«Помогите!». Рассказ Андрея Хромовских

Пассажирка стрекочет неумолчно, словно кузнечик на лугу:

– Ой, какая у вас машинка хорошенькая! Сидеть прям-таки удобненько, как всё равно на диване, и места зашибися сколь много! А едет-то как мяконько, не то что наша! Наш уазик даже на асфальте колбасит, как всё равно паралитика. Седулка у него неудобная, жёсткая, и сумки приткнуть некуда – караул просто!

Не нравишься ты мне, красавица. Неспроста льстишь, ох неспроста!

– Машинками принято именовать ме­ханизмы швейные, стиральные и для стрижки волос. А у меня, как вы, наверное, заметили, – автомобиль.

Ответил намеренно холодно. Интересно, как откликнется.

Пассажирка всплёскивает руками, частит:

– Ой, да чо это вы вот так сразу-то? Это я от бабьей дурости сморозила. Для меня любая железяка – машинка. А мясорубка это, стиралка или уазик – пофигу. Я в этом не разбираюся. Когда мужику своему говорю: «Заводи­ка давай машинку!», – он чо-то не обижается. Ой, а музыка-то какая приятненькая, спокойненькая! Это кто такая славненько так поёт не по-нашенски?

– Элли Кинг. Можно перевести как Элеонора Королёва.

– Ишь, перекрученная какая... Ой, сейчас направо!

Коломбина, недовольно ворча двигателем, переваливается на колдобинах, ныряет в необъятные весенние лужи, к счастью, неглубокие.

– Налево.

Понятно, почему на вопрос, куда ехать, ответила: «Прямо, а дальше покажу». Назвала бы адрес, пошла бы пешком: весною и осенью эта улица представляет собою длиннейшую лужу, отраду окрестных гусей.

– Вот он, мой дом, с голубенькими такими ставенками, на пригорочке.

Выразительно смотрю на пассажирку:

– Сожалею, но Коломбина не амфибия, плавать не умеет. Здесь лодка нужна.

Пассажирка не любопытничает, кто такая Коломбина. Сквашивает мясистое лицо, трепещет фальшивыми ресницами:

– За-ради праздника пришлося в новых туфлях и платье, как дурочке какой, выпендриваться, а ить туточки, сами видите, только в болотниках пробрести можно...

Молодец, охмуряешь мастерски.

– Как же я дойду-то? Да ещё и сумки тяжеленные потащу...

Слеза в голосе ненаигранная. Неужели пребывала завсегдатаем деревенского театрального кружка? Неслышные аплодисменты тебе, красавица!

Разумнее высадить пассажирку, отправиться восвояси, но у меня принцип – доставить до калитки.

– Даже не знаю, что с вами делать...

Пассажирка необъяснимым образом (метафизически, не иначе) о моём несуразном принципе догадывается.

Распоряжается:

– Только на самую серёдочку не суйтеся, там колею накатали чуть не по самое колено. Мужик мой, когда грязюка начинается, завсегда едет вплотную к заборчику, там посуше и поглаже будет.

– Где же он сам?

– Вторая неделя пошла, как в нашу деревню к своим родичам укатил. Сказал, на рыбалку. А то не знаю я евонную рыбалку! Жрёт, проклятущий, самогонку, никак нажраться не может, наплевать ему, как я здеся пешедралом мучаюся! Бомбил не уболтать, все в отказ: «Не поеду, хоть ты меня стреляй!». Ить как мне сегодня подвезло, что вы, один такой добренький, согласилися до дому довезти!

Неутончённо подлизываешься, красавица; но так и быть, прими ещё один аплодисмент.

– Вы по краешку постарайтеся пролезть, по краешку, – квохчет пассажирка, – поближе к заборчику прижимайтеся. Не боитися, не заденете. Мужик мой, даже пьянущий, ни разу его не своротил, а вы, как я погляжу, трезвенький. Ничо, пролезем влеготочку, тут осталося-то всего-ничего.

Семьдесят метров по хляби земной – «всего-ничего»?! Вот бы взглянуть, как ты со своим кривым дальномером водку в стаканы расплёскиваешь.

Коломбина, отплёвываясь грязью из-под колёс, пробивается бегемотом в болоте. Девяносто пятым бензином ублажу, только не подведи!

– Ах, какая проходименькая у вас машинка, – восторгается пассажирка, опасливо придерживая свои сумки, – ить похлеще трактора, родименькая, по грязюке прёт! Мужику своему, как объявится, скажу, чтоб такую же купил. Вот и добралися, слава те господи... Ой, а у меня налички-то, оказывается, нету... Ничо, я сейчас с телефона перекину. Ой, ни фига себе, а телефон-то помер, зарядить забыла! Ну и дурища же я, растрёпа этакая! Вы завтра с утреца ко мне на работу приедьте, сразу денежку отдам, даже не сомневайтеся.

Пассажирка вытаскивает сумки, ещё раз клятвенно обещает со мною рассчитаться.

Красавица, я тебе не верю. Все вы щебечете одну и ту же лицемерную песенку. Подташнивает от неё, будто пересахаренным вареньем насильно обкормили. Молчи, красавица, ступай отсель.

Осматриваю Коломбину. Перемазанная до изумления, она откровенно выражает мне своё самурайское «фи». Согласен: твоя правда, Коломбина. Но даже несуразный принцип остаётся принципом – табу; за намеренное нарушение – нравственное харакири. Сейчас поедем домой, я тебя вымою, ополосну...

– Помогите!

Сдаётся, это возопила пассажирка. Замок открыть не может, что ли?

– Помогите, помогите! Ой, да помогите же кто-нибудь!

Ого, это всерьёз: голосить столь натурально в театральном кружке не научат.

Некогда гадать, насильник там, грабители, мертвецки пьяное тело или другие какие ужасы. Выдёргиваю из багажника монтировку, вбегаю во двор. Никого; входная дверь заперта на внушительный замок. Ага, ор доносится из огорода.

Пассажирка представляет собою столбик на некошеной меже. Вжимая в лицо широкие ладони, непрестанно ревёт.

– Что случилось?!

Пассажирка вонзается в меня ошалевшими глазами:

– Да чо это сёдни такое деется-то! Ой, помогите, помогите!

Осматриваюсь; не замечаю признаков опасности.

– Можете сказать, что у вас стряслось?

Пассажирка замолкает, показывает рукою на приткнувшуюся в конце огорода стайку-засыпнушку. Набирает в грудь воздуху, трубит драматическим контральто:

– Ой, поросёнок, поросёнок, помогите, помогите!

Неподражаемая ария, жаль, что без оркестрового сопровождения.

Внезапно из-за дощатого туалета вымётывается упитанный полугодовалый поросёнок. Радостно повизгивая, устремляется в огородную трясину. Увязая по брюхо, подскакивает к нам; похрюкивая, шаловливо пошевеливая пятачком, косится на пассажирку: проворонила, растяпа, теперь попробуй-ка меня поймать!

– Борька, сволочуга, ты, видать, загородку в стайке проломил? – едва ли не благодушно выговаривает ему пассажирка и обращается ко мне своей уже обозлённой особой: – Ить сколь разов – и не сосчитать! – я мужику своему долдонила, чтоб загородку эту сколотил по-человечески, из листвяка-сороковки, так нет же, этот плотник недоделанный – руки бы ему отрубить по самые плечи! – из сосны-дюймовки сляпал хрен пойми какую дерьмовину, лишь бы я от него, наконец, отвязалася!

Пассажирка неистово трясёт кулаками. Содрогаются выкрашенные в угольный цвет кудряшки, трясутся побагровевшие щёки, в мочках ушей перепугано подёргиваются массивные недешёвые золотые серьги.

– Ну пусть только объявится, – зашибу гада!

Да уж, неведомому мужику следует повременить с приездом...

– Ой, помогите мне, пожалуйста! Ить одна-то я с поросёночком не справлюся! Ещё и загородку подшаманить: приколотить там чо-нибудь или проволокой замотать...

Тигриный рык обрушился в овечье блеяние. Молодец, красавица, технично модулируешь (всё-таки без театрального кружка не обошлось!). Похоже, отбояриться не удастся, придётся поработать за твоего мужика-рыбака, ничего не поделаешь.

Вооружаюсь найденной жердью:

– Грабли возьмите или лопату, что ли.

– И куда же я, по-вашему, в своих новёшеньких туфельках в грязищу эту сунуся? – вопрошает пассажирка, не выказывая при этом ни малейшего желания сдвинуться с настоянного места. Смотрит на меня с оскорбительным недоумением, на лице явственно читается: ты чо, блин, совсем дебил, не врубаешься, или чо ли?

Нет, это восхитительно: ей в туфлях в грязь нельзя, а мне в кроссовках можно! Не старайся рассмешить меня, красавица! Такие, с позволения сказать, «туфельки» на китайском рынке продаются на развес по цене двести рублей за килограмм, влеготочку, как ты изящно выражаешься, новые купишь.

Звучно высказавшись про себя, удушаю желание бросить жердь и удалиться.

– Незачем соваться. Гоните его в стайку по этой меже, а я по другой.

Поросёнок понимает наши действия как игру в пятнашки. Утвердившись в центре поля, то бишь огорода, он с озорным вызовом поглядывает то на меня, то на пассажирку, дерзновенно выхрюкивает: а вот он я, попробуйте, подойдите! Пытаюсь направить его жердью в сторону пассажирки. Поросёнок, поворотившись ко мне кручёным хвостиком, наглядно даёт понять, что как игроком пренебрегает мною самым беззастенчивым образом.

Размахивание жердью с моей межи и надрывные вопли с межи противоположной приводят к нулевому результату. Уже в начале первого тайма наша невразумительная суета поросёнку наскучивает. Подскочив к пассажирке, он тычется пятачком ей в ноги. Та с визгом отпрыгивает к забору. Кричу: «Хватайте его за ухо!», – но пассажирка, негалантно возразив: «Вот уж хренушки, он же мне платье всё как есть изгваздает!» – принимается довольно резво увёртываться от напористых поросячьих ласк, то и дело жалобно вскрикивая: «Борька, сволочуга, отвяжися, ну тебя к такой-то матери!»

Смех и злость поочерёдно овладевают мною, неучтивые слова каким-то чудом не срываются с языка... Решительно отбрасываю жердь в сторону, но не успеваю и шагу ступить с огорода, как пассажирку осеняет: «Охти мнешеньки, ить Боренька жрать хочет! И чо же это я, бестолочь беспутняя, сразу-то не догадалася!» Она поспешно уходит; вскоре является уже в резиновых сапогах, большеразмерной газпромовской зимней куртке-спецовке, наброшенной на короткий домашний халатик и с пластмассовым ведром в руках. Воркующе приговаривая: «Боренька, мордюка ты этакий, обжора обжористый, всё удивляюся, как у тебя, поганца этакого, брюхо не треснет… Боренька, двигай пошустрей за мной, я тут тебе вчерашнего супчику налила и хлебушка вдосталь накрошила, так-то вкусненько получилося...» – она направляется к стайке, размеренно-звучно пошлёпывая ладонью по ведру. Поросёнок мелкой трусцою послушно бежит следом за нею; я замыкаю шествие, пытаясь уразуметь, зачем я здесь понадобился, когда вполне можно было обойтись и без меня.

Загородка (оказавшаяся не хлипкой изгородью, как я ожидал, а довольно-таки просторным выгульным двориком, огороженным добротно сработанным забором) встречает нас отворённой калиткой.

– Ну вот ить надо же, – несказанно изумляется пассажирка, – на праздник торопилася, воротину расхлобыстнула, а закрючить забыла! Конешное дело, Боренька не лоханулся, выскочил косточки размять. – Пассажирка умолкает; помедлив, взглядывает на меня (её физиономия изъявляет курьёзное выражение «два в одном»: откровенно озадаченное и несколько сконфуженное, едва намеченное мазками неяркого румянца). – Так это чо же... Вышло, я со всех сторон опрофанилася: на своего мужика напраслину возвела? Ну да ладно, чо уж теперь-то, – рассудительно замечает она после короткого раздумья, – от него, рыбака хрéнового, всё равно ни настолечко не убудет. Пусть только объявится, всё равно от меня за чо-нить огребётся.

Успокоив себя, пассажирка прошлёпывает по жидкой грязи к установленному посередине выгульного дворика громоздкому корыту, вываливает в него густо намешенный корм. Поросёнок лениво пошевеливает его пятачком, капризно посматривая при этом на хозяйку.

– Борька, ты чо это, – повыёживаться тут передо мной решил? – удивлённо восклицает пассажирка. – Ишь, привередливый какой выискался! Ты меня лучше не драконь, а то ить я не посмотрю, чо ты здеся кое у кого любимчик! Перед дурачком Байденом будешь выкаблучиваться! А если ты под Зеленского закосить вздумал, так я тебе, поганцу, этот самый кокаинчик моментом под хвост насыплю!

– Пожалуй, я пойду.

Не удостоив меня своим вниманием, пассажирка с возгласом: «Жри, чо дают, душегуб ты этакий!» – побудительно толкает поросёнка пустым ведром. Тот обиженно взвизгивает и, разбрасывая вокруг себя жидкое навозно-грязевое месиво, – и на мои джинсы – тоже, – устремляется в огород через оставленную растворённой калитку.

Пассажирка всплёскивает руками, вскрикивает плачущим голосом:

– Нет, ну чо это такое творится-то?! Я перед ним и так и эдак расстилаюся, уж не знаю, как ему и угодить, а эта свинья... Ить это чо теперича – по новой за ним по огороду гоняться?!

Отвечаю коротко, зло:

– Корыто призовёт – придёт.

Поросёнок делает круг по огороду, возвращается в загородку и принимается громко и аппетитно чавкать.

– Очень советую: не забывайте запирать за Боренькой калитку, – советую без тени иронии в голосе, опечаленно оглядывая свои испачканные джинсы.

Заметив моё несчастье, пассажирка сострадательно ахает. После нескольких неумеренно сочувственных возгласов простодушно предлагает:

– Вы штаны-то снимите, я их махом застираю. – Спохватывается: – Ой, чо это я такое сказанула-то!.. Так ить и на обутки тоже попало, – сокрушается она, глядя на мои кроссовки, – ну да хрен с имя, обутками-то, дерьмецо подсохнет, само отвалится. Пока оно в штаны не впиталося, его надо быстренько соскрести. Давайте-ка я сама соскребу, мне не трудно... ить, разобраться, это из-за меня всё получилося... вот туточки как раз подходящая щепочка валяется... – стрекочет она, выдирая из густых зарослей межевой травы обломок доски.

Не замай, красавица! Утомила ты меня, поеду подобру-поздорову, пока ещё чего-нибудь не приключилось.

Пассажирка вслед говорит что-то; ухожу, не слушая её назойливый, клейкий, словно сырая резина, голос.

В машине опускаю стёкла – утишить исходящее от меня амбре, и вдруг понимаю, что пассажирка умолчала, где она работает, а я не сообразил спросить. Опрофанился, не замедлила бы съехидничать пассажирка. Кстати, прощальный аплодисмент тебе, красавица! Привет Бореньке.

Коломбина хохочет двигателем – она это умеет.

• Расскажите об этом своим друзьям!