач и сказала, что лечение – бесполезно.   На отчаянный крик моей  несчастной мамы, я очнулась и увидела много соседей, которые  печально смотрели на меня, как на умирающую.

Мама вся в слезах набросилась на меня с плачем: «Доченька моя! Не умирай…»

Больше я ничего не помнила.    В больнице признали мой диагноз – воспаление лёгких и острый ревматизм.   После долгого постельного режима у меня ноги были, как «ватные».   Я  много спала, постепенно мне становилось лучше.

Я пролежала в больнице два месяца.   У меня осталась в памяти маленькая девочка в грудном возрасте – Танечка.  Она лежала в соседней палате без матери, часто плакала и к ней почти никто не подходил из медперсонала, потому что они физически не успевали обслуживать всех детей.     Я подходила к её кроватке, брала  на ручки, меняла пелёнки, кормила  из бутылочки какой-то смесью.  Потом качала на руках, и она засыпала.    В конце концов, я так привыкла к этому ребёнку, что когда наступил день моей выписки из больницы, я запротестовала, объясняя врачу, что не могу оставить одну больную девочку без присмотра.   Я говорила врачу, что буду за ней ухаживать, присматривать  и она скоро поправится.    Врач удивлённо на меня посмотрела, вздохнула и сказала ласково: « Какая же ты молодец, добрая девочка!   Ну не расстраивайся, приходи к нам, и мы будем тебя всегда пропускать повидаться с Танечкой…»

Недели через две, когда мои силы начали восстанавливаться, я окрылённая добрыми намерениями побежала в больницу – к моей Танечке.   На душе было очень неспокойно, какое-то предчувствие беды не отпускало меня.    Наконец я в больнице, но Танечку мне больше увидеть никогда не придётся.  Врачи  рассказали , что
несчастный ребёнок умер в страшных муках...     Мне дали какое-то успокоительное средство и я пошла совершенно опустошённая со слезами на глазах  домой...

Игрушка для братика

Наша бедная мама продолжала работать прачкой в доме ребёнка.   От постоянной сырости в подвальной прачечной, она сильно кашляла, с кровью.   Черты лица её сильно заострились, страдальческие глаза  были очерчены синими кругами.  

Заведующая Домом ребёнка настоятельно требовала сходить  к врачу.    Маму тщательно обследовали в больнице и  поставили диагноз «затяжной бронхит», который предвещал воспаление лёгких и даже туберкулёз.  Сильное истощение организма не давало сил в борьбе с болезнью.   Мудрые врачи посоветовали срочно уходить с этой работы, так как прогноз может быть для мамы очень печальным.   Мама была вынуждена покинуть дом ребёнка и забрать оттуда моего  младшего братика Лёвушку.   Она устроилась работать уборщицей в общежитие Дома артистов, которое находилось рядом с нашим бараком.

Мы с братиком оставались целыми днями одни.  Я заботилась о нём, как могла: играла с ним, кормила сваренной похлёбкой, тоненьким кусочком хлеба, укладывала спать, ходила с ним на прогулки и т.д.  

Как-то в жаркое лето, мы с подружкой отправились на рынок  торговать водой, чтобы заработать немного денег.   Взяли с собой по чайнику и железной кружке.   Водокачка была рядом с рынком.  Оставив братика у соседки, мы отправились на «промысел».   Обе были босиком, в рваных заплатанных платьицах.

Нам было тогда около девяти лет от роду.   Жара была беспощадная, горячая земля обжигала  ноги.   Торговали мы почти целый день, от усталости едва держались на ногах.  Воду нашу покупали неохотно,   ведь мы не догадывались, что кружки после каждого покупателя надо было промывать.  Но все- же мы умудрились наторговать немного денег.  Хоть усталость нас буквально валила с ног, мы всё же добрались до ближайшего магазина, где продавали хлеб, муку, булочки без карточек, но за большие деньги.   Подружка купила себе булочку из ржаной муки за три рубля.

А я всё-таки  приняла решение купить игрушку для братика.   В магазине было очень много самодельных  игрушек, в основном, деревянных.   Они были разукрашены цветными красками: лошадки, петушки, куколки, столики и тележки.

Продавец заметил меня и спросил: «Что девочка так  долго раздумываешь? Если есть деньги, то покупай».   Я робко ответила: «У меня всего три рубля сорок копеек».    Продавец игрушек сразу обрадовался и показал мне кукольную тележку из фанеры на деревянных колёсиках, расписанную   яркими красками. Как раз по моим деньгам.

Дома я вся светилась от счастья.  Я с радостью подарила тележку братику – Лёвушке.  Ребёнок, не видевший доселе никаких игрушек, сильно обрадовался. Он долго катал тележку по комнате и громко смеялся заразительным смехом, что-то лепетал на «своём языке».  Каждый раз, когда мы выходили с ним гулять, он брал с собой эту деревянную тележку, долго и увлечённо возил на  ней песочек, камушки…  Моей радости не было конца.  Я поняла, что  осуществила свою мечту, подарила немного счастья маленькому родному человечку.

Зимовка у бабушки

Приближалась осень.  Пора было идти в школу.  В материальном отношении жить было всё труднее и тяжелее.  В школу ходить было буквально не в чем.

Тетрадей не было, писать  приходилось на газетной бумаге.   Я пропускала занятия, учёба шла вяло, без интереса.   И вдруг, однажды, мама сообщила мне радостную новость, что скоро самым необеспеченным ученикам в школе будут выдавать зимние пальто и обувь. В  этом списке оказалась и я.    И вот наступил тот радостный день, когда нам принесли обновки: это брезентовые ботинки на деревянной основе и зимнее пальто, верх которого был оторочен   синим дермантином с цигейковым коричневым воротничком.  О, сколько было тогда радости! Я несколько раз примеряла это пальто и ботинки.  Ботинки на деревянной   подошве мне очень нравились, но они очень сильно стучали, когда я шла в школу.  

Отопления в нашем бараке не было, так как не было угля в кочегарке.  Батареи у всех жильцов разморозились, наступил страшный холод.  Все наши соседи обогревались в маленькой кухне, где была плита.  Но дрова и уголь достать было тогда практически невозможно.

Поэтому сжигали всё, что можно было сжечь: стулья, столы, шкафы...  Мама нагревала воду в кастрюле и разливала её в бутылочки.  Мы с братиком ложились  в постель, и она нас обкладывала горячими бутылочками, чтобы мы окончательно не замёрзли.  Становилось немного теплее, но бутылки быстро остывали...

Что стало бы с нами, если бы не добрая бабушка, жившая с нами по соседству в частном доме!  Она сжалилась над нами и пригласилаперезимовать в её маленькой комнатке, которая обогревалась небольшой печкой.

В комнате помещалась только одна кровать, на которой она спала сама, столик и печка.  А мы втроём размещались  на полу, где спокойно, в тепле счастливо спали.

Бабушка была староверка.   Она не ходила в церковь, но молилась каждый день у иконы, стоя на коленях и бормоча молитву.  Она говорила нам, что Господь Бог учит нас помогать нищим и спасать их, жертвуя своими привычками и благополучной жизнью.  Бабушка была очень ласковая, добрая и отзывчивая.  Она частенько отрывала от себя последний кусок и угощала нас с братиком кусочком хлеба или маленькой картошиной.  Я ей всю жизнь благодарна за её доброту и человечность.

И вот наступил долгожданный день Победы.  Это был самый светлый и счастливый день.   Утром, когда я ещё спала, мама  вбежала в комнату и радостно  воскликнула: «Доченька, бабушка, Лёвушка – Война закончилась!»  Её лицо было озарено таким лучистым счастьем, что она мне показалась сильно помолодевшей и очень красивой.

Потом мы выбежали на улицу.   Было солнечное, тёплое, праздничное утро. Всюду пели, плясали, а кто-то тихонько плакал.   Я видела, как многие женщины плакали, не дождавшись своих детей, мужей и братьев.  Мы с мамой тоже плакали от обиды и скорби, что папы с нами уже не будет никогда...

Война отняла у меня детство, как у многих детей того времени. Но не отняла веру в людей и доброту. Это и помогло нам выжить и победить все невзгоды.

В то страшное утро

Михаил Халиулин, д.Ширяева,

сын погибшего солдата, ветеран труда и БАМа

Когда я был ещё грудничком, со мной нянчилась папина сестрёнка Зоя. Однажды, когда мои родители находились на работе, она, споткнувшись, уронила меня в открытое подполье. Потому я до трёх лет не мог ходить и до четырёх -- говорить.

Неожиданный момент «речевого дебюта» в моей жизни в жаркое июньское утро, я, малыш, запомнил навсегда. Когда взрослые куда-то засобирались, я вдруг громко и неожиданно даже для себя закричал: «Дядя Гриша, возьмите меня с собой!» И меня, конечно, взяли купаться на Ангару. Было это 22 июня 1941 года.

Помнится,  мои босы ноги нестерпимо стало жечь раскаленным под солнцем песком. Дело в том, что здесь вдоль улицы на приличном расстоянии тянется песчаная насыпь. И пришлось мне проситься на руки родного дяди. Просьба была удовлетворена с удовольствием.

А на берегу Ангары –  яблоку негде упасть. Я впервые видел такое множество людей. Ведь никуда дальше дома прежде не отлучался..

Далее смутно помню, как нашли себе место для лежанки, расстелили «скатерть-самобранку» и трапезничали под жаркими лучами солнца, загорали, купались в проточной холодной воде, веселились. Но, помнится, постепенно голубое бездонное небо стали заволакивать  тучи. Отдыхающие засобирались покидать облюбованные места, зазывая к себе заигравшуюся ребятню. Складывая в авоськи свои походные пожитки, мои взрослые спутники обратили вдруг свои взоры куда-то вдаль, в сторону дороги в Боково.  Взглянул и я туда, увидел, что к Ангаре стремительно бегут мужчины, женщины, молодежь.  Размахивая  руками, они что-то кричали. И вот из уст в уста неудержимым валом прокатилась весть о том, что «Война началась!», «Гитлеровские войска вероломно напали на Советский Союз!». Старая беззаботная жизнь обрушилась навсегда.

Война на хуторе близ Диканьки

Владимир Мысник

Мне уже далеко за 70. Но о годах войны я никогда не забываю, да и невозможно забыть то,   что чёрной полосой прошло через моё детство...

Начало

В 1941 году, перед самой войной, мы с мамой и сестрёнкой Тамарой волею судьбы оказались на Украине в Полтавской области Диканьского района. Да, в 18 км от той самой Диканьки, о которой написал Н. В. Гоголь в своей знаменитой книге «Вечера на хуторе близ Диканьки». Село, в котором мы поселились, называлось «Мыколаевка». Мама стала работать ветврачом.
Нас подселили к одной молодой вдове. Звали её «титко» Ганна. Очень хорошая женшина, она разрешила нам рвать всё, что растёт в саду съедобного.

Итак, мама стала лечить коров, свиней и прочий скот. А мы с Тамарой знакомились с обитателями села и вникали в украинский язык и быт повседневной жизни селян. Вот в этой жизненной коловерти и застала нас война. А началась она для нас так.

По   деревне   пошёл   слух:   немцы   близко.   На   западе   стало погромыхивать, как при грозе. Деревня загудела. Люди стали прятать свои вещи в погребах, закапывать в землю, резать свиней, коров, кур. Колхозный скот сгоняли в гурты и отправляли на восток подальше от войны. Где-то ближе к утру вдруг бабахнуло, потом ещё. Потом такое началось! Мы бегом спустились в погреб, упали на дно погреба, а мама прикрыла нас своим телом. А наверху грохотало, шипело, свистело! Земля подпрыгивала, как будто её кто-то молотом колотил. Мы с сестрёнкой орали, нам было страшно, а мама только сильней нас прижимала к земле. Не знаю, сколько продолжался этот грохот, но постепенно стало стихать. Мы продолжали сидеть в погребе, даже когда всё затихло. Сидели очень долго, боялись выходить. Потом мы с сестрёнкой уснули. Проснулись от какого-то гула. Мама сказала:это немцы. Надо выходить.

Нас выгнали из дома. Мы перешли жить в сарай. Ближе к вечеру к нам зашел сосед Карпо, которого за глаза колхозники прозвали «куркуль», и сказал, чтобы к 8 часам вечера были у конторы. Как оказалось, его немцы уже назначили старостой села. Вечером всё оставшееся население стояло у конторы. На крыльцо поднялся немецкий офицер с красивой тростью в руке. А следом за ним к удивлению селян на крыльцо поднялась Приська, дочь Карпа. Офицер стал говорить по - немецки, а Приська стала переводить на украинский язык. Она закончила 10 классов и в школе изучала немецкий язык. Так вот что она нам перевела: за убийство немецкого солдата или офицера, порчу и вывод из строя немецкой техники - расстрел. Неподчинение германскому командованию, полицейским, старосте также будет строго наказываться.

И началось наше выживание или, как говорят, оккупационный период. Хлеба и продуктов не было. По посёлку ездил комендант, сгонял мужское население, какое осталось, и заставлял всякие работы производить. Два солдата ходили по дворам и ставили домашних животных на учёт. Колхознику нельзя было без разрешения коменданта даже курицу зарезать. Разрешалось убивать животное в том случае, если оно болело заразной болезнью. Немцы страшно боялись всяких заболеваний. Чтобы предотвратить всякую заразу, заставили мою маму выявлять заразную животину и выдавать справку на предмет уничтожения заразного животного. Селяне быстро сообразили: стали приходить и просить у мамы такую справку на совершенно здоровую животину. И мама, на свой страх и риск, выдавала. С такой справкой колхозник приходил в комендатуру. Комендант приказывал: немедленно убрать больное животное! А колхознику это и нужно было. Я не помню, сколько это продолжалось, но конец был плачевный. Каким-то образом про эти справки разнюхал староста Карпо. Пришёл полицай с двумя солдатами и увели маму в комендатуру. Экзекуцию проводил сам комендант, от которой у неё на спине остались кровавые подтёки. Сначала сказали, что расстреляют, потом сказали что отправят в Германию на работы. Но страх перед заразными болезнями оказался сильнее. Сказали, что если будет ещё выдавать липовые справки, то её обязательно расстреляют. Вскоре прошёл слух, что коменданта убили партизаны в Диканьском лесу. Как же я радовался этому известию! Я считал, что это я помог своей ненавистью партизанам расправиться с этим проклятым фашистом.

Шло время, где-то ближе к осени 1943 года, стало погромыхивать на востоке.

Канонада приближалась. И там, в стороне Полтавы, ночью было видно зарево. Очевидно, бои шли где-то под Полтавой. Немцы зашевелились, стали лихорадочно загружать всяким своим барахлом машины. И тут над деревней загудели самолёты. Мы моментально влетели в своё бомбоубежище (погреб). Буквально вжались в пол.  Мы не плакали с сестрёнкой, мы дико орали.

Часа через два к нам подошёл офицер с двумя солдатами. Офицер на ломаном русском языке объявил: собирайт вещи и эвакурийт. На всё про всё нам было отпущено полчаса. По истечению этого времени, если нас тут обнаружат,-- немец выразительно приставил два пальца к виску и сказал: пук, пук, шисен! Мы быстренько напялили на себя по 2-3 рубахи и прочего белья. Взяли с собой большую сумку, положили всё необходимое и, главное, съестные припасы. И отправились, как нам приказали, на сборный пункт у конторы.

Исход

Подходя к дому деда Максима, мы увидели арбу, запряжённую парой волов. Вокруг арбы стояло человек 10 селян. Женщины плакали. Арба была уже полностью загружена. А наверху, на куче узлов, сидела бабка Оксана, жена деда Максима. Она была парализованная и могла только сидеть. Мама подошла к деду Максиму и сказала:  «Возьмите нас».

Наконец, наш караван выполз на дорогу. Впереди шли два деда, Мыколо и Максим. За ними медленно пара волов тащила доверху нагруженную арбу. За арбой шагали мы. Мы- это шесть женщин и  четверо ребятишек. На окраине села нас догнал тот же офицер (на мотоцикле с коляской) наорал на нас, поскольку мы отстали от основной колонны наших колхозников и сказал, что надо держать направление на Кременчуг. Наша процессия двинулась на запад, на Кременчуг. Прошли мы километра 3 и остановились около подсолнухов, стеной стоявших вдоль дороги. Деды стали совещаться. Мы окружили дедов и вот что они нам сказали: «Бабы, вот какое дело. Однако, дальше мы не поедем. Наши дома тут, мы тут родились, тут жили. И если суждено умирать, то умирать будем дома. Но если кто хочет отступать, забирайте свои узлы и шагайте на запад вместе с фрицами...» Конечно, никто свои узлы не взял и не зашагал на запад. Все согласились. Будь, что будет, остаёмся. Волов с арбой загнали подальше в подсолнухи. Каждая семья сделала себе шалаши из подсолнухов. Дед Максим строго- настрого приказал не шуметь, а то перестреляют, как цыплят. Все разбрелись по своим шалашам и стали чего-то ждать.

К вечеру второго дня пошёл дождь. Да такой проливной, лило как из ведра. Наши шалаши стали не выдерживать водяного напора. Недалеко от нас на меже стояла скирда с просяной соломой. И все потянулись к этой скирде. Понарыли в ней нор и попрятались. Сделали себе нору в соломе и мы. Залезли в неё и затихли.

Утром нас разбудил автомобильный гул. Мы вылезли из своих нор и пошли за скирду на дорогу посмотреть, уж не наши ли. И лицом к лицу столкнулись с немцами. Немцы схватились за автоматы, но офицер махнул рукой и что-то гаркнул. Потом подошёл к нам и, на коверканном русском языке, спросил:

-- Ви потшему тут прятайт? Ви ест партизанен? Дед Максим на чисто русском языке объяснил, что мы отступали на запад, на Кременчуг, но у нас сломалось колесо. Теперь мы его наладили и будем двигаться на Кременчуг.

-- Ви ест русский?- спросил немец.

-- Нет, ответил дед Максим. -Я украинец, хохол.

-- Хохоль?-- переспросил немец. -- А почему так карашо каваришь по-русски?

-- Я воевал в тую германскую с вами.

--О! -- воскликнул немец. Похлопал деда Максима по плечу и сказал: - карош зольдат!

Потом махнул в сторону Кременчуга и поторопил:

-- Вик, вик!

Пройдя метров сто, мы оглянулись, скирда горела ярким пламенем. Столб дыма ушёл высоко в небо. Пройдя километра три, мы подошли к деревне с другой стороны. Там стоял свинарник. Крыша сгорела, а стены кирпичные остались целые. Волов подогнали с другой стороны, чтобы не видно было от дороги. А мы все попрятались в яму- котлован, вырытый для чего- то. И только устроились, достали свои торбы со снедью, как вдруг жахнет, потом ещё и ещё. И тут началось такое, от чего сердце в пятки убежало. Рвались где- то недалеко снаряды, свистели мины. Земля подрагивала, как живая. Скрежет, как будто чем- то по стеклу водят. Потом мы узнали, что такой звук создают «Катюши».  Мы ещё полежали с полчаса в яме и стали потихоньку выползать. Деды немного посовещались и сказали: «пойдём на восток, навстречу нашим...» В пути к нам приблудились две коровы.  Молока было, как говорится, навалом, но не было хлеба. Когда до края подсолнухов оставалось метров 40-50, деды, шедшие впереди остановились и махнули нам рукой. Это был знак команде - стоять. Они прошли на край подсолнухов и чего-то там глядели. Потом дед Мыкола позвал меня. «У тебя глаза молодые, острые, смотри-ка вон туды, шо там такое движется?» Я посмотрел в ту сторону, куда ткнул дед пальцем. «Ну, шо бачишь?»- нетерпеливо спросил он. «Два человека идут в нашу сторону»,- сказал я. «А ты побачь- во что они одеты». Я хорошенько вгляделся и вдруг заорал: «Наши!» Дед тут же заткнул мой рот ладонью и зашипел: «Иди скажи нашим, чтобы не высовывались, а мы пойдём навстречу». Я прибежал в лагерь и сказал: «Там к нам идут наши солдаты». Женщины побежали следом за дедами. Это действительно оказались наши солдаты - разведчики. Женщины плакали от радости, обнимали, целовали солдат. Солдаты спрашивали, нет ли в деревне немцев. «Нема, им дали такого жару, что они все утекли». Солдаты предупредили: «Побыстрее пересекайте передовую линию, а то в любой момент может начаться стрельба». Мы потянулись на восток, а разведчики на запад-- проверять, есть ли в нашей деревне немцы.

Наши

Шли мы, шли, во все глаза глядели, где же наши. Вдруг, будто из-под земли выскочил молоденький офицер и побежал нам навстречу. Процессия наша остановилась. Он бежал, махал руками и что-то кричал. А кричал он вот что: «Не останавливайтесь, проезжайте во второй эшелон». Ага, не тут-то было! Пока женщины не обчмокали офицерика-- не отпустили. Потом женщины раздавали молоко, солдаты выскакивали из своих окопов и  бежали к нашей арбе, подставляли свои котелки, а женщины со слезами наливали им молоко, крестили и что-то вслед им шептали. Но вот молоко было всё роздано, солдаты попрятались в окопах, а мы потянулись на восток, во второй эшелон. На этом отрезке пути стали встречаться убитые наши солдаты. Женщины подходили к убитым, плакали, потом шли дальше. Наконец, мы подошли к большому селу. В селе было полно наших солдат. К нам подошёл офицер, расспросил кто мы, откуда и куда направляемся. Ему наши деды подробно всё объяснили. Он очень удивился: «вы все, вместе с вашими волами и коровами, в рубашке родились. Видите, где стоит скирда соломы, ещё не всю солдаты растащили, там и вставайте на ночлег. А обратно, я вам скажу, когда можно будет выезжать домой». «Домой-то домой»,- сказал  дед,- да нет теперь у нас этого дома, сожгли фрицы наши дома подчистую». «Ничего, дед, главное немца прогнать, а хаты вы себе отстроите еще лучше», -сказал офицер. Мы стали устраиваться на ночлег. Натаскали соломы, поснимали с себя лишнюю одежду, сходили на ручей, умылись. К нам опять подошёл майор, который нас встречал и сказал: «А возьмите у кого есть ложки, наш кашевар хочет угостить вас солдатской кашей».

С каким удовольствием я уплетал эту замечательную солдатскую кашу! А рядом на столе ещё лежала хорошая краюха хлеба. Но от неё я откусил кусочек, а остальное засунул в карман. Вечером женщины подоили коров и сказали: «Молока не будет- всё молоко отнесём раненым!» И вот первая спокойная ночь в тылу! Мы улеглись на мягкую солому, разделись, А главное - мы были под защитой красной армии!

Вспоминают мои односельчане

Записала Малыгина Ольга,

ученица 9 класса, деревня Верхняя Иреть

Дятлова (Артюхова) Татьяна Николаевна,

родилась в с. Иваническое Аларского района 7 января 1930 г.

В войну было тяжело, много работали. Пахали на быках (лошадей не было). С Монголии прислали два быка, запрягали в деревянное ярмо. Возили на быках  сено, коней забирали на фронт. Обучили быка, хлеб ездили зарабатывать. Я за повод вожу, а бабушка плугом управляет. Нас девять детей было.

Отца в армию забрали.  В 1942 г. родился брат Вася. Маме сидеть было некогда, водилась я. Зыбка была деревянная, тряпками разными обложена. Я залезу под зыбку и качаю снизу. Спали на полу. Маму из колхоза выгнали, трудодни не выработала, землю в огороде обрезали. Мы  поступили в сельпо работать. А ходили под Отрадное: лес пилили. Поленницу в два куба напилим - это норма. Мама коржи настряпает, простокваши напьёмся — вот и сыты. Поначалу держали коровёнку. Коровенка заболела - затащили в избу, закололи, мясо резали, ели, в большой чугунке в русской печке варили--хоть мясо не пропало. Училась до 4 класса.

В войну собирали картошку мороженую, картошку насушишь, крахмал оттуда выберешь,  потом картошку растолчёшь, крахмалом замесишь-- шаньги стряпаешь.   На прицепе трактора ЧТЗ работала. 2 плуга, нас посадят, смотрим, чтобы лемех не забило соломой, лопаточкой убирали. Трактор остановим, плуг поднимут,  прочистим-- и дальше.  На ходу нельзя - задавит. Потом меня на колесный поставили, заставили заливать масло, а я рот разинула, вентилятором пальцы прихватило-- как руку не обрезало! Пальцы все рублены вентилятором. Я бойкая была девчонка, где выдвинут, там и ходила. Для трактора – газогенератора, чурочки готовили. Давали мерку (с палец), несколько саней этих чурочек заготовим-- да в бак, там они горели, трактор работал. Штанов не было. Некоторые умудрялись рукава от старой фуфайки надевать на ноги.

Каратаева (Петрова) Мария Константиновна,

родилась в 1930 году 28 июля.

На работу пошла в 14 лет в Голумети. Отец не родной, семья большая была 8 человек, пришлось работать идти. Меня не принимали, так как было всего 14 лет. Меня же под мешки  не поставишь. Я пошла к Ивану Васильевичу Фомину - был председателем. Пошла я к нему,   расплакалась. Он мне справку дал, на два года возраст мне прибавил. Директором «Заготзерно» был Уваров, и он меня принял.  Потом отправили в совхоз, за Грязнухой. В военные годы жили мы плохо. Правда, в чирках не ходила. Отец кладовщиком работал. Жили в Голумети.  Отчима звали Петр Ефимович. Отчим немного со склада приносил еды, потом на этом попался, сидел в тюрьме. Мы наняли адвоката, и скоро выпустили отчима.

Жили в  зимовье. В зимовье жили и Букины, я  к ним ходила. Они картошки насобирают, как-то сделают лепёшки, мне охота, я прибегу к ним, им хлеб дам, а они мне лепёшки. Они были такие вкусные! В Голумети колоски собирали. Соберём, принесём домой, положим на печку, пожарим, отшелушим и съедим. Коноплю жарили, и потом её ели. Коровёнку держали, овечку. Особо не голодали. Хотя про еду думали постоянно.  Училась на Угоре в двухэтажной школе. Школа эта была всего до 6 классов. Закончив 6-й класс, пошла работать. Была лаборанткой.

Васильев Фёдор Захарович

Я родился недалеко от Ленинграда. Там уже этой деревни нету, дядя мой ездил: стоят только кирпичные дома. Даже не узнал этот город. Таксиста нанял, он его привёз, а там одни кирпичные дома, и улицы другие. Я все помню о войне. Сюда меня вытащил тятя. Меня мама за горбушкой с Черемховского вокзала до Баторовского допёрла, и тятя дал всего буханку хлеба, за сутки дошла она со мной до Баторовского. А отца председатель сразу забрал в совхоз. Он сапожник хороший. Сапоги шил, завалили его шитьём сапог. Кому подремонтировать, кому подшить. Потом домик купили.  В 1934 году мы сюда приехали. Работали, как ишаки. Полуголодные. Осенью-то ничего, а когда хлеб начнут убирать, тогда хуже. Председатель у нас был, говорил: «Вот жарьте, парьте, тут как хотите, а домой ни грамма нельзя.» На месте разрешали кушать. Жили на станах. Самый дальний 9 км. Там и жили. Домой только в баню. На третьем стану и баня была. Стирали всего в неделю раз, и то хорошо.  Тети Ани Халявиной мать работала уборщицей, варила там, баню топила. Её даже на самолете прокатили. Она полоть пойдет, дегтем измажется, вся чёрная, чтобы мошка не лезла. Они  к ней прилипнут, все лицо в мошкаре.

Нам по 11 лет, а мы снопы таскали. Бабы нажнут, навяжут, а мы их таскаем.  Всё сдавали: картошку – 30 цент., яйца – 30шт., если овечку держишь, то шерсть отдаёшь. Картошку сушили и солдатам отправляли.. Я только работал на поле. Я трактористом не был. Только с конями работал, мне подавай коней и никто мне больше не нужен. Мне пять лет было, я ездил, на собрание созывал всех. Баторовское большое было, 97 домов. На Баторовске жили приезжие, строились. Не война бы, Баторовское еще бы стояло, потому что мужиков- то забрали, а огороды некому было пахать. Пахали коровами, коней не хватало. Картошка родилась мелкая. Почва на Баторовске была глинистая. И из-за картошки много уехало. Уехали потому, что обрабатывать землю было некому.

Окончил только 3 класса, в военный период учились.  Школа была в домике, всего 20 учеников. Первая учила Вера Андреевна, потом её на Марасы отправили в большую школу. Чернила сами делали: свеклу отваривали - красные чернила получались, а потом сажу добавляли, и получались чёрные чернила. Писали в тетрадках. Учиться мне не нравилось, мне только коней подавай. Было много таких учеников.  Ходили в рубашках, хороший такой материал из мешков, не колючий, вот с них шили рубахи. Покупать не на что было: денег не было, а в магазинах одежда была. Молоко сдашь, надо мыло взять, соли, керосину. Электричества не было. В магазинах-то полки гнулись, а покупать не на что. Берешь только основное. Отец был на войне, 7 лет отслужил, воевал там, где сама битва была, в самой Германии воевал. И закончил там войну. Отец пришёл с войны. Был два раза раненый, он бы ещё жил, но грудь разбита была, и с сердцем что-то. Еще год служил после войны.

Гнилую картошку собирали, прошлогоднюю.  Домой придёшь, очистишь, толкушкой помнёшь. Ни масла, ничего не было. Председатель тоже собирал гнилую картошку и тоже ел её, пример нам показывал, от других не отличался.

Вспомним и поклонимся

Ветеран войны В. Н. Земцова

Фашистская Германия имела задачу - военным путём разгромить в течение 4-6 недель наши вооруженные силы, уничтожив Советский Союз, как государство, уничтожить большую часть нашего народа: в концлагерях, газовых душегубках, на каторжном труде в Германии, а оставшихся использовать в качестве рабов.

Советский народ встал на защиту своей Родины. Был дан клич: «Всё для фронта, всё для Победы над врагом». Фронт и тыл стали единым лагерем в борьбе с захватчиками. Требовалось оружие, продовольствие для фронта, которое должен обеспечить тыл. Заменив ушедших на фронт братьев, мужей и сыновей, женщины и подростки приняли на свои плечи всю тяжесть труда в тылу. Население оказывало и большую материальную помощь фронту на строительство военной техники. В фонд обороны поступило от граждан 118 миллиардов рублей, что позволило дополнительно направить на фронт 2565 самолётов, несколько тысяч танков и много другой военной техники.

Население собирало для бойцов тёплые вещи и подарки, которые направлялись на фронт. Патриотический порыв охватил и старшее поколение, и молодёжь, и подростков. На фабриках, заводах, в колхозах, совхозах советские люди работали так, что казалось, нет предела человеческим возможностям.

Их имена на граните

Когда началась война, мои сверстники пошли учиться в 10 класс. Нас сразу всех с мальчиками выпускниками десятых классов направили на уборку хлеба в Нукутский район. Мы быстро освоили тяжесть крестьянского труда, научились вязать снопы и выполнять другую тяжёлую работу. Вместе с сельскими женщинами и подростками мы работали от зари до зари. Когда вернулись в Иркутск, мальчиков проводили на фронт. Вскоре узнали, что почти все они, которые с нами работали, погибли в первых же боях на финском фронте в составе лыжного батальона. Позже имена их занесли золотыми буквами на гранитный памятник, который сейчас стоит во дворе девятой школы.

Ну а для нас начались тяжёлые жизни в тылу. Всё продовольствие было направлено на фронт. Выданы хлебные карточки: для неработающих 400 граммов в день, для работающих 800 граммов в день. Пришлось бросить школу. Я окончила курсы лаборантов и стала работать лаборантом в Иркутской ЦЭС — ныне ТЭЦ, вскоре меня избрали секретарём комсомольской организации. Работали мы по 12 часов, а после смены шли разгружать уголь. Маленькая станция трещала от перегрузки.

В Иркутскую область первые эшелоны с грузом стали прибывать уже в августе 1941 года — это было оборудование для 15 заводов и фабрик с десятью тысячами рабочих и их семей. Эшелоны с грузом прибывали вплоть до 1943 года. Всего в область прибыло 22 крупных предприятия и 10 трестов. По сути, индустриальная страна перемещена была на тысячи километров. Военные заводы были размещены в основном в Иркутске. Энергии для заводов не хватало, поэтому, вечером на улицах, в домах, кинотеатрах свет отключался. На работу и с работы приходилось ходить пешком по тёмным улицам. Трамваев, троллейбусов и автобусов не было. Иркутск в 1941 году был деревянным городом. Многоэтажные дома располагались только на улицах Ленина и К.Маркса — бывшая улица Большая. Дороги на улицах не были асфальтированы, поэтому приходилось шлёпать по грязи. Дисциплина была военная, за опоздание на работу отдавали под суд, но мы понимали обстановку, поэтому не сетовали, ни на голод, ни на тяжёлое положение.

В город стали поступать раненые, которые размещались в школах. Наши подшефные госпитали размещались в 9 школе и в помещении гастронома на улице Ленина и Горького, где в основном лежали раненые сапёры. Ранения бойцов были очень тяжёлыми, почти все были слепые, без рук или без ног. Они не хотели жить, отказывались от пищи. Мы, как могли, уговаривали их, читали книги, стихи, писали письма, шили и дарили кисеты. Как могли, старались им помочь, облегчить их участь. Очень жалко было раненых молодых красивых парней. Им бы жить, любить, но проклятые фашисты искалечили их жизнь. В основном раненые были из Украины.

В Иркутск стали поступать и эшелоны беженцев, тоже из городов Украины, которые были захвачены немцами.

«Я тот мальчик»

В каждую семью подселяли эвакуированных женщин с детьми, мужья которых ушли на фронт. Мы с сестрой и мамой жили в деревянном домике на Подаптечной лице, которая состояла из двух комнат и кухни, во второй комнате жила ещё наша родственница. К нам подселили женщину с грудным ребёнком, которая приехала из Киева с эшелоном беженцев и артистами Киевского оперного театра, которых разместили в гостинице «Сибирь». Женщина, которая к нам подселилась, спасаясь от бомбёжек, успела взять только документы и ребёнка. Большинство эвакуированных были в таком же положении. Наступала зима. Иркутянам приходилось обеспечивать их зимней одеждой и всем необходимым. Ясли и детские сады были переполнены, поэтому женщинам приходилось устраиваться на работу и оставлять детей одних. Наша эвакуированная устроилась на работу на Куйбышевский завод, трёх-месячного ребёнка оставляла одного. Мы все тоже работали по 12 часов, когда выпадала смена кому-то быть дома, мы водились с ребёнком. Кто раньше приходил домой, тот и бежал к ребёнку. Он зарёванный, мокрый, голодный еле хрипел. Сердце обливалось кровью, смотреть на него. Сразу же сменяли ему пелёнки, поили, чем можно, кормили, а кормить было нечем. У нас были красивые старинные открытки, которые мы продавали по 20 рублей. На открытки покупали стакан овса, мололи и варили ему кашу или кисель. Так и жили, бедно, но дружно.

В день 7 ноября в областном драматическом театре отмечали очередной день рождения Советской власти, я присутствовала на этом торжестве. Вдруг во время собрания на сцену вышел директор театра и объявил: «Наши войска освободили город Киев», что творилось в театре, все встали, кричали «Ура!», целовали друг друга. На сцену вышли все артисты Киевской оперы и плакали от радости, целовались, кричали «Ура!». Этот незабываемый вечер навсегда остался в памяти.

Когда пришёл эшелон для отправки артистов оперы в Киев, вместе с ними возвращались эвакуированные граждане. Мы провожали нашу женщину с ребёнком, думали, что она его не довезёт, так как он был истощённым и очень слабым.

Кончилась война, уставший от войны героический народ в короткое время восстановил сотни разрушенных городов и сёл, была восстановлена промышленность и сельское хозяйство. В городах были построены новые микрорайоны и тысячи семей получили бесплатные квартиры. Были открыты вечерние школы, в которых могли обучаться и работать бывшие фронтовики и молодежь тыла, учёбу которых прервала война.

Жизнь стала налаживаться, но были ещё трудности, связанные с восстановительным периодом. Были и пустые полки, и очереди, но продукты были дешёвые, и цены с каждым годом снижались. Мы закончили вечерние школы и институты.

Прошло много лет, я работала уже судьёй, мы продолжали жить в домике на Подаптечной. Однажды открывается дверь, входит к нам молодой человек и говорит: «Я тот мальчик, которого вы спасали. Мама сохранила ваш адрес, и вот я пришёл вас поблагодарить». Сейчас я не помню, как он оказался в Иркутске, но эта незабываемая, дорогая для меня встреча осталась в памяти на всю жизнь.

Горбушка чёрного хлеба

Михаил Халиулин,  д. Ширяево

Далеко от Иркутска был фронт. Шла война. А у нас в посёлке около 26-го магазина на Косом участке как всегда в те годы стояла с версту длиной очередь за хлебом.

На улице очередь движется спокойным черепашьим шагом, но чем ближе ко входу в магазин, тем плотнее и скученней, а в самом магазине – давка, пушкой не прошибёшь. Впрочем, мне было не привыкать стоять в очереди за хлебом. В руках зажаты деньги. Сколько их? Я не имел понятия. Их вместе с карточкой дала мама. Мне шёл шестой год.

Наконец-то хлеб куплен. Пока меня человеческие силы выжимали из плотной давки, зубы жадно впились в половинку булки, и поджаристая горбушка аппетитно хрустнула. Какая-то тётка удивлённо остановилась в толпе, увидев, как я уминаю за обе щеки ломоть хлеба. Только когда меня вытолкнуло из живой массы очередников, я опомнился. Но поздно. У меня в руках был кусочек хлеба размером не больше спичечной коробки. Это всё, что осталось от пайки. Чувство, охватившее меня, скорее напоминало жалость, чем страх. Мама и так болела от недоедания и тяжёлой работы на авиазаводе, за ещё две сестрёнки дома...

Я часто слышал, как мама тихонечко плачет по ночам. Днём мы её почти не видели. Приходила с работы поздно. До глубокой ночи сидела за швейной машинкой, шила рукавицы, вещмешки, вязала носки. Потом отправляла их на фронт, где воевал и наш папа. Что я ей скажу сегодня?

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Но пока думал обо всём этом, ноги сами привели меня в наш подъезд. Мама уже шла навстречу мне. Я низко-низко наклонил голову и протянул ей кусочек хлеба размером в спичечный коробок. Мама тихо охнула. Через секунду я уже мчался куда-то без оглядки. Знакомая улица осталась позади. Я пришёл в себя, лишь очутившись в незнакомом заброшенном сквере. Ноги подкосились и я упал в траву.

Сколько времени я так лежал – не знаю. Вдруг ощутил лёгкое прикосновение к моему мокрому лицу и услышал родной голос. Открыв глаза, увидел доброе и грустное лицо мамы. Я поднялся, и мы молча, как двое взрослых, пошли домой.

Детство опалённое войной

Николай Александрович Буточкин,

труженик тыла,  ветеран труда, пенсионер, г. Иркутск

В прошлом году поздравить меня с юбилеем ко мне домой пришёл депутат Городской думы Ханхалаев.  Потом Александр Казакович пригласил нас ― детей войны в Дом кино,  где мы посмотрели фильм «22 июня ровно в 4 часа», пообщались с друзьями и знакомыми, коллективно попили чай и получили в подарок по прекрасно оформленному альбому «Сибирский портрет».  Приятно было такое внимание! А разве могло быть иначе? Разве мы не заслужили доброго отношения к нам ― старикам? Ведь мы прожили пусть трудную,  но,  в общем-то, славную жизнь.  Занимались общественной работой,  честно трудились.  Я,  например,  был и октябрёнком,  и пионером,  и комсомольцем,  и  сорок лет членом ВКП/б/, позднее КПСС.  И мы внесли свой посильный вклад в борьбу с фашизмом в период Великой Отечественной войны.

Дыхание войны чувствовалось задолго до её начала.  К тому же у людей ещё свежи были воспоминания о прошлых Первой мировой и гражданской войнах.  Некоторые мои земляки принимали непосредственное участие в этих сражениях.  Из учебников, художественной литературы и рассказов родных и знакомых многое знали и мы,  дети.

Родился я в глухой Рязанской деревне. Наши места хорошо известны всем,  кто посещал знаменитое село Константиново.  А моя малая родина расположена в семи верстах от родины Есенина.  

После четвёртого класса я переехал в Рязань. В тот год отчим у себя на заводе получил для меня путёвку в пионерлагерь. Посадили нас в автобус и какова же была моя радость и моё удивление, когда нас привезли в мою школу, где я проучился три года,  и разместили в моём родном классе!

Больше всего из той поры мне запомнились военные игры. «Синие» прятали знамя, а «зелёные» должны были найти его и отвоевать . И, конечно, запомнились пионерские костры в начале и в конце смены. А ещё  мы занимались в так называемых оборонных кружках, таких как "Будь готов к санитарной обороне" и "Будь готов к противовоздушной и химической обороне" /БГСО и ПВХО/. Учили нас, как перевязывать раненых,  как распознать вражеский самолёт и отравляющие газы.  И самодеятельность была и деревенские девчата и ребята нам завидовали.

Сейчас иногда можно услышать, что Советский Союз не готовился к войне. Не правда! Ещё как готовился! В городе иногда устраивались учебные воздушные тревоги, а  1939 - 1940 годах в Рязани построили три здания двойного назначения: в мирное время это были школы,  в военное - госпитали. Такие же здания возвели и  в Иркутске. О приближающейся войне говорило и наличие большого количества военных в городе. Обычно в субботу они ходили строем с песнями в городскую баню.

Летом 1941 года мы после купания в речке  пришли к правлению колхоза и услышали, что началась война. Радио в деревне не было, сообщили по телефону.

До конца лета мы оставались в деревне. Отдыхали по-прежнему, но уже того веселья не было даже среди детей.

Хорошо помню проводы мужиков на фронт. Как правило, для этого колхоз выделял подводу. На телегу садился призывник и слепой деревенский музыкант Ваня Чабров растягивая гармошку  пел: "Последний нонешний денёчек гуляю с вами я,  друзья. А завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя семья...". Плакала не только семья призывника, плакала вся деревня.

Дед Василий регулярно читал газеты и рассказывал о тревожных событиях на фронте.

Несмотря на приближающейся фронт жизнь в деревне не замирала. Скосили сено в лугах, убрали урожай в полях. В деревню вернулись некоторые её бывшие жители из Рязани, Коломны, Москвы и Ленинграда. Так, что несмотря на убыль мужиков, ушедших воевать, недостатка в рабочей силе не было.

В конце октября, когда Москву объявили на осадном положении, занятия в школах прекратились. Враг не дошёл до города всего 35 километров.

Бомбили нас ежедневно. Вокруг нашего дома, в радиусе примерно 150 метров, упало девять бомб. Однажды много людей пострадало на Центральном рынке. Бомба упала в торговом зале в самый разгар дня. В нашем дворе тоже погибло много моих друзей. Но бомбёжки я мало застал. В конце октября уехал в деревню. С бугра мы каждую ночь видели огромное зарево над городом и слышали гул немецких бомбардировщиков, которые через нашу деревню летали бомбить Горький.

Обстановка в деревне была тревожная. Председателем колхоза был тогда мой дед Иван. Помню как он сжигал колхозный архив и текущую документацию. Весь крупный скот угнали в Горьковскую область, молодёжь была мобилизована на строительство оборонительных сооружений. В бору валили лес и делали противотанковые заграждения. Работали в основном девчата, а ребята занимались военной подготовкой.

Однажды недалеко от нас немцы выбросили парашютный десант, но милиция быстро его  ликвидировала. Сильно бомбили ближайшую от нас станцию Дивово. Однажды разбомбили эшелон с боеприпасами, которые рвались так,  что у нас за 10 километров повылетали стёкла из окон.

Тревожная обстановка как в городе, так и в деревне несколько уменьшилась после разгрома немцев под Москвой в декабре. Тогда и от Рязани врага отогнали довольно далеко. Колхозный скот из эвакуации вернули домой. Правда от большого стада не осталось и половины, особенно пострадало конское поголовье, которое к тому же в большем количестве было забрано на фронт.

В тот год пожалуй и кончилось моё  детство.  В школу я ходить перестал — было слишком далеко, а попутчиков у меня не было. Зная моё умение обращаться с лошадьми, мне доверили возить сено с лугов в деревню через Оку по льду.

Мы двенадцатилетние пацаны работали за взрослых мужиков, а женщины и девчата были заняты на так называемой постоянке: работали доярками, телятницами, свинарками... Да и зерно надо было готовить к весеннему севу. Так мы и трудились всю первую военную зиму.

А мама с отчимом и моей сестрой Тоней жили  в Рязани. Потом дядю Ваню, как мы звали с Тоней отчима, взяли на фронт. От него мама получила всего одно письмо. Всю войну он числился пропавшим без вести. И только после войны нам сообщили где он погиб и где похоронен. Никто из нас туда съездить не смог, а мама до конца дней своих, до 2005. года, считалась вдовой фронтовика , поскольку воспитывая нас и наших детей так больше замуж и не выходила.

С началом весенне-полевых работ, я работал на лошади на общих работах: пахал, бороновал,  навоз возил на поля. А в мае мне доверили табун лошадей в 30-40 голов молодняка, жерёбых кобыл и больных.  

Принимал от ночных конюхов табун рано утром,  пас до позднего вечера и едва успевал отдохнуть к следующему дню.  Но надо было трудиться. Лодырей в деревне не было. Все трудились всё лето без выходных, тем более без отгулов и прогулов. Только один раз весной съездил в Рязань.

В шестом классе я начал учиться в Пощуповскои школе с I октября.  

Хоть я и отстал от программы в прошедшем учебном году, но худшим учеником в классе не был. Недаром преподаватель истории и конституции Костомарова, как член партии, дала мне рекомендацию для вступления в комсомол, чем я очень гордился! Комсомольский билет мне вручила секретарь Горкома Валентина Ивановна Конькова. Я эту реликвию храню до сих пор.

Однажды на неделю уехал в Рязань, сдал вступительные экзамены в Железнодорожный техникум. Ничего не сказал об этом маме и опять вернулся в колхоз. В техникуме писал заявление на путейское отделение, а оказался на строительном,  чему радуюсь до сих пор.

Два раза в неделю у нас в расписании был предмет "Военное дело". На занятия ходили с противогазами,  сапёрными лопатками и учебными гранатами. Тактические занятия проводились за городов. А ещё в программе был интересный предмет "Разрушение и восстановление железных дорог".

В первые годы войны в материальном отношении мы прожили сравнительно неплохо.  Годы били урожайные. Хоть много продуктов сдавали в Госпоставку и в фонд обороны, но и самим деревенским жителям хватало. Хуже стало в последний год войны и в первые послевоенные неурожайные годы. Особенно это касалось городских жителей. Иждивенцы получали 400 граммов хлеба на день и 1200 граммов крупы на целый месяц. Старики из деревни нам тоже, кроме картошки, ничем помочь не могли - они сами ели хлеб с лебедой.

Рано утром 9 мая 1945 года, услышав объявление по радио, сестра разбудила меня и мы пошли на центральную площадь, где играли оркестры и гуляли восторженные толпы народа.

После окончания техникума я немного поработал по специальности на Печорской железной дороге и больше года на комсомольской работе освобождённым секретарем Узлового комитета комсомола на станции Ижма,  теперь это город, районный центр - Сосногорск.

Потом меня призвали в армию. Почти четыре года прослужил в оккупационных войсках  в Германии.

А потом я долгое время жил в Братске.

Вот пожалуй и всё о чём мне хотелось рассказать про наше житье-бытьё в предвоенный, военный и немного послевоенный период. А это было и детство, и юность, и отрочество.

Жёлтое пёрышко № 86

вспоминала Галина Леонидовна Ганенко,

ветеран труда, труженик тыла

« Ах, война, что ж ты, подлая, сделала…»
(Булат Окуджава)

Писать, а значит вспоминать о военном детстве непросто.  Там, в детстве, наши погибшие родные, тяжёлый труд родителей, горькие слёзы, постоянное чувство голода, и болезни, и холод. А ещё -  школа, наши самоотверженные учителя и пионервожатые, их трогательная забота о нас, детях. Там, в детстве, остались   «военные» игры, остались песни, что пели наши матери.

Приближается очередной Юбилей Победы. Нас остается всё меньше, и хочется вспомнить и рассказать о том, что было именно в твоей жизни. Потому что из этих историй складывается общая история и войны, и Победы. Да и вся история страны – это история нашей жизни, история семей, отдельных людей - и знаменитых, и совсем обыкновенных, таких, как я и ты, мой читатель.

Если завтра война

Итак, 1941год, весна. Закончился учебный год. Я перешла во второй класс. В табеле одни «отл». Нам тогда не ставили «четвёрки» и «пятёрки», были оценки «отлично», «хорошо», «посредственно», «плохо» и «очень плохо». Названия оценок изменились, а вот «отличники» и «хорошисты» в школах существуют и теперь, через 70 лет.

Живем мы в Мишелёвке. Наш поселок самый красивый. Здесь сливаются две реки: Белая и Хайтинка.  Хайтинку перегородила заводская плотина, и посреди поселка разлился красивый пруд.  

В нашей семье все славно, спокойно, так заведено у нас в роду, и это передаётся из поколения в поколение. Мама работает на «Сибфарфоре», знаменитой Переваловской фабрике, где с 80-х годов 19 века трудится вся наша родня. Мамин младший брат Петя, красивый застенчивый юноша, заканчивает 10 класс. 21-го июня у них в школе выпускной вечер, а 22-го ожидается большое гулянье в поселковом, еще « Господском», саду - с духовым оркестром, танцами.

Другой брат мамы – Коля, единственный из семьи получил образование в Иркутском Учительском институте, преподает историю в школе г.Тайшет. Летом он должен приехать в Мишелёвку с женой Зиной и маленькой дочкой Светочкой.

Старший мамин брат дядя Костя - директор заводского клуба имени Карла Маркса. Там у него народный театр, ставят спектакли. Из Иркутска привозят костюмы, парики.  Реквизит собирают по домам. Главный человек в семье - бабуся, она и судья, и опора, и совесть семьи. Вот только дедушки нет, умер в 1939 году.

Так начиналась война

Я не помню, как, с чьих слов, я узнала о начале войны. В конце июля провожали в армию Петю. Думали, забирают на регистрацию, оказалось - на войну. Сначала в Рыбинск на кратковременную учёбу, потом на фронт: доставлять поездом боеприпасы прямо в район боёв. Прошел всю войну, а погиб в 1948 году при разминировании Карпатских лесов.

В поселке и в нашей семье поселилась тревога. Мы, ребятишки, притихли. С этим и явились 1 сентября в школу. Наш любимый учитель Вениамин Иванович Рыбаков пришёл с нами прощаться. Его тоже забирали в армию. Он всех погладил по голове, наказал  хорошо учиться и помогать дома родителям, потому что родители теперь – это мамы, а у них не только мы, но и тяжёлая работа на заводе.

А завод перевели на новую продукцию - абразивные материалы для оборонной промышленности. В наш поселок эвакуировали из Ленинграда завод « Ильич», стали создавать фронтовые бригады. Приехавших ленинградцев подселили по домам, у нас в школе появились новые ученики и  новые учителя.

Уже к зиме война окончательно вошла в нашу жизнь. Под Москвой погиб мамин двоюродный брат Евгений Суханов.  Он  окончил  школу в 1940 году, поступил в военное училище.  Когда началась война, молодых курсантов сразу произвели в младшие лейтенанты и отправили на фронт, в самое пекло. Не забуду горькие слёзы родных, причитания матери и сестёр.

Детство кончилось

Было страшно, потому что взрослые стали другими – строже, серьёзнее. Они мало бывали дома: завод перестраивался, и абразивное производство оказалось гораздо тяжелее фарфорового. Матери наши трудились по 12, а то и по 16 часов в день, без выходных; приходили домой уставшие, голодные, с больными руками и спинами. Закончилось и наше беззаботное детство. Кроме школьных дел, прибавилось и много обязанностей по дому: снег выгрести со двора в огород, в доме убраться, к вечеру картошки начистить. Первый год еще сохранялся скот, надо было его накормить, напоить, почистить в стайке. Потом поросят не стало - нечем было кормить. За коровой приходилось смотреть в оба: если отстанет от стада и забредет на колхозное поле, её реквизируют, хозяев за потраву оштрафуют, а  могут даже судить.

А мы-то были маленькие. Питание становилось всё хуже и хуже. По карточкам на детей  полагалось 300 граммов хлеба на день, а это всего три маленьких кусочка. Конечно, взрослые старались подкормить нас, чем придётся. На всю жизнь, как мечта, осталась в памяти пшённая каша из русской печки: жёлтая, рассыпчатая. Мы говорили: « Вот кончится война – наедимся такой каши, каждый день будем есть!».  На горячую плиту бросали нарезанную кружочками картошку, солили, а потом ели - с наслаждением, без хлеба, конечно.  Все военные годы картошка была главным продуктом. Сажали её очень много. Полоть, окучивать, и копать  приходилось наравне со взрослыми и нам, малолеткам.

Дома ставили две высокие бочки, на них клали большие самодельные тёрки и тёрли все по очереди промытую картошку. Потом жижа отстаивалась, оставался крахмал, из него получалась картофельная мука. Из муки стряпали лепёшки, жарили на каком – то жёлтом и горьком масле, которое выдавали по карточкам. На заводе для формовки абразивных кругов употреблялся клей «декстрин». Так вот его потихоньку выносили и варили кисель. И вообще голод сопровождал нас все военные годы. Есть хотелось постоянно. Как только появлялась трава, её выдергивали, мыли и ели. А уж молодую хвою лиственницы ели горстями – вкусно! Потом горстями же - цвет багульника, шиповника, и, конечно, лесные ягоды. В школе на большой перемене нам приносили «дополнительный паёк» – по 50 граммов хлеба – такой маленький кусочек.  Ели не сразу, держали во рту, сосали, как конфетку. На заводе была столовая для рабочих, и наши матери старались принести нам  что-нибудь из своего обеда.

Мне скоро 80 лет, и я до сих пор со слезами вспоминаю, как мама принесла с работы в рюмочке - такой, с перехватом посередине, - две ягодки какого-то компота. Ничего вкуснее я не съела за всю свою жизнь.

Школа

Бывало, что ребята в школе падали в обморок от голода. И учителя на руках относили их в учительскую, где поили детей чаем на травах. Какие же были у нас замечательные учителя! Они каждого знали: из какой семьи, сколько там детей, жив или погиб отец. Матерей не трогали, не вызывали в школу, на детские шалости не жаловались - справлялись сами. И учили нас хорошо, интересно. Знания мы получали вполне достойные. Были соревнования между классами. Лучший класс награждался переходящим Красным Знаменем. Однажды я от имени своего класса получала такое знамя. Это было в клубе, на сцене. Знамя оказалось тяжелое, оно меня перевесило, и я с трудом уволокла его за кулисы.

А какая у нас в школе была пионервожатая - Людмила Викторовна Яскуло! Когда она появлялась в коридоре, малышня облепляла её со всех сторон. И она на перемене устраивала с нами игры: «ручеёк», «третий лишний», «а мы просо сеяли».  И мы, такие жалкие по сравнению с современными детьми, ещё и пели, и играли, и выступали на утренниках. Разыгрывали сценки на военные темы: «Я – санитарка, а ты - радистка, а я – сапер, а ты – танкист. Но друг за друга стоим мы стойко. И враг - держись!»

Наше военное детство хранили, можно сказать, всем миром:  родители, учителя, пионервожатая, школьный фельдшер, завхоз. Всем им наша благодарность и вечная память.

Все вместе мы переживали войну. Слушали радио – знаменитые чёрные тарелки. Плохо на фронте – и нам плохо. Радостные вести - и всем радостно. Помню, 7 ноября 1943 года в школе был праздник. На сцене школьная самодеятельность: струнный оркестр, гимнастические пирамиды, сценки, стихи, песни. И вдруг выходит учитель биологии Иван Иванович Нестеров. Он был приезжий, с Украины. Он плачет и говорит: « Ребята, наши войска только что освободили город Киев!» Что тут было! Все кричали: « Ура!», аплодировали, прыгали от радости.

Наши будни

Выглядели мы, конечно, бедновато. Довоенная наша одёжка износилась, да и выросли мы из неё. Нам перешивали, что можно, из взрослой одежды. И бельё шили из старой ткани - трикотажа не было. С обувью просто беда была. Большинство девочек ходили в чирочках. Чирки шили из выделанных шкур. Опушечки делали из остатков какой-нибудь мягкой ткани. Взрослые и дети всю войну, да и после войны ещё долго, ходили в телогрейках, их ещё называли стежонками. Изредка попадались перешитые пальтишки. Портфели тоже износились. Шили сумки из плотной ткани - дерюги. Носили такую сумку на лямке через плечо. В мешочке - чернильница – непроливашка. Мешочек привязан к сумке. Чернила делали из марганцовки. Бумаги, тетрадей не было. Писали на газетах и книжных листах, между строчками и на полях. И что интересно, писали грамотно. Ручки деревянные, перышки жёлтые № 86.  Самым большим шиком у мальчишек были полевые сумки и планшеты, которые им дарили солдаты. Ради этих планшетов мальчишки ходили пешком за 12 км.  до станции Половина, где останавливались эшелоны с военными.

В школе преподавали военное дело. Во дворе школы были вырыты окопы, обустроены блиндажи. Нас учили ползать по-пластунски, бросать гранаты, колоть штыком: « Вперед – коли, назад – коли, раз-два, раз-два».

Игры и труд

И после школы мы играли, конечно же, в войну. Зимой строили крепости из снега, делились на «наших» и «фрицев».  И воевали - снежками, и мёрзлыми конскими «яблоками». И с гор катались: «поездом» связывали санки и мчались до самой реки.

Когда из газет мы узнали о подвиге Зои Космодемьянской, то все повально стали бегать босиком по снегу - испытывали себя. Взрослые, конечно, об этом не знали, только удивлялись, как это мы умудрились все разом простудиться.

Летом строили в лесу на горке «штаб». И тут уже всё было «всерьез»: разведчики, радисты, подрывники, санитарки. У меня была белая сумка с красным крестом. Играли и «в партизан», и «в пехоту», и «в моряков». Причем одна игра могла продолжаться несколько дней.

Игра игрой, но и дома надо работать: полоть огород, поливать.  Воду носили с реки - вёдра на коромысле. Шеи потом долго болели. И уборка в доме была на нас, и картошки опять же нужно начистить к вечеру, когда взрослые придут с работы. К лету оставалась только мелкая картошка, так что варили и ели её в кожуре. И еще одна работа, самая тяжёлая, - сбор колосков на колхозных полях. Осенью, после уборки  урожая, собирать колоски не разрешалось. Охраняли поля, ловили людей и сажали на десять лет. А вот весной, когда поля развезёт, - собирайте, выбирайте из грязи. И мы семьями тащились на Кулаковскую гору и ползали по этой грязи, вылавливая уже не белые, а перемёрзшие зёрна. Дома их промывали в ситах, а потом толкли, варили. Тяжело вспоминать. Но это было.

Как закалялась сталь

Г. Н. Рудых, г. Иркутск,

Председатель комиссии по работе

с ветеранами городского Совета ветеранов

"Мы из того из военного детства,

Горечь утрат нам досталась в наследство.

Но пережив все обиды и беды

Мы воспитали уж внуков Победы".

(Аркадий Гуревич. "Гимн "Дети войны")

Далекое военное тяжелое детство длилось 1418 дней и ночей, 4 года-- как век. Прошло много лет с тех пор, но мы, дети войны, и сейчас его помним и не можем забыть.

Именно тогда началась наша линия жизни, трудовая биография, трудовой стаж. Самое трудное детство выпало на долю тех детей, которые родились в 30-е годы.

Дети войны! Много ли о них знают последующие поколения? Мы сами должны восполнить этот пробел.

Когда началась война, мне было 11 лет. Семья наша жила в п. Жигалово. Многие дети в то солнечное лето отдыхали в пионерском лагере,  расположенном в соседней деревне. Именно там мы услышали от родителей это страшное слово "война". В лагере мы пробыли до конца сезона. Так  закончилось наше счастливое, беззаботное довоенное детство. А когда вернулись домой, то жизнь уже шла по военным законам, хотя фронт был далеко от нас. Мы оклеивали окна бумажными полосками и затемняли их. Радио не выключали, работали уличные громкоговорители. И мы с нетерпением ждали вестей с фронта. Мужчины уходили на фронт. В тылу оставались женщины, старики и дети, которым было особенно тяжко. Так появилось поколение "Дети войны". Довоенное детство было у всех одинаково, а во время войны оно сложилось у всех по- разному.

Дети войны это общее понятие, на самом деле они делятся на категории. Это дети погибших защитников Отечества, сироты.

Дети, которые были в действующей армии - сыны полков и юнги флота, шли в бой, в огонь и дым наравне со взрослыми бойцами. Дети - партизаны. Сотни юных мальчишек и девчонок ушли из пионерских отрядов в партизанские отряды, выполняли сложные задания. Многие погибли, многим присвоено звание Героя Советского Союза посмертно. Их имена  известны.

Дети блокадного Ленинграда. В Ленинграде в детском парке по инициативе пионеров воздвигнут памятник на котором высечены слова: "Мужеству, воле, отважным подвигам их беззаветным, всем пионерам - героям памятник этот воздвигнут."

Дети, бывшие малолетние узники фашизма, угнанные фашистами в Германию и дети, проживавшие на оккупированной немцами территориях.  Они прошли все круги фашистского ада. Не всем удалось выжить, многие погибли. В Иркутске проживает 170 бывших малолетних узников, которые уже после войны по различным причинам оказались в Иркутске.

Самая многочисленная часть - это дети тыла.

В ветеранских организациях города есть представители всех названных категорий. Мы, дети войны, уже постарели, но у нас еще есть воля и силы, и мы готовы поделиться своими воспоминаниями. Мы хотим, что бы новые поколения знали о героизме, самоотверженности своих сверстников в военные годы.

Я, дитя войны, и мои воспоминания связаны с поселком Жигалово, где жила наша семья, с Жигаловской средней школой, где я проучилась 10 лет. В то лето, когда началась Великая Отечественная, я перешла в пятый класс. И тогда в 1941-ом, с началом учебного года, началось массовое участие детей в сельхозработах, которое продолжалось все годы войны. Дети стали важнейшим источником пополнения трудовых ресурсов и приспосабливались к трудностям военного времени. Призыв "Всё для фронта! Всё для Победы!" был понятен детям. Мы с большой охотой ездили на сельскохозяйственные работы в колхозы. Это сказано не для красного словца - мы быстро взрослели и понимали необходимость нашей помощи. К тому же были стимулы: нас хорошо кормили, давали сметану и другие молочные продукты, варили вкусные супы на мясном бульоне. Нам шли выработанные трудодни, и мы получали за это продукты.

В военное, тяжелое время было немало бед и невзгод, но страшнее всего был голод, все время хотелось есть. Овощей со своего огорода до нового урожая не хватало. Иногда удавалось собрать колоски, но для обработки были самодельная ступа и крупомолка. Из крупы варили кашу. Это была вкусная каша. Но главным продуктом в тылу и на фронте был хлеб, хлебушко, только в нем заложены самые важные жизненные элементы. Только хлеб возвращал силу и насыщал организм. Хлеб выдавали по карточкам, 200 грамм на человека. Наша семья состояла из 6 человек. И этот кусочек надо было растянуть на целый день. В магазин за хлебом с 4 часов утра выстраивались огромные очереди, и так каждый день. Питание было очень скудным, нужны были силы для работы.

Рабочий день детей на сельхозработах длился 6-8 часов, в зависимости от возраста. Труд был тяжелым, нормы устанавливались большие. Например, когда мы учились в старших классах, нас посылали на жатву пшеницы, надо было каждому сделать 300 снопов за день. Работали не разгибая спины. Жали пшеницу серпом, вручную. Техники не было. Делали сами жгуты для вязки снопов, потом скирдовали их. Мы даже соревновались между собой, хотя и очень уставали. Примером для нас были женщины.

Фронт сельхозработ был обширным. В разные сезоны мы выполняли различные работы: прополка зерновых и овощей, окучивание картофеля,
уборка овощей и зерновых. Заготавливали веточный корм для скота. По статистическим данным Иркутские школьники заготовили в 1944 - 45 гг. 103 тысячи веников. Заготавливали дрова для школы, валили деревья, распиливали, укладывали на сани и везли в школу. Нам было по 12-14 лет.

После окончания Великой отечественной войны были подведены итоги по организации учащихся на сельхозработах. Одной из лучших по стране была признана Иркутская область.

Но главное в нашей жизни была учеба. Все школы в военное время работали, их стало даже больше, чем в мирное время. Но учащихся стало меньше, т.к. некоторые дети уходили на учебу в ФЗО. Тогда было очень развито профессиональное обучение на трактористов и комбайнеров, и они ушли в рабочие. Успеваемость несколько снизилась, т.к. оставалось мало времени для подготовки к урокам. Существовали и другие проблемы: не хватало учебников, тетрадей. Писали на газетах между печатных строк. Не было чернил, мы их делали сами из сажи или свёклы. Писали деревянными ручками с металлическими перьями. Учебники носили в холщёвой сумке.

Были дети, у которых не было одежды и обуви. Для решения этой проблемы создавали фонды всеобуча для приобретения одежды и обуви нуждающимся. В школе на высоком уровне велось военно-патриотическое воспитание: проводились громкие читки газет, в центре были вести с фронта. Мы знали о героях пионерах и комсомольцах, Зое Космодемьянской и других. Проводились беседы на самые актуальные темы, выпускали стенгазеты, боевые листки "Чем ты помог сегодня фронту?". Были организованы школьные агитбригады, действовала художественная самодеятельность. Песни пели взрослые, а игры были детские. Воспитательная работа в школе строилась на высокой оптимистической ноте с девизом "Мы победим!". Выживали только сильные духом. Всегда мы добрым словом вспоминаем учителей. Они были заботливы и внимательны к нам.

В годы Великой Отечественной войны тимуровское движение стало самым массовым. Были организованы тимуровские отряды, которые помогали семьям фронтовиков: ухаживали за детьми дошкольного возраста, ходили в магазин за продуктами, благоустраивали жильё. Оказывали помощь эвакуированным детям, сиротам. Укрепляли связи тыла с фронтом. В результате активной общественно- полезной деятельности тимуровцы Иркутской области за 1941- 1945 года собрали для фронта 145 тысяч тёплых вещей, послали на фронт более 30 тысяч подарков, заготовили 15 тонн металлолома, собрали на танки и самолёты 860 тысяч рублей. Это сборы от концертов и других платных мероприятий. Организаторами тимуровского движения были комсомольские и пионерские организации.

Все работы выполнялись совместно с учителями, а поэтому трудности переносились легче. Дети не жаловались, не плакали, не было ссор и раздоров. Всегда помнили, что на фронте труднее и опаснее.

Именно в те суровые годы мы получили физическую закалку, трудовые навыки. Взаимовыручка, приобретённая в те годы, помогала нам и потом.

Всё это пригодилось в последующей жизни, всегда были активными и деятельными. И наш трудовой стаж на сегодня составляет от 40 до 60 лет. Мы с честью выполнили свою жизненную миссию, вырастили и воспитали детей.

За многолетний, активный труд в создании экономического потенциала страны, нам присвоено высокое звание "Ветеран труда" и вручены медали.

Ленская жатва

Василий Гинкулов

Далеко на западе грохотала небывалая грозная война и пугала не только сводками Информбюро, но и нараставшими в тылу трудностями. То, что совсем недавно считалось подспорьем, теперь становилось жизненно важной статьей дохода, потому что прокормить такую ораву (сам седьмой), при мизерной норме хлеба на иждивенцев (200 граммов), одному отцу было невмоготу.

Если прежде мы заготавливали ягоды лишь для своих нужд, то теперь набирали как можно больше — на продажу.

Однако, никакие грибы и ягоды, никакие ельцы и зайцы не могли обеспечить полного достатка. Помощь пришла неожиданно со стороны властей: мужчин забрали на фронт, рабочих рук в колхозе не хватало, и сельсовет предложил «тарифникам» (так местные называли всех, кто не состоял в сельхозартели и жил на зарплату) и их семьям помогать убирать урожай, конечно, не даром. Однако служащих в селе было не густо — учителя да связисты, ну ещё фельдшер, рабочих и того меньше: в продснабе, магазине и маслозаводе ровным счётом набиралось с десяток человек. Отзывчивей других оказалась наша семья, потому что мать из крестьян, отец тоже с 20-го до 30-го года землю пахал, хлеб сеял наравне с потомственными хлеборобами. Трудиться с темна до темна до кровавого пота, лишь бы не жить впроголодь, лишь бы не морить детей, - таково было твёрдое правило у родителей. О, как они презирали тех интеллигентов-белоручек, у кого «на брюхе шёлк, а в брюхе щёлк!»

С колхозной работой, к слову сказать, мы с братом познакомились ещё до войны. В сенокосную пору родители по собственному почину посылали нас денька на два на покос. Они долго, длинно и совсем неубедительно внушали, что нам это пойдёт на пользу. Колхозники были явно довольны такими слабыми и неумелыми помощниками, подбадривали и подхваливали нас наперебой, мы же, сгорая под беспощадным июльским солнцем, чувствовали себя каторжниками: слишком велика была разница между ребячьими занятиями, вольными и радостными, словно игра, и жестким трудовым распорядком долгого, как год, артельного летнего дня. «Никто ведь из учителей не заставляет своих сыновей тут поджариваться, - думалось нам, - а мы что же, рыжие, выходит?! Да и зачем уметь заготавливать сено? Не колхозниками же мы будем, когда вырастем!»

О комбайнах на Лене в те годы не слыхано было. Хлеб убирали жнейками и серпами. В первый день, помню, жали пушистый ячмень у извилистой речки Захаровки, жали, помню, втроём: папа, мама и я. Им было чуть-чуть грустно и празднично: вспоминали прошлое, молодость свою. Движения у меня ещё не были отработаны, утомившись, я заспешил и сплоховал — из порезанного пальца брызнула кровь.

Мать, перевязывая его, утешала меня, ничего, мол, страшного, до свадьбы заживёт, зато останется, дескать, памятка на всю жизнь, и показала на своем пальце отметину, полученную в детстве тоже в первый день жатвы. С удивлением я уловил нотки гордости в её речи. Тут слёзы дрожат на ресницах, а она, оказывается, довольна тем, что у меня на мизинце левой руки будет косой серповидный рубец. Палец сильно саднило. Но домой я не ушёл, продолжал работать.

Жали, как правило, полеглый хлеб, который не взять жнейками, пшеницу жали, ячмень, овёс, а вот рожь не доводилось. Зато весело жать овёс, он пониже пшеницы, без колючих упругих остей, и солома, и кисть с зерном – всё мягкое, податливое, а снопы получались пузатенькие и кудрявые, как барашки. Бабы сядут на снопы, бывало, закурят, про войну поведут разговоры: кому похоронка пришла, кто из госпиталя вернулся; не забудут меня похвалить:

– Ну и парень, напористей женщины жнёт! Эй, иди отдохни, Василиса!

Переименовали они меня не случайно: жнецов мужского пола не замечалось на колхозной полосе.

Порою жницы работали с песней, причём пожилые женщины заводили старинные, протяжные, из них самая  близкая к современности – «Отец мой был природный пахарь». Девчата же любили новые, только появившиеся песни, более живые, энергичные, отражавшие события Великой отечественной войны: «На позицию девушка провожала бойца», «Бьётся в тесной печурке огонь» и «Скромненький синий платочек», который «гады фашисты сняли и бросили в грязь».

Я мог работать без передышки, и поясница, в отличие от большинства жниц, не отнималась, хотя в ту пору был я малорослым, малосильным, малокровным, да и вообще самым дохленьким, болезненным в семье. Однако ж когда требовалось кого-то куда-то зачем-то послать, то выбор чаще всего падал на меня, как наиболее быстроногого и старательного.

Обедали тут же¸ в тени суслонов, всухомятку, без горячего. На материном головном платке разложены огурцы, варёные яйца, варёный картофель, лучок – всего много, а хлеба чуть-чуть: аванса в колхозе не вдруг-то добьешься.

– Что, маловато хлеба? – хитро прищурясь, спрашивает мать. – Можно добавить. Вот он, родной, рядом.

Она срывает нависающие над головой колосья, трёт их на ладонях, отдувает мякину и отправляет горсточку зёрен в рот.

Теперь я не чувствовал себя каторжником на колхозной работе, возможно, потому что для крестьянина жатва из века в век была священной, и та истовость, с какою мать и прочие женщины свершали нелёгкий этот труд, передавалась и мне, мальчишеская леность исчезала неведомо куда, ведь так хотелось сравняться со взрослыми, так верилось, что сжатый тобою хлеб попадёт в окопы к солдатам, а легкая ломота в усталом теле, когда вечером возвращался с поля домой, была приятной, как награда, и так радостно становилось от мысли, что сегодня полностью выложился, что разумнее, лучше прошедший день невозможно было бы прожить.

И гордость поднималась в душе: я тоже кую победы над врагом!

Три сезона, пока не снялись и не уехали надолго в далёкую Якутию, мы с матерью жали серпами колхозный хлеб, и навсегда остались в памяти эти дни среди горячего хлебного поля как одни из самых счастливых, наполненных высшим смыслом.

Мишелёвский альбом

Мы продолжаем публикацию воспоминаний Галины Леонидовны
Ганенко о детстве, которое совпало с трудными годами войны.

Наша семья в войну жила в Иркутской области, в посёлке Мишелёвка. Отец мой, Леонид Михайлович Овсицер, был призван на фронт. Я училась в начальной школе. После 3-его класса, летом,  многие из нас уже зарабатывали себе военный стаж. В школе формировали бригады. Работать предстояло 4 месяца, работа была разная, в основном, на подсобном хозяйстве завода. Нужно было и сажать, и полоть, и поливать, и урожай собирать. Часть урожая завод отдавал школе.  Во дворе школы стояла крупорушка, на ней  из проса делали пшено, которое шло в школьную столовую. Еще была работа на заводе. Старшие ребята на носилках таскали дрова к туннельным печам, где шёл обжиг абразивных кругов. Некоторых допускали и в другие цеха. Самые старшие пилили в гавани брёвна, которые шли на топливо для заводских печей. Ну, а те ребята, что поменьше, убирались на территории завода, в цехах или помогали  упаковывать мелкие изделия. Так что за два военных лета - 1943 и 1944 годов у меня образовался стаж 8 месяцев, и я теперь приравнена к « труженикам тыла», чем и горжусь. Трудились и дети, и подростки. Больше всего доставалось мальчишкам. Им было не до учёбы: они в семье заменяли отцов, ушедших на войну.  Не окончив школу, они шли работать на завод. Поэтому после войны, когда мы оканчивали школу, в нашем классе остались только девочки – мальчишки уже были во взрослой жизни. Работа у них была очень тяжёлая, в основном, на лесозаготовках. Печи для обжига абразивных кругов топили дровами. Ранней весной по пояс в снегу валили лес. Летом поваленные деревья обрабатывали, сколачивали из них плоты и по реке Белая сплавляли в гавань, поближе к заводу. Ловить дрова для дома не разрешали.  На лесозаготовках всякое случалось. Помню, мальчишка наступил на багор, проткнул насквозь ногу. Мужики присыпали ему рану золой из костра и на лодке отправили в поселковую больницу. Ещё об одном случае рассказывала мама. Работал на заводе подросток, из эвакуированных. Особой дисциплинированностью не отличался. Завод работал в режиме военного времени, за прогул и опоздание могли под суд отдать. А мальчишка всё просыпает да опаздывает. А однажды и вовсе забрался в цехе в груду коробок и заснул. Всю смену проспал. Его и уволили. Велели сдать спецодежду. Стежонку оставили, а валенки (их у нас звали – катанки) забрали. Вот он ноги  обмотал портянками и пошёл – по снегу. Ему и идти-то больше некуда, только на завод. Тут встретил его директор завода Пётр Васильевич Марфин. Расспросил, поднял на руки и принёс к себе в кабинет. Вызвал начальника цеха, отругал и велел определить мальчишку на более лёгкую работу. Но тот всё же не удержался на заводе, сбежал. Тогда по железнодорожным станциям кучковались такие парнишки. На крышах вагонов пытались пробраться на фронт, стать «сыновьями полка», драться с фашистами. Не получалось – сбивались в стаи, хулиганили, воровали. Милиция их ловила, пристраивали в детдома, в ФЗУ. Трудное было детство.

А в родной Мишелёвке мы и в школе, и дома собирали посылки на фронт. Женщины шили носовые платки, кисеты, вязали носки, особые перчатки – с двумя пальцами, чтобы  можно было стрелять. А мы на этих платках и кисетах вышивали: «Дорогому бойцу». В кисеты вкладывали записки и письма. Нам приносили их взрослые девушки. Так что через эти кисеты завязывалась фронтовая переписка. Были случаи, когда она перерастала в любовь, а после войны даже семьи возникали. Мы тоже  писали на фронт: о своей школе, об учебе, о поселке, о наших родных, которые воевали:«Дорогой боец! Мой отец умер от ран в госпитале. А ты, пожалуйста, не умирай. Дерись с врагом до Победы».

Бывало, и нам приходили ответы на наши записки.

Ещё привозили в поселок бинты из госпиталя, из Усолья или из Иркутска - не знаю. Женщины вымачивали их, стирали, выпаривали, гладили. А мы скатывали их в валики и завертывали в специальную бумагу.

Война сплотила людей. Была общая цель – победить! Были общие дела, работа, ожидание, радости, встречи. А ещё - утраты, горе, всеобщая нищета, голод, болезни. Люди помогали друг другу во всём. И мы, дети, не просто участвовали в этой жизни, мы и были этой жизнью. Во имя нашего будущего свершалось всё и здесь,  в тылу, и на далеком, но бесконечно близком фронте. Я вспоминаю длинные зимние  вечера. Электрического света не было. Жгли лучину на шестке, где вытяжка из русской печки. Собирались все на кухне, разговаривали, вспоминали разные случаи из довоенной жизни, чаще весёлые, смешные. Рассказывали содержание прочитанных в разное время книг. А мы, дети, рассказывали о своей школьной жизни, читали выученные стихи, нас проверяли на устный счёт, таблицу умножения, загадывали разные задачи и загадки. Мой двоюродный братик Володя очень хорошо пел; помню жалобную песню о маленьком партизане, который погиб в неравном бою, а его мать, поседевшая от горя, отомстила фашистам. Вовка, такой маленький, стоит на табуретке и  нежным детским голоском поет о жестокой войне. И все слушают и плачут. У меня с тех пор остались две тетрадки с гордым названием  «Альбом» - эту моду мы взяли у взрослых девушек. В тетради моим детским почерком записаны разные песни, которые в те времена пели похудевшие, усталые женщины. Это были не те песни, которые пели в кино и по радио. Это были какие-то песенные рассказы о войне - не всегда складные, но очень душевные народные песни.

Ты сейчас сидишь передо мною,
Но другие мысли у меня.
Может, завтра раннею порою
Мне седлать буланого коня.

Может, там, вдали за полустанком,
Разгорится небывалый бой.
Потеряю я свою кубанку
С молодой кудрявой головой.

И когда, желанная подруга,
Ты коня увидишь у ворот,
Вспомнишь ты про ласкового друга,
Но к тебе он больше не придет.

Много было песен на известные мотивы, в которых рассказывалось то о моряке, который умирает на руках медсестры «в халате, забрызганном кровью», то о девушке, предавшей свою любовь:

Молодая девушка немцу улыбается,
Позабыла девушка о своих друзьях.
Только их родителям горя прибавляется,
Горько  плачут бедные о милых сыновьях.

Молодая девушка, скоро позабыла ты,
Что  когда за Родину грянул жаркий бой,
Что за вас, за девушек, в первом же сражении
Кровь пролил горячую парень молодой.

Вымоет старательно дождик кости белые,
И засыплет медленно мать-сыра земля.
Так погибли юные, так погибли смелые,
Что дрались за Родину, жизни не щадя.

Было о чём петь и о чём плакать. В апреле 1943 года в госпитале г. Рыбинска умер от ран мой отец Овсицер Леонид Михайлович, младший лейтенант 1244 стрелкового полка 374 стрелковой дивизии.

5 июля 1943 года, в первый день битвы на Курской дуге, погиб мамин брат Ганенко Николай Афанасьевич, 1919 года рождения, политрук 17 кавалерийского полка 21 кавалерийской дивизии.

5 февраля 1944 года погиб в Эстонии двоюродный брат мамы Ганенко Борис Дмитриевич, 1922 года рождения, рядовой 65 стрелкового полка, 43 стрелковой дивизии.

И это только самые близкие, родные люди. А всего из Мишелевки погибли на фронтах Великой Отечественной войны около 500 человек. Было о ком плакать.

Потому и День Победы для нас остаётся праздником « со слезами на глазах». Мы – последнее поколение, которое помнит людей, что сложили свои головы на той проклятой войне. Уйдём мы, и останется только то, что мы сумели и успели рассказать.

В последние месяцы войны мы все ждали Победу. Казалось, что наши беды сразу закончатся. Мы не знали, не думали, что в  послевоенные годы придётся еще многое пережить и перетерпеть, что они станут продолжением суровых испытаний для всего народа и для нас, детей.

А День Победы помнится так, как будто это было если не вчера, то совсем недавно. Был очень солнечный день. И с утра, как только разнеслась эта весть, весь посёлок собрался на площади возле завода. С трибуны говорили о Победе. Выступала директор нашей школы Анфиса Петровна Бородина. Она умела говорить.  Народ ликовал и плакал. Играл духовой оркестр. Под его звуки все двинулись по посёлку. Никто никого не организовывал, всё вышло само по себе, всем хотелось быть вместе. Это была наша общая Победа. И такою она остаётся 65 лет спустя.

А бабуся тихонько ушла на кладбище - рассказать своему Афанасию о Победе, о сыне Коле, что не придёт домой; о Пете, который ещё на фронте, на Западе, теперь уже не воюет, а мечтает вернуться, поступить в институт;  о двух других сыновьях - Косте и Шурике, что на Востоке и, даст Бог, вернутся; о дочерях, о внуках. Высокие сосны стояли тихо. Они и теперь стоят так  же. И там особенно ярко вспоминается всё, что пережито. В том числе, и в первую очередь, -  детство, моё военное детство.

Об авторе: Г.Л. Ганенко родилась в 1932 году, закончила Мишелёвскую среднюю школу. Высшее образование получила в Ленинградском университете. С 1956 года жила и работала в Братске. Заведовала библиотекой на строительстве Братской ГЭС, работала в школе – учителем, завучем, директором. Организовала Музей трудовой славы Братскгэсстроя. Заслуженный ветеран Братска. В начале 90-х была избрана депутатом Областного Совета народных депутатов – последнего созыва. Работала председателем комиссии по культуре. Последнее место работы – Гуманитарный Центр-библиотека имени Полевых. Сейчас – на пенсии, руководит клубом «Сударыня». Член областного совета ветеранов культуры. Имеет правительственные награды и знаки отличия. Живёт во 2-ом Иркутске.

Мои военные университеты

Владимир Червяков, доктор географических наук,

Заслуженный деятель науки РФ

Великая Отечественная война застала меня в г. Челябинске парнишкой 15 лет, только что окончившим 8 классов средней школы. Отец мой — Червяков Александр Захарович — работал бухгалтером в сберкассе. Он — участник гражданской войны и, как многие другие патриоты нашей страны в 1941г. записался добровольцем в ряды Советской Армии. Воевал пехотинцем, участвовал в кровопролитных боях за Москву. Получил тяжёлое ранение разрывной пулей и после долгого лечения в различных госпиталях в 1942 г. вернулся домой в Челябинск инвалидом 1 группы.
Для меня и моих сверстников Великая Отечественная война явилась началом тяжёлого физического труда в колхозах и на промышленных предприятиях страны под лозунгом «Всё для фронта, всё для Победы».  Весной 1942 г. пошёл работать на военный завод, который первым изготовлял  легендарные «Катюши». Работал токарем 3-го разряда, причём учёба на разряд продолжалась всего несколько дней — фронт поторапливал.

В августе 1942 г. я, несмотря на протесты матери, поступил учиться в Московскую артиллерийскую спецшколу, эвакуированную в то время в г. Ишим, входящий в состав Омской области. Начался довольно продолжительный этап (1942-1955 гг.) моей самостоятельной жизни, посвященный службе в армии.

Наверное, очень немногие знают теперь, что представляли собой военные спецшколы. Объяснить это можно тем, что их было мало и просуществовали они недолго. Военные спецшколы были созданы только в Москве и Ленинграде за два года до начала войны, когда в армии и флоте стали возрождать многие традиции царской армии — генеральские звания, понятие офицерской чести, традиции воинской доблести и верности боевому знамени. Военные спецшколы одновременно давали полное среднее образование (8-10 классов) и готовили кадры для дальнейшего обучения в артиллерийских, военно-морских и авиационных училищах — кузницах наиболее квалифицированных офицерских кадров. Их предшественниками в старой русской армии можно считать кадетские корпуса, а преемниками — суворовские и нахимовские училища, организованные в конце Великой Отечественной.

Разумеется, военные спецшколы носили черты определенной элитарности: вместо традиционных для того времени гимнастёрки, шаровар и сапог (а иногда и обмоток)  мы носили китель, брюки навыпуск и ботинки.

Состав преподавателей был очень квалифицированным, некоторые из них имели очень редкое и весьма престижное в то время звание кандидата наук. Нас обучали правилам хорошего тона и даже танцам. И это в тяжёлые-то голодные годы!

К главному недостатку спецшкол можно отнести то, что они принадлежали не к военному ведомству, а к Наркомату образования, способному обеспечить только полуголодное существование как учащихся, так и преподавателей. Не помню, сколько весила пайка нашего хлеба, но твёрдо знаю: её вес сильно уступал весу пайка и солдат, и рабочих. Случаи дистрофии, временного освобождения от тяжёлых работ были нередкими. С лёгкой руки одного из «спецов» мы в шутку называли себя «потешными войсками Наркомпроса».

Нравы спецшкольников не всегда отличались благородством. Если в батарее (курсе) или взводе (классе) заводился воришка, его, как правило, ждало коллективное возмездие («темная»), В ночное время суток на провинившегося набрасывали одеяло и «охаживали» увесистой бляхой армейского ремня. Хотя эта форма наказания негуманна, незаконна и непедагогична, она обычно оказывалась эффективной. В первые месяцы пребывания в спецшколе случались и групповые драки между «спецами» и местными школьниками. Если вспомнить наших классиков, такие драки были довольно распространенными и в дореволюционной России, и даже в годы моего детства. Но драки ни в коем случае не сопровождались поножовщиной, не допускалось избиение лежачего. Однако эта традиция могла оказаться опасной для жизни и здоровья ребят, поэтому руководство спецшколы приняло действенные меры убеждения и принуждения, позволившие покончить с этим злом.

Несмотря на классовую разношерстность «спецов» и заимствование ими некоторых черт «бурсаков» Н. Г. Помяловского,  они были умными, дружными, отзывчивыми на нужды своих сверстников и преподавателей, настоящими патриотами своей Родины. В послужном списке многих числились... многодневные самоволки — бежали на фронт. Наша форма была столь необычная и яркая, а возраст беглецов настолько юным, что работникам комендатур вокзалов не представляло труда задерживать их по пути следования и возвращать в стены спецшкол. К счастью, в то время в спецшколах и в самой армии не могло быть и речи о «дедовщине» - главном зле и позоре современной армии.

Несколько слов о предметах, которые мы изучали. Естественно, немецкий — язык наших врагов. Особое внимание уделялось освоению военно-разговорного языка. Дежурные по спецшколе и классам были обязаны давать развернутые доклады преподавателям и руководству школы на немецком языке о положении дел в подразделениях — об успехах и недостатках в учёбе, дисциплине, самочувствии и здоровье спецшкольников. Серьезно изучали и математику (все-таки будущие артиллеристы), особенно такие ее разделы, как геометрия и тригонометрия (без которых не обойтись при подготовке данных для стрельбы из орудия с закрытых позиций), теория вероятностей (необходимая для повышения точности стрельбы на поражение). Позже, уже будучи офицером, в 1952 г. эти знания позволили мне усовершенствовать обычную логарифмическую линейку, приспособив ее для ускоренного выполнения артиллерийских расчётов. Запомнился учитель танцев — он был уже довольно старым человеком, но удивительно живым и ловким при выполнении различных танцевальных па. В условиях постоянного недоедания трудно было ожидать повышенного интереса спецшкольников к танцам. Поэтому к скорому увольнению преподавателей отнеслись довольно равнодушно.

Занимались строевой подготовкой, изучали боевую технику и оптические приборы наведения орудия и наблюдали за полем боя. Особый интерес для меня представляла дисциплина «Правила стрельбы орудий с закрытых огневых позиций», в их основе лежало выполнение довольно сложных математических приёмов обработки метеорологических, технических и других данных. Все эти военные дисциплины преподавали, как правило, офицеры-инвалиды Отечественной войны, прошедшие тяжёлую фронтовую школу. К ним мы относились с особым уважением за их фронтовой опыт и знание армейской жизни.

После окончания спецшколы в 1944 г. нас направили для прохождения военной подготовки в Одесское артиллерийское училище большой мощности, которое располагалось в то время в пос. Сухой Лог Свердловской области. В артучилище особо голодный период жизни для нас кончился. Паёк курсанта военного училища был достаточно полноценным, включающий в себя не только клетчатку, но и некоторое количество жиров, белков и углеводов.

Несколько месяцев спустя после освобождения Одессы нас быстро вернули на место довоенного размещения училища. К сожалению, зиму 1944/45 гг. мы прожили в прекрасных, но совсем неотапливаемых казарменных помещениях, что приводило к временному заболеванию пальцев рук.

Одесское артучилище занимало особое место среди других артиллерийских училищ Советского Союза. Оно готовило офицеров-артиллеристов высокой квалификации по двум специальностям: 1) командир огневого взвода и 2) командир взвода инструментальной разведки (АИР). Меня зачислили в группу, готовящую офицеров по первой специальности. Орудия большой мощности калибра 203 и 280 мм применялись в особых случаях для разрушения наиболее крупных укрепрайонов. Их огневая мощь позволяла поднимать на воздух самые прочные долговременные огневые точки.

В обязанность специалистов по АИР входило оперативное обеспечение артиллерийских частей и соединений точными данными о местонахождении огневых средств противника, для чего использовалась информация, получаемая с летательных аппаратов (в основном с аэростатов) и с помощью триангуляции (засечек) с различных наблюдательных пунктов.

Высокая сложность изучаемой техники и новые методические подходы потребовали увеличения срока обучения курсантов. Вместо обычных 8 месяцев мы обучались полтора года. Это обстоятельство не вызвало восторга у курсантов, так как стремились как можно быстрее принять участие в боевых действиях нашей армии.

Самым незабываемым в училище днём было 9 мая 1945 г., когда мы вместе со всей страной праздновали Великую Победу над фашизмом — злейшим врагом человечества. Курсантам нашего дивизиона было поручено с помощью залпов из ракетниц воспроизвести салют Победы.

В конце 1945 г. мы закончили учёбу в артучилище и стали строевыми офицерами — командирами взводов и разъехались по разным военным округам.

Служил я в Заполярье (Мурманская обл.), в оккупационных войсках Германии (Бранденбург), в Прибалтике  (Рига, Даугавпилс, Калининград, Черняховск).

Конечно, военную службу и прежде, и теперь мёдом не назовёшь. Много пришлось недоедать и недосыпать. Велико было нервное напряжение, вызванное высокой ответственностью за просчёты в обучении  и воспитании солдат и сержантов, за сохранность боевой техники. На фоне беспрецедентного разворовывания боевого оружия и армии наших дней покажется невероятно суровым наказанием в не таком уж далёком прошлом солдат и их командиров за потерю на стрельбище одной-единственной гильзы.

Закончились мои военные университеты, в целом и военная служба в декабре 1955 г. в результате резкого сокращения численности Советской Армии.

Откровенно скажу, трудновато  было приспособиться к условиям новой жизни, ведь мне было в то время около 30 лет и я не имел гражданской специальности. Пришлось стать великовозрастным студентом географического факультета Московского госуниверситета (старше на 13 лет своих сокурсников), а затем и аспирантом МГУ.

Много лет работал научным сотрудником в академических институтах и преподавателем в высших учебных заведениях страны — Самарканде, Владивостоке, Иркутске и, Барнауле. Работая в Алтайском госуниверситете, в 1993 г. защитил докторскую диссертацию, в 1994 г. получил звание профессора, а в 1997 г. - звание заслуженного деятеля науки РФ. Все эти годы, в отличие от военных, правомерно назвать годами гражданских университетов. Попробую объективно оценить роль службы в армии в этот период жизни. Многие сейчас не без основания считают армейскую службу невосполнимой потерей времени, а иногда и здоровья. Но лично мне и многим моим сверстникам грешно так думать. Во-первых, даже в трудные военные годы благодаря спецшколе мы получили хорошую образовательную подготовку, позволившую после увольнения из армии окончить высшие учебные заведения; во-вторых, именно в армии нам удалось развить такие важные для жизни качества, как дисциплинированность, ответственность, упорство и инициативность при решении возникающих проблем, умение руководить коллективом. Кочевой образ жизни офицера позволил мне познакомиться с природой, экономикой, культурой различных стран. А это помогло развить географический образ мышления, необходимый для моей прошлой и настоящей научно-педагогической работы в области географии и картографии. Любовь к артиллерийским расчётам позволила мне найти свою особую научную нишу на стыке географии с картографическим, математико-статистическим и геоинформационным методами. Словом, служба в армии была тем жизненным испытанием и школой, которые способствовали результативности моей последующей трудовой деятельности на ниве науки и просвещения.

Заключение:

В настоящее время, несмотря на преклонный возраст (84 года), продолжаю научную деятельность (естественно, в облегчённом режиме) в Институте географии СО РАН: как член диссертационного совета участвую в подготовке научных кадров (кандидатов и докторов наук), продолжаю издавать научные статьи.

Мы живём пока о нас помнят

Наталья Ефимовна Салихзянова (девичья Домогалова), пенсионерка

В 1941 году мне исполнилось почти 3.5 года на момент начала войны. Наша семья: отец, мать, бабушка слепая, да нас трое девчонок. Я — младшая.

Но воспоминания о тех годах такие яркие! С мельчайшими подробностями, как будто и нет прошедших 70-ти без малого лет.

Голодно, холодно...

Папина тревога передаётся и мне. Он сидит за столом, опустив голову на руки. Руки локтями упираются в стол, подрагивают. Газета, которую он только что читал соскользнула на пол. С невыразимой тоской он выдыхает: «Орел сдали!!»

Замираю у его ног озадаченная. Куда могли сдать орла? Почему это так тревожит папу?

В другой раз папа произносит: «Немцы звери!» Воображение рисует то ли собак, то ли волков с человеческими головами. Оскал зубов, злые глаза. А может где-то картинку такую видела? Так и думала, что с такими тварями идёт война.

Какое-то время я посещала в военные годы детский сад. Мама радовалась — хоть чем-то накормят. А еда эта была такой: на обед нам давали суп и чай да кусочек хлеба. Суп — вода и  капуста, отдающая такой кислятиной! Да ещё мягкая, осклизлая что ли? Болтаю  ложкой в тарелке. Воспитательница уговаривает, пытается меня кормить. Обеими руками зажимаю рот. Так делали и другие дети. Вокруг нас уже и повара, нянечки. Вздыхают, у кого-то слёзы на глазах.

И всю войну и ещё долго после её окончания я всё время хотела есть. Наш папа работал в геологоразведке и часто отсутствовал. Дома мама и мы. Старшие хоть молчат, а я ною! Так хочу хоть что-то получить.

Как-то зашёл к нам папин начальник — Брагин. Молча посмотрел на плачущую маму, на нас и вышел, вернувшись, выставил на стол банку гороха. Мама размочила его и мы ели. Видимо дольше ждать уже не могли.

Летом, чтобы заглушить голод, бежали в лес за речку Бобровку. Благо недалеко. Ели пестики, круглянки, заячью капусту. Обсасывали палочки, подержанные немного в муравейнике. А ещё ножки от сыроежек. Знали, что они съедобные. Только надо отличить сыроежки от поганок. Но отличали. Мама посылала нас за крапивой, полынью. Добавляла в суп с небольшим количеством картофеля. Ели его так. Сначала жидкость — первое. Потом гущу — второе. Еда эта мне так опротивела, что потом я очень долго не ела нормальные овощные супы. Не могла.

А жили мы тогда в Свердловской области на  станции Егоршино рядом с городом  Артёмовский. Шахты, машзавод, геологоразведка да электростанция. Вот и всё производство.

Хотя мы жили и далеко от фронта, беженцы доходили и до нас. Почему-то помню их только в зимнее время. Голодные, измученные, вшивые. За плечами котомки. Затравленные молящие глаза. Не все их пускали к себе. Кому нужны грязь и вши! Мама никому не отказывала — жалела. Папы как всегда дома нет. Пускать страшно, а что делать? Так и стучались к нам люди: здесь ли живёт женщина, которая беженцев пускает?

Однажды соседка в окно постучала. В парке замерзает на скамейке человек. А парк напротив нашего дома. Побежала туда, привела. На улице-то холод ниже -30. Посиневший, скрюченный, даже говорить не мог. Руки уже не действовали. Мама его раздела. Руки и ноги оттирала снегом.
Гости наши приходили и уходили. Иногда мама находила кого-то утром на крыльце. Позднее уже призналась нам, что очень боялась. Пустит, а потом ночь не спит - люди-то разные. Но слава Богу, ничего не случилось. Помню, как один из них даже на работу у нас устроился, на электростанцию. А когда получил первый паёк, не смог удержаться и съел за один присест полбуханки хлеба. И погиб. А ведь мама предупреждала, что нельзя!

Через наш городок протекает река Бобровка. Раньше её по камушкам переходили, а когда строили электростанцию, перегородили плотинами: выше и ниже по течению. И город получил между ними полноводную, любимую всеми речку. Через широкую её часть два  моста. Пешеходный деревянный и железнодорожный на высоких быках с высоченными насыпями для путей. По краям моста будки с охраной. За этим мостом была рощица.

Город на высоком берегу реки. У самой воды над обрывом больничный городок. Больница в войну была переоборудована в госпиталь. Одно время там лежал папа. Мы с мамой ходили навещать его. Наряжали нас с Танюшей, моей средней сестрой, как на праздник: белые платьица в красную крапинку с оборками и вышитым на подоле под правой рукой вишенками. Белые банты. Папа каждый раз выносил нам с сестрой по куску белого хлеба. Свидания проходили на лестничной площадке и хлеб надо было съедать быстро, чтобы никто не видел.

Напротив здания госпиталя был вырыт ров. В него скидывали мусор и всё что оставалось  после операций. Меня пугали гипсовые части рук и ног и я старалась скорее пройти это место. Казалось, если посмотрю внимательнее, то увижу вообще что-то совсем ужасное.

А однажды меня очень сильно выпороли ремнём. Было это поздней  осенью 1941 года.

У нас дома в спальне стоял комод, сделанный дедушкой без единого гвоздя. Красивый, с металлическими ручками и деревянными накладными украшениями. А на нём большое зеркало, во всю длину комода, прислоненное к стенке верхней частью. Я выдвинула второй снизу ящик. Он оказался пустым. Прикинула на глаз войду ли, и полезла. Ящик накренился под моей тяжестью и вдруг вылетел из пазов и с грохотом упал на пол!. А через мою голову — зеркало. Звон разбитого вдребезги стекла докончил какофонию.  И тишина... с замершим сердцем лежу в ящике на полу. Выдернули меня и так всыпали... И помню грустные слова мамы: «Жди теперь беды!». И действительно, 30 декабря 1941 года был убит под Москвой мой дядя, мамин брат Виктор. Как потом рассказывали взрослые, их часть только прибыла на станцию и попала под ураганный огонь немцев, и с земли и с воздуха. Разгружались и  сразу вступали в бой. Танки горели на платформах. Станция была забита ранеными, беженцами. Немцы устроили кромешный ад! В этом бою он и погиб.

Время от времени по улице  проезжала дребезжащая телега с наваленной грязной армейской одеждой. Всем раздавали для стирки гимнастёрки, галифе, телогрейки. Мама стирала золой. Приходилось отмачивать не только грязь, но и бурые пятна засохшей крови.

Мы в те годы рано взрослели. Даже у меня по дому были свои обязанности. Старшая сестра Людмила в школе вместе с другими заготавливала дрова для школы. Осенью в близлежащем совхозе убирали урожай. А ещё Люда одно лето дежурила в вентиляционной будке на шахте.  Будка стояла в поле. Гул страшный от вентиляторов, которые подавали  воздух в шахту. Дежурила сутками. И как она ночью не боялась — не знаю!

В первый класс я пошла в 1945 году. Лето перед школой была в лагере с Людой. Она работала пионервожатой. Вот меня и отправили с ней. Село Покровское. Школа рядом с разрушенной церковью. В стене церкви застрял пустой внутри остов авиационной бомбы. На улицу торчит из стены её хвост. Говорят эта «красота» ещё с гражданской войны. Но на такую высоту не заберёшься. Вот и сидит подарочек с тех лет. Кормят уже получше, но на сбор «подножного корма» ходили все.

Однажды собирали землянику для ватрушек. А я плохо вижу (врождённая катаракта). С заданием не справилась. За ужином сестра позаботилась, чтоб мне ватрушку не дали... Сижу, обида до слёз!. Так и вышла из-за стола голодной. Вдруг кто-то ухватил меня за руку и я оказалась в комнате вожатых. И передо мной тарелка с ватрушками! Какой счастливой я тогда была. Я же не ленилась, я не могла найти ягод.

В войну мы не знали что такое Яблоко. Мне казалось что это видимо такая же ценность как в сказках Бажова самоцветные камни. Для нас великой ценностью был — хлеб. Мама давала каждой из нас по кусочку на день и каждый кусочек делила на три части. Кто сразу съедал, кто за два раза. А я честно - утром, в обед и вечером. И никто мои кусочки никогда не съел. Ни разу.

А ещё в то первое послевоенное время я помню такой случай.

Шла я по тротуару и вдруг в форточку окликнула меня моя подружка Эля, дочь начальника геологоразведки где работал мой папа. «Хочешь масла, мне папа много оставил?» - спросила она меня. Конечно хочу! И кусок настоящего сливочного масла весь в Элиных следах от грязных пальцев упал передо мной на пыльную завалинку дома. Завалинка — утепление вокруг дома — в деревянный короб насыпан то ли шлак, то ли ещё что-то и сверху покрыт досками. Кусок приличный, грамм 200. Бедная Эля!» Она не знала, что это месячная норма из пайка!. Сидеть после этого она долго не могла.

А я с маслом быстро расправилась, оставляя поверх Элиных свои грязные следы от пальцев.

Наши ребячьи игры сводились к играм в столовую да в войну.

Через весь городок шла железнодорожная ветка с тупиком около складов ОРСА. Вдоль ветки полоса заросшая редкими соснами. Сюда привозили и сбрасывали как попало изуродованную сгоревшую военную технику. Да такой непонятной разнообразной формы, что понять чем это было раньше — не представлялось возможности.

А может с разбомбленных заводов металл вывозили — не знаю. Всё это зарастало травой и становилось нашими военными позициями.
Залезать внутрь этих чудовищ, забираться наверх прятаться было жутко интересно.

Только один раз я видела соседку, маму Люськи, Витьки да старшей Тоньки,зарёванной, убитой горем. Отца этих ребятишек убили и семья получили похоронку.

Вас, наверное, разочарует, что я пишу всё о голоде. А что могло тревожить 4-х летнего ребёнка больше?

Напротив нашего дома жила семья Копыловых. Отец на фронте. Мать маленькая хрупкая женщина и куча мала детей. Моя мама и кое-кто из других соседей отдавали ей очистки от картошки. А картошка то чистилась так аккуратно, что очистки просвечивали. И она пекла детям из них что-то вроде драников. Старшая дочь у них была не в себе. Часами стояла она на крыльце подпрыгивая и в такт взмахивая руками. Тяжкая картина даже для нас детей. Но, несмотря ни на что, сколько у наших родителей было мужества, такта, сострадания к чужому горю.

Никогда не слышали мы чтобы наши родители кого-то осуждали, обвиняли. Никогда не видели мы их праздными. С утра и до самого вечера  они в работе. Они не могли нам уделять много внимания, но воспитывали личным примером.

Папу уважали в городе, а про нас говорили — это дочери Ефима Степановича. И мы не могли подвести папу, чем-то огорчить его. Я свои поступки пропускала как бы через невидимую призму: а понравится ли папе?, а что скажет папа? Это в дальнейшей жизни, даже когда его уже не стало, уберегло меня от многих ошибок и несчастий.

Мы жили в Пашках

Рютина Мария Зиновьевна, труженик тыла, ветеран труда.

Я родилась 16 января 1925 года в деревне Даниловка Киевской области.  Родители — Федорченко Зиновий Петрович и Федосья Алексеевна — крестьянствовали и, услышав, что в Сибири дают землю, папа с несколькими мужчинами поехал на «разведку» и в 1927 году родители с тремя ребятишками оказались в Иркутской области. Папу я всегда звала «тату» по-украински, он всегда говорил, что место для житья надо выбирать по двум признакам: чтобы рядом была чистая вода и хорошие соседи.

Сначала мы жили в совхозе имени Молотова в поселке Пашки по Байкальскому тракту. Сейчас такой населённый пункт даже не помнят. Папа работал в леспромхозе в подвижном составе плотником. Мы жили в бараке  очень тесно. Папа взял ссуду и построил свой дом, так как семья становилась больше. Самый младший ребёнок в семье родился в октябре 1941 года. Детей в семье было восемь, у мамочки было звание мать-героиня. Зимой, когда не хватало тепла, детские пелёночки мама сушила у себя на груди.

Наш старший брат — Федорченко Фёдор Зиновьевич 1920 года рождения после окончания школы преподавал на курсах ликвидации безграмотности («ликбез»). Накануне войны он в Иркутске поступил в школу военных техников. Во время учебы к ним приходили из военкомата и звали служить в армию. В 1939 году Фёдор начал службу на Тихоокеанском флоте, на Русском острове, потом в Комсомольске-на-Амуре. Когда началась Великая отечественная война, Федя остался служить. Таким образом, служил и воевал он 9 лет, имел боевые награды, в том числе медаль «За отвагу».

Папу призвали в армию в 1942 году, когда ему было 50 лет. Он служил на Дальнем Востоке, во внутренних войсках. Охраняли мясокомбинат, всё было очень строго и жёстко. Папа потом рассказывал, что охранники чуть не умирали от голода. Спасало их только то, что пили кровь забитых на мясокомбинате животных, которая вытекала с мясокомбината.

После Пашков мы переехали в Тальцы, где я пошла в школу. В летние каникулы, уже будучи большой, я устраивалась на работу. В Тальцах был стекольный завод (сейчас на его месте находится музей). На заводе я специальным порошком пудрила чугунные формы, а мастера в эти формы заливали горячее стекло и выдували бутылки. Потом завод перевели в город Тулун, увеличили производство и расширили ассортимент.

Я окончила 8 классов и пошла поработать до начала учебного года, чтобы учиться дальше. Первая запись в трудовой книжке сделана 9 июня 1941 года. Учиться уже дальше было нельзя, надо было работать. В Тальцинском леспромхозе отправили на участок в лес за 25 км. С участка сплавляли по реке Тальцинке лес-швырок. По реке бродили в матерчатых ботинках на деревянной подошве. Сильно простудила ноги, было рожистое воспаление, высокая температура, давление. Очень долго хромала.

С участков из леса  трактора вывозили комплекты с круглым лесом для фронта и их нужно было разгружать. На разгрузку выходили ночью, а с утра на работу. В 1943 году меня отправили на курсы бухгалтеров в Иркутск. Во время курсов посылали на сплав леса по реке Китой. Китойского леспромхоза ещё не было, жили в вагончиках, пилили «чурочку», на которой работали трактора. Во время работы была секретарём комсомольской организации, с агитбригадами ездили по леспромхозам, нас называли «артистами».

Жили бедно, но всегда был свой огород и держали скотину. Ходили в лес за черемшой, ягодами, грибами. Мама черемшу вязала в пучки и на попутках возила на рынок, чтобы продать и покупать хлеб. На Тальцинке и на Ангаре братья ловили хариуса.

Когда началась война, я писала заявление на фронт, но я была с 1925 года, а призыв был с 1924 года. Поэтому всю войну и в общей сложности 43 года я отработала в системе лесной промышленности. В  26 лет я вышла замуж, и только через 20 лет родила дочь. Все эти годы платили 6-процентный налог за бездетность.

Муж,  Рютин Александр Гаврилович,  принимал участие в войне с Японией, имел награды.

Он умер в 1968 году, когда дочери было 2 года. С тех пор я являюсь вдовой участника войны.

О моей бабушке

Забанов Владимир,

ученик 10 класса МОУ «Белая СОШ»

Вот уже  почти пять лет нет моего деда — Дарханова Ефима Зонхоевича, участника Великой Отечественной войны. Дедушка был немногословным, редко кому удавалось у него  расспросить что- либо  о войне. А вот моя бабушка —  Дарханова Екатерина Савельевна — человек общительный, и с удовольствием вспоминает те далекие годы детства.

Родилась она в простой крестьянской, многодетной  семье, где с малого детства знали, что такое труд, ценили его. Отец её был родом из Тункинской долины, из племени хонгодоров. В далёкие времена освоения нашего края тункинские буряты переправляли своих детей в Аларскую долину через Саяны. Существует две версии, по которым так поступали тункинцы: с одной стороны, чтобы спасти своих детей от голода, с другой, от безысходности — отдавали своих детей в батраки богатым аларским нойонам. Таким образом, по одной из этих версий предки по бабушкиной линии оказались в местечке Кукунур, что в переводе означает Синее озеро. Всего  в семье бабушки родилось 14 детей, но из-за плохих условий жизни остались в живых лишь четверо дочерей. Старшая сестра бабушки, окончив школу, уехала на курсы по подготовке учителей, и все тяготы домашней работы легли на плечи моей бабушки.

Когда началась война, ей было всего 11 лет.  Понимание  всей тяжести  происходящего возрастало с каждым днем:  когда стали уходить на фронт родные и близкие, односельчане; когда вместо ушедших на фронт вынуждены были встать на рабочие места женщины, старики и дети; когда стали приходить первые похоронки. В то время в деревнях жили очень бедно, а с началом войны стали жить ещё хуже. Многие семьи жили впроголодь, одевать было нечего, одежда, в основном шилась из холстины, школьные сумки шились из кожи. Обо всём  этом вспоминала моя бабушка в беседе со своими подругами  из деревни Кукунур — Дархановой Анной Батаевной и Костеевой Галиной Баторовной.  Вспоминая, какими они были молодыми и озорными, они не забывали и тех, кого из родных  потеряли в этой страшной войне. Двум подругам бабушки было тогда по 15 лет. Вместе со взрослыми женщинами им пришлось работать на лесоповале, комбайнерами и трактористами, доярками,  сеяльщицами,  заготавливать корма для скота. Но несмотря, ни на что они были молоды, и никакой изнурительный труд не мог заставить их отказаться сходить на ёхор — танцы, где в танцах и песнопении соревновались все желающие. Долгими вечерами во время ненастий они собирались в одном доме и вязали носки и варежки  на фронт, кто- то сушил картофель в духовке, шили кисеты, подворотнички, носовые платки, а кто-то писал письма своим и незнакомым солдатам.

Известно, что во время войны был снаряжён целый эшелон из 27 вагонов из Иркутска до реки Свирь, где дислоцировалась, родная для иркутян 114 стрелковая дивизия. Вполне возможно, что те вещи и продукты, приготовленные моей бабушкой и ее подругами, были отправлены  именно туда. В сопровождении этого эшелона поехали самые знатные люди нашего края: мастер завода им. Куйбышева А.Курносов, председатель колхоза Бардымов, писатель Константин Седых и другие. Приезд делегации, безусловно, взволновал и порадовал  фронтовиков. Так в те далекие годы, осуществлялась связь между фронтом и тылом.

Каждого  коснулась эта война, никто не остался равнодушным к ней. Моя бабушка в этой войне потеряла своего брата  Санжея — кадрового офицера, который погиб 9 мая 1945 года, при взятии Берлина. Именно он настаивал, чтобы бабушка не бросала школу, обещал вернуться с войны и помочь дальше выучиться. Во время войны он отправлял деньги и посылки, чтобы семья не голодала.

В заботах и хлопотах пролетели четыре года войны. Из маленькой еще несмышлёной девчонки бабушка стала не по годам взрослой и ответственной девушкой, которой после окончания семилетней школы доверили работать учётчиком. Работа была ответственная, за малейшую недостачу могли посадить в тюрьму. Так начались послевоенные будни. Мало кто из ушедших солдат вернулся с фронта. Деревня продолжала держаться на стариках, женщинах и детях.  Бабушка награждена медалью « За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».

В 19 лет бабушка вышла замуж за моего деда. Родила и воспитала 10 детей, 29 внуков и 11 правнуков. Всю свою жизнь она трудилась сама и старалась привить трудолюбие  своим детям, ответственность и уважение к старшим.  Имеет она награды и грамоты, но лучшей наградой  считает своих детей, внуков и правнуков. Сейчас ей уже 80 лет, но она остается деятельной и заботливой мамой и бабушкой. По её жизненным периодам можно проследить историю нашей Родины, по её рассказам проникнуться тяготами тех лет, по ее убеждениям позавидовать стойкости и жизнелюбию её поколения.

По "милости" судьбы

Нила Калиниченко

65 лет со Дня Великой Победы пронеслись как один миг. А какими бесконечно долгими  казались страшные дни той войны!

Перелистываю в памяти незабываемые картины прошлого. Война безжалостно искалечила не только судьбы взрослых, но лишила и нас, детей, счастливого детства, основательно подорвала здоровье.

Невообразимая  паника охватила людей, когда 22 июня 1941 года немцы бомбили Киев. Это был жуткий день! В Жмеринскую больницу почти сразу стали привозить раненых. Крики, стоны...

С воспалением лёгких в этой больнице находилась моя мама, Ксения Евсеевна, вместе со мной, трёхмесячным грудным ребёнком. Из больной она превратилась в санитарку, принялась ухаживать за ранеными. Ей выделили закуток, отгородили ширмой.

Вскоре немецкие войска оккупировали Винницу, Жмеринку, окрестные местечки, сёла. Имеющие возможность уехать, покидали город, подвергающийся бомбёжкам, оставшиеся люди приняли удар на себя.

В лесах Винницы организовывались партизанские отряды. Один из них возглавлял брат моего отца Василий Никифорович Николайчук. В этом отряде мама была связной, прачкой, санитаркой. До сих пор не могу представить, какой ужас испытывала моя мама, когда ночами одна пересекала чёрный грабовый лес, спасала евреев во время погрома в местечке Межиров, перебиралась с ними через приток Южного Буга речку Ров вброд на другой берег, так как мост был взорван, а границу охраняли румынские и немецкие часовые. Спасённые евреи трое суток прятались на чердаке бабушкиной хаты, куда привела их мама. В этом селе хозяйничали немецкие солдаты…

Опалила жестокая война души взрослых, не пощадила она и детей. Неделями во время бомбёжек укрывались мы в тёмных сырых погребах, обходились без воды и еды вместе с мамами и бабушками, не плакали, не жаловались!

Весной, когда всякая травка являла собой невиданное лакомство, пищу дети добывали себе сами. Цветы белой акации, смола плачущей вишни, «калачики» во дворах, листья фруктовых деревьев (если эти деревья у кого-то сохранились!) казались слаще любой конфеты, хотя в то время ни о сахаре, ни тем более о существовании конфет мы не ведали.

Глаза не могли привыкнуть к ужасающей картине военной разрухи: обгоревшие деревья и сожженные хаты, стоявшие одиноко осиротевшие печи с обугленными трубами…

Приходило завтра, послезавтра, мелькали жуткие дни оккупации. Дети той поры – примятая трава придорожная, которая всякий раз поднималась после тяжёлых подошв прохожих! Этой траве так и не суждено было стать сочной и привлекательной! Чей-то безжалостный каблук снова прибивал её к земле! Так и учились мы сопротивляться невзгодам: падали, поднимались, дерзко пробивались дальше. Дети осознавали, какой непосильный груз несут мамы и бабушки!

… Страшнее всего был голод! Чем-то надо было его притупить. Хлебные карточки в оккупированных территориях не выдавали, а куры и скот достались немцам в первые же дни войны.

Босые ноги детей в царапинах и ранах,  присыпаны пылью. Безмятежно носились мы по заброшенным  полям, по стерне… Нас не опекали, не искали: слишком тяжёлую миссию выполняли во время  суровых военных лет наши матери. Но при этом ни одна из них не бросила своё дитя, не отказалась от него!

Как только оттаивала земля, мы искали чудом уцелевшую мерзлую картошку, домой её приносили, как Божий Дар! Из этой тягучей жидкой массы черного цвета пекли лепёшки без соли и масла. Неприятный вид и вкус этого «деликатеса» помнит каждый, кому выпало «счастье» его попробовать!

Яркие картины возвращают вновь и вновь в давно пережитое прошлое. Вот мамочка несёт меня на руках… Обуви не было, берегла она мои ноженьки от холода, как могла. На земле лежат погибшие от голода люди, лошади, их не успевают подбирать! Детский разум не ощущает этого зловещего кошмара. Делаю свой вывод: «Лошади свою маму не слушались?..»

Жесток и несправедлив по отношению к нам был 1947 год. Опухшие от голода люди падали на ходу, замерзали. Молдаване, украинцы, белорусы, русские бродили из села в село в надежде выжить в этом кошмаре. В сёлах, разрушенных войной, не слышалось лая собак, пения птиц. Летом от голода погибали целые семьи, травившиеся сырыми грибами. Опухшая от голода , тихо ушла из жизни моя бабушка Юстина. Светлая память этой мужественной женщине! Палачами стали голод, холод, ужас. Искорёженная бомбами земля не давала урожая: не пахали, не сеяли.

Когда наступила мирная весна, не каждая семья дождалась своего сына, мужа, брата,  отца…
Не вернулся домой и мой отец Иван Никифорович, который считался пропавшим без вести.

…Маме, лишившейся крова и работы, жить на родной Украине стало очень трудно. Украина, разрушенная до основания, с подорванной экономикой, невольно отторгала тех, кто не оставил её в лихую годину.

Зимой 1952 года со слезами покидала моя мама вместе со мной любимые и дорогие сердцу места, отправляясь искать приюта в далёком Иркутске. Казалось, бесконечно долго тянул старый паровоз допотопные вагоны, дымил, ветер заносил в приоткрытые окна хлопья черной сажи. Поезд подолгу останавливался на полустанках. Впереди неизвестный мир и вся жизнь!

В Иркутске радушно приняла нас незнакомая женщина, вдова, растившая двух дочерей. Впервые  мы попробовали у нее вкусную белую сайку.

Память сохранила низенькие ветхие дома, глубоко ушедшие в землю, с небольшими окнами и непривычными ставнями, высоким забором и воротами. По главной, почти пустынной проезжей дороге лишь изредка промчится возница в санях, лихо погоняя лошадь.

Так Иркутск стал для нас второй родиной. Мама была на седьмом  небе от счастья. Её приняли на работу в локомотивное депо станции Иркутск-сортировочный. Я легко вписалась в четвёртый класс женской школы, хотя раньше обучалась на украинском языке. Здесь, в Сибири, дети тоже росли тихими, нетребовательными, добрыми, прилежными в учебе. Они старались не попадать лишний раз в поле зрения взрослых, занятых каждодневным трудом. Сама многотрудная послевоенная жизнь диктовала нам правила этикета: не быть обузой, отвечать за свои поступки, помогать по дому.

В Иркутске мама неожиданно узнала, что отец жив, работает шахтёром в Гришево, имеет семью, растит сыновей! Мы сразу отправились к нему. Это была волнующая встреча: обнимали друг друга, радовались, плакали навзрыд, расспрашивали, вспоминали…

Вместе с другими солдатами отец воевал в армии генерала Власова, который сдался в плен с многочисленной армией. По окончании войны отца осудили на 10 лет без права переписки с родными, отправили в Сибирь…

Годы, проведённые в плену, безрадостная запутанная жизнь, тяжелейший труд шахтёра, тоска по родине и родным подорвали его здоровье. Рано покинул этот добрейшей души человек белый свет, так и не осуществив свою заветную мечту вернуться на Родину. Униженный несправедливостью, он не таил обиды ни на кого, постоянно повторял окружающим: «Моя совесть чиста! Я присягу не нарушал, оружие в плену в руки не брал!»…

В 2002  году после очередной передачи «Жди меня», в моей душе остался тягостный осадок. Там показывали как спустя 50 лет на встречу с дочерью и внуком из Германии приехал бывший немецкий военнопленный. Он до сих пор здоров и благополучен, а моего страдальца-отца, тоже бывшего военнопленного, давно уже нет! И вся его жизнь была как кошмарный сон: ветхий барак, чёрная шахта, нужда.

Немцу же спустя 50 лет организовали встречу с родными. Из его рассказа я узнала, что после окончания войны оказался он в Мариуполе, работал на местном заводе, ему, военнопленному, прилично жилось. Немец даже завёл девушку, которая работала в отделе кадров этого завода и впоследствии родила ему дочь. После года «плена» немцу позволили вернуться в Германию, где он до сих пор живёт и здравствует.

Война окончилась. Но куда только не кидала судьба военнопленных! Их возили в вагонах для скота, в том числе и несчастного отца, в Бельгию, Италию, отправляли в спецлагеря, а потом потянулись русские пленные, сменившие европейские лагерные робы на телогрейки, в Сибирь, на Колыму лес рубить, уголь добывать. Заботиться о них было некому и выживали они как могли!..

Лишь спустя много лет моего отца реабилитировали. Жаль, что он не дожил до этого дня.   

* * *  
Мы, дети войны, делили вместе со взрослыми голод, холод, страх бомбёжек. Только воспринимали этот ужас детскими глазами и верили, что нас защищают отцы, матери, бабушки.

Милое босоногое детство, ты улыбаешься издалека солнечными бликами на влажных от теплого дождя  нежно-зелёных листьях и сочной траве! И пусть не баловала нас жизнь, но это было наше детство со всеми тяготами и радостями! А что пришлось пережить нашим самоотверженным родителям, в страшном сне не привидится!

Поклонимся  низко всем тем, кто вынес на своих плечах ужас войны, тем, кто пережил тяжкие годы в оккупации, кто воевал в партизанских отрядах, кто ценою жизни спасал ни в чём неповинные еврейские семьи, ветеранам ВОВ и тыла, которые до сих пор не сдают свои позиции и с оптимизмом глядят в будущее!


После войны выросли новые поколения, уверенные в себе, владеющие сложной техникой, успешные во многих сферах деятельности, имеющие иное мировоззрение и более широкий кругозор благодаря огромному потоку информации. У молодёжи возникло другое отношение к искусству, музыке, культуре, литературе. Теперь звучат иные мелодии и слова…

Как жаль, что забыты бодрящие звуки духовых инструментов, почти не слышна русская гармонь!

Хозяева 21 века, в добрый путь! Грустно, что поколение 20 века, привыкшее к голоду, холоду, любым испытаниям, быстро уходит. Мы рано вставали, многое сделать успевали. Мы прилежно учились, стремились узнать как можно больше, читали запоем, обменивались книгами, обсуждали прочитанное, считали, и до сих пор уверены, что день прожит напрасно, если с вечера запланированное не выполнено. Мы не знали зависти, дружили крепко и бескорыстно, соседи были ближе, чем родня, с ними делили невзгоды, радости, свежеиспечённые пироги, не унывали, пели задушевные песни. Кристально честные, шли в любую погоду через Ангарский мост с вокзала пешком к месту учёбы, если нечем было заплатить за проезд.

Мы хотели объять мир и обнимали его искренне!

Мы отличались щедростью, порядочностью, ответственностью, любое дело доводили до завершения, помогали и помогаем до сих пор тем, кто в этом нуждается: людям, бездомным животным, птицам. Нашим девизом были слова: «Каждая секунда - с пользой!»

Как хорошо жить на этом свете! Солнышко светит, дети резвятся, птицы щебечут, есть хлебушек и мирное небо над головой. Что ещё надо человеку?

Пусть никогда не повторится то, что выпало на долю детей военного времени!

Пострадавшие дважды

Альбина Волкова

В Городском Выставочном Центре состоялось открытие мемориальной выставки - памяти, посвященной дню международного освобождения малолетних узников фашистских концлагерей.

Экспозиция построена совместными усилиями научных сотрудников ГВЦ им. В.С.Рогаля и малолетних узников.

В зал памяти пришло девять несовершеннолетних пленников, у каждого за плечами своя судьба, свои жуткие воспоминания, свой пройденный путь через все круги фашистского ада на земле.

После, мы услышали приводящие в ужас воспоминания, уже постаревших и поседевших малолетних узников.. "Нас гнали, как скотов, не разрешая разговаривать и оборачиваться. Тех, кто упал, пристреливали. Кормили хлебом, перемешенным с опилками, заставляли трудиться до полного изнеможения.  Охраняли колючей проволокой и овчарками. Пытали, ставили страшные медицинские эксперименты, травили в газовых камерах, трупы сжигали в печах, а то и заживо. Сдирали татуированную кожу с пленных, из нее же делали абажуры, обучали собак насиловать женщин, и это все "высшая раса"!

А обиды, прозвучавшие в зале были адресованы не только к фашистской Германии, но и к собственному государству. После освобождения их ждала не менее тяжёлая участь. На Родине, пройдя коридоры НКВД, их объявили предателями и врагами народа. Замученные, выхудавшие, но живые узники в своей стране стали "вне закона"! Наши пришли!..

Колчина Лилия Ивановна, жительница п. Большой Луг вспоминала, что до войны жили в Молдавии, в семье было пять детей, родители работали в колхозе. Когда немцы в 44г. стали отступать, то всех пешком погнали в Германию, но дошли только до Польши, там и работали на фермах, как дармовая сила. После победы советских войск, всех рассортировали по товарным вагонам,  ехали как "селедки в бочке", думали, что домой. Но когда вышли, оказалось, что привезли в Иркутск на Новоленинский кирпичный завод. Жили не то, что в бараке, в конюшне с маленькими окнами, с занавесками из газет, с клопами и крысами. Голод, холод, вши, коросты и опять рабский труд - добывали глину вручную и делали кирпичи.

Лишь, по указу первого президента РФ Б.Н.Ельцина в 1993г. всех пленных приравняли к участникам военных действий и инвалидам войны. Но и сейчас, Российский региональный союз узников Иркутской области, основанный в 1998г. борется за свои права и положенные льготы,  стараются помочь друг другу.

Прощальный гудок паровоза

Протасевич Алексей Петрович,

пенсионер, подполковник в отставке, г. Иркутск

Очень хорошо помню, как провожали мы наших отцов на фронт. Наш посёлок Ленинский Бодайбинского района располагался вдоль притока реки Бодайбо — Большой Чанчик. Километрах в пяти находилась железнодорожная станция Апрельская, БЖД, от которой к нашему посёлку была проложена ветка из г. Бодайбо.

Очень хорошо отпечаталось в памяти это хмурое осеннее утро, когда сотни людей, а точнее, почти всё население прииска, даже женщины с грудными детьми на руках, собрались у вагонов. Шум, гам, песни, слёзы — всё перемешалось в этой суматохе: кто поёт, кто плачет, кто обнимается. Многие в хорошем «подпитии», как это принято у сибиряков перед проводами на фронт. Но вот подана команда офицером из райвоенкомата, сопровождающим призывников - «по вагонам», однако порядка от этого не прибавилось, наоборот, и крики, и слёзы, и плач значительно увеличились — люди не хотели расставаться со своими близкими. Трудно передать что творилось вокруг — офицеры не могли заставить призывников разойтись по вагонам. Дошло до того, что им пришлось стрелять в воздух, чтобы хоть  как-то навести порядок.

Наконец, вагоны медленно тронулись и поезд, провожаемый женщинами и детьми под их крики прощания и плач, стал уходить в сторону посёлка Апрельского. И когда последний вагон скрылся за дальним гольцом — раздался длинный прощальный паровозный гудок. Возможно для кого-то он был...последним.

Долго ещё не покидали перрон провожающие, но постепенно люди стали расходиться по своим домам и станция опустела, как будто ничего здесь не произошло. И уже у себя в домах народ переживал огромное выпавшее на него горе, кто как мог. И как-то одиноко стало в посёлке, люди, как бы, осиротели, проводив своих близких, родных, знакомых. Но всё равно, все старались не разобщаться, быть вместе  - так легче переживается разлука. Многие уехали в этом же поезде в г. Бодайбо, чтобы посадить призывников на пароход «Киров» и сказать им последнее «Прощай...».

А мы со своими сверстниками невольно задумались: «А что же будет дальше? Кто придёт на смену нашим уехавшим в далёкое неизвестное отцам и старшим братьям?» И как-то сам-по-себе, естественно, напрашивался вывод — вот и прошло наше беззаботное детство и груз мужских тягот  ложится на наши плечи, чтобы облегчить труд наших матерей. Мы стали детьми сурового времени — «Детьми войны»

Да кому это надо сейчас?

Конечно, главная задача у детей всегда была одна — учёба! Как бы трудно не приходилось (отсутствие учебных пособий, тетрадей и других школьных принадлежностей), дети всегда стремились в школу. На следующий год я, с разрешения матери решил пойти в первый класс, хотя мне ещё не было восьми лет. А инициатором этого был мой двоюродный брат Виктор, который на «законном основании» поступил в первый класс, так как на год старше меня. Очень уж ему понравились одноклассники, учительница, а особенно понравилось то, что на одной из перемен дают по стакану чая с сахаром и мягкую вкусную булочку, о которой я мог только мечтать (я уже не помнил, когда ел подобный деликатес). Набрался смелости и пошёл к учительнице. Я очень хорошо помню эту замечательную женщину и отличного педагога — Землянскую Валентину Васильевну. Видимо, моя настырность во что бы то ни стало пойти учиться сразила все её аргументы о моём возрасте и она дала «добро», чему я был бесконечно рад. Да и дополнительный паёк в виде сладкой булочки тоже сыграл свою положительную роль при разговоре с матерью.

Много «воды утекло» с тех пор, как проводили мы на фронт отца. Мать работала уборщицей, а нас у неё на иждивении было трое: старший брат Коля, я, и младший брат — грудничёк Валя, который особенно страдал от отсутствия молока и других необходимых ребёнку продуктов. Дело доходило до того, что мы частенько питались картофельными очистками, да и тех не всегда хватало. А однажды мама где-то утеряла хлебные карточки и мы целый месяц жили без куска хлеба. Потом Коля уехал работать на прииск «Крутой» (это в 30 км. от нас в тайге) в оленеводческую артель и иногда привозил нам что-нибудь из оленьего корма и мы были этим очень довольны. Через какое-то время мы пережили страшный трагический удар — умер братик Валя. Прямо у меня на руках. Без плача, без крика — молча. Мне показалось, что он уснул, но, испугавшись я побежал за матерью на работу. Но...он уже был мёртв. Мама только проговорила: «Господь Бог забрал его к себе» и даже почти не плакала. Оказывается, (откуда я, пацан, мог знать об этом) — у неё не было грудного молока, так как старалась накормить нас, а о себе не беспокоилась. И такой конец, похоже, она ожидала. Вот так мы воочию убедились, что война забирает жертвы не только на фронтах, но и в глубоком тылу.

Вскоре нас постигло ещё одно несчастье — после длительной болезни умерла тетка Анна — моего двоюродного брата Виктора мать, сестра мамы, и он, естественно, стал жить с нами. Конечно, все хозяйственные работы по дому легли на нас — мы занимались посадкой и копкой картофеля, ходили в лес за дровами, чтобы заготовить топлива на зиму, а зимы в те годы, как нарочно, были очень суровыми и долгими. И как мы радовались, когда наступала весна и тёплое солнышко согревало всё вокруг. Однажды в одну из таких вёсен мама предложила нам с Виктором на каникулы съездить в гости к брату Коле на Крутой. Она с ним уже договорилась и он должен нас встретить на оленях после работы. Наступил очень приятный солнечный день, все радовались потеплению. Мы двинулись в поход где-то после обеда «зимником» (так называлась саночная дорога).

От сознания свободы (от уроков и других дел), подбадриваемые тёплыми солнечными лучами мы весело шли, по-пути пинаясь конскими шевяками, как мячиками, и не заметили как спряталось солнышко (а на севере оно заходит рано) и сразу заметно стало холодать. Тут-то мы поняли, что нам нужно торопиться, так как впереди нас ожидали гольцы с крутыми подъемами. Вначале дорога не казалась тяжёлой, но с каждым шагом идти становилось всё труднее и труднее. Честно скажу — Витька был покрепче меня и шёл быстрее, а я постепенно чувствовал, что с каждым шагом теряю силы, особенно когда начали взбираться на голец. Мороз заметно усиливался и чем дальше, тем тяжелее становилось идти, хотя одеты были легко. Нужно отдать должное брату Виктору, который всячески старался подбодрить меня, помогал при подъёме на перевалы... А Коля с оленями всё не появлялся, хотя по времени он уже должен был встретить нас. Но время шло, силы угасали и я время от времени падал на дорогу и почему-то страшно хотелось спать. Брат постоянно меня тормошил не давая заснуть и волоком тащил по дороге. И вот, когда, казалось бы, угасли все надежды на благополучный исход нашего похода, я, как сквозь сон,  услышал доносящийся откуда-то издалека приятный, манящий звон колокольчика, и так радостно, так тепло стало на душе, словно меня обволокла какая-то неведомая, приятная истома и понесла, понесла...

Очнулся я уже в постели и Коля каким-то горячим травяным отваром отпаивал меня. И так приятно, так хорошо мне было в окружении близких мне людей.... А когда кончились каникулы и настало время выезда домой, я уже чувствовал себя вполне отдохнувшим и окрепшим.

Через голод, холод и нужду пришлось пройти множеству семей прииска в эти трудные годы, да и не только нашего прииска, но и других посёлков района. Дело доходило до людоедства. Однажды до нас дошёл слух, что на рынке г. Бодайбо торговали мясными пирогами и в одном из них был обнаружен детский ноготок. Потом нам рассказали, что каннибализмом занималась одна семья из посёлка Б. Были случаи бесследного исчезновения детей. И вот однажды мы получили сообщение, что на днях через наш посёлок пройдёт машина с заключенными в посёлок Крутой, где находилась зона, и в этой машине повезут людоеда. Очень неприятно писать об этом, но ещё хуже, его лицезреть. Машину эту пришло встречать наверное, всё ходячее население посёлка. Невозможно передать все те эмоции, которые исходили от людей в адрес сидящего на скамье открытой машины человека, если его ещё можно так называть. Если бы не охрана, люди, наверное, свершили бы свой суд и, сомневаюсь, чтобы от него что-нибудь осталось. Чтобы прекратить эту «встречу», охрана постаралась быстрее покинуть наш прииск. Люди очень возмущались, что суд не вынес ему смертный приговор. Позднее мы узнали, что однокамерники людоеда видимо решили заморить его голодом: отбирали пайки и постоянно держали под нарами. В итоге — его однажды нашли утопленным в выгребной яме...

Но не все, конечно, жили в нужде. Отдельные семьи, где мужчины имели бронь от военкомата, работали на шахтах и снабжались через «золотоскупы» - так назывались магазины в которых снабжение шло по специальным карточкам  - бонам. Здесь снабжение было хорошее.

Не буду описывать с какой радостью мы встречали День Победы!. Это был своего рода переломный период в нашей жизни. Люди повеселели, все были настроены на скорое возвращение своих близких с фронтов, радости не было конца. Естественно, не все фронтовики дожили до этого дня, некоторые  семьи получили «похоронки», хотя тоже чего-то ждали, питали какие-то надежды. Но для нашей семьи война не закончилась. Отец сообщал, чтобы в ближайшее время его не ждали, так как сейчас он служит в погранвойсках в Западной Украине, а там идёт «своя» война — с участниками бандформирований, ОУНовцами. Домой вернулся только в июле 1946 г. Как оказалось, его дважды ранили на фронте и дважды — на границе. Чувствовал себя неважно. После некоторой передышки пошёл работать  в шахту, но уже в качестве госконтролёра по обеспечению сохранности золота, а в забой не допустили по состоянию здоровья. Мы сразу почувствовали облегчение в материальном состоянии семьи. Да и Виктора с нами уже не было, мама вынуждена была отдать его в детский дом, который находился в посёлке Апрельском и он посещал нас по выходным дням.

Через несколько лет мы пережили ещё одну трагедию: после непродолжительной болезни умер отец, которому отроду было всего сорок шесть лет — сказались полученные на войне раны.

Тяжело вспоминать о том, что было пережито в те страшные годы... Как-то в разговоре с одним из своих сыновей, я хотел было рассказать  ему о своём трудном детстве, о том, как жили в те годы я и мои сверстники. Но он, прерывая мои «нравоучения», почти сразу задал вопрос: «Да кому это надо сейчас?»  Меня  поразили эти слова... Нет, это нужно вам, молодые! Чтобы знали, помнили и передали своим потомкам, через какие страшные испытания прошли ваши отцы и деды в суровые годы Великой Отечественной.

Родные глаза

Колосовская Римма Александровна

О довоенном времени я мало что помню — мне не было и пяти лет, когда началась война. Помню только, что у нас был блестящий велосипед (редкость в те времена), на котором нас, детей, катали.

Но вот 1944 год, мне 7 лет, я хожу в первый класс и хорошо знаю, что такое война. Это, когда папа на фронте воюет с какой-то Германией, а мы трое — мама, я и младший братимк — ждём его.

Я не знаю, хорошо мы живём или плохо. Мы живём как все люди вокруг нас. Просто я постоянно хочу сладкого, сахара. И когда после работы мама учит меня читать, я старательно складываю буквы в слоги (шко-ла, мо-роз, ко-ро-ва), но на мамин вопрос, какое получилось слово, всегда упорно и одинаково неправильно отвечаю одно и то же: «сахар!». Мама сердится на меня, а я не понимаю, за что? «Сахар!» моё заветное слово. Или «конфеты-подушечки!» Их иногда можно купить («отоварить», как тогда говорили) на продуктовые карточки вместо сахара. Это были даже не отдельные конфеты, а так называемый «лом» - смесь из помятых «подушечек», восхитительно сладких, с таинственным кисловатым привкусом. Сладкая мечта моего детства!.

Сентябрь 1945 года я буду помнить, пока живу. На дворе счастливая осень, первая послевоенная. Почти каждую неделю кто-нибудь из оставшихся в живых отцов моих сверстников- второклассников возвращается домой с войны.

Я радуюсь вместе со всеми, завидую и жду, когда вернётся мой отец. Этот день настаёт. Наш учитель, бывший солдат, потерявший на фронте ногу, прервав урок, радостно говорит, обращаясь ко мне: «Твой папа вернулся! Встречай его!».

Моё сердце обрывается...и вот я бегу по бесконечному коридору нашей маленькой деревенской школы и вижу наконец во дворе сияющую маму возле незнакомого солдата со...знакомыми глазами.

Мне вдруг становится страшно, и я бегу в противоположную от них сторону, в «таёжку» (от слова тайга) — так мы называли густой пихтач на задах нашей школы. Меня останавливает странно знакомый голос: «Доченька, посмотри, что я тебе привёз!» Я оборачиваюсь и вижу на ладони солдата огромное, роскошное алое яблоко, какое я видела только в букваре.

И я возвращаюсь к яблоку на ладони солдата, к солдату  с...моими глазами.

И я знаю, почему у него мои глаза, а у меня — его.

Северные распевы

Василий Гинкулов

Последние три года мы жили в самом центре села, около церкви, в бывшем поповском доме. Зимние вечера долгие, а керосин на вес золота, достать его можно было лишь на нефтеналивных баржах, идущих в Якутию. Экономя керосин, мы жгли не семилинейную лампу, а коптилочку емкостью полторы столовых ложки, свету эта коптилка давала не больше, чем обыкновенная свеча. И зажигали ее, чтобы готовить уроки, не сразу с наступлением темноты, а только тогда, когда женщины вдоволь напоются песен.

Вечерние посиделки были в ходу. У нас на кухне тоже собирались соседки, рассаживались на лавках, стоявших у стен, на табуретках около русской печи и запевали проголосные песни. Пели в темноте. Иногда зажигали на шестке лучину, пламя её, то бурно вспыхивая, то сникая, беспрестанно вздрагивало и неровно, капризно освещало отрешённые от будничности лица.

Мы, дети, догадывались, что для развлечения наши матери не стали бы так часто собираться-- знать, была у них такая настоятельная потребность. В особенности в этом нуждались женщины, получившие похоронки. Можно было тут же и всплакнуть украдкой, благо, в темноте не видно. Торжественно гремела песня, величавая, непобедимая, как гордый «Варяг» над погибельной морской пучиной, и уносила далеко-далеко, в удивительный сказочный мир, где не бывает смерти, где, взломав решётку, убегаешь с царской каторги, вместе со Стенькой Разиным ищешь богатства и воли, вместе с Ермаком завоёвываешь Сибирь.

Расходились певицы по домам умиротворенные, благодарные друг другу и ещё кому-то; так больные выходят от хорошего врача, сумевшего убедить, что надо не паниковать, а надеяться и бороться.

В то время люди не были запичканы музыкой: ни транзистора, ни телевизора (даже слов таких не существовало), ни радио, а если в какой семье и жил патефон, так пластинки крутили только по праздникам. Гармошка да частушки женихающихся парней и девок, гуляющих вдоль улицы села, - вот тебе и вся музыка, вся эстрада. Поэтому безыскусные песни солдаток доставляли нам, детям, огромное наслаждение. И хотя репертуар исполнявшихся песен не отличался разнообразием, это не отбивало желания слушать их вновь и вновь.

Недоброе сердце могло бы позавидовать нашей семье: отец по возрасту не подлежал призыву в армию, а мы с братом ещё не доросли, так что никто из нас в окопах не сидел, в атаку не ходил, смертельной опасности не подвергался. И всё же матери было о ком плакать, тосковать, тревожиться: старшую сестру Анну мобилизовали в школу ФЗО, и она слала из Киренска неутешительные письма: кормят скудно, а в мастерских холодно, токарное дело не даётся. Забегая вперед, скажу, что всё ж таки Анна освоила его и до конца войны работала в Иркутске на оружейном заводе, вытачивала корпуса для артиллерийских снарядов.

Сельские люди, и без того приветливые, общительные, теперь сильнее тянулись друг к другу. Испытывая непреодолимое стремление как можно чаще проверять, правильно ли понимают происходящее в мире, люди лишний раз удостоверялись в том, что составляют единое целое. В клубе изредка читались лекции о международном положении, но в тысячу раз чаще люди обсуждали военные события между собой. Когда в школе организовали курсы по противовоздушной и противохимической обороне, так даже неграмотные и тугие на ухо деды потащились на эти курсы и внимали преподавателю, выставив бороды, серьёзно и важно, правда, пересказать услышанное не могли: память в преклонном возрасте дыроватая.

А с какой охотой готовили тёплые вещи для фронтовиков! Зимние дни коротки, работы в колхозе и дома невпроворот, керосина нет, однако ж ухитрялись бабы, вязали носки, рукавицы, перчатки. Сколько возвышенно-праздничного было в этих хлопотах! Мы, школьники, прясть и вязать не умели, но хоть как-то приобщиться к великому делу нам тоже очень и очень хотелось, мы увивались около матерей и упрашивали дать покрутить веретено, но самое большое, что нам доверяли — это шиньгать, то есть растеребливать шерсть.

Тёплые вещи сдавали в сельсовет, там их упаковывали в посылочные ящики и подводой отправляли в Киренск. Адрес на всех посылках значился один: «Действующая армия». Для брата-свата можно отдельную посылочку соорудить, но стыдно отделять свой род от других: все они, кто там в окопах мёрзнет, родные.

У колхозников свои овцы. Где же нам, учителям, взять пряжу? Мама догадалась растеребить потник, то есть матрац из верблюжьей шерсти, купленный в Монголии ещё нашим дедом до Октябрьской революции. Пыль от расшиньганного войлока щекотала в носу, мы чихали и за однообразной работой рассуждали: вот, мол, какой у нас потник удалец-молодец, мы столько лет на нём спали-похрапывали, но не подозревали, что он не тюфяк, а грозное оружие, равное противотанковой пушке, что он в виде носков и варежек поможет нашим славным воинам угробить Гитлера, закопать изверга вместе со всей грабительской сворой и в ту могилу, как поётся в частушке, кол осиновый забить.

Сбор тёплых вещей для фронтовиков был делом добровольным и касался не нас, а родителей наших. А вот заготовка шерсти — это уже наша, пионерская кампания и — строго обязательная, как экзамены. Каждый школьник должен был заготовить и сдать 400 граммов шерсти, любой шерсти, не обязательно овечьей. Для пимотканого производства годится и коровья, и лошадиная шерсть, было б что валять-катать.

Ближе к весне, когда воздух после обеда начинал заметно разжижаться, скотницы выпускали из длинных хлевов во двор рогатое стадо, и коровы с удовольствием, прищурив глаза, подставляли солнцу необъятные бока и нажёвывали свою жвачку. Тут мы и заготавливали шерсть. Бурёнкам хоть бы что. Иной раз хлобыснёт хвостом по плечу, но не со зла, а просто так, ненароком. Возможно, им даже приятно было освободиться от лишней, выляневшей шерсти.

Кропотливое и нудное это занятие — по щепотке скрести, и если одному — так со скуки сдохнешь, а компанией — ничего, терпимо. Общипываем коров и переговариваемся, планируем, куда играть побежим: на овин, на каток или на берег кататься на салазках.

На конюшню нас не пускали, старики там сердитые, с ними не сговоришься. Да и нечем там было поживиться, конюхи скребли, чистили лошадей щётками чуть ли не ежедневно, и шерсть по волоску осыпалась наземь, терялась попусту. Но коней мы тоже теребили, только не своих, а якутских.

Из многоснежной Якутии через село всю зиму шли табуны коней, низеньких, ширококостных, длиннохвостых. Они двигались спорой равномерной рысью и не россыпью, а вытянутыми в одну линию цепочками. Умно придумано! Потеряться, выбиться из строя тут никак невозможно: уздой конь привязан к хвосту впереди бегущего, а его хвост, в свою очередь, тащит того, что сзади. На переднем коне сидит якут, погонщик, закутанный шарфом до глаз, если это высокорослый человек, ноги ему приходилось подгибать, чтоб не волочились по дороге, а у самого заднего коня хвост заметает след за собою.

Катались однажды с берега ватагой как раз около конюшен, там береговой скат круче, чем в других местах, катались на больших санях, выброшенных с конюшного двора, затаскивать на бугор эти тяжеленные сани надо всем скопом, зато и весело же потом лететь на них с горы — дух захватывает!

Уже темнело, когда подрысили к конюшням четыре связки якутских лошадей. Конюхи запустили их во двор, вынесли, раструсили охапки сена и повели погонщиков на ночлег.

Видим: надзора нет, потихоньку пробрались во двор к коням, уж больно не похожим на наших, стали ощупывать их, дивясь мохнатости. У наших коней шерсть мелконькая и плотно прилегает к телу, будто прилизанная, а у этих длинная и топорщится, как на дикообразах, все волоски дыбом стоят. Кони — а мохнатей медведя. Чудовина!

Вот тогда-то Кольке Захарову и пришла идея обскубить этих невиданных лохмачей-мохначей. Я запустил пятерню в гущину шерсти, а иней и намерзшие сосульки холодят пальцы, но волоски крепко сидят, не отрываются. Мы поискали и нашли в завозне скребки, принялись за дело. То ли устали коняги, то ли от природы были смирными, не знаю, но только они спокойно давали себя обцарапывать, не лягаясь.

Когда смотришь в обледенелое окно или издали, якутские кони кажутся сивыми из-за обындевелости, а на самом деле, когда вот так вплотную  видишь, что они разной масти: и вороные, и гнедые, и буланые.

Мы уже порядочно натеребили и напихали по карманам мокрой, остро пахнущей потом шерсти, когда пришёл конюх дядя Харлампий, с бордовым родимым пятном во всю левую щёку, и прогнал нас, ещё и пристыдил: совести, дескать, нет, раздеваете гостей; им ещё бежать да бежать до Иркутска, толковал он, а потом, как перевезут их по железной дороге, тоже жизнь не сладкая пойдёт: доставлять снаряды на батареи, вывозить раненых с поля боя, таскать походные солдатские кухни — и все это под вражеским огнём...

Завидев на нашей улице очередной табун якутских мохначей, мы непременно пересчитывали животных в каждой связке, а потом складывали, подсчитывали, сколько прошло их за день, и, довольные, делились соображениями: ну, уж теперь-то фрицам крышка, сомнут, затопчут их якутские лошади, они хоть и низенькие, зато грудастые, сильные, выносливые.

Долго не могли понять, почему связки неодинаковы: в одной восемь, в другой — девять, но не больше десяти коней. Оказывается, в начале этого грандиозного перехода их было строго поровну, по десятку в каждой цепочке, но не все выдержали безостановочный бег изо дня в день, сквозь туманы, пурги и заносы, иные падали на ходу. Таких, не мешкая, отвязывали и оставляли на дороге, не заботясь о спасении: ни кормов, ни лекарства с собой у погонщиков не было. Да и падали кони, как правило, замертво.

В одну из военных зим как раз под Красным яром лежал труп якутского коня, и жители села наведывались туда за мясом для собак. Мы с Гошей проходили однажды на лыжах мимо, видело его: шкура чёрная, как на медведе, а мерзлое мясо, искромсанное топорами, кроваво-багровое.
Но не слышно было, чтоб замерзали погонщики: якуты — они к холоду привычные.

А песни пелись не только зимними вечерами. Пели бабы и на колхозных полях, когда жали серпами пшеницу и ячмень. Помню, мне всегда было весело жать овёс, он пониже пшеницы, без колючих упругих остей, и солома, и кисть с зерном – всё мягкое, податливое, а снопы получались пузатенькие и кудрявые, как барашки. Бабы сядут на снопы, бывало, закурят, про войну поведут разговоры: кому похоронка пришла, кто из госпиталя вернулся; не забудут меня похвалить:

- Ну и парень, напористей женщины жнёт! Эй, иди отдохни, Василиса!

Переименовали они меня не случайно: жнецов мужского пола не замечалось на колхозной полосе.
Часто  жницы работали с песней, причём пожилые женщины заводили старинные, протяжные, из них самая  близкая к современности – «Отец мой был природный пахарь», - о гражданской войне. Девчата же любили новые, только появившиеся песни, более живые, энергичные, отражавшие события Великой отечественной войны: «На позицию девушка провожала бойца», «Бьётся в тесной печурке огонь» и «Скромненький синий платочек», который «гады фашисты сняли и бросили в грязь».

Для крестьянина жатва из века в век была священной, и та истовость, с какою мать и прочие женщины свершали нелёгкий этот труд, передавалась и мне, мальчишеская леность исчезала неведомо куда, ведь так хотелось сравняться со взрослыми, так верилось, что сжатый тобою хлеб попадёт в окопы к солдатам, а легкая ломота в усталом теле, когда вечером возвращался с поля домой, была приятной, как награда, и так радостно становилось от мысли, что сегодня полностью выложился, что разумнее, лучше прошедший день невозможно было бы прожить. И гордость поднималась в душе: я тоже кую победы над врагом!

• Расскажите об этом своим друзьям!

• «…Я знаю о своем невероятном совершенстве»: памяти Владимира Набокова
  
  Владимир Набоков родился в Петербурге 22 апреля (10 апреля по старому стилю) 1899 года, однако отмечал свой день рождения 23-го числа. Такая путаница произошла из-за расхождения между датами старого и нового стиля – в начале XX века разница была не 12, а 13 дней.
• «Помогите!». Рассказ Андрея Хромовских
  
  Пассажирка стрекочет неумолчно, словно кузнечик на лугу:
• «Он, наверное, и сам кот»: Юрий Куклачев
  
  Юрий Дмитриевич Куклачёв – советский и российский артист цирка, клоун, дрессировщик кошек. Создатель и бессменный художественный руководитель Театра кошек в Москве с 1990 года. Народный артист РСФСР (1986), лауреат премии Ленинского комсомола (1980).
• Эпоха Жилкиной
  
  Елена Викторовна Жилкина родилась в селе Лиственичное (пос. Листвянка) в 1902 г. Окончила Иркутский государственный университет, работала учителем в с. Хилок Читинской области, затем в Иркутске.
• «Открывала, окрыляла, поддерживала»: памяти Натальи Крымовой
  
  Продолжаем публикации к Международному дню театра, который отмечался 27 марта с 1961 года.
• Казалось бы, мелочь – всего один день
  
  Раз в четырехлетие в феврале прибавляется 29-е число, а с високосным годом связано множество примет – как правило, запретных, предостерегающих: нельзя, не рекомендуется, лучше перенести на другой год.
• Так что же мы строим? Будущее невозможно без осмысления настоящего
  
  В ушедшем году все мы отметили юбилейную дату: 30-ю годовщину образования государства Российская Федерация. Было создано государство с новым общественно-политическим строем, название которому «капитализм». Что это за строй?
• Первый фантаст России Александр Беляев
  
  16 марта исполнилось 140 лет со дня рождения русского писателя-фантаста Александра Беляева (1884–1942).
• «Необычный актёрский дар…»: вспомним Виктора Павлова
  
  Выдающийся актер России, сыгравший и в театре, и в кино много замечательных и запоминающихся образов Виктор Павлов. Его нет с нами уже 18 лет. Зрителю он запомнился ролью студента, пришедшего сдавать экзамен со скрытой рацией в фильме «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика».
• Последняя звезда серебряного века Александр Вертинский
  
  Александр Вертинский родился 21 марта 1889 года в Киеве. Он был вторым ребенком Николая Вертинского и Евгении Скалацкой. Его отец работал частным поверенным и журналистом. В семье был еще один ребенок – сестра Надежда, которая была старше брата на пять лет. Дети рано лишились родителей. Когда младшему Александру было три года, умерла мать, а спустя два года погиб от скоротечной чахотки отец. Брата и сестру взяли на воспитание сестры матери в разные семьи.
• Николай Бердяев: предвидевший судьбы мира
  
  Выдающийся философ своего времени Николай Александрович Бердяев мечтал о духовном преображении «падшего» мира. Он тонко чувствовал «пульс времени», многое видел и предвидел. «Революционер духа», творец, одержимый идеей улучшить мир, оратор, способный зажечь любую аудиторию, был ярким порождением творческой атмосферы «серебряного века».
• Единственная…
  
  О ней написано тысячи статей, стихов, поэм. Для каждого она своя, неповторимая – любимая женщина, жена, мать… Именно о такой мечтает каждый мужчина. И дело не во внешней красоте.
• Живописец русских сказок Виктор Васнецов
  
  Виктор Васнецов – прославленный русский художник, архитектор. Основоположник «неорусского стиля», в основе которого лежат романтические тенденции, исторический жанр, фольклор и символизм.
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 3)
  
  Продолжаем публикацию книги Василия Козлова «Изба на отшибе. Култукские истории».
• Где начинаются реки (фрагменты книги «Сказание о медведе»)
  
  Василию Владимировичу в феврале исполнилось 95 лет. Уже первые рассказы и повести этого влюблённого в природу человека, опубликованные в 70-­е годы, были высоко оценены и читателями, и литературной критикой.
• Ночь слагает сонеты...
  
  Постоянные читатели газеты знакомы с творчеством Ирины Лебедевой и, наверное, многие запомнили это имя. Ей не чужда тонкая ирония, но, в основном, можно отметить гармоничное сочетание любовной и философской лирики, порой по принципу «два в одном».
• Композитор из детства Евгений Крылатов
  
  Трудно найти человека, рожденного в СССР, кто не знал бы композитора Евгения Крылатова. Его песни звучали на радио и с экранов телевизоров, их распевали на школьных концертах и творческих вечерах.
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 2)
  
  Было странно, что он не повысил голос, не выматерился, спокойно докурил сигарету, щелчком отправил её в сторону костра и полез в зимовьё.
• Из полыньи да в пламя…
  
  120 лет назад в Иркутске обвенчались Александр Колчак и Софья Омирова.
• Лесной волшебник Виталий Бианки
  
  На произведениях Виталия Валентиновича выросло не одно поколение людей, способных чувствовать красоту мира природы, наблюдать за жизнью животных и получать от этого удовольствие.