"Иркутск. Бег времени". Том I. Слово о городе. "Иркутск в моей судьбе..." Ч. 3

Гавриил Кунгуров

Из книги «Сибирь и литература»

Кунгуров Гавриил Филиппович (23 марта 1903, Сретенск Читинской области – 13 июня 1981, Иркутск), прозаик, литературовед. Член Союза писателей СССР. Автор книг «Артамошка Лузин», «Путешествие в Китай», «Сибирь и литература» и др.

 

Среди многих вопросов культурного и литературного развития Сибири существенное значение имеет проблема накопления книжных богатств и читательских интересов. Когда и как про­никали в Сибирь книги, организовывались общедоступные библиотеки, читальни, развертывалась книжная торговля, как изменялись читательские вкусы в связи с характерными чертами эпохи, с различными социальными категориями населения – все это представляет большой интерес.

Дать исчерпывающие ответы на поставленные вопросы трудно. Много существенного в свое время не фиксировалось или фиксировалось фор­мально, узковедомственно, многое погибло из-за цензурных ограничений, уничтожено пожаром 1879 года, когда в Иркутске сгорели почти все казен­ные учреждения, библиотеки, архивы и пр. Однако и имеющихся данных достаточно для того, чтобы нарисовать общую картину и показать особен­ности сибирской культурной и литературной жизни, которые отразились на читателе, на его литературно-художественных вкусах. Проблема эта большая, требует специального исследования.

Рост интересов сибирского читателя, развитие его вкусов и художест­венных увлечений были крайне разнохарактерны, они зависели от местных общественно-культурных событий, но в первую очередь тесно связывались с интересами общерусского читателя.

Исторически процесс накопления книжных богатств, развития чита­тельских вкусов в Сибири можно разделить на два периода: первый – с конца XVIII и до шестидесятых годов XIX века и второй – вторая поло­вина XIX века. Первый можно назвать периодом первоначального накоп­ления книжных богатств.

Пути накопления были разнообразны. Книги в Сибирь везли деятели православной церкви, миссионеры. Они создавали первые библиотеки при церквах, монастырях и церковных школах, купцы торговали ими, как со­лью, гвоздями, мылом, в тех же торговых рядах; крупные купцы-меценаты провозили книги как роскошь и создавали первые домашние библиотеки; наконец, везли их в Сибирь политические ссыльные как необходимое средство борьбы, как постоянный спутник культурного человека, борца за прогресс и просвещение широких масс.

Уже в XVII и XVIII веках книги начинают находить в Сибири покупа­телей. Правда, книжный ассортимент пока очень ограничен: азбуки, грам­матики, молитвенники, библии. Но этим не довольствуется сибирский книжный рынок. В 1783 году в Иркутске возникает дело об изъятии из продажи 42 названий новиковского издания. Следовательно, обличитель­ная сатира Новикова не только проникла в Сибирь, но и обратила на се­бя внимание административных властей. Видимо, и в далекой Сибири это был «товар» ходовой, опасный, вызывающий репрессивные меры.

Период стихийного «вторжения» книги в сибирский быт длился недол­го. Уже в 1748 году в Тобольске открывается духовная семинария и при ней зарождается первая в Сибири библиотека, в 1780 году – Иркутская духов­ная семинария и при ней библиотека. Доступ в эти библиотеки был закрыт, и никакого влияния на сибиряков, кроме семинаристов, они не имели.

В 1781 году в Иркутске открылась городская школа и, как повествует летописец, «при хорошем подборе книг, в том числе и энциклопедии Да- ламберо-Дидеротовой, ценою на 2000 рублей». В это же время, в 1780—1782 годах, иркутяне выстроили специальное двухэтажное здание – книгохранилище, музеум и библиотека. Этому событию придавалось боль­шое значение не только в Иркутске, но в центре. По распоряжению Ека­терины II библиотеке было отпущено 3000 рублей. Это была первая пуб­личная библиотека в Сибири. На фронтоне ее красовалась надпись: «Ма­терью отечества дарованных книг хранилище, сооруженное попечением начальника и иждивением сограждан». Организовать работу в библиотеке поручили коллежскому советнику и кавалеру – корреспонденту Академии наук Карамышеву.

Фонд первой публичной библиотеки состоял из книг, присланных Академией наук и пожертвованных местными благотворителями (купцами, чиновниками, мещанами и пр.)

Интерес к чтению был большой, читателями публичной библиотеки оказались не только иркутяне, но и жители близлежащих сел и уездных го­родов.

Открытием первой публичной библиотеки Иркутск опередил не толь­ко провинции, но и центр России. Известно, что лишь в 1830 году прези­дент вольно-экономического общества адмирал Мордвинов выступил с планом устройства в России библиотек.

Перед нами два важных исторических свидетельства, опубликованных в неофициальной части первой иркутской газеты «Иркутские губернские ведомости»: «Сведения о состоянии Иркутской библиотеки» и «По поводу отчета Иркутской библиотеки».

В небольшом отчете о состоянии Иркутской библиотеки сказано, что она довольно быстро растет, выписывает почти все важнейшие периоди­ческие издания и т. д. Ранний читатель был довольно полно представлен по социально-сословным признакам; первые библиотеки открывались как массовые, широкодоступные. Уже в первых отчетах о деятельности библиотеки подчеркивалось: книги «давались для прочтения всем жите­лям», «в библиотеку допускались все желающие без различия звания и сословия».

Старинная гравюра, изображающая зал для чтения Иркутской публич­ной библиотеки в 1858 году, наглядно передает социальный состав читате­лей. На ней изображены читатель-купец, чиновник, духовная особа, меща­нин, женщины и пр.

В 1861 году открылась бесплатная общественная библиотека, о чем в «Иркутских губернских ведомостях» было напечатано сообщение:

«Хотя в настоящее время Иркутская публичная библиотека и не бога­та книгами, но, исполняя желание учреждений о скорейшем, по возмож­ности, соделании имеющихся книг общественным достоянием, распоряди­тели библиотек имеют честь объявить, что она будет открыта с 13 марта». Книжный фонд библиотеки был еще невелик – всего 824 книги и 46 на­званий периодических журналов.

Замечательную характеристику этой библиотеки дал П. А. Кропоткин, посетивший ее в 1862 году. «Браво, Иркутск! Какая здесь публичная биб­лиотека! Очень порядочная в журнальном отношении. Здесь получается до 50 журналов и газет. Приходите в комнату и читайте, ничего не платя. Кроме этой публичной, есть еще частная, откуда берутся журналы и кни­ги для чтения; там тоже есть читальная, с платою 10 копеек за вход. Тоже народа довольно».

1851 год ознаменовался открытием Сибирского отделения Русского Географического общества, при нем – научной библиотеки^[1]. С первых лет ей было пожертвовано много книг, большое количество изданий она по­лучила из центра и быстро стала одним из крупных книгохранилищ. Почти ежегодно общество опубликовывало свои отчеты, в том числе отчеты библиотеки^[2].

В других сибирских городах открытие публичных библиотек шло мед­леннее. В 1830 году открылась первая публичная библиотека в Томске, в шестидесятых годах XIX века – в Омске, Тобольске, Красноярске, Барна­уле, еще позднее (1881) в Вехнеудинске (теперь Улан-Удэ), в Нерчинске в 1886 году, в Якутске в 1886-м, в Троицкосавске в 1887-м, в Баргузине в 1888-м, в Чите в 1894 году.

Уже начиная с XIX века представители купечества, чиновники и го­родские мещане Иркутска выписывали очень много различных книг. В 1818 году организовалась Компания для выписки периодических изданий и книг. Члены этой компании совместно выписывают книги и журналы и систематически собираются, чтобы обсудить прочитанное. И когда к пер­воначальным просветительным и культурным делам были присоединены карточная и бильярдная игра, основатели этой книжно-читательской ком­пании из нее вышли. Но сам факт десятилетнего существования компании является важным показателем ранних читательских интересов сибиряков, их попытки придать этому делу общественно-организованный характер.

Имеются данные о том, что подобные книжно-читательские группы в начале XIX века были во многих городах Восточной Сибири: в Киренске, Якутске, Верхнеудинске, Нерчинске, Кяхте.

В Сибири очень рано стало признаком культуры иметь свою домаш­нюю библиотеку. В широко известных «Воспоминаниях об Иркутске» на­чала XIX века Е. Авдеева пишет: «Нигде не видела я такой общей страсти читать. В Иркутске издавна были библиотеки почти у всех достаточных людей, и литературные новости получались там постоянно». По мнению Авдеевой, общий уровень культуры и образованности иркутян гораздо вы­ше, чем в других местах России.

Первый сибирский книжный магазин был открыт лишь в 1873 году в Томске известным культурным деятелем, опытным книготорговцем П. И. Макушиным.

Читательские интересы и вкусы сибиряков этого периода – одна из очень показательных и любопытных страниц в культурном и литературном движении. Читательские интересы того времени можно разделить на три довольно типичных направления.

Во-первых, интересы к церковнославянской книжности, которые упорно и настойчиво культивировались и насаждались церковью, монас­тырями, учеными миссионерами, духовными особами всех степеней, церковнославянскими школами, духовными семинариями, церковными обществами и пр.

Во-вторых, к светской образованности, к светской литературе, но крайне усеченные, ограниченные рамками уставов, жестких и нелепых правил и т. п. Такие ограничения вводились в официальных учебных заве­дениях, особенно закрытого типа, в женских и мужских гимназиях, закры­тых пансионатах, сиропитательных домах и пр.

В-третьих, интересы прогрессивные, революционно-просветительные; их прививали и широко распространяли политические ссыльные, рукопис­ная обличительная литература, народные библиотеки, передовые образо­ванные люди, прогрессивные благотворительные общества.

Третье направление читательских интересов выражалось в критичес­ком отношении к официальной книжности, в стремлении уловить новое, передовое, революционное, наметившееся в начале XIX века в произведе­ниях декабристов, Крылова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, в связи с вступлением на арену общественно-политической борьбы Белин­ского, позднее – Добролюбова, Чернышевского, Некрасова, Огарева и др.

В первой половине XIX века происходил очень сложный процесс рос­та культурного уровня и читательских интересов сибиряков. Говоря о про­грессивной части общества, можно утверждать, что в это время и здесь, в Сибири, наступил период пересмотра идейно-литературных увлечений. Незыблемые авторитеты – Державин, Карамзин и даже Ломоносов – те­перь вытесняются новыми литературными именами. Сибиряки стремятся уловить то новое, что несла с собой пушкинская поэзия, идти в ногу с ин­тересами и увлечениями передового общерусского читателя.

Это явление не случайно. Уже в первой трети XIX века в Сибири ак­тивно расширяет сферу своего влияния капитализм, довольно быстро идет заселение Сибири, развертывается горнозаводское дело, особенно золото­промышленность, увеличиваются торговые работы с Китаем и Монголией. И общественная жизнь принимает более интенсивный, многосторонний характер.

В местах ссылки декабристов стали накапливаться книжные богатства, большей частью вольтерианского направления, образовались те очаги, где вновь и вновь поднимались жгучие и мучительные вопросы, связанные с судьбой родины, с ее политическим переустройством. И в Сибири было немало людей, сочувственно относившихся к самим идеям декабристов.

Декабристы были той притягательной силой, которая влекла к себе представителей прогрессивной части сибирского общества, особенно мо­лодежь. Могучим стимулом этой притягательности, безусловно, были кни­ги. М. А. Бестужев в своих записках говорит, что сибиряки с такой жадно­стью и наслаждением погрузились в волны умственного океана, что чуть не захлебнулись в нем.

Шестидесятые годы века – особые в России. Сибирский писатель С. Шашков утверждал, что освободительная реформа действовала возбужда­юще и на сибирскую молодежь. Она интересовалась теперь самыми остры­ми общественными вопросами. По городу ходили бесчисленные списки различных сочинений и газетных обличений. Шестидесятые годы в Сиби­ри – начало периодической печати, годы необыкновенно сильной тяги к чтению, к приобретению книг, заведению личных библиотек.

Огромную роль в книжных накоплениях и в расширении круга чита­телей сыграл Сибирский университет. В отчете о деятельности универси­тета в 1896 году сообщается, что пожертвования в библиотеку постоянно увеличивались, в настоящее время в ней уже числится более 50 000 назва­ний и более 120 000 томов. В нее влилась крупная библиотека графа А. Г. Строганова, оцененная библиотекарем университета не менее как в 500 000 рублей. Здесь же находятся библиотеки В. А. Жуковского, разных профес­соров, коллекции из Академии наук, цензурного комитета, главного управ­ления по делам печати, Зимнего и Аничкова дворцов и т. д. В настоящем году, кроме того, королем Сиамским доставлено издание священных буд­дийских книг в 39 томах; императорской Академией художеств – роскош­ное издание Суслова «Памятники древнерусского зодчества» и пр. Кроме того, библиотека получает платно и бесплатно массу русских и загранич­ных изданий по изящной литературе и различным отраслям знаний. В оп­ределенные дни эта библиотека открыта для частной публики.

Изумительным явлением в области книжных и рукописных накоп­лений бесспорно надо считать частную библиотеку купца-библиофила Г. В. Юдина (1840—1912). Библиотека находилась возле города Краснояр­ска на Таракановской даче купца. Она состояла из огромного количества книг по истории России и особенно Сибири. В ней насчитывалось 80 000 томов.

Сибирский историк Н. Н. Бакай подробно ознакомился и описал это ценнейшее книгохранилище, с любовью собранное в течение многих деся­тилетий. В библиотеке было много сочинений на латинском, греческом, немецком, французском и итальянском языках. В отделе русской литера­туры имелись уникальные издания XVIII века, полные собрания сочине­ний Ломоносова, Новикова, Державина, Сумарокова, Карамзина, Жуков­ского, Крылова, Некрасова, Кольцова, Гончарова, Аксакова, Толстого, Тургенева, Григоровича, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Островского, Помяловского, Успенского, Гаршина, Короленко и многих других.

Наряду с этим Юдин собирал и отдельные рукописи, архивные дела, ценные деловые бумаги, оригиналы писем выдающихся писателей, ученых, государственных деятелей и даже частных лиц. Ему удалось целиком приоб­рести архивы журналов «Артист», «Театральная библиотека», «Русская мысль» и многое другое, архивы историков М. П. Погодина и Г. И. Спасского, цензурные материалы, относящиеся к печатанию сочинений А. С. Пушкина,

Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова и других великих русских писателей и ученых.

Во время ссылки Ленин стремился попасть в библиотеку Юдина. В 1897 году (9 марта) он посетил Юдина, который предоставил Ленину для работы свои замечательные книжные сокровища.

После первого посещения библиотеки Ленин писал сестре Марии Ильиничне:

«Вчера попал-таки в здешнюю знаменитую библиотеку Юдина, кото­рый радушно меня встретил и показал свои книгохранилища. Он разрешил мне и заниматься в ней, и я думаю, что это мне удастся. Ознакомился я с его библиотекой далеко не вполне, но это во всяком случае замечательное собрание книг. Имеются, например, полные подборы журналов (главней­ших) с конца XVIII века до настоящего времени. Надеюсь, что удастся вос­пользоваться ими для справок, которые так нужны для моей работы».

Ценные литературные источники юдинской библиотеки – книги, по­лученные Лениным из центра через А. И. Елизарову, помогли ему создать ряд выдающихся произведений и в их числе гениальную работу «Развитие капитализма в России».

Большое значение в области книжных накоплений и распространения просвещения имела деятельность П. И. Макушина (1844—1926) – перво­го книготорговца и активного просветителя Сибири. Об организации пер­вого книжного магазина Макушин вспоминает:

«Назад тому 50 лет, в Сибири, на территории в 9 982 200 кв. верст не было ни одного книжного магазина, и всякий, кому нужна была книга, должен был обращаться в ближайший центр книгоиздательства – в Моск­ву. Какова была тогда скорость сообщения (на лошадях через Тюмень, Екатеринбург и Пермь), памятно еще многим. Для жителей захолустных сел и деревень приобретение книги представлялось невозможным. Инте­ресы народного просвещения настоятельно требовали приближения книги к Сибири, и я твердо решил сделать это. Так 19 февраля 1873 года была выставлена «первая зимняя рама» в страну ссылки и каторги, тьмы и бес­правия, совершился прорыв книги, несший с собою свет и знания».

При магазине была открыта публичная библиотека.

Популярность магазина-библиотеки быстро росла, библиотеку посе­щали ежедневно 100—200 человек. Большое внимание обратил Макушин на распространение книги среди широких масс, особенно среди крестьян­ства. Для крестьян, которые приезжали в город, на базарной площади был выстроен специальный киоск с народными книгами и картинами. Книги удивительно быстро находили покупателей, книжное дело расширилось. В 1874 и 1876 годах имелись агенты по продаже книг в Омске и Краснояр­ске. В 1893 году открылся книжный магазин Макушина в Иркутске. Мно­го энергии и находчивости проявил Макушин, внедряя книгу в деревне.

Он организовал книжные «лавки-шкапы» при сельских управах, которые сыграли большую просветительскую роль, приблизили книгу к массам.

К началу ХХ века Макушин учредил бесплатные сельские библиотеки в Томской губернии, в обращение среди населения губернии было направ­лено более 300 000 книг.

Необходимо отметить плодотворную работу иркутского книголюба, ак­тивного пропагандиста книги Михаила Ивановича Пашина (1880—1933). Это был энтузиаст, человек, влюбленный в книгу, один из пионеров книж­ной торговли в Сибири, организатор публичных чтений. Начал он свою «книжную карьеру» в 1890 году мальчиком-разносчиком на Нижегород­ской ярмарке, служил приказчиком иркутского отделения книжного мага­зина книжно-издательского товарищества И. Д. Сытина.

Кроме плодотворной деятельности распространителя книги М. И. Па­шин оставил немало и печатных работ: книга «Библиотека. Опыт руковод­ства для небольших библиотек» издана в Верхнеудинске (Улан-Удэ), в ней есть такие строчки: «Каждому человеку хочется жить возможно дольше. Жить и работать среди книг, в библиотеке – значит жить минимум два ра­за. Если я прожил на свете 40 лет и из них работал 20 лет среди книг – считаю, что я прожил, по самому скромному счету, 60 лет. Среди книг и только с ними мне было легко и интересно». Известны библиографичес­кие символы, написанные умелой рукой М. И. Пашина: «Новые книги о Сибири», «Литературная неделя»; брошюра, изданная в Верхнеудинске, «Сборник стихотворений», сюда вошли произведения Некрасова, Добро­любова, Никитина, Брюсова, Надсона, Гюго, Беранже, Горького. В архи­ве Научной библиотеки Иркутского университета хранятся газетные пуб­ликации рассказов, басен, очерков, фельетонов, стихотворений М. И. Па­шина. В журнале «Будущая Сибирь» (1934) опубликован отрывок из его ав­тобиографической повести.

В одном из писем А. М. Горького М. М. Басову, журналисту, активно­му издателю, известному в Сибири деятелю, подчеркнуто: «В течение со­рока с лишним лет он (М. И. Пашин. – Г. К.) работает с книгой и не од­ного заразил любовью к ней».

Свою страсть и глубокую любовь к книге и книжному делу он передал жене и дочери. Его жена Евгения Федоровна полтора десятилетия прора­ботала в Научной библиотеке Иркутского университета, дочь Вера Михай­ловна – библиограф этой же библиотеки с 1942 года. У нее сохранился драгоценный документ – письмо А. М. Горького к М. И. Пашину:

«Сердечно благодарю Вас за дружеское письмо, Михаил Иванович!

Очень сожалению, что не могу послать Вам мои книги, но – на рус­ском языке у меня здесь нет их, напишу в Москву, оттуда вышлют Вам.

Смешно, а книг моих на русском-то языке вообще как будто нет, мне весьма часто пишут разные люди: пришлите, купить негде. Госиздат

третий год издает «юбилейное» собрание моих книг и все еще не кончил.

Крепко жму вашу руку. А. Пешков.

20.XII.30».

Это письмо не было известно. О нем имелась только скупая строчка

А. М. Горького в письме М. М. Басову: «Пожалуйста, перешлите прилага­емое письмишко Пашину». Эта строчка сопровождена справкой: «Адресат неизвестен. Письмо не отыскано. Копии в архиве А. М. Горького нет».

Письмо хранилось до наших дней у дочери М. И. Пашина и передано в архив А. М. Горького.

Среди энтузиастов книги, самоотверженных книголюбов необходимо назвать Александру Николаевну Кузнецову (1875—1947). В «Иркутской ле­тописи» есть пометка: «1851. 1 декабря в общественном доме против Воз­несенской церкви открыт отдел Сибирского Географического общества».

Вскоре члены общества организовали библиотеку. Начало ей было по­ложено пожертвованиями частных лиц. Через 25 лет насчитывали уже до 15 тысяч томов, но иркутский пожар 1879 года уничтожил богатства обще­ства: музей и библиотеку. Все пришлось организовывать заново. Прошли годы. Было построено здание исторического музея, а рядом с ним – двух­этажный каменный дом – библиотека. Руководители общества пригласи­ли на должность постоянного библиотекаря учительницу А. Н. Кузнецову. Она горячо любила детей, но так же горячо любила и книги. В этой биб­лиотеке она проработала почти полвека.

Читательские вкусы и литературные интересы передового сибирского общества второй половины XIX века заметно меняются. Снижается инте­рес к Пушкину. Его заслоняет новое литературное течение – «натуральная школа». По рукам ходят запрещенные стихи Некрасова, Огарева и др.

Сибирский писатель С. С. Шашков в своей автобиографии пишет, что в то время он начал писать стихи не в прежнем фетовском роде, а в обще­ственном. «По рукам тогда (1858) ходило много рукописей, между прочим, со стихами Некрасова, Огарева, Плещеева и т. д.»

Поэзия становится непосредственно на службу общественным интере­сам, из уст в уста передается: «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Просматривая сибирские газеты того периода, нетрудно за­метить, как остыли горячие споры о пушкинской поэзии. На традицион­ных литературно-разговорных вечерах в Иркутске, судя по отчетам газеты «Амур» (1861), уже не обсуждались творения Пушкина и Жуковского, умы волновали гражданские стихи Некрасова, Огарева, Розенгейма.

Обстановку гражданских вольнолюбивых настроений передает в своем дневнике П. Кропоткин. Ознакомившись с публичной библиотекой Ваги­на в Иркутске, П. Кропоткин узнал, что это не только библиотека, а пря­мо-таки оппозиционный клуб; там собираются и для того, чтобы почитать и поболтать, тут можно наслушаться многого, отсюда, пишет он, исходили «разные уличные демонстрации против правительства», собирались всяко­го рода служащие, тут всегда шли горячие споры.

По мнению П. Кропоткина, «чем дальше живешь, тем более убежда­ешься в том, что Иркутск далеко ушел от русских губерний; здесь множе­ство отдельных кружков, которые живут так, как им нравится. Кружки эти очень разнообразны, начиная от картежного и кончая высшими либераль­ными вполне, например, около Кукеля. «Всякое насилие есть мерзость, да­вайте свободу», – любил говорить он».

По сведениям Иркутской почтовой конторы, в 1889 году через нее по­лучено 157 русских периодических изданий. Наиболее популярным оказал­ся журнал «Нива» – 289 подписчиков, из газет: «Русские ведомости» – 35, «Неделя» – 39, «Свет» – 41. «Новости» – 34, «Новое время» – 14; из жур­налов: «Русская мысль» – 56, «Вестник Европы» – 48, «Северный вест­ник» – 14, «Русская старина» – 36; «Наблюдатель – 12, «Русский вест­ник» – 24 экземпляра.

Местные периодические издания – «Восточное обозрение» и «Губерн­ские ведомости» – имели в 1888 году: первое – около 1250 подписчиков, из них городских 328, второе – около 700, в числе которых городских 140. Число подписчиков на «Епархиальные ведомости» – около 600.

Нам удалось получить ценное свидетельство современницы Е. А. Со­ловьевой (Карпинской) о нелегальном читательском кружке в Иркутске. Ее воспоминания относятся к 1892 году. Написаны они по просьбе автора данной работы и представляют несомненный интерес.

Е. А. Соловьева родилась в семье чиновника, по тем временная до­вольно начитанного и любознательного. В доме была приличная библио­тека, выписывались журналы «Дело», «Колосья» и др. «Отец решил пустить в наши «антресоли», состоявшие из двух комнат, каких-либо жильцов. Первым жильцом у нас был известный путешественник Григорий Никола­евич Потанин с женой Александрой Викторовной. Не помню, или они бы­ли у нас в ссылке, или уже отбыли ее, но только от него я впервые узна­ла, что людей арестовывают и преследуют не только как уголовных пре­ступников, но и за убеждения».

Е. А. Соловьева рассказывает, что «жильцы» внесли в ее детскую жизнь новые впечатления. У них была большая библиотека. «Он (Потанин) по­лучал корреспонденцию из разных стран, а марки отдавал сестре. Жили они очень скромно, обедали с нами, и Григорий Николаевич обедал все­гда с книгой в руках.» И Потанин, и его жена были членами Географи­ческого общества. Общее удивление вызвало выступление с докладом в Иркутске женщины – жены Потанина.

После отъезда Потаниных в экспедицию в квартире Соловьевых жили семья Гедеоновских, польский писатель Серошевский. Вокруг Гедеонов- ских группировалось много молодежи. Позднее, когда Е. Соловьева была гимназисткой, политическому ссыльному Василию Семеновичу Голубеву удалось организовать кружок молодежи, в который входили гимназисты, фельдшеры и семинаристы. В кружке читалась передовая литература, об­суждалось прочитанное. «Одна из старших сестер познакомила нас, – пи­шет Е. Соловьева, – со статьей Бюхнера «Сила и материя». Для руковод­ства чтением нам дали рукописный систематический каталог, довольно объемистый, на нескольких листах почтовой бумаги. Он был разбит по от­делам, но я пользовалась только списками по художественной литературе. Прочла «Кто виноват?» Искандера, «Что делать?» Чернышевского, «Один в поле не воин» Шпильгагена, «Лес рубят, щепки летят» Шелера-Михай- лова и многое другое. Книги я брала в городской библиотеке, кроме них

В. С. Голубев доставил нам запрещенные или не бывшие в то время в рус­ском издании «Былое и думы» Герцена, изданные в Женеве».

Популярной и богатой в Иркутске была библиотека общества приказ­чиков. Есть отчет «Четверть века» (из истории Общества взаимного вспо­можения приказчиков в г. Иркутске (1883—1908). Отчет составлен Н. Со­ловьевым, в нем приведены довольно подробные факты о деятельности библиотеки общества за 25 лет. Библиотека открылась в 1884 году. При ней функционировала читальня. За первый год ее посетили 2622 человека, на дом брали книги 94 человека 1706 раз. Характерны следующие данные: в 1884 году по разделу «Изящная литература» было 333 требования, а в 1893 году – 11 056. В 1888 году по разделу «Критика, история литературы» – 144 требования, а в 1893 году – 783.

Исключительную ценность представляют таблицы, которые показыва­ют, какие авторы, газеты требовались в течение минувшего периода.

В конце XIX и в начале XX веков интенсивно организовывались биб­лиотеки по линии Сибирской железной дороги. На станциях Омск – в 1899 году, Канск-Томский – в 1899 году, Пушкинская библиотека на стан­ции Тайга – в 1902 году, Байкал – в 1901 году, Иланская – в 1901 году, Тайшет – в 1900 году и т. д.

Судя по отчетам, интересы к чтению железнодорожников были разно­образны; в конце XIX и в начале XX веков наибольшей популярностью из русских писателей пользовались Л. Толстой, Тургенев, Чехов, Некрасов, Вербицкая, Амфитеатров. Из иностранных – А. Дюма, Золя, Теккерей.

Остановимся, хотя бы коротко, на читательских интересах широких масс Сибири, в том числе крестьянских. Необходимо оговориться, что ма­териалы по этому вопросу крайне ограничены.

В отчетах некоторых библиотек имеются указания на читателей 4-го разряда (бесплатных), в числе которых есть ремесленники и хлебопашцы. Среди книг, наиболее читаемых этой категорией, как правило, были «Биб­лиотека для народных чтений», Некрасов, Гоголь. Чтобы привить широкой публике интерес к чтению, общественные деятели, а также просветительские общества, во-первых, открывали книжную торговлю (П. И. Макушин) и, во-вторых, организовывали народные библиотеки-читальни, устраивали бесплатные чтения.

П. И. Макушин открыл при сельских управах книжные «лавки-шка­пы». Но спрос на книги был крайне слаб. Макушин вспоминает: «С зимы 1874—1875 года мой служащий с кучером разъезжали на паре лошадей, купленных специально для этой цели, в громадной кошеве, нагруженной ящиками с книгами, по городам, селам и деревням Томской губернии. Значительный сбыт книг был только в городах Барнауле и Мариинске, в селах спрашивали только сонники, оракулы и песенники, в деревнях гра­мотных не оказалось».

Была попытка торговать книгами среди рабочих на Обь-Енисейском канале через продовольственную лавку, но ее ликвидировали по предписа­нию Министерства внутренних дел.

Книга проникла в отдаленные сибирские деревни, глухие сибирские уголки, где редко можно встретить грамотного человека, и постепенно за­воевывала читателя. Очагами распространения книг среди крестьян были в первую очередь школы и отдельные ссыльные поселенцы. Любопытным свидетельством является статья «Что читает верхоленский крестьянин, как относится к литературе, его песни и прочее», которая относится к 1888 году. Она подписана «Р-ва». Автором ее, видимо, является сельская учительница.

Автор пишет, что крестьянин не видит необходимости в чтении, его обыкновенные слова: «Все это для господ от безделья, а нам некогда пус­тяками заниматься, разве в праздник когда». Старики предпочитают Биб­лию, жития святых, разные молитвы и читают разные секреты от нагово­ров, болезней и прочее, таинственно приобретаемые у разных знахарей и шарлатанов, которыми изобилует Ленский край. Говоря о молодежи, автор подчеркивает: «Посещая посиделки довольно долго, в продолжение не­скольких лет, нам ни разу не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь при­нес книгу для чтения. На мой вопрос об этом отвечали: «У нас не заведе­но. просмеют, сейчас галдеть начнут: «Ишь ты, скажут, ученый появил­ся» – боязно. на смех подымут так, что не рад будешь».

Несмотря на такое отношение молодежи к чтению, автор и в этом от­даленном уголке Сибири нашел книги и читателей.

«Песни, сказки, календари, сонники, оракулы предпочитаются дере­венской молодежью всем другим книгам, и, возвращая, они скажут: «Как- то того, незанятно, вот если бы сказка какая, и т. д. Вот бы песня, аль о чужих землях, может, занятно, позабористей бы, что тут вот все о солда­тах, сражались турки, кавказцы.» Из повести выхватывается самое до­ступное пониманию. Такое суждение я встретила, например, о «Кавказ­ском пленнике», «когда главный герой совершенно исчезал, несмотря да­же на приложенные картинки». И все-таки в этой среде, кроме местной газеты, выписывались и были популярными «Луч», «Неделя», «Будильник» и «Шут», а из журналов – «Новь», «Нива» и «Русская мысль».

Обстоятельная и вдумчивая статья «Библиотека в селах и городах Си­бири» действительно могла всколыхнуть общественное мнение. Она дана как передовица, без подписи автора, напечатана в «Восточном обозрении» за 17 апреля 1888 года. Статье предпослано два изречения:

«Трудно себе представить, какой переворот в идеях и душе человека, заключенного где-нибудь в глуши уездного города, может сделать попав­шая в его руки хорошая книга. К. Ушинский». И второе – «Глушь и даль не так страшны, как думают иные: и в самых потаенных местах дремучего леса, под валежником и дремом, растут душистые цветы. Ив. Тургенев».

В начале статьи в кратком размышлении автора подчеркивается, что в тяжелые моменты жизни человеческая мысль и благородные стремления глохнут, и на душе истинно интеллигентного человека становится тяжко. Куда идти? Зачем? Работать на пользу обществу? Да есть ли оно? А на аре­ну общественной деятельности прорываются люди совершенно иного по­шиба: они чувствуют себя прекрасно, плавают как рыба в воде. Слова: «на­жива», «карьера» и «рубли», «рубли» и «рубли», «он схватил столько-то» де­лаются почти не сходящими с уст, слова же «народная польза», «общест­венное благо», «служение народу» почти вычеркиваются из обращения».

Дальше автор сетует, что было когда-то в Сибири так, что о библиоте­ках и помину не было. «В одном городке бедный учитель, составив для се­бя библиотеку, вздумал поделиться и сделал приглашение читать у него Шекспира, Гейне, Шиллера, Шлоссера и т. д. Такого чудака почли поме­шанным».

В настоящее время, автор усиленно подчеркивает это, почти во всех городах Сибири имеются библиотеки: где городские общественные, где клубные, которые в маленьких городах, «где членами клуба могут быть ли­ца всех сословий и профессий, значительно заменяют общественные, где открытые частными лицами; в степном же крае преобладающим типом библиотек служат войсковые, открытые при военных отделах, доступные, впрочем, для всех желающих, и не военных».

Автор перечисляет более тридцати городов Сибири, где есть библиоте­ки, затем дает подробные данные о количестве выписываемых в городах и селах Сибири периодических изданий, в частности: «в Иркутске в 1885 го­ду при 32 789 жителях выписывалось более 2700 экз. (194 названий), в Томске при 29 481 жителе выписывается ежегодно до 2000 экз., в Красно­ярске при 12 970 жителях – 616 экз., в Енисейске при 7181 жителе – 553 экз. (93 названий)» и т. д.

Широко было поставлено распространение книг через книгонош. «Из­вестия общества распространения книг в народе» сообщали, что «в отда­ленных уголках Сибири в течение трех месяцев двумя книгоношами было распространено 3358 экз., т. е. в месяц одним книгоношею распростране­но 559 2/3 экз.»

Автор убедительно показывает, какая огромная тяга к чтению, к при­обретению книг выявилась у сибирского крестьянства, вообще у простого народа, он приводит факт: «Всего поразительнее понимание значения кни­ги в среде простого народа выразилось в Томске, где при подписке на ус­тройство народной библиотеки значительная сумма была собрана пятачка­ми и где бедняки, за неимением денег, жертвовали даже вещи; одна при­несла канделябры, а один мальчик свои старые книги и 10 копеек».

Подчеркивая горячее стремление русского населения Сибири к про­свещению, автор указывает, что это не чуждо и инородческому населению Сибири. Но данные автора касаются только фактов интенсивного приоб­ретения этим населением Евангелия на киргизском, персидском и других языках.

Приводятся данные по открытию библиотек, музеев, кабинетов чте­ния, роста количества подписчиков периодических изданий. Автор заклю­чает, что отчеты библиотек, как нельзя лучше «подтверждая наши положе­ния, показывают, что число читателей год от года растет, и что простой на­род составляет наиболее значительный процент общего числа пользовав­шихся библиотеками».

Читатели большей частью кучера, горничные, кухарки, мелкие торгов­цы, приказчики, мещане, прислуга, крестьяне, работные люди, ремеслен­ники и пр.

Завершается статья: «Ввиду того огромного значения, которое получа­ет распространение чтения среди населения, содействуя его умственному развитию, пожелаем этим библиотекам от души полного успеха и совер­шенствования, так как с этого времени начинается новый фазис общест­венного развития и духовной жизни в крае, что в предшествовавшей исто­рии Сибири отсутствовало».

Можно считать прекрасным дополнением к вышеупомянутой передо­вой статье «Восточного обозрения» большую, хорошо оснащенную факти­ческим материалом статью Л. С. Личкова «Как и что читает народ Восточ­ной Сибири». Это доклад, переданный автором 1 ноября 1888 года Восточ­но-Сибирскому отделу Географического общества, на тему: «К вопросу о том, что читает народ в некоторых селениях Иркутской губернии». Доклад был основан на материалах 25 селений двух округов Иркутской губернии. Затем он был пополнен и составил данные более чем по 60 селениям. Как и предыдущий автор, Л. С. Личков считает, что огромную роль в развитии читательских интересов играют среди взрослых крестьян школы; он при­водит убедительные факты. Чем ранее была основана школа, тем более у населения любви к чтению, тем больше покупает оно книг.

В селениях, в которых школы основаны до 1870 года, покупают книги 78 процентов крестьян; в селениях, где школы открыты с 1870 года и поз­же, – лишь 64 процента. И автор делает такое заключение: «Если даже эти сообщения лиц, наблюдавших деревню, не совсем точны, поскольку вооб­ще могут быть не точны сведения, сообщенные по личным воспоминани­ям, или могут быть даны несколько пристрастно к школе, то и за всем тем, при всем даже разнообразии собранных отзывов, благоприятное влияние школы не только на рост любви к чтению, но и на нравы населения пред­ставляется для многих местностей несомненным».

Автор приводит примеры исключительно высокого культурного роста отдельных крестьян. Например, из села Черемхово официально сообща­лось: «Грамотные крестьяне резко выделяются на сельских сходах, где они имеют большее значение сравнительно с неграмотными» или «грамотные заметно влияют на смягчение нравов в народе, замечается любовь к чте­нию книг разного рода» (село Ключевское, Канского округа). Любопытно высказывание крестьянина села Курагина, 37 лет. Он так отзывался о не­грамотных и о пользе чтения: «Черствые люди, ничего не понимающие и не желающие учения. То ли дело, когда умеешь читать; я так понимаю, что если читаешь книгу, то все равно, что говоришь с нею: книга – мой друг».

К концу века не остывают интересы к Некрасову, Герцену, Чернышев­скому, Гоголю; усиливается внимание к Пушкину, Лермонтову и Белин­скому, Салтыкову-Щедрину, Гончарову, Л. Толстому, Достоевскому.

Официальные блюстители и охранители нравственности, «радетели» воспитания нового поколения в духе верноподданнических идеалов стави­ли на пути проникновения в массы творений «крамольных» писателей – А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Герцена, Н. Чернышевского, Л. Толстого – железные преграды; особенно тщательно ограждались школы и школьники.

Но проникновение передовых идей, стремление к великим революци­онным целям невозможно было остановить. В конце XIX и начале XX ве­ков в Сибири, особенно под влиянием политических ссыльных-марксис- тов, борьба за передовое, свободолюбивое, революционное принимала ре­шительный характер.

В последнее десятилетие XIX века сибирский передовой читатель, осо­бенно молодежь, учащиеся, увлекаются произведения Шелера-Михайлова, Печерского, Писемского, Крестовского, но эти увлечения, как яркие вспышки, то блеснут, то заглохнут.

Прочный и углубленный интерес устанавливается в конце века к про­изведениям Л. Толстого, Тургенева и Достоевского. Увеличивается подпи­ска на периодические прогрессивные журналы, на газеты, особенно мест­ные («Восточное обозрение», «Сибирь»).

В силу различных причин (низкая грамотность, цензурные ограниче­ния при изданиях книг для народа и каталогов, рекомендующих книги для народного чтения, и т. п.) круг читателей из простого люда в Сибири был ограничен. Для народных читательских вкусов характерна склонность к легкой беллетристической литературе. Мы не установили увлечения про­стого народа литературой духовно-религиозной, сугубо верноподданниче­ской и т. п. Наибольшей любовью и популярностью пользовались, во-пер­вых, повести и рассказы, рисующие реальный быт, настоящую правдивую жизнь «обыкновенного» героя, «среднего человека». Сюда относятся рас­сказы для народа Л. Толстого, повести Гоголя, особенно «Тарас Бульба», рассказы Короленко, «Сигнал» Гаршина, повести Тургенева, особенно «Муму», и др. Во-вторых, мир фантастики, картины «необыкновенно за­нимательные»; здесь первое место принадлежит русским сказкам.

Многосторонняя политическая, культурная жизнь Сибири – неотъем­лемая часть общерусского, общенационального процесса. Интерес сибир­ской общественности к творениям классиков русской и мировой литера­туры был постоянным.

Прогрессивные слои сибирского общества стремились идти в ногу с передовым революционным движением России, но они сталкивались с не­имоверными трудностями. На далекой окраине, в «стране каторги и ссыл­ки», в условиях оголтелого административно-тюремного произвола обще­ственно-политическая борьба за свободу, человеческое достоинство, куль­турные и литературные интересы всегда принимала острые формы.

Нельзя забывать, что Сибирь как неотделимая часть Российской импе­рии имела все порочные стороны монархического полицейского государ­ства и что они проявлялись здесь с особой обнаженностью и силой. Лишь Великая Октябрьская социалистическая революция, уничтожив капитали­стический строй, освободила трудящихся от гнета и произвола, возродила неисчерпаемые источники и энергию всей страны, в том числе и Сибири.

1975

---

^[1] Мысли об организации в Сибири научно-краеведческого общества возникли го­раздо раньше. В 1823 году енисейский губернатор Степанов обратился к министру на­родного просвещения с проектом организации в Красноярске учебного общества под названием «Беседы о Красноярском крае». Комитет министров разрешил, но когда де­ло дошло до Николая I, он наложил такую «многозначительную» резолюцию: «Я ни­какой пользы в сем обществе не вижу, а посему на оное не согласен. Будут другие спо­собы надежнее и вернее для достижения истинной пользы». (Обратно)

^[2] Отчеты начиная с 1853 года публикуются в «Записках Сибирского отдела Рус­ского Географического общества», в «Известиях Императорского Русского Геогра­фического общества, в «Отчетах о деятельности Сибирского отдела Географического общества». (Обратно)

 

 

 

Марк Азадовский

Из книги «Сибирские страницы»

Азадовский Марк Константинович (18 декабря 1888, Иркутск – 24 ноября 1954, Ле­нинград), профессор, выдающийся фольклорист, этнограф, литературовед, историк Сиби­ри. Автор книг «Ленские причитания», «Русская сказка», «Литература и фольклор» и др.

 

Можно ли вообще говорить о культурной жизни Сибири в начале XIX века? Обычно о Сибири этого времени господ­ствовало представление как об исключительно невежест­венном и некультурном крае, крае темноты и произвола, оторванном от центра и основных культурных движений эпохи.

Такое понимание Сибири находим у крупнейших сибирских публици­стов и историков, оно встречается в мемуарах, в описаниях некоторых пу­тешественников, отголоски таких суждений встречаются и в современной нам литературе.

Одним из первых авторов, нарисовавших суровую и отталкивающую картину сибирских городов в конце XVIII века, был знаменитый ученый и путешественник Георг Гмелин, на суждения и оценки которого очень ча­сто ссылались позднейшие историки. Сибирские историки, несмотря на разность социально-политических позиций, почти совершенно единодуш­ны в этом пункте: здесь сходятся и Словцов, и Щапов, и Шашков, и Ан- дриевич. Шашков категорически писал о старой Сибири, что она «была гораздо невежественнее тогдашней России», а жизнь сибирских городов на рубеже XVIII и XIX веков и в начале XIX века он называл шумной и бе­зобразной. По мнению Щапова, общественная жизнь в таком крупном центре, как Иркутск, «была дика и похожа на китайско-азиатскую». «Си­бирские городские общества с трудом усвоили правильное благоустроение форм гражданской экономической жизни, бедствовали от неразвитости го­родских искусств и ремесел, страдали от тягости двойных городских нало­гов и, сверх того, еще от разных физических зол – наводнений, пожаров и проч.». Крайне примитивной представлялась и умственная жизнь сибир­ских городов. «Самостоятельная разумная критика «общественных поня­тий и нравов в сибирском обществе, как и во всем русском обществе в на­чале XIX века, разумеется, еще немыслима была. Граждане иркутские тогда еще без разбору и с одинаковым вкусом читали и усвояли как оптимисти­ческие, так и кое-какие критические статьи разных сочинителей». «Они увлекались всяким забавным благоустройством, всякими шутливо-просме- шливыми изображениями и потешными афоризмами, имевшими претен­зию на юмор и сарказм, всякими песнями и одами, отличавшимися хотя бы самыми слабыми сатирическими тенденциями».

«По всей Сибири было всего каких-нибудь пять человек образованных и порядочных чиновников», – категорически замечает Шашков и даже пе­речисляет их: «инспектор Словцов – друг и товарищ Сперанского по ду­ховной академии; Калашников, он же и автор исторических романов из сибирской жизни; иркутский землемер Лосев, первый по времени сибир­ский статистик, наконец, благородный начальник Камчатки, известный впоследствии адмирал Рикорд».

Позже Загоскин в статье «Что нам необходимо в особенности» писал: «Сибирское общество тридцатых годов почти не обнаруживало признаков умственной жизни. Если тогда в Иркутске было что-нибудь живое, умное, дельное, то все это группировалось около двух-трех лиц, случайно забро­шенных сюда и чуждых Сибири».

К этому можно еще присоединить суровую характеристику умственной жизни в Иркутске, данную В. И. Вагиным и относящуюся уже к сороко­вым годам; можно привести и другие примеры, но нет необходимости чрезмерно их увеличивать. Добавим только, что такого рода оценки и суж­дения иногда некритически повторяются и в наши дни. Так, например, Б. И. Жеребцов в предисловии к составленной им книге «Старая Сибирь в воспоминаниях современников» пишет: «Политическая и экономическая кабала в старой Сибири сочеталась с ужасающей культурной отсталостью, даже по сравнению с тогдашней зауральской Россией». В старой Сибири вплоть до второй половины XIX века не было ни местной общественной жизни, ни печати, ни литературы, ни театра. Культурная жизнь ограничи­валась чрезвычайно редкими любительскими спектаклями, балами и воен­ными парадами».

Другими словами, представление об абсолютной некультурности и от­сталости сибирского общества в начале XIX века стало не только общим суждением, но и своего рода общим местом. Но вопрос нужно ставить не в таком плане, а в плане сравнительном, нужно исследовать не абсолют­ную степень культуры, а относительную. Каков был культурный уровень Сибири по сравнению со всей страной? Действительно ли Сибирь отлича­лась большей пониженностью культуры? Шашков, например, категориче­ски утверждал, что старинная Сибирь была гораздо невежественнее тог­дашней России. К такому же утверждению склонялись и Щапов, и даже Словцов, когда он писал о достойных «не столько сожаления, сколько по­рицания нравах сибирских городов». Но все они рассматривали вопрос о состоянии культуры и просвещения в Сибири совершенно изолированно, не сравнивая ее с остальной дореформенной русской провинцией. Однако более внимательный сравнительный анализ позволил бы иначе расцени­вать место Сибири в общекультурной жизни страны. Во многих отноше­ниях Сибирь стояла не только не ниже, но даже выше. Приведенным вы­ше фактам и наблюдениям можно противопоставить ряд иных свиде­тельств и фактов, совершенно по-иному освещающих вопрос о культурной жизни в старой Сибири.

Любопытны замечания путешественников. Обычно ссылаются на су­ровый отзыв Гмелина. Но, во-первых, это показание относится к очень раннему периоду, а затем, учитывая всю исключительную наблюдатель­ность и зоркость Гмелина, все же нужно отметить, что как раз в данном случае он является свидетелем сомнительным. Геденштром очень правиль­но охарактеризовал методы великих академических экспедиций XVIII ве­ка. «Бывшие здесь академики, – пишет он, – путешествовали: беглым взглядом, большей частью по проезжей дороге, окидывали они природу сибирскую и при всем том даже поверхностным обзором своим обогаща­ли все части естественной истории, в особенности ботанику. Но и тысяч­ной доли не могли видеть сии ученые мужи, и многое после них измени­лось. Из числа их иностранцы, которым внутренние провинции России казались еще новыми и пустынными, с ужасом взирали на дикую Сибирь: ни люди, ни земля не могли им нравиться».

Само собой, что особенно затруднительно было для них вглядываться именно в такие глубинные явления, как факты культурной жизни. Сопри­косновения же академических путешественников с населением бывали по большей части весьма односторонни и протекали в неблагоприятных усло­виях. На это намекает тот же Геденштром: «Проезд их был медлителен и тягостен для жителей. Один Гмелин занимал по водяному пути шесть до­щаников, сухопутно до 100 лошадей».

Более определенно пишет П. А. Словцов: «Другой экспедиции, столь огромной и торжественной, доныне не бывало через всю Сибирь, – и, дай бог, чтобы из сострадания к краю бедному впредь никогда не слыхать зна­менитости, столь разорительной». Иногда сами участники некоторых экс­педиций в своем отношении к населению мало чем отличались от само­дурных администраторов.

Иначе относились к населению и местной культуре те иностранцы, ко­торым удавалось вступать в более тесные и интимные связи с разнообраз­ными общественными кругами.

В 1790 году в Иркутске довольно долго жил ученый ботаник-фарма­колог Сиверс. Он отмечает и внешний вид города, прекрасные камен­ные церкви, богатые купеческие дома, отмечает маленькую библиотеку, маленький натуралистический музей и, наконец, театр. «Как, спросите вы, – пишет он, – театр в таком отдаленном пункте? Да, совершенно верно, и вы еще более удивитесь, когда я вам скажу, что актеры – ме­стные уроженцы, которые в жизни своей никогда не видели никакого театра, – и все-таки их представление было очень искусно и музыка очень недурна».

В восьмидесятых годах XVIII века в Иркутске жил знаменитый естество­испытатель Эрик Лаксман. «Посещавшие его, – пишет биограф, – тотчас могли заметить, что входили в жилище истинного любителя природы. Здесь являлись частью для красы, частью для изучения и акклиматизации одно возле другого сибирские и иноземные растения; между ними были даже почти еще неизвестные в этих краях картофель, вишня, яблоня и пер­сиковое дерево». Из писем самого Лаксмана и посещавших его путешест­венников вырисовывается облик иного Иркутска, который современники называли «сибирским Петербургом». Это лестное наименование Иркутск получил, главным образом, вследствие некоторой роскоши, которая отли­чала его от других сибирских городов того времени. Но он отличался так­же и повышенным культурным уровнем. В конце XVIII века в Иркутске было несколько разнообразных училищ, было большое количество част­ных преподавателей, преимущественно иностранцев: поляков, шведов, французов. Наконец, «и науки имели здесь своих представителей». «Тут жил ученый натуралист Карамышев и весьма начитанный граф Мантей- фель, здесь часто останавливались исследователи» и т. д. С 1792 по 1806 годы в Иркутске жил известный летописец Севера, владелец замечательно­го собрания рукописей М. Н. Мясников.

В самом начале XIX века Сибирь прошел пешком англичанин Кочрен. Он подолгу останавливался в Тобольске, Омске, Иркутске, Якутске и всю­ду констатировал наличие образованных людей, культурных привычек и пр. «Гостеприимство здешнее удивительно, – пишет он о Тобольске, – но еще удивительнее изящный круг общества».

Наличие культурного общества констатирует он также в Омске и Ир­кутске; он даже склонен был думать, что «способ просвещения в Сибири обширнее, нежели в самой России». Одной из причин этого явления Ко­чрен считает «множество людей ученых, находящихся между ссыльными», и это, по Кочрену, обусловило то, что «образованность в обеих столицах Сибири – Тобольске и Иркутске – быстрее подвигается вперед».

В двадцатые годы Сибирь посетила известная экспедиция Гумбольдта, в состав которой входили норвежский профессор Ханстен, моряк-норве­жец Дуэ, немецкий лейтенант Эрман – друг Шамиссо. Двое из них оста­вили ценнейшие записки. Ханстен с восторгом вспоминает посещение им дома енисейского губернатора А. Степанова (в Красноярске). Он описыва­ет его домашнюю библиотеку, его кабинет, являющийся своего рода музе­ем, круг местных литераторов, который он создал вокруг себя, и т. д. О «цветущем состоянии словесности» в Красноярске писал в своих записках и другой участник экспедиции, Эрман.

«Мы проводили все свое свободное время у этого достойного челове­ка, – пишет Ханстен, – в обществе молодых писателей, которые были привлечены им к сотрудничеству в альманахе. В его кабинете находилась коллекция местных минералов, а во всех ящиках и на полках – гравюры и рисунки, изображающие обитателей севера, предметы естественной ис­тории, виды, книги, антикварные редкости. У него была мастерская, где мы сумели отполировать два наших агатовых ящичка для магнитных стре­лок, то, что мы не смогли выполнить в Христиании. Короче говоря, мы были окружены в его доме всем примечательным, что может представить наука, искусство и природа».

Альманах, о котором упоминает Ханстен, это знаменитый «Енисей­ский альманах» 1828 года, составленный красноярскими литераторами во главе с поэтом Иваном Петровым. Сам Степанов опубликовал двухтомное описание Енисейской губернии, принадлежащее к лучшим книгам о крае. Ему же принадлежит инициатива открытия в 1838 году в Красноярске биб­лиотеки. Наконец, Степанов хотел учредить в Красноярске учено-литера­турное общество «Беседы об Енисейском крае», но не получил на это раз­решения от высшей власти.

В журналах двадцатых-тридцатых годов немало упоминаний о тех или иных культурных развлечениях и жизни так называемого образовательно­го общества. В «Московском телеграфе» было напечатано анонимное письмо из Тобольска. Автор сообщает о посещенном им в Тобольске кон­церте в пользу бедных. Автор с восторгом вспоминает этот вечер. «Мно­жество карет, саней, прекрасная наружная иллюминация, в зале блеск бо­гатого освещения, многолюдное собрание, оркестр из трех певческих хо­ров и ста музыкантов».

В этом сообщении интересны, конечно, не эти подробности, интерес­на и важна сообщаемая автором программа концерта, из которой видно, что в этом концерте исполнялись произведения местных авторов. Закан­чивалось письмо следующими словами: «Вот тебе описание события, ко­торого я и сам не ожидал в отдаленной Сибири. Здесь также процветают таланты». Сохранилось любопытное свидетельство, относящееся к более позднему времени. В 1847 году в Москве вышла в свет маленькая брошюр­ка «Нечто, или Взгляд на Тобольск. Письмо институтки из Т.». В ней опи­сываются местные концерты, благотворительные спектакли и прочие ме­лочи, а рядом с этим ценнейшие сведения о том, что в Тобольске «полу­чаются всевозможные журналы». Подобные же сведения сообщаются в этой брошюрке и об Омске. Восторженный панегирик омской жизни на­ходим и в более раннем письме, помещенном в «Северной пчеле», правда, это письмо имеет специальное назначение и вышло, видимо, из генерал- губернаторской канцелярии, но отдельные штрихи его все же очень любо­пытны для характеристики культурной жизни города. В двадцатые годы там жил литератор В. Карлгоф. В «Новостях литературы» были напечата­ны его письма из Омска, в которых находим также немало любопытных сведений о культурной жизни этого города.

В сороковые годы в Омске был ряд выдающихся преподавателей. В ка­детском корпусе преподавал Костылецкий, учитель Потанина и Валихано- ва, поклонник Белинского и Гоголя; Гонсевский, подробно изложивший ученикам историю французской революции; позже преподавал один из ближайших друзей Чернышевского – Лободовский. В середине пятидеся­тых годов в Омске поселился петрашевец Дуров, ставший центром местной прогрессивной интеллигенции; в эти годы в Омске читались публичные лекции по литературе, в некоторых домах устраивались вечера, где читались и обсуждались различные литературные новинки и журнальные статьи.

В романе В. Соколовского «Двое и одна, или Любовь поэта» (М., 1834) находится описание города Б., то есть Барнаула. В нем, пишет автор, «бы­ло прекрасное общество. Почти весь круг мужчин состоял из людей хоро­шо образованных, и кроме того, многие из молодежи очень и очень не на­прасно посвящали свой досуг музыке, пению и театру».

Любопытное письмо из Сибири, также относящееся к Барнаулу, напе­чатано в «Отечественных записках» за 1827 год. Автор сообщает в нем о по­сещении им Барнаульского музея и о собраниях последнего. «Имеется, – пишет автор, – хорошая библиотека, в коей большая часть книг принад­лежит к горным наукам». По свидетельству Вагина, Барнаул уже в 1817 го­ду по своему культурному уровню стоял выше других городов Сибири, он «отличался, – пишет Вагин, – образованностью своего общества и утон­ченностью его образа жизни». Следует добавить, что в Барнауле очень ра­но началось всестороннее изучение края. Деятельность известнейшего си­бирского краеведа С. И. Гуляева начинается уже в тридцатые годы, при­чем и тогда, и особенно позже, в пятидесятые-шестидесятые годы, он в значительной степени опирался на помощь местных жителей, в том числе крестьян. Путешествовавший по Сибири в 1842 году англичанин Котрель отмечал превосходное состояние Барнаульского музея и поразившую его хорошую постановку учебного дела в местных школах.

Наибольшее количество сведений относится к Иркутску. Мы уже ци­тировали свидетельства Сиверса, относящиеся к самому концу XVIII века, к этому можно прибавить замечания об Иркутске Кочрена: «Общество в Иркутске очень хорошее и состоит, по большей части, из купцов; на од­ном бале насчитал я семьдесят дам, и мне сказали, что это собрание еще немногочисленное и что иногда бывает в собрании и до двухсот, и трех­сот. Впрочем, если исключить жен военных и гражданских чиновников, все остальные дамы были жены купцов, которые щегольским образом яв­ляются со своими мужьями только на балы и праздники, а в другое время не участвуют в обществе чиновников».

К началу XIX века, ко времени Сперанского, относятся воспоминания морского офицера Эразма Стогова. «Иркутск как город очень хорош, – свидетельствует он, – много богатых купцов и каменных домов. Купцы в Иркутске не носят бород, одеты во фраках, по последней моде, кареты, ко­ляски, выписанная мебель, библиотеки – не редкость. Жены купцов оде­ваются по парижским картинкам». Известный рисунок Мартынова «Бал в Иркутске, в 1801 году» прекрасно подтверждает наблюдения и рассказы обоих путешественников.

Стогова, как и Кочрена, более занимает внешняя картина, и он толь­ко вскользь бросает замечание о библиотеках, но это общее указание кон­кретизируется рядом свидетельств других мемуаристов. Известно описание библиотеки купца А. Е. Полевого, сделанное Вигелем.

М. Александров зарисовал библиотеку купца Дудоровского, о том же писал Щукин в ряде писем в «Северную пчелу». В письме 1828 года он пи­сал: «Здешние купцы имеют богатые библиотеки, выписывают все журна­лы, все вновь выходящие книги. Дочери их и жены занимаются чтением, игрой на фортепьяно. В той дикой и холодной стране удивляются стихам Пушкина и читают Гомера. Ты, может быть, скажешь, что это приезжие чиновники. Нет, тамошние старожилы, купцы и даже мещане». Аналогич­ные замечания встречаются и в его другом, более позднем письме. О том же свидетельствует и Е. А. Авдеева, урожденная Полевая: в Иркутске «лю­бят литературу, искренне рассуждают о разных ее явлениях и, могу приба­вить, не чужды никаких новостей европейских».

По мнению Авдеевой, общий уровень культуры в Иркутске был вы­ше, чем в некоторых других местах России. «Даже общая первоначальная образованность распространена в Иркутске более, нежели во многих рус­ских городах. Лишним доказательством этого служит то, что нигде не ви­дела я такой общей страсти читать». Е. Авдеева подтверждает и свидетель­ство Н. Щукина о библиотеках. Библиотеки в Иркутске, по ее словам, бы­ли «у всех достаточных людей», и «литературные новости получались по­стоянно».

Н. Щукин подробно перечисляет и самих владельцев библиотек. «С 1800 по 1810 годы славились собранием книг, – пишет он, – купцы Ду- доровский, Старцев, Баженов, Саватеев, Апрельников, с 1810 по 1820 го­ды были библиотеки у купцов Пьянкова, Прянишникова и Трапезнико­вых. В то же время имел обширную библиотеку чиновник Дорофеев. С 1820 года славится библиотека почетного гражданина В. Н. Баснина. О библиотеке Баснина Н. Щукин писал: «Каждая вновь вышедшая книга, сколько-нибудь замечательная, тотчас приобретается в ту библиотеку». Со­став библиотеки Баснина, даже и в том неполном виде, в каком она дошла до нас, вполне подтверждает свидетельства Щукина и Авдеевой. Особенно важен и любопытен отдел литературы, находящийся ныне в библиотеке Иркутского университета. Мы находим в нем все главнейшие журналы, лучшие альманахи, стихи Пушкина, Баратынского, Языкова, Дельвига – словом, совершенно очевидно, что все лучшие и важные литературные но­винки очень быстро получались в Иркутске.

Сведения Н. Щукина об иркутских библиотеках ни в коем случае не являются исчерпывающими. Н. С. Романов установил еще несколько ир­кутских купеческих семей, владевших библиотеками в конце XVIII и на­чале XIX веков: Федор Лыченов, Николай Сибиряков, Казанцев и некото­рые другие. Экземпляр «Дочери купца Жолобова» Калашникова, который хранится в библиотеке Восточно-Сибирского отдела Географического об­щества, принадлежал некогда купцу М. Очередину, как это видно из над­писи на внутренней стороне переплета. Там же помечено: № 1028, что сви­детельствует о значительном размере библиотеки. Наконец в перепись Н. Щукина не вошла и библиотека А. Е. Полевого (отца Н. А. Полевого), о которой сохранились упоминания в различных мемуарах. О составе библи­отеки Полевого может частично свидетельствовать круг чтения молодого Николая Полевого. Еще мальчиком в Иркутске он успел прочитать огром­ное количество французских романов, путешествия Ансона и Кука, «Все­мирный путешествователь аббат де ла Порта», «Деяния Петра Великого» Голикова, сочинения Сумарокова, Ломоносова, Хераскова, Карамзина, «Разговоры о Всеобщей истории» Боссюэта, «О множестве миров» Фон- тенеля и проч. Читал журналы: «Московский Меркурий», «Вестник Ев­ропы», «Политический журнал» и т. д. В сороковые годы в Иркутске сла­вились библиотеки декабристов С. Волконского, С. Трубецкого, М. Лу­нина. Библиотека декабриста Завалишина (в Чите) состояла из книг на 15 языках.

Замечателен был подбор книг и в библиотеке губернской гимназии, унаследовавшей книжные богатства первой иркутской публичной библио­теки. Первая иркутская публичная библиотека в Иркутске была открыта еще в конце XVIII века (1782) губернатором Кличкой. Для ее открытия бы­ло ассигновано Академией наук 2000 рублей и приобретено большое коли­чество книг на русском, французском и немецком языках – в их числе был полный комплект «Энциклопедии французских просветителей». Сис­тематически приобретались сочинения древних классиков, описания путе­шествий и т. д. За подбором и выпиской книг следили такие лица, как П. А. Словцов, директор И. Миллер – очень образованный человек, сотруд­ник казанских периодических изданий; заботился о ней и Сперанский. Бо­гато представлены были в библиотеке и периодические издания.

Далеко не полные данные, которыми располагал историк иркутской гимназии, позволили ему все же сделать вывод, что и в те времена (т. е. в первой четверти XIX века) на такой далекой окраине люди тоже «мысли­ли, интересовались современной литературой, увлекались Карамзиным, следили за успехами в области науки». К 1865 году в библиотеке гимназии насчитывалось уже 5000 томов разнообразной и хорошо подобранной ли­тературы. В XVIII веке появляются библиотеки и в различных просвети­тельных учреждениях Иркутска: при монголо-китайской школе (1725—1728), при славяно-русской школе (1743), при училище трудолюбия (1743), при школе навигации (1754) и др. В 1780 году открылась в Иркут­ске духовная семинария, замечательная библиотека которой в значитель­ной части уцелела и сохранилась до наших дней, войдя в состав библио­тек университета и педагогического института.

В первой половине XIX века существовала еще библиотека при ланка­стерской школе, при приходских училищах, при сиропитательном доме Медведникова и, наконец, с 1843 года – при Девичьем институте.

В 1851 году в Иркутске был основан Сибирский отдел Русского Гео­графического общества – при нем музей и библиотека. Последняя очень быстро превратилась в ценнейшее собрание русских и иностранных книг. При своем основании она получила щедрые пожертвования от многих ме­стных культурных деятелей. Одними из первых – и очень щедрых – вкладчиков и жертвователей были декабристы С. Волконский, С. Трубец­кой, Д. Завалишин, Н. Бестужев. Впоследствии библиотека С. Волконско­го была почти целиком пожертвована отделу. Это замечательное собрание погибло в пожаре 1879 года.

В Иркутске же очень рано появляются частные публичные библиоте­ки, игравшие очень большую и важную роль в общественной жизни горо­да. Почин принадлежит купцам Болдакову и С. С. Попову, открывшим первую частную библиотеку. Судьба ее до сих пор не освещена в печати; по всей вероятности, она существовала недолго. В 1858 году открылась ча­стная библиотека для чтения Протопопова, вскоре перешедшая в руки Шестунова, а со следующего года существовавшая под фирмой купца Пе- стерева. Библиотека Шестунова явилась вместе с тем и клубом, и центром демократических, оппозиционных элементов в Иркутске. Позже, когда эта библиотека прекратила свое существование (1862), ту же функцию в еще большей степени выполняла заменившая ее библиотека Вагина и Шесту­нова (1862—1866). В 1861 году открылась уже городская публичная библи­отека, организованная по инициативе Б. А. Милютина, поддержанная Му­равьевым-Амурским. История ее возникновения освещена лишь с внеш­ней стороны, но совершенно несомненно, что ее открытие было продик­товано желанием муравьевской партии парализовать значение библиотеки Шестунова.

Наконец, очень рано появились в Иркутске и собиратели картин и гра­вюр. Ценнейшее собрание гравюр было у того же В. Н. Баснина, оно было уступлено им Румянцевскому музею. Позже в Иркутске создалась картин­ная галерея В. П. Сукачева, сохранившаяся часть которой составила осно­ву нынешнего Иркутского художественного музея.

Вагин в своих «Воспоминаниях» несколько расходится со Щукиным в оценке литературных вкусов. Вагин констатирует сравнительно невысо­кий культурный вкус и умственный кругозор иркутских читателей. Даже такой культурный человек, как учитель гимназии Бобановский, свиде­тельствует Вагин, не мог понять Пушкина; однако и Вагин и pendant к Полевой-Авдеевой констатирует, что «общий культурный уровень иркут­ского чиновничества был если не выше, то, вероятно, и не ниже, чем в Европейской России». Невысоко расценивает культурный уровень иркут­ского общества сибирский писатель И. Т. Калашников, но в своем рома­не «Автомат», действие в котором происходит в Иркутске, он упоминает о литературном кружке иркутских чиновников, к которому, видимо, при­надлежал и сам автор. М. Александров рассказал о вечере у начальника адмиралтейства (1827), на котором совершенно отсутствовали карты, раз­говор же шел исключительно о литературе, музыке, где говорили о сибир­ском наречии, о сибирской народной песне, о будущей самобытной си­бирской поэзии, о воспитании сибирского юношества и т. д. В Иркутске был вообще ряд культурных кружков: помимо кружка литературного был кружок, который по современной терминологии можно было бы назвать краеведческим, группировавшийся вокруг директора гимназии С. С. Щу­кина. В десятые годы небольшой кружок интеллигенции группировался вокруг ученого монголиста А. В. Игумнова. Был, наконец, кружок лите­ратурно-политический, о котором на основании рассказов старожилов со­общает Г. Н. Потанин. «Духовные запросы в иркутском обществе, – пи­шет он в статье о городах Сибири, – появились ранее, чем где-то в Си­бири. Уже в тридцатых годах прошлого века в Иркутске был дом купца Дудоровского, в котором собирались лучшие люди в городе. Кроме того, в Иркутске организовался кружок для бесед о политике и литературе, имевший председателя. По классификации того времени это было, конеч­но, тайное общество».

Большое количество образованных людей насчитывала в своем соста­ве иркутская гимназия, многие из них сотрудничали в журналах. Энерги­ей преподавателя гимназии И. Поликсеньева в 1836 году был организован и издан «Сборник прозаических произведений учащихся иркутской гимна­зии»; преподаватель Н. И. Виноградский, известный в сибирской литера­туре под псевдонимом «Заангарский сибиряк», издавал в двадцатые-трид­цатые годы рукописный журнал «Домашний собеседник». Сын его И. Н. Виноградский пишет в своих «Записках»: «Этот журнал служит примером, как приятно могли проводить время, с каким увлечением следили за раз­вивающейся литературой пушкинского периода».

Эти факты являются важным коррективом к словам Вагина. Свиде­тельство последнего о Бобановском заставляет думать, что Пушкин был очень поздно оценен в Сибири; однако это далеко не так. Этому противо­речат и сведения о составе «Домашнего собеседника», есть и ряд других фактов, свидетельствующих о большой и ранней популярности Пушкина. Так, например, любителем и почитателем Пушкина был тот же, описан­ный Александровым, начальник иркутского адмиралтейства. Об интересе к Пушкину упоминает в своих корреспонденциях Н. Щукин, о том же сви­детельствует состав библиотеки Баснина, можно подобрать еще достаточ­ное количество таких свидетельств.

Наконец, имеется ряд упоминаний о Кяхте, Нерчинске, Верхнеудин­ске. Кяхта вообще гремела. «Кяхта, по своему богатству, умна, образован­на, много читает, много выписывает газет, журналов, любит вместе с прей­скурантами и политику. делает приговоры знаменитым людям, литерато­рам и пр.», – писал в конце тридцатых годов сибирский писатель А. Морд­винов.

Иркутский гимназист Иван Кириллов в сборнике ученических работ также с восторгом описывает Кяхту и литературные увлечения последней. В тридцатые годы в Кяхте был небольшой, но прочный круг интеллиген­ции. Он состоял из местных учителей, чиновников, купеческой молодежи. Сохранились имена учителя Паршина, доктора Орлова, верхнеудинского учителя Давыдова – автора знаменитой песни «Славное море, священный Байкал», представителей купеческого мира: Боткина и Игумнова и др. О Н. М. Игумнове Вагин пишет: «Он принадлежал к передовым людям сво­его времени и много сделал для развития края». Доктор Орлов издавал ру­кописную газету «Стрекоза» и вместе с Паршиным составлял литератур­ный (также рукописный) альманах. В конце тридцатых годов Кяхта полу­чила новый культурный импульс в лице декабристов, поселенных в сосед­них местах. Частыми гостями Кяхты были братья Бестужевы, в Кяхте да­же устраивался ежегодный традиционный обед в день 14 декабря.

Культурный центр составился и в Нерчинске. В двадцатых-тридцатых годах там образовался кружок образованных чиновников, преимуществен­но горных, среди них были известные поэты – Таскин и Бальдауф. Мно­го сведений о культурной жизни Нерчинска сообщает в своих «Письмах из Нерчинска» М. М. Зензинов. «Здесь с 1820 года, – пишет он, – основана библиотека, получаются целые груды журналов, существуют обычаи соби­раться друг у друга для чтения и проч.». В сороковых годах Зензинов оп­ределял круг «лучшего общества» в 60 человек. В другом письме он под­черкивает особенный интерес к просвещению молодого купечества. О по­лучении в Нерчинске всех лучших журналов того времени упоминает и Мордвинов в своем «Очерке Заяблонья». Тот же автор в письме к М. По­годину подробно рассказывает о литературных занятиях нерчинцев.

В сороковые годы из Нерчинска вышел ряд выдающихся работ, посвя­щенных местному краю. Помимо названных уже корреспонденций и очер­ков Зензинова и Мордвинова, можно указать еще книгу В. Паршина «По­ездка в Забайкальский край» (М., 1844), «Очерки» Стукова, печатавшиеся в «Северной пчеле», и др. Авторы их принадлежали к различным социаль­ным кругам: А. Мордвинов, В. Паршин – учителя Нерчинского уездного училища. М. Зензинов принадлежал к «молодым гостинодворцам», Стуков – к духовенству.

Корреспонденции и письма Зензинова и Мордвинова чрезвычайно любопытны для характеристики и широты их краеведческих интересов. В письме к редактору «Московитянина» Зензинов подробно сообщает о сво­ей работе: «У меня собираются древние тунгусские баллады на их природ­ном языке, с переводом на русский. Здесь есть древние летами тунгусы, менестрели, барды азийские, которые поют песни на своем природном языке о богатырях Азии, живших в глубокой древности, задолго до прихо­да русских в край Даурии; сказывают сказки с припевом на языке тунгус­ском – драгоценности, готовые погибнуть с жизнью творцов. Я составляю вместе и лексикон тунгусского языка. Еще я собираю свадебные песни и наговоры дружек по деревням. собираю сведения о названиях мест по Нерчинскому округу на монгольском и тунгусском языках с переводом на русский. много драгоценных сведений о разных замечательных чертах Да­урии, есть описание трав, в простом народе употребляемых для больных». Далее он сообщает, что интересуется растительным царством и собирает­ся послать профессору Фишеру «кое-какие редкие растения степей, гор и лесов даурских». О таких же широких планах своих изучений сообщает и А. Мордвинов.

В «Путевых заметках» Мордвинов упоминает Чинданту и Акшу, где также «несколько приютилась образованная жизнь», – намек, конечно, на декабристов.

Наконец, имеется упоминание и о Верхнеудинске, но относящееся уже к более позднему времени. В конце сороковых годов туда переехал на жи­тельство упомянутый выше поэт и краевед Давыдов. В письме к редакто­ру «Золотого руна» он писал: «В нашем маленьком городке можно иногда столкнуться с человеком, приметным во всех отношениях. Скромность не позволяет мне назвать всеми любимого купца, отличающегося светлым умом и добрым благородным сердцем. Зашедши к нему в дом, забываешь, что живешь в Забайкалье. Тут и радушие, и откровенность, и журналы, и газеты».

Если мы к этому прибавим еще такие достаточно известные факты, как тобольские журналы конца XVIII века, открытие в конце XVIII века первой публичной библиотеки в Иркутске и деятельную роль в пожертво­ваниях на нее местного купечества, значение декабристов, ссыльных поля­ков и ряд многих других аналогичных фактов, – то в общем составится несколько иная картина общего культурного уровня Сибири начала XIX века.

Правда, значительная часть фактов говорит о чисто внешних явлени­ях: балы, маскарады, любительские спектакли, домашние концерты, дам­ские гостиные, туалеты и т. д., – но ведь и все такие новшества свидетель­ствуют о некотором росте общества. Сошлюсь в данном случае на автори­тет Веселовского, который в своей замечательной книге о Боккаччо пока­зал, как за такими явлениями скрываются «более зрелые элементы».

И очень симптоматично, что современные журналы, в том числе и та­кие, как «Московский телеграф», так внимательно и охотно фиксировали такие факты. Очевидно, в их глазах эти факты отчетливо свидетельствова­ли о приобщении Сибири к общекультурной жизни страны. И во всяком случае эти факты нужно учесть, поскольку старыми историками отрица­лась даже и такая – чисто внешняя культура.

Но есть основания утверждать, что и общая грамотность сибирского населения была если не выше, то во всяком случае не ниже, чем в осталь­ной части России. Авдеева категорически утверждала, что первоначальная образованность (то есть общая грамотность) была распространена в Иркут­ске более, нежели во многих русских городах. Авдеева имела в виду, ко­нечно, близкую ей и хорошо знакомую купеческую среду, но аналогичное наблюдение делал и Н. С. Щукин, говоря о мещанстве: «Среди мещан, – свидетельствует он, – наблюдается повсеместная грамотность, причем обучаются не только сыновья, но и дочери».

Утверждения Авдеевой и Щукина, конечно, субъективны и не могут служить исчерпывающим доказательством, но они подтверждаются и бо­лее объективными свидетельствами. В «Сборниках русского историческо­го общества» были опубликованы наказы избирателей депутатам в Екате­рининскую комиссию 1767 года. Анализ их выяснил, что многие лица, яв­лявшиеся на выборы в комиссию, были малограмотными или совсем не­грамотными, причем среди них оказывались и представители высших сло­ев населения. «Наказы, составленные избирателями, – пишет автор спе­циального исследования, – заключают в себе немало данных для характе­ристики того, как сравнительно немного в русском обществе середины XVIII века было людей, получивших самое элементарное образование. Ведь на выборы 1767 года должны были явиться, конечно, наиболее созна­тельные элементы населения, те, которые принимали наиболее активное участие в выяснении местных польз и нужд, и, несмотря на это, сплошь и рядом среди подписей под наказами мы встречаем или прямое указание, что тот или иной избиратель «грамоте не умеет», или подпись выведена так, что она красноречивее всяких слов говорит о степени образования то­го лица, кому принадлежит». И вот оказывается, что «в наиболее благопри­ятном положении находились губернии северо-западные, юго-западные и восточные до Сибири включительно». Выше всего в культурном отноше­нии оказались граждане Новгородской губернии, «где издавна население отличалось большим умственным развитием», «большей образованностью сравнительно с коренными русскими областями» отличалась «восточно­инородческая окраина, например, Казанская губерния», и наряду с ними оказалась и Сибирь. Из 234 избирателей по Сибирской и Иркутской губер­ниям не было ни одного неграмотного.

Высокий уровень грамотности крестьян и крестьянок в Енисейской гу­бернии отмечал и А. Степанов. Из крестьянской среды вышел, как изве­стно, тобольский летописец ямщик Иван Черепанов. Вагин, вообще пес­симистически расценивающий общее состояние культуры сибирского на­селения в начале прошлого века, считал тем не менее, что сибирское ду­ховенство часто бывало более образованно, чем в провинциях европейской части России.

Это указание Вагина вызвало ряд сомнений и возражений в печати (например, В. Ватин). Действительно, Вагин не сообщает никаких факти­ческих данных для подтверждения и доказательства своего вывода, но ос­нования у него, несомненно, были. Уже в первой половине XVIII века ру­ководители тобольской епархии развили энергичную деятельность по по­вышению грамотности и общей культуры духовенства (Филофей Лещин- ский, позже Анатолий Стахановский, в Восточной Сибири – Иннокентий Кульчицкий). И если сельское духовенство в Сибири еще долго оставалось на низком культурном уровне, даже и в смысле элементарной грамоты, то городское духовенство, несомненно, отличалось большей культурностью, в чем нужно видеть влияние и культурных (порой очень просвещенных) ру­ководителей епархии, и образованных ссыльных.

Любопытной деталью, очень ярко иллюстрирующей вопрос о степени грамотности и общей культурности населения Сибири в начале прошлого века, может служить сообщение Н. М. Карамзина о подписчиках на «Ис­торию Государства Российского». «Вообразите, – писал он В. Н. Карази- ну, – в числе сибирских субскрибентов были крестьяне и солдаты отстав­ные».

Повышенный сравнительно с остальной российской провинцией уро­вень общей культурности и грамотности сибирского населения обуслов­лен, конечно, историческими причинами. Главным фактором явилась в данном случае вольно-народная колонизация и отсутствие в Сибири кре­постного права.

Этот особый характер формирования сибирского населения отметил уже Радищев: «Уральские горы, отделяя Сибирь от России, делают ее осо­бенной во всех отношениях», – писал он Воронцову. В этом особом ха­рактере сибирского населения он видел и источник будущего процветания края. «Какая богатая страна эта Сибирь, – восклицал он, – какой мощ­ный край! Понадобятся еще столетия, но когда со временем она будет за­селена, то сыграет великую роль в анналах мира. Когда некая высшая си­ла, когда непреодолимый ход вещей покажет благотворное воздействие на закосневшие народы этих мест, тогда увидят еще, как потомкам сподвиж­ников Ермака откроется путь через слывшие непроходимыми льды Север­ного океана, тогда увидят, как, приведя Сибирь в непосредственные сно­шения в Европой, эти потомки выведут земледелие этой необъятной стра­ны из состояния застоя, в котором оно находится.» Декабрист Розен, по­кидая Сибирь, писал, что «кроме золота и драгоценных камней она таит в себе задатки сильного и могучего гражданского развития».

Высокий культурный уровень сибирского населения подчеркивал и Чернышевский. Причины этого он также усматривал в особенностях исто­рических судеб Сибири, которая никогда не знала крепостного права и по­лучала «из России постоянный прилив самого энергического и часто само­го развитого населения». В последних словах намек, конечно, на полити­ческую ссылку.

1971

 

 

Станислав Гольдфарб

Из книги «Иркутск, Иркутск... Истории старого города»

Гольдфарб Станислав Иосифович (род. 5 августа 1956 г. в Харькове), журналист, писатель, историк, доктор исторических наук. Член Союза российских писателей. Председатель Иркутского отделения Союза российских писателей. Автор книг «Мир Байкала», «Золотая кариока», «Час выбора» и др.

 

Над летниками тесными бурятов

Сыченный дух да хмель болотных трав;

Сюда бежали, бросивши Саратов,

И вольный Дон, и старой веры нрав.

И город встал в пролете этом узком,

Суму снегов надевши набекрень,

И наречен он был в веках Иркутском,

Окуренный пожарами курень.

Михаил Скуратов

 

В 1647 году в старинных русских актах впервые встречается на­звание новой реки – Иркут. Открыл ее «енисейский сын бояр­ский, бывший прикащик пашенных крестьян Иван Похабов».

Думал ли, гадал ли он, что именно у этого «кипящего» притока Анга­ры будет поставлен рубленый город, названный Иркутском? Увидел ли опытным глазом «передовщика», сколь пригожи здесь места, или другие заботы и мысли владели им в тот момент, когда отписывал бумагу о реке Иркуте?

История основания Иркутска покрыта тайной. Казалось бы, существу­ют неопровержимые факты, но появляются новые и новые свидетельства, которые изменяют сложившееся мнение. Известный исследователь исто­рии сибирских городов профессор Дмитрий Резун так и написал: «В исто­рии есть факты, которые всегда останутся легендами, ибо они не могут быть подтверждены архивными документами, и главным аргументом их доказательности может являться лишь логика исторического процесса. Так обстоит дело с первоначальной историей основания Иркутского острога». Долгое время считалось, что основанию острога предшествовало строительство зимовья на Дьячем острове в устье Иркута. Новые документы позволили сделать вывод: в отличие от многих других сибирских острогов, Иркутский не имел в качестве предшественника зимовья – оборонитель­ного сооружения простейшего вида. Были уточнены дата основания и имя человека, который построил острог.

Летом 1661 года Похабов, но не Иван, а Яков, во главе отряда служи­лых людей приступил к возведению укреплений. И полетел гонец в вое­водский город Енисейск с донесением: «Государя царя великого князя Алексея Михайловича и всея Великие и Малые и Белые России самодерж­ца воеводе Ивану Ивановичу енисейский сын боярский Якунька Иванов Похабов челом бьет. В нынешнем 169-м (1661) году июля в шестой день против Иркута реки на Верхоленской стороне государев новый острог слу­жилыми людьми ставлю, и башни и потолок срублены, и государев жит­ный анбар служилые люди рубят, а на анбаре башня, а острог не ставлен, потому что снег не достает, лесу близко нет, лес удален от реки. А инде стало острогу поставить негде, а где ныне бог позволил острог поставить, и тут место самое лучшее, угоже для пашени, скотинной выпуски, сенные покосы и рыбные ловли все близко, а опроче того места острогу ставить стало негде, близ реки лесу нет, стали места степные и неугожие. А как Бог совершит наготово острог, и о том будет писано в Енисейский острог к во­еводе Ивану Ивановичу».

Но Дмитрий Резун вновь обращает внимание, что во всех списках ир­кутских летописей утверждается, что первый острог все-таки был постав­лен в устье Иркута на Дьячем острове в 1650-х годах. Далее приводим мне­ние ученого относительно основателя острога: «Этот район (речь идет о за­падном Прибайкалье. – С. Г.) был хорошо известен также и боевому со­товарищу И. Похабова енисейскому сотнику М. Перфильеву, который с начала 1630-х годов не раз ходил по Ангаре и верхней Лене, причем воен­ная судьба не раз сталкивала вместе Ивана Похабова и Максима Перфи­льева. Они не раз сменяли друг друга в должности приказчиков Братского острога, а в 1646 году именно Иван спас Максима от верной гибели, ког­да толпы бурят осадили Братский острог, где засел со своим малочислен­ным отрядом Максим. Народные казачьи предания упорно соединяют эти два имени... И само название острова в устье Иркута, где Иван Похабов в начале 1650-х годов поставил небольшой острог, также может быть связа­но только с именем Максима, ибо он, до того как поменять перо на саб­лю, служил подьячим в енисейской приказной избе, пользовался большим авторитетом у властей и казаков, которые за глаза называли его дьяком. Поэтому мы полагаем, что сам остров был в свое время открыт именно М. Перфильевым, а Иван Похабов, разбив князца Нарея, мог поставить не­большое зимовье-острог на этом острове как свою опорную базу перед большим походом через Байкал... Во всяком случае, народные историчес­кие предания далеко не случайно связывают воедино имена Перфильева, Похабова и остров Дьячий».

Трудно, конечно, судить однозначно, «менять или не менять» дату ос­нования Иркутска, отдавать ли пальму первенства в деле основания Ир­кутского острога казаку Перфильеву. Но пусть и это мнение участвует в давнем споре историков относительно основания будущего города.

Термин «острог» имел несколько значений. Но прежде всего острогом называли тип крепостного сооружения. Когда говорили: «острог» – это оз­начало, что прочие хозяйственные и административные строения внутри него не имеют оборонительных приспособлений. Роль последних выпол­няли башни и ограда.

Остроги не были похожи друг на друга. Опытный глаз древнего стро­ителя сразу различал их не только по внешнему виду, но и по планиров­ке, системе укреплений. Здесь все имело значение. И высота ограды, и форма оборонительных элементов.

Вот стена врытых в землю обыкновенных бревен – тынин высотой от четырех до шести метров, заостренных вверху – это «стоячий тын». Стена могла быть и косой, и в сочетании с земляным валом. Такое сооружение относили к острогам.

Теперь представим себе, что к ограждению добавили более четырех ба­шен. Укрепление переводилось в разряд городов. Но «настоящим городом» укрепление становилось, имея рубленые стены и башни. Иркутск относил­ся к разряду последних. Вот почему довольно быстро получил титул руб­леного города.

Если первая крепость Иркутска имела небольшие размеры (19,4 х 17,3 метра), то при очередной перестройке в 1670 году она имела уже квадрат­ную форму с длиной стороны в 108 метров.

Какова была конструкция Иркутского города, сказать трудно. В Красноярске, к примеру, к рубленой острожной стене через определен­ные участки были сделаны треугольные прирубы. На них укладывался помост для защитников. В Якутске ограда состояла из двух стенок, па­раллельных друг другу. Для устойчивости они соединялись переборками. Такой способ называли террасами. Поверх стен обычно делался облам, или заборало – бруствер, из-за которого можно отбивать нападение врага. Сте­ны острога нередко крыли сверху тесом. Кровля придерживалась особыми стояками.

Для каждого острога тщательно выбиралось место. Оно должно было отличаться удобными участками земли для будущей пашни, близостью ре­ки, лесов. Часто землепроходцы ставили укрепления в том месте, где река делала петлю. Тогда будущая крепость как бы замыкала собой круг.

Строители умело использовали естественные преграды – овраги, отко­сы, протоки, болота...

И еще одна замечательная особенность первых русских городов. С рос­том посадов новые поселенцы, «боясь потерять плечо соседа, пристраива­лись как можно плотнее. Компактность была непременным условием ус­пешной обороны». Таков вывод крупного исследователя истории архитек­туры В. Кочедамова.

В 1669 году Иркутск представлял собой укрепление, окруженное тыно- выми стенами «с тремя по углам башнями и четвертою среди крепости, об­веденной рвом. Окружность крепости составляла 88 сажен». Высота стен была семь метров. Над ними возвышались двадцатиметровые башни.

Иркутский острог довольно часто перестраивался. Это отражалось в специальных описях. В 1684 году он выглядел следующим образом: «А по острогу строенья: 6 башен с мосты, 3 башни покрыты тесом, 3 – дранью, в 2 башнях ворота проезжие створные, у одних башенных ворот калитка проходная на железных крюках с петли железными и с замком весным, да в острожной же стене двои вороты, у одних ворот засов железный с петли железными да в острожной стене калитка малая проходная, в той же ост­рожной стене приказная изба с сенью покрыта тесом...

Да на проезжей башне казенный анбар, а у дверей замок... всереди ос­трога церковь... под папертью кругом шесть лавок о двух житнях, колоколь­ня новая рубленая шатровая с переходы, а под него четыре лавки да анбар церковный, казенный; в остроге же анбар житничный об одном житье, крыт тесом. В острожной же стене государев двор, где живут иркуцкие во­еводы, две горницы, одна под башней, а другая на жилом подклете...

Да в тех же горницах в 3 окошках колодных 3 оконницы слудныя, оби­ты железом белым, а меж теми горницами двое сени; изба ж о двух печей и кровлей, где живут воеводские люди; анбар о трех житьях покрыт тесом... погреб с выходом; над ним анбар крыт тесом; ледник, а над ледником ан­бар, крыт дранью; поварня, мыльня на режах, да за острогом мыльня ж людская; огород частокольный с воротцы, а в огороде рассадник; двор ого­рожен забором, ворота створные. В остроге ж под башнями 3 избы, где жи­вут холостые казаки. В остроге ж изба гостина двора, а против избы клеть с подклетью и сеньми, крыты дранью. В остроге ж караульная изба, а в ка­раульне три человека аманатов».

Известный русский писатель XIX века С. Максимов, автор многотом­ной книги «Сибирь и каторга», делил все русские города на «излюблен­ные» и «неизлюбленные». Иркутск был явно в числе первых. Удачное гео­графическое положение способствовало его росту. Он считался важным стратегическим опорным пунктом державы, и потому ему уделялось го­раздо больше внимания, чем острогам, которые возникли ранее. «Ир­кутск, – пишет С. В. Манассеин, – становился своего рода центром для окружающих острогов, из которого рассылаются распоряжения во все эти остроги».

Важным событием было основание в 1672 году на левом берегу Анга­ры, ниже устья Иркута (ныне поселок Жилкино), старцем Герасимом муж­ского Вознесенского монастыря. Иркутск становится центром не только светской, но и церковной власти.

В остроге хранились все богатства царские. Каждый клочок бумаги, каждый аршин ткани, обычная чернильница были вписаны в специальные счетные списки, по которым сегодня можно представить себе жизнь и быт первых иркутских жителей.

И вот уже в начале 1680 года в городе вместо приказчиков-управите- лей появляется воевода. Специально для него строят дом в две горницы.

Поначалу Иркутский острог входил в состав Енисейского уезда и во всем следовал приказам енисейского воеводы. Но уже в 1682 году Иркутск становится центром самостоятельного уезда.

В 1690 году Иркутск получил герб и печать. Он постоянно перестраи­вался. В 1693 году воевода князь Гагарин доносил в Москву, что он пост­роил «в Иркутске город со всяким городовым строением, с башнями и с вороты, с верхним и серединным и подошвенным боем».

В 1697 году Иркутск был уже крупным по тем временам городом. Каж­дая стена его укрепления равнялась 130 метрам, а высота их достигала 21 венца!

Хорошо известно то место, где располагался древний Иркутский ост­рог. Тщательные исследования А. В. Дулова говорят, что он находился на месте Спасской башни или недалеко от нее. «Государев двор» лежал на ме­сте перед современным выездом на пешеходный мост Ангарской набереж­ной; одна из угловых башен стояла в районе мемориала. А если поднять­ся на пешеходный мостик, можно легко представить себе высоту город­ской стены семидесятых-девяностых годов XVII века.

Кстати сказать, именно в девяностые годы XVII века Иркутский ост­рог был изображен в «Чертежной книге Сибири» первым сибирским кар­тографом С. Ремезовым. Этот чертеж сохранился и по сей день. Если вни­мательно изучать архивные документы, то вырисовывается любопытная система управления городом, которая сложилась в конце XVI века. В 1697 году 1 ноября по указу Петра I город передавался от одного воеводы к дру­гому. Но царский указ – указом, а вот прелюбопытнейшее замечание из счетного списка. Что принимал Перфильев? Иркутский рубленый город «по выбору всех иркуцких градских людей»? Естественно, сам город со всеми его строениями – башнями, избами, амбарами, конюшнями и про­чими строениями. В приказной избе хранились иконы – образ Пресвятой Богородицы Владимирской, «писан на цке (доске), риза и венец с коро­ною серебряные вызолочены, чеканные, поля серебряные ж, позолочены, резныя». В приказной избе был и другой образ Господа Бога и Спаса на­шего Христа Вседержителя, в подножие преподобных отец Зосимы и Сав- ватия Соловецких. Передавалась и печать серебряная: «на ней вырезан бабр поймал соболя».

Новый воевода принимал пушнину. И особую связку, предназначен­ную на подарки иноземцам. На представительские расходы отпускалось целое состояние – 40 соболей по 100 рублей каждый, 2 пуда моржовой ко­сти, 11 выдр, 32 рыси и много чего другого.

В счетном списке значатся некоторые вещи в таком количестве, что просто диву даешься, откуда они здесь взялись. Представьте себе, имелось в городе «стеклянных сосудцев сулеек и стаканов и соловеничков 114 со­судов»! Вот тебе и таежная сторона...

А еще была слюда, которая хранилась в 14 коробах. Из этой слюды де­лались окна и оконца. Имелся и приличный запас стрелкового оружия – «2 пушки медные длиною по 3 аршина по 7 вершков в станках, пушка ж медная енисейской присылки в станку, 69 ядер пушечных, 9 мушкетов с жагры, 74 мушкета в ложах без замков, 16 стволин мушкетных без лож и без замков, 9 стволин раздутых и рваных», и копья имелись, и бердыши, барабаны, протазаны и другая воинская амуниция. Новому правителю пе­редавались и все столбы – рукописные дела, касающиеся судебных дел, разбирательств, следствий. Дела здесь были разные – челобитные госуда­рю и отписки к нему же об отправленных караванах пушнины, о взаимо­отношениях с коренными жителями, о том, как строился Иркутск... Были столбы хлебного стола (своеобразного департамента), окладные книги, со­ляные книги, в коих фиксировалось все, что касается такого ценного про­дукта, как соль. Приемка такого хозяйства требовала не одного дня и но­чи... (Первое столетие Иркутска. СПб., 1902. С. 2)

Строительство острогов братской линии, в особенности Иркутского, имело не только важное экономическое, но и политическое значение. Оно содействовало укреплению безопасности бурятского населения. Ведь с се­редины XVII века западно-монгольские феодалы все чаще и чаще совер­шали опустошающие набеги на земли ангарских бурят. С вхождением по­следних в состав русского государства воинствующие кочевники поняли, что будут иметь дело с великой Московской Русью, которая разбила Золо­тую Орду.

Иркутск стал тем центром, который во многом определил пути даль­нейшего освоения края, его социально-экономического развития.

 

***

Смелость, сметливость, повадка

Рыскать по стране,

Чистоплотность, ум, приглядка

К новой стороне;

Горделивость, мысли здравость,

Юмор, жажда прав,

Добродушная лукавость,

Развеселый нрав;

Политичность дипломата

В речи при чужом,

Откровенность, вольность брата

С истым земляком;

Страсть отпетая к природе —

От степей до гор,

Дух, стремящийся к свободе,

Любящий простор;

Поиск дела, жажда света,

Юной жизни кров,

Без предела и завета К родине любовь;

Страсть отстаивать родное,

Знать: да что, да как?

Стойкость, сердце золотое, —

Вот наш сибиряк.

Иннокентий Омулевский

Отдаленная, сказочно богатая и огромная малоизведанная сибирская земля рождала фантастические рассказы, «свидетельства». Чего только не рассказывали и о самих сибиряках! Будто едят они друг друга, а на голове у них рога, что вместо стопы – чертовское копыто, что имеют третий глаз и клыки пострашнее кабаньих...

Сказки становились былями, легенды превращались в предания... Но даже много позднее, в XVIII, XIX и даже в XX веке было довольно расхо­жим нелепое и смешное утверждение, что по улицам сибирских городов медведи бродят, в избы заходят и кашу едят. Те, кто знакомился с краем не по слухам, старались рассказать правду. Вот и Семивский, автор книги «Новейшие, любопытные и достоверные повествования о Восточной Си­бири, из чего многое доныне не было всем известно», изданной 170 лет то­му назад, вынужден был написать: «...многие по сие время об Иркутской губернии думают, что она есть ужасная, не заселенная пустыня и земля как будто Богом отверженная, для житья одним только ссыльным и диким, не просвещенным народам определенная; как напротив того заключает она в себе неисчислимые выгоды, разительные красоты и неисчерпаемые источ­ники различных богатств благодетельной природы по всем трем ее царст­вам; и несмотря на отдаленность ее от российских столиц и прочих внут­ренних губерний, сама в себе имеет города и селения, при самых выгод­ных и привольных местах расположенные и издавна очень хорошо устро­енные, в коих жители, по истинной приверженности к христианской вере, по благонравию и неиспорченности своих нравов и по беспрекословному повиновению ко всем общеполезным распоряжениям смогут почитаться для всех примерными.

Из всего вышеписанного явствует, что Восточная Сибирь, или Ир­кутская губерния, не есть ужасная пустыня, особенно в южной и средней ее части, где при благотворном воздухе, здоровом климате и при доволь­ном народонаселении все служит на пользу человеку, и не только для безбедного, но даже и для избыточного его существования нет там ни в чем недостатка. Она поистине, между прочим, достойна того, чтобы все достаточные молодые люди из россиян, предприемлющие путешествия в чужие края, прежде того для любопытства и совершенного познания сво­его Отечества, проехали Сибирью по прекрасным, спокойным и безопас­ным ее дорогам... дабы собственными глазами видевши там во всем изо­билии богатство и различные, не все еще описанные красоты природы, прежде отъезда своего из России могли быть уверены, что с нею, а тем паче с Сибирью по многим отношениям и преимуществам в избытке раз­ного рода естественных произведений никакое иностранное государство сравниться не сможет; и что Россия в сем отдаленном и несправедливо называемом диким краю имеет такие пособия и неисчерпаемые источни­ки богатств, каковых, так сказать, взятых всех вместе, никакое государ­ство не имеет».

Славу Иркутскому рубленому городу добывали его жители. В повсе­дневных трудах осваивали они землю, обживали тайгу, изучали реки, про­кладывали дороги, строили Иркутск. Кто же они, первые иркутяне, отку­да пришли в эту суровую страну?

Заглянем в писцовую книгу 1686 года. Воеводский служка самым до­тошным образом составил «паспор» на каждого посельца Иркутска. «В Ир- куцком остроге на посаде двор, а в нем Спасской церкви поп Григорий Иванов...

В Иркуцком же остроге на посаде двор, а в нем Спасской церкви дья­чок Ивашка Терентьев... В Иркуцком же посаде посадские люди: двор, а в нем посадский человек Якушка Псковитин; по скаске его родом он псковитин, был посадский же человек, из Пскова прислан в Енисейск по указу великих государей, а из Енисейска пришел в Иркутск и приверстан в посад при приказном енисейском сыне боярском при Дмитрии Авваку­мове; годовой оброк платит 7 гривен, а как поверстан в посад, тому ны­не 20 лет; жены и детей у него нет; пашенной же земли и сенных поко­сов у него нет же, а на рыбный де промысел посылает он, Яков, неводиш- ки для домашней своей нужды, а коли случится рыбы продать, а он де, Якушка, с той рыбы платит в казну великих государей таможенную пош­лину.

Двор, а в нем посадский человек Пахомко Сидоров. По скаске его ро­дом де он московитин, присыльный человек, женат, детей у него нет, сен­ных покосов косит 5 десятин, сена ставит на том сенном покосе по 40 ко­пен на десятине, а сенными де покосы владеет он, Пахомко, по иркуцким записным отводным приказной избы книгам; рыбных де ловель и птичих угодий у него нет.

Двор, а в нем посадский человек Ивашка Галактионов сын Рагозин; по скаске его родом он, Ивашка, устюжанин, а отец его на Устюге был госу­дарев пашенный крестьянин, а он де Ивашка с Устюга пришел в Иркуц- кой гулящим человеком для свидания с сродичи своими и в Иркуцку по­верстан в посад тому ныне 15 лет; годового оброку платит в казну велико­го государя полтину. Детей у него: Степка 17 лет, женат, детей у него нет, пашенной земли и рыбных ловель и птичих угодий в даче за ним нет, сен­ных покосов косит по полудесятине 20 копен смежно с иркуцкими жите­лями по записным книгам».

По пять человек прибыло из Москвы и Устюга, четверо из Яренска, по три – из Пинеги и Соли-Вычегодской, двое из Енисейска, по одному из Мизени, Пскова, Усолья, Переславля Залесского, Усть-Цельма, Шацка. Числился и один «украинец».

Судя по документам, почти половина первых посельцев была из «гуля­щих людей», бродивших по всей Московской Руси в поисках средств су­ществования. Нередко правительство приказывало своим наместникам пе­реселять в тот или иной населенный пункт сразу десятки семей. В 1697 го­ду верхотурскому воеводе велено было послать в Иркутск пятьсот семей хлебопашцев. Из года в год появлялись и ссыльные, как правило, опаль­ные приближенные царя, пленные солдаты и т. п.

Население города представляло собой сложную систему, в которой каждому посельнику отводилось определенное место. Каждый житель ост­рога выполнял определенные функции и нес повинности.

Известный историк и общественный деятель П. И. Словцов делил всех посельников на два «отдела»: свободных и податных. К первым принадле­жали три сословия: духовенство, должностные трех степеней до приказно­го включительно и служилые казаки. Ко вторым относились крестьяне и ямщики «со своим поколением», посадские из промышленников, «окор- мившихся в городах и острогах», крестьяне, пришедшие в город по воевод­скому вызову и переселившиеся самовольно.

Ядро населения Иркутска составляли казаки. В 1673 году их было 25, в 1681-м – 44. Служилое население росло постоянно. К началу XVIII ве­ка в городе уже было 428 служилых.

Появляются московские дворяне. В числе государевых людей 11 бояр­ских детей, 4 подьячих приказной избы, 143 конных и 150 пеших казаков, десятников и пятидесятников, мельник казенной мельницы, «заплечный мастер». Прибыли переселенные «в вечное житье» служилые люди из дру­гих городов – по 15 человек из Сургута и Туринска, да 26 из Верхотурья, 9 из Березова.

Вся тяжесть государевой службы – суд и расправа, сбор ясака, карау­лы и дипломатические поручения – лежала на казаках.

Люди духовного звания – ружники пришли в Иркутск довольно рано. В городе были свой поп, дьякон, два дьячка, пономарь, просвирница.

Главным административным лицом в остроге был наместник, или во­евода, как правило, из числа боярских детей. Помните, как начинались че­лобитные письма к государю: «...енисейский сын боярский Якунька Поха­бов челом бьет...» Конечно же, он не был потомком московских, влади­мирских или новгородских бояр – знатнейших представителей русской аристократии. В Сибири в «сыновья» или «дети» боярские жаловались лю­ди низших чинов за особое усердие и отличие в каком-нибудь полезном деле «в награду и другим в поощрение». Звание становилось наследствен­ным, т. е. переходило от отца к сыну. Но обладатели его не имели практи­чески никаких особых преимуществ или привилегий. В таком же положе­нии находились и сибирские дворяне. Им не дозволялось иметь деревень, совершать крепости, покупать крестьян. В 1737 году в огромном крае на­ходилось 76 сибирских дворян и 277 детей боярских. Любопытно, что са­ми московские дворяне всячески отмежевывались от своих сибирских «со­братьев». Так, в 1767 году, когда стала работать Екатерининская комиссия, депутат Ярославского дворянства князь Щербатов заявил, что «сибирский дворянин не есть звание, а чин», и предложил для лучшего порядка управ­ления учредить там постоянный дворянский корпус.

И боярские дети, и сибирские дворяне тоже использовались в основ­ном «для посылок и служб» государевых. Они единственные были свобод­ны от многочисленных податей и повинностей. Правительство вниматель­но следило за тем, чтобы служилое население пополнялось только за счет детей или лиц, принадлежащих к этому разряду.

У детей боярских и сибирских дворян был свой особый «подчинитель­ный слой» – «задворные», «деловые» люди и половники. За определенное жалованье, вознаграждение они исполняли различные работы.

К податному сословию относились посадские и крестьяне. Последние делились на пашенных и оброчных.

В 1681 году Иркутский посад насчитывал всего 27 человек, а в 1698 го­ду «посадских, жен посадских и их детей мужского пола» было уже 350.

К посадским же относились ремесленники, наемные работники, мел­кие торговцы и «хлебные оброчники», которые хотя и жили в посаде, но занимались хлебопашеством и платили в казну оброк.

Среди посадских видим мы солеваров, винокуров, пивоваров и мель­ников.

Торговые люди делились на купцов, приказчиков и лавочных сидель­цев. В самом Иркутске торговые люди, по мнению иркутского историка В. П. Шахерова, появляются к началу XVIII века. Основатели многих извест­ных купеческих династий – Сибиряковых, Трапезниковых, Басниных – были выходцами с Русского Севера. Самые крупные купцы – «гости» – вели дело в Иркутске только через своих приказчиков. У приказчиков в подчинении находились лавочные сидельцы, которые и вели непосредст­венную торговлю. Последним подчинялись «работные промышленные лю­ди». В эти первые годы развития Иркутска купцы были самой многочис­ленной группой посадского населения. В 1724 году только в Иркутске их проживало 2,5 тысячи человек, что составляло 80 процентов от общего числа жителей города. В 1775 году случилась страшная история. Прави­тельство решило навести «порядок» в купеческих гильдиях. Все торговые люди, которые имели капитал менее 500 рублей, оказались в новом сосло­вии – мещанском. Быть купцом в те годы было не только престижно, но и выгодно. Купец не облагался многочисленными налогами и подушной податью, рекрутской повинностью, казенными службами; а те, кто состо­ял в первых двух гильдиях, не могли быть наказаны телесно. После рефор­мы в иркутских купцах осталось всего 77 человек. Зато какие капиталы складывались, какие фамилии засверкали на городском небосклоне – Мыльниковы и Солдатовы, Трапезниковы и Кузнецовы, Баснины и Сиби­ряковы, Дудоровские и Медведниковы... А какие дела воротили они, быв­шие странники российских дорог, те, кто шел нередко с одной лишь ко­томкой и яростным желанием достичь в жизни высот известных. Они тор­говали с Китаем и Америкой, гоняли корабли и караваны в неведомые большинству российских купцов страны. Они имели собственные крупные компании на Тихом океане, в Русской Америке... Известно, что первое время именно иркутские торговые люди играли ведущую роль в Россий­ско-Американской компании. 15 из 20 компаньонов ее представлено ирку­тянами!

Относительно самостоятельной группой городского населения были промышленники. Их основные занятия – охота, рыбная ловля, добыча со­ли, железной руды и слюды. Но и у промышленников хорошо заметно рас­слоение на «хозяев» и «рабочих». На низшей ступеньке промышленных людей стояли «покрученники», или «покручники». Они «покручивались», т. е. закабаляли себя в разные работы. Xозяин оплачивал их повинности в казну, кормил, давал небольшое вознаграждение.

Добирались до Иркутска «гулящие люди» – городская и сельская бед­нота, бродячие ремесленники, скоморохи, крепостные, бежавшие от поме­щиков в поисках лучшей доли.

И, наконец, крестьяне, кормившие все увеличивающееся население города. В Сибири государством была заведена государева десятинная паш­ня. Это означало, что вся земля объявлялась собственностью царя. Ее пре­доставляли крестьянину при условии, что он кроме своего поля обработа­ет и государеву десятину. Она выделялась особым полем.

В отличие от пашенных крестьян, оброчные платили пошлину уже го­товым продуктом – хлебом. Размер ее устанавливался так – четвертый сноп с «хорошаго хлеба», пятый сноп со среднего, шестой с плохого. Но, как правило, в казну шло гораздо больше. В царствование Михаила Федо­ровича встречались крестьянские семьи, которые накашивали до 300 ко­пен сена!

Со временем исчезают одни названия зависимых людей, появляются другие. Неизменной остается лишь суть – бедные и богатые, хозяева и служащие, правители и подчиненные...

С момента присоединения Сибири к Московскому государству и до конца XVII века, когда Иркутск получил статус города, прошло чуть более ста лет. Как же выглядели тогда иркутские «сибирянины»?

В одном из документов, датированном 1684 годом, можно найти такое описание сибиряка: «Черные волосы, серые глаза, скуловатость, татарко- ватость, слабая растительность на бороде». Появляется и своя особенность в одежде: «чулки по-сибирски».

На одежду шла ткань, которую производили в собственном хозяйстве. Конопля, лен, посконь, крапива шли на холст. Шерсть – на сукно.

Обувь, носки, рукавицы плели из конского волоса, использовались ко­жа, мех. Xолщовые одежды наши предки называли волоконщиной или портяниной. Суконные – пониточиной или сермяжиной. Для зимней одежды применялись меха и кожи животных. Поселянки носили прямые рубахи, юбки или сарафаны, телогрейки или шушуны, передники-запоны; на голове – повойники, кокошники, платки, косынки.

Посельцы щеголяли в длинных рубахах, шароварах. На голове зимой носили чебак, весной и летом – колпак.

Очень любили «сибирянины» пояса. Были они тканые, плетеные и ре­менные. На поясе крепились нож, кисет и другие необходимые предметы.

Среди верхних одежд распространены были суконные халаты-одноряд­ки, зипуны, шабуры, балахоны, шинели, армяки. Для верхней одежды счи­тался обязательным кушак.

В холодное время надевали рукавицы – верхние и исподки. Верхонки делали из кожи, собачьих шкур мехом наружу.

Осталось упомянуть об обуви наших посельцев. Она состояла из обер­ток ног – чулок и собственно обуви.

Основными материалами для изготовления обуви служили кожа и мех. От местных жителей посельники заимствовали унты, пимы.

А вот описание более позднего времени. Его оставила русская писа­тельница иркутянка Е. А. Авдеева-Полевая: «Жители Иркутска почти все бреют бороду и стригут волосы, не носят русских кафтанов, и даже чер­ный народ носит летом халаты, а зимою тулупы, крытые китайкою или нанкою; летом – круглые шляпы и картузы, а зимою шапки и меховые картузы.

Отличительный наряд женщин низших сословий – покрывало, кото­рое они называют накидкою. Накидки бывают обыкновенно ситцевые; но­сят и каныватные, с золотом. Прежде были накидки каныватные рублей по сту; и теперь многие за стыд почитают выйти из дому без накидки. Обык­новенную одежду женщин из простого народа составляют рубашки с ши­рокими рукавами и узенькими запястьями (у пожилых женщин бывает у рубашек высокий ворот и широкий воротник), юбка и душегрейка или шу­шун. Шушуны бывают разных кроев. Голову повязывают платком. Преж­де все купчихи носили юбки и кофты, а на головах платки; платки были парчовые, глазетовые, тканые, с золотыми каймами, шитые золотом, би­тью, канителью; бывали платки по сту пятьдесят рублей; дома носили в до­статочных и бедных домах бумажные вязаные колпаки. Ныне все молодые женщины, купчихи, одеваются точно так же, как и в столице. Кто приедет прямо из Москвы или Петербурга, тот мало заметит разницы в одежде; за­то его слух жестоко пострадает от тамошнего выговора.

В богатых купеческих домах женщины с давних времен подражали сто­личным модам, и нигде более, я думаю, не сохранились наряды прабабу­шек. В маскарадах встречаете роброны, фуро, на головах кораблики; муж­чин видите в старинных французских кафтанах. На женские наряды упо­требляли прежде штоф французский, китайский, штоф по саржирону».

Население Иркутска растет. В 1700 году в городе проживало 726 чело­век мужского полу, через 22 года цифра приблизится к трем с половиной тысячам. В 1775 году перевалит за четыре. К концу XVIII века Иркутск становится крупным социально-экономическим, культурным и политиче­ским центром Сибири. В нем живет десять тысяч иркутян, довольно зна­чительное число по тем временам.

Теперь поговорим о праздниках, которые отмечали иркутяне. С чего начать? Конечно, с Нового года.

Как отмечается Новый год в наши дни, знает каждый. Ну, а что было раньше? Совершенно верно – ставили елку. Правда, есть сведения, что до 1850—1860-х годов праздник-елка (так называли в старом городе Новый год) был редкостью. А вот к концу восьмидесятых годов XIX века он прочно во­шел в обычаи сибиряков. Новому году предшествовали рождественские пра­здники, начинались они 25 декабря с организации детских увеселений.

Вот что писали иркутские газеты об этом в 1888 году: «Как гласит хро­ника Иркутска, праздники нынешнего года начались также с детских ве­черов и елок. Иркутские елки и детские праздники блестящи, оживленны благодаря множеству городских школ и значительному количеству учащихся детей. Нам удалось видеть елку, устроенную для всех городских училищ, где собрались все дети городских школ, учителя и учительницы. Имея се­мейный характер, елка эта была для детей, конечно, величайшим удоволь­ствием».

Нет ничего удивительного в том, что прежде всего Новый год с нетер­пением ждали дети. Именно в эти радостные дни для них специально ус­траивали гуляния, ярмарки, театральные представления.

Перелистаем еще раз старые газеты: «2 января в Иркутском театре дан утренний спектакль для детей всех городских школ. Поставлены были сце­ны из «Ивана Сусанина» и «Волшебной флейты». До тысячи детей были размещены в театре...»

Кстати, на праздниках-елках богатые купцы делали пожертвования. Например, только А. К. Трапезников в том же 1888 году подарил 30 тысяч рублей для образования и воспитания детей и 35 тысяч на содержание го­родских школ.

Детские хороводы водили под «Елочку». Да, да, ту самую, что и сего­дня предлагают спеть малышам.

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла...

Зимой и летом стройная,

Зеленая была.

Песенка, стихи которой написала поэтесса Р. Кудашева, мелодию – музыкант-любитель А. Бекман, пришла к нам из той далекой поры.

Апогей праздника наступал 31 декабря. В этот день город был особен­но красив. 31 декабря 1856 года, рассказывает «Иркутская летопись», «ве­чером старый год провожали, а новый встречали великолепною иллюми- нациею. Против дома генерал-губернатора Муравьева устроен был фейер­верк в разных видах, вензель из плошек, и играла музыка; по всей Боль­шой улице, начиная от берега Ангары и до речки Ушаковки, по обе сто­роны... улицы, поставлены были плошки и протянуты на подставках верев­ки, вышиною наравне с фонарными столбами; на этих веревках развеше­ны были очень часто разноцветные фонари – около трех тысяч. Публич­ный театр был весь иллюминирован...»

С началом весны в городе устраивались народные увеселения. Строи­лись качели, особые горки, «с которых можно было скатываться по дере­вянным рельсам в небольших колесных повозочках».

Впрочем, массовых, истинно народных развлечений явно не хватало. Об этом писал еще Семивский: «Кроме вторника на Фоминой неделе и последних дней на Сырной неделе, или Масленицы, публичных, или об­щенародных гуляний, по примеру прочих российских городов, в Иркутске никогда не бывает».

Еще об одном занятии горожан упомянул путешественник Вязовский. Ему бросилось в глаза, что «особенность иркутского центра – это скамей­ки на тротуарах, где иркутяне любят сидеть в свободное время».

Конечно, отмечались именины. Сегодня их нередко путают с днем рождения. В те времена каждому имени соответствовал святой. И вот в день празднования этого святого отмечались именины. В Иркутске, по рассказам Авдеевой-Полевой, это происходило так: «...утром пекли мно­жество пирогов, сдобных, из простого теста, с вареньем, изюмом, черно­сливом, винными ягодами, с пшеном сарочинским, капустой, морковью и другими начинками. Пироги рассылались к родственникам по три и по четыре пирога; где были маленькие дети, то клали маленькие пироги по числу детей. Разносили и развозили их женщины. Вошедши в комнату, женщина молилась Богу, кланялась хозяевам и, поставив пироги на стол, просила пить чай к имениннику или обедать, как было приказано; потом отправлялась в другой дом. У кого было много родни, те рассылали не­сколько женщин с пирогами. Знакомых звали без отсылки пирогов. Вече­ром, когда приезжали гости, подавали вина, потом кофе (хотя и не во­время) и чай; к чаю подавали женщинам каждой тарелку с разными пи­рожными».

Масленицу праздновали с блинами, катаньем по улицам на широких санях с ряжеными, шутами. Сани расписывали, устилали коврами. Кто мог, делал себе маску. В разгар праздника появлялась лодка с мачтой, в ко­торой сидели потешники и ряженые. Она катилась на полозьях, запряжен­ная шестью, а то и двенадцатью лошадьми. Настоящий карнавал. Однаж­ды в одном городе мачта перепугала лошадей у полицмейстера, и старин­ный обычай – «плавание лодки» – был запрещен.

Масленичный кортеж свидетельствовал о знатности и богатстве участ­ников. Те, кто имел капитал, строили огромные сани с настланным полом, беседкой. Здесь же сидели музыканты.

Именно таких участников Масленицы высмеивал фельетонист иркут­ской газеты, задавая вопрос: «Кому предстоит настоящая Масленица?» И давал злой и ироничный ответ: «Заседателю N-ского округа, добравшему­ся до места и пустившемуся во все тяжкие свои мечты о наживе; Масле­ница горному исправнику X, подобравшемуся к золотопромышленникам; Масленица инженеру, получившему добрую командировку и заведшему тотчас же пару лошадей и модную камелию; Масленица торговцу, скупив­шему выгодно хлеб при повышении цен и ожидающему нагреть руки во время голодовки; Масленица аферисту, явившемуся с благодетельным проектом водоснабжения, когда глупая дума поддалась на его обольсти­тельные речи и выкладки, а он положит десятки тысяч в карман, пустив вместо воды только пыль в глаза. Вот это Масленица!»

В самом начале XIX века в Иркутске были распространены вечерин­ки, непременной частью которых являлись танцы. Кроме традиционных русских, популярностью пользовался придуманный иркутянами танец под названием «восьмерка». Сибирский романист Иван Калашников оставил нам описание «восьмерки», при которой пары «становятся в кружок и по­том, начиная с первой, вертятся по порядку, одна за другою: вначале пер­вая со второю, потом с третьею, четвертою и так далее. После первой на­чинает то же вторая, там третья и все последующие, делая разные фигуры, как-то: крест, круг, плетень и т. п. «Восьмерка» есть танец самый продол­жительный и утомительный, особенно при большом числе пар. Незадолго до настоящего времени она была в употреблении на самых парадных ба­лах иркутских, и, бывало, какой-нибудь секретарь казенной палаты или за­седатель земского суда, расфранченный по иркутской моде, со всею про­винциальной ловкостию подбегал к оркестру и торжественно провозгла­шал: «Восьмерку!»

Кроме вечеринок, в городе устраивали многолюдные маскарады. Новый человек, прибывший в Иркутск, был бы чрезвычайно удивлен, услышав на бале-маскараде сплошной колокольный звон, который шел от пола... а точнее – от каблучков обуви. Именно в них были встроены колокольчики. Долгое время «поющие» сапожки были самой изыскан­ной принадлежностью маскарадного костюма не только дам, но и кава­леров.

Были здесь и свои франты. Они носили разную обувь. Таким «щего­лям» какой-то остроумный иркутянин дал прозвище «дже и фордуле и раз­ные вакрантасы». «Дже» означало сапоги со стоячими голенищами; «фор­дуле» – голенища в виде мехов гармошки; «вакрантасы» – каблуки, наби­тые медными гвоздями... А в целом обувь – «черт-те что».

 

***

Герб – это условное изображение, являющееся символом и отличительным знаком государства, города, а в старину – рода или отдельного лица и отражающее исторические традиции владельца. Обычно герб составляется по правилам, принятым в данное время или в данной стране, и утверждается определен­ным законодательным актом.

В. Драчук

 

Живописец Станислав Лопуцкий еще и еще раз перечитал царский именной указ. В особенности эти несколько слов: «...на том знамени на­писать разных государств четырнадцать печатей в гербах».

Он кликнул своих учеников Ивана Безминова, Дорофея Ермолаева да Андрюшку Москвина, которого только-только приобщал к своему ремес­лу. Прочел указ императора.

—                 Знамя гербовное государя Алексея Михайловича работать предсто­ит. Уяснили, отроки, смысл и величие, что содеять предстоит? – спросил учитель с необычной для него веселостью.

Иван и Дорофей молча переглянулись, пожав плечами. Знали, учитель не любит, когда «да» говорится слишком быстро, без обдумывания и со­мнений. Еще бы! Их труды годом-другим не измерить. Десятилетия прой­дут, а может, и больше... Больше Лопуцкий не загадывал, боялся сглазу. Xотя свято верил – и этих тысяч дней, мелькавших зимами и веснами, вполне достанет, чтобы их работу оценили по достоинству.

Ученики ждали похвалы и одобрения – ведь видит учитель воочию плоды воспитания своего. Но на этот раз Станислав Лопуцкий не похва­лил за терпение и выдержку. Казалось, учитель чем-то встревожен. Он бы­стро передвигался по палате, которая одновременно служила и домом, и мастерской, время от времени останавливался у начатых работ, что-то об­думывая, ища решения.

—                 Сейчас же и начнем, – совсем тихо сказал учитель и принялся го­товить дорогую красную и белую тафту.

—                Иван, займись красками и кистями, а ты, Дорофей, рисунками гер­бов. Подбери их, разложи, как сказано по указу. Андрей, около Дорофея будь, вникай, взором и умом охватывай – то наша первая заповедь.

Знал Лопуцкий страсть Ермолаева к геральдике. Не раз замечал, как тщательно подбирал Дорофей элементы будущих гербов, как долго проси­живал над эскизами...

Дорофей разложил перед собой все гербы.

—                Андрей, гляди, – подозвал он подростка. – В середине в кругу бу­дет двуглавый орел под двумя коронами. В правой лапе скипетр, в левой – держава. В середину орла впишем всадника на коне, колющего змия. Те­перь так. По правую и левую стороны в клеймах гербы новгородский, вла­димирский, казанский, киевский. Над орлом станет вид Кремля с надпи­сью «Москва», а под ним поставим еще два герба – астраханский и сибир­ский...

Андрюшка вздрогнул.

— Ты чего? – удивился Дорофей.

— Брат мой старший в Сибирь ушел, год вестей нет. Поди, сгинул...

Он взял эскиз сибирского герба – две собаки или волка держат в зу­бах корону, а между лап у них лук и стрелы. Взглянешь на герб – кажет­ся, все так просто, но Андрей уже знал, сколько сил затратит создатель, пока появится эта миниатюра. Ведь нужно было следовать особым прави­лам, собрать обширные сведения о местности, которой даруется этот осо­бый знак. И здесь все важно, говорил учитель, – природные условия, ре­месла и традиции, история и легенды.

Он наизусть помнил вопросник, который рассылался по городам Рос­сии герольдмейстерской конторой, прежде чем приступить к составлению очередного герба: «Сколько давно и от какого случая или причины и от кого те городы построены, каменные или деревянные или земляные, и от каких причин, какими имянами названы, которых языков и в тех языках те речения не знаменуют ли какого сходства;

и каждого из тех мест каких родов скоты, звери и птицы всем имена, а особливо где есть род какой партикулярной;

и самые те места гористыя или равныя, болотныя ли или сухия, степныя ли или лесныя и плодовитым древам партикулярным наипаче какой род; какова хлеба в котором месте болши родитца;

и те городы на морях или на каких озерах или реках, и как их имяно- вали, и в них каких родов партикулярных наипаче рыб обилие бывает;

и огородных, и полевых, и лесных овощей и всяких трав и цветов че­го где больше родитца;

и в которых местах какие народы живут: русския ли, или татарские, или иной какой нации и какова звания;

и который город взят осадою или войною (задачею или добровольным подданством, сочинением или установлением мира) или иными какими случаями, какие возможно сыскати...»

А еще Андрей знал, что геральдика не допускала существования оди­наковых гербов. Вот почему и Дорофей, и учитель часто листают книги с изображениями знаков. Пытаются запомнить их, чтобы не ровен час са­мим не ошибиться.

Дорофей позвал его и молча протянул уже готовый рисунок герба.

— Иркуцкий рубленый город, – прочитал Андрей...

Именно так. В 1686 году возведенный в статус города, Иркутск через четыре года получает свой герб – особый знак.

В летописи П. И. Пежемского и В. А. Кротова сказано:

«...Герб города Иркутска высочайше пожалован первоначально 18 фе­враля 1690 года, а сего года 26 октября высочайше подтвержден. Он пред­ставляет в серебряном поле бабра, бегущего по зеленой траве в левую сто­рону щита и имеющего в челюстях своих соболя. Многие у нас разумеют сказанного бабра за бобра. Бобр (castor liber) – известное земноводное жи­вотное, шкура которого ценится очень высоко; а бабр (lelis pantera) – кро­вожадный, сильный и лютый зверь, живет в жарких странах. Он иногда за­бегает в Сибирь из Китая. Шкура его светло-желтоватого цвета с черно­бурыми поперечными полосами, с длинным хвостом. Этот-то зверь и изо­бражен на гербе города Иркутска и всей Иркутской губернии».

Скажем, что кроме герба Иркутск имел еще один особый знак – пе­чать. В сибирских острогах печати появились вскоре после вхождения края в состав России. Ими накладывали «слепки на товары, пошлиною очи­щенные».

Иркутская городская печать своим изображением повторяла герб: «Пе­чать в Иркутском серебряная, вырезано же: печать Государевой земли Си­бирской».

Кроме того, особый знак, повторяющий городской герб, имели долж­ностные лица – волостные старшины, городские головы, базарные смот­рители. Но это произошло гораздо позже – во второй половине XIX века.

Нам, конечно же, интересно подробнее узнать о деталях иркутского герба, о том, что они символизируют. Заглянем еще раз в мастерскую Ста­нислава Лопуцкого.

Дорофей посвящал Андрея в тайны геральдики.

—                 Запомни, Андрей, все гербы в основании имеют щит. Сия традиция испокон веков идет. От рыцарей. Щит может быть пяти форм – варяж­ской, итальянской, испанской, немецкой и французской. Для этого сибир­ского города Иркутска мы избрали последний. Серебряное поле – это во­да. Географы и путешественники рассказывают о могучей реке Ангаре и Байкальском море. Соболь в зубах бабра – символ пушных богатств.

—                А бабр? – спросил Андрей, рассматривая странного зверя, похоже­го на тигра.

—                Бабр забегает в Сибирь из Китая. Зверь могучий...

—                Наверное, им хотели показать силу города, обширность подвластных земель, богатства рек и тайги.

—                Может быть, и так...

Оставим мастерскую художников и перенесемся в XVIII век. Перели­стаем страницы удивительной, поистине волшебной книги, названной по имени автора словарем Даля. Известный русский собиратель, писатель и ученый, он раскрыл нам тайный смысл тысяч слов, которые сегодня не встретишь в обиходе. Вот что писал он о бабре: «Бабр – сибирский зверь, равняющийся по лютости и силе льву; тигр, полосатый, королевский, цар­ский тигр...» Может быть, бабр в значении «царский тигр» был введен в печать и герб Иркутска не случайно? Может быть, именно так московский государь подчеркивал свою власть над новой «землицей»? Ведь геральдика всегда была спутницей дипломатии.

Нередко в старинных книгах, на сургучных печатях, которыми скреп­ляли документы, можно увидеть иркутский герб, увенчанный короной, – это символ императорской власти.

Кроме герба и печати, в Сибири, в том числе в Иркутске, был распро­странен еще один особый знак. На этот раз денежный.

Долгое время в Сибири «били» монету из «золотистой и сребристой меди». Она была разного достоинства: полушечная, десяти-, пяти-, двух- и однокопеечная.

Чеканка сибирских денег – результат политики императрицы Екате­рины II, которая объявила край царством. Всего выпустили денег на пять миллионов рублей. Запрещение чеканить монету с сибирским гербом от­носится к 1787 году.

История герба Иркутска продолжилась в 1995 году, когда был принят городской Устав. Городская дума обратилась в Государственную герольдию в Санкт-Петербург. Эскизы фактически нового герба были сделаны глав­ным художником Иркутска В. Ким Кир Xо. После доработок эскизов герб был зарегистрирован под номером 132. Свой номер – 133 получил и флаг Иркутска.

Новый герб города был серьезно изменен по сравнению с историчес­ким геральдическим знаком. Современный герб выглядит так: на зеленом поле земли изображен черный бабр, бабр теперь смотрит направо, а не на­лево. Голова зверя смотрит анфас, а не в профиль. Из герба удалили на­звание города, которое значилось сверху. Бабр также изображается на го­родском флаге. Сам флаг представляет собой белое полотнище с голубой полосой.

После получения регистрационных грамот эти символы стали офици­альными знаками отличия Иркутска.

 

***

Иркутск есть город, который, особливо благодаря его об­ширной торговле, заслуживает внимания отменного. Он есть склад всего торгового дела сей губернии, исключая те товары, что, не попадая в него, идут из Якутска прямо в Енисейск... Иркутск, будучи теперь истинным центром сибирской торгов­ли, будет распространяться паче и паче, и если можно прони­цать слабыми нашими взорами будущее, он по положению сво­ему определен быть главою сильныя и обширныя области.

А. Н. Радищев

25 лет понадобилось Иркутску для того, чтобы из острога стать горо­дом. Событие по тем временам исключительно важное, означавшее, что Иркутск приобрел особый политический статус, что его экономический, культурный уровень, административное устройство поднялись на ступень­ку, вполне соответствующую его новому положению. После 127 лет вое­водского управления, когда, как писал М. Ядринцев, «управление вверя­лось совершенно усмотрению воевод: «делати по тамошнему делу и по сво­ему высмотру, как пригоже и как Бог вразумит», в Сибири вводится гу­бернское правление.

В 1719 году громадный край делится на пять провинций. Иркутск ста­новится центром одной из них. Он еще не свободен во всем, и его вице­губернаторы подчинены Тобольску. Но в 1764 году, после очередной адми­нистративной реформы, когда указом Екатерины II Сибирь провозглаша­ется царством, а провинции – губерниями, Иркутск уже числится губерн­ским городом. Появились органы самоуправления – посадская община. Она выбирала городовой магистрат, или ратушу, во главе которой стояли два бургомистра и четыре ратмана.

Первая ратуша открылась в 1722 году. Потом ее заменили магистратом, он ведал городскими делами до 1728 года.

Важную роль играл посадский сход, представлявший интересы торго­во-ремесленного населения Иркутска. В его ведении находились слободы, сотни, гильдии и цеха. В слободах и сотнях избирались староста и сотни­ки, в гильдиях и цехах – старшины. Слободские старосты следили за точ­ным исполнением гильдейских решений, собирали различного рода пода­ти, вели учет слобожан и т. п.

Посадский «мир» выбирал двух земских старост, в распоряжении ко­торых находилась канцелярия – земская изба.

В состав исполнительного органа кроме старосты входили писчик, рас- сыльщики и два сторожа. Земской староста обычно являлся выходцем из купеческого сословия, ведь главная часть его обязанностей заключалась в регулировании торгово-экономической жизни города. Староста обладал немалой властью. К примеру, только он мог созвать посадский сход по ре­шению магистрата «советоваться о мирских нуждах».

Нужд было немало: выборы должностных лиц, отбывание казенных служб, правильный расклад подушной подати, добывание денег по специ­альным указам правительства и оброка с лавок, торгов и промыслов. Все эти вопросы были жизненно важными для Иркутска и иркутян. Вот поче­му участие в мирском сходе считалось непременным делом для каждого взрослого мужчины.

Иркутск стал центром торговли и ремесла. Два гостиных двора на Тих­винской площади едва вмещали всех торговцев. В одном находилось 224 лавки, а в другом – 243. В 1778 году начали строить новый гостиный двор. Прежний обветшал, да и стал тесноват для Иркутска. С утра до ночи на главной городской площади – Тихвинской – царило оживление. Подъез­жали новые и новые караваны с грузами. Случалось, в день здесь покупа­лось и продавалось товаров на полтора миллиона рублей. Сумма по тем временам колоссальная!

В. П. Шахеров сделал очень интересный вывод. Оказывается, в Иркут­ске очень рано сложился слой предприимчивых торгово-промышленных людей. Люди были под стать условиям. Рисковые, бывалые, изведавшие всего, они тянулись в этот город в надежде обрести славу и богатство, осесть навсегда, обзавестись семьей, домом... Их влекло и выгодное гео­графическое положение Иркутска, и «ориентация на внешнюю торговлю с пограничными странами. Еще до официального признания его как города к стенам Иркутского острога стали приходить бухарские караваны, – рас­сказывает В. П. Шахеров. – Самый большой, состоящий из 172 верблю­дов, привез в 1686 году товаров китайских и бухарских на 2 тысячи руб­лей. К их прибытию в город съехалось столько торгового люда, что все складские помещения были забиты товарами. Из-за начавшейся в Монго­лии войны бухарские караваны перестали приходить в город, но с девяно­стых годов XVII века начинают формироваться первые торговые транспор­ты в Китай».

Как крупный торговый центр, Иркутск имел четыре выезда. Москов­ский вел через тайгу и реки, через Каменный пояс в Европу. Заморский – в Забайкальские степи. Кругоморский – в Южное Прибайкалье, к знаме­нитому Китайскому торгу, в Монголию и Китай. Якутский простирался на север, в Русскую Америку, к Лене и Амуру, холодным морям и Восточно­му океану. В 1768 году в Сибири были официально учреждены ярмарки. «С этого момента, – считает В. П. Шахеров, – Иркутская ярмарка пре­вращается в ведущую для всего Восточно-Сибирского края. Обороты ее быстро росли. В конце XVIII века достигли 3,7 миллиона рублей, что со­ставляло 6 процентов от общероссийского ярмарочного оборота».

Иркутский гражданский губернатор Корнилов в любопытном сочине­нии «Замечания о Сибири», изданном в 1807 году, размышляя о положе­нии Иркутска, отметил, что оно «весьма способствует коммерческим она- го оборотам со всею Восточною Сибирью. От полуденной страны все с ки­тайских границ вымененные товары складываются в Иркутском каменном гостином дворе; а от северо-восточной привозится туда множество пушно­го товара якутской и американской промышленности. В мое время купцы имели здесь до 400 капиталов, с которых взималась в казну подать, и, не­смотря на затруднительную переправу чрез Байкал тамошних грузовых су­дов, иркутское купечество не токмо не теряло, но ежегодно умножало свои капиталы».

К 1726 году Иркутск занимает значительную площадь: от берега Анга­ры, где был построен острог, до Большой улицы. В нем два «города»: боль­шой – центр торговли, ремесленников, где стояла полковая казачья изба, тюрьма, полицмейстерская контора, и малый – с его канцелярией, судеб­ной палатой, вице-губернаторским домом и амбарами, местом, где жили лучшие люди Иркутска. 939 домов насчитывал город – цифра по тем вре­менам и сибирским условиям немалая.

В 1744 году в Иркутске проживает уже 7 тысяч человек, а к концу ве­ка – более 10 тысяч.

К концу XVIII века насчитывалось около 60 улиц. Главной была За­морская. Она делила город на две части. Обе получили название по име­ни рек. Северная звалась Идинской стороной (река Ида), а южная – Ан­гарской стороной (река Ангара).

В Иркутске развиваются практически все ремесла, известные в России. В топографическом описании Иркутского наместничества 1791 года отме­чалось, что горожане «наиболее обращаются в торговле пушных товаров и вместе с тем занимаются промыслом зверя, рыбы и ремеслами: иконным, плотничным, сапожным, кожевенным, шапочным, портновским, рука­вичным, гребенным, свечным, пряничным, кирпичным, бочарным, ко­тельным, чеканным, скорняжным, шерстобойным, мыльным, кузнечным и др.»

Вильгельм Лагус, биограф известного путешественника, ученого и промышленника Эрика Лаксмана, который долгое время жил в Иркутске, так описывает город конца XVIII века: «...подобно оазису в пустыне, лежа­щий близ Байкала Иркутск привлекал к себе торговые пути Азии, вместе с ними и людей различного восточного и западного происхождения, ог­ромные капиталы и весьма оживленные торговые сношения. Народонасе­ление и богатство города возрастали с каждым годом; в нем уже было 20 тысяч жителей, 12 церквей, между которыми также и лютеранская, не­сколько училищ, библиотека, кабинет редкостей и театр, не говоря уже о банках, лечебницах и прочих обыкновенных публичных учреждениях. Вследствие чрезвычайной роскоши уже называемый сибирским Петербур­гом, Иркутск вместе с тем замечателен был своим гостеприимством...

Погруженный в материальные интересы, Иркутск не чуждался и лите­ратурных занятий...

Здесь жили естествовед Карамышев и весьма начитанный граф Ман- тейфель, здесь гащивали сплошь и рядом иностранные исследователи француз Патрен, корреспондент Палласа, и монголист Иерич, потом в 1786 и следующем году – Биллинг с своею большою экспедицией, в 1787 году – англичанин Ледьяр, в 1788 году – Лессеп, потом Сиверс...»

Долгое время утверждали, что в промышленном отношении Иркутск был самым отсталым городом России. А ведь еще с середины XVIII века здесь действовали мануфактуры, которые с полным основанием можно на­звать фабриками.

Стефан Иванов имел шелкоткацкую фабрику. Этим же делом промы­шляли купцы Прокопьев и Глазунов. По указу Екатерины II из адмирал­тейства в Иркутск отправился мастер прядильного ремесла.

Под иркутским парусом ходило большинство кораблей Байкальской флотилии, на Охотском море и в Восточном океане.

А Иван Шароглазов в предместье Глазково сам стал выращивать пеньку.

Крупным дельцом слыл и Михайло Сибиряков. Он открыл специаль­ное полотняное производство.

«Братья гость Иван и купчина гостиной ситни Алексей Ушаковы» вхо­дили в число самых крупных хлебных, квасных, пивных, винных и банных откупщиков. Они владели пашнями и мельницами, солеварницами и со­лодовнями. Товары их раннекапиталистических предприятий можно было встретить в самых крупных городах Сибири и Европейской России. В 1686 году Ушаковы отправились в Ярославль и наняли там шесть мастеров «на несколько лет для изготовления добрым мастерством против ярославского 14 800 юфтей кожи из расчета по две юфти кож каждому за день и обуче­ния двух ушаковских людей своему мастерству отделки кож от золения до окраски».

В 1688 году иркутский посадский Иван Штинников открыл мылова­ренный завод. В 1695 году он ходил самостоятельным торгом в Китай. А вскоре его можно было увидеть во главе Иркутской таможни.

В 1750 году на левом берегу реки Ангары у устья Иркута Прокопьев поставил стекольный завод, в 1768 году в Иркутске появляется вторая сте­кольная мануфактура.

В начале 1740 года появились в Иркутске братья Андрей и Алексей Курсины. Они стали проводить опыты по изготовлению из местных мате­риалов фарфоровых изделий. Один из братьев специально отправился в Китай, чтобы узнать, в чем секрет знаменитого китайского фарфора. Ос­новы производства иркутского фарфора были заложены. В начале XVIII века Алексей Евсеевич Полевой, отец будущих знаменитых литераторов, освоил производство фаянса в Иркутске. Через несколько десятков лет в Тальцах станут делать настоящие фарфоровые изделия. Пройдет еще нема­ло лет – и в устье реки Xайтинки встанет завод, где получат фарфор изу­мительной красоты. Слава о нем разнесется по всей России.

Но как торгуют иркутские купцы и ремесленники, что за мысли рож­даются в их голове, интересуются ли они еще чем-нибудь, кроме торга и денег? Вот несколько любопытных высказываний на сей счет.

Из «Описания Иркутского наместничества 1792 года»: «Товары полу­чают из Москвы, от города Архангельского, а также с ярмарок Макарьев- ской, Ирбитской и Енисейской. Азиатские – из Китайского государства. И во все оные места отвозят для продажи пышные товары. Нет недостат­ка ни в виноградных винах, ни в водках, ни в сахаре, ни в чае, ни в сук­нах, полотнах и материях. Легко можно достать всякую посуду: серебря­ную, медную, хрустальную и деревянную, масло, уксус, спирты, травы, краски и все почти, что только есть в Москве и Петербурге, только что не в равном качестве, количестве и цене».

М. Александров, посетивший Иркутск в 1827 году, оставил любопыт­ные высказывания как раз по интересующей нас теме: «Тут продавалось все, кроме птичьего молока». Г. Н. Потанин: «Города Восточной Сибири отличались от городов Западной тем, что последние отвозили в Европей­скую Россию громоздкие сырьевые материалы для заводской обработки, так называемый жировой товар и другие произведения сельской промыш­ленности, тогда как города Восточной Сибири доставляли в Европейскую

Россию дорогие и удобные для перевозки продукты: золото, меха, чай... Купцы Западной Сибири со своими тяжелыми и громоздкими, но деше­выми товарами ездили сбывать их на ярмарку в Ирбит, купцы же Восточ­ной Сибири приезжали со своими легкими для провоза, но дорогими ме­хами и чаями до Нижегородской ярмарки. Таким образом, иркутские куп­цы имели случай ежегодно проезжать на тысячу верст дальше на запад и очень близко подъезжали к столицам государства, особенно к Москве. Для усвоения если не духовной, то, по крайней мере, внешней культуры, ир­кутские отправители сибирских товаров были поставлены выгоднее, чем жители западносибирских городов».

А вывод Г. Н. Потанин сделал такой: «Поэтому иркутский купец – по­ставщик на запад элегантных продуктов востока: золота, соболей, чая. Томский купец отправляет кожи, сало, шерсть. Иркутянин – негоциант, томич – прасол. Негоциант ищет удовольствий в чтении книг, в беседе с учеными, путешествии с просветительными целями, выскочка из прасолов находит их только в удовлетворении своих животных потребностей».

Приведем еще один показательный факт, характеризующий роль и значение Иркутска в сибирской жизни. Когда в конце XVIII века в Моск­ве была создана Екатерининская комиссия для составления проекта ново­го Уложения, в числе заседателей было 29 представителей Сибири. Иркут­скую губернию, и главным образом Иркутск, представляли восемь человек.

Немногие города России так активно участвовали во внешнеполитиче­ской деятельности, как Иркутск. Он становится проводником русско-мон­гольских и русско-китайских экономических и культурных связей. В 1793 году существовал даже проект создания компании на паях местными куп­цами для развития этих контактов. «Составление каравана, закупка това­ров, наем работников – все это должно было осуществляться в Иркутске. Компаньоны, пытаясь заинтересовать правительство, предлагали вывозить из Китая предметы, необходимые стране, главным образом драгоценные металлы и сырье для промышленных предприятий: золото, серебро, шелк, сырец, ревень, сахар и т. д. Предлагалась даже промышленная переработ­ка некоторых видов сырья. Так, планировалось создание в Иркутске или близ него сахарного завода, для чего авторы проекта испрашивали государ­ственной привилегии».

Иркутские купцы часто бывали в Урге. Они вели здесь обмен товара­ми, заключали сделки.

Золотой век для купечества наступил в 1762 году, когда отменили ка­зенную монополию в кяхтинской торговле и разрешили торговать всеми видами пушнины.

В пятидесятых-шестидесятых годах XVIII века Иркутск, наряду с Москвой, Петербургом, Казанью, Киевом, Ригой, Xарьковом, Калугой и Нижним Новгородом, входил в число важнейших городов России. Имен­но тогда эти города считались главными торговыми, ремесленными и про­мышленными центрами страны, именно они снабжали Россию товарами местного и заграничного производства.

В 1769 году в Иркутске учреждается банковская контора. Вместо маги­страта, ратуши в 1787 году открывается городская дума, призванная управ­лять общественными делами. Это стало следствием введения в 1785 году городового положения.

Что же нового приобрел Иркутск с появлением этого крайне важного и необходимого документа?

Прежде всего, расширился сам состав «общества градского», в который попали теперь все проживающие в Иркутске и имеющие недвижимость или иную собственность. Иркутяне получили право выбирать своего го­родского голову. Сам голова мог быть избран, если ему было не менее 25 лет и он обладал капиталом не менее 5 тысяч рублей. Все иркутское обще­ство разделилось на шесть категорий. «Настоящими городовыми обывате­лями» становились лишь те, кто имел собственность или недвижимость. Далее шли купцы первых трех гильдий. Затем шла группа цеховых ремес­ленников, затем иногородние и иностранцы, работающие в Иркутске. Пя­тую группу составляли именитые граждане, судовладельцы или люди сво­бодных профессий с высоким образовательным цензом. И наконец, по­следнюю категорию иркутских посельцев составляли посадские, те, кто жил в Иркутске издавна. Такой крайне сложной и регламентированной си­стемой представляется начальное самоуправление иркутского общества. Иркутян к моменту начала истории самоуправления было в городе немало по тем временам. В 1792 году в Иркутске проживало ни много ни мало – почти 9 тысяч человек обоего полу. Только в купеческих гильдиях значи­лось более 500 человек.

История же собственно городской думы началась с забавного курьеза. 1 января 1787 года состоялось торжественное открытие городского органа самоуправления. 17 января состоялось заседание общего присутствия ду­мы. И вот тут все увидели, что вместо шести гласных избрано 20. При­шлось иркутянам провести первые в своей истории не только выборы, но и перевыборы. Вот он, первый состав Иркутской городской думы:

Настоящий городовой обыватель Андрей Шалев, мещанин 1-й части Григорий Трушков, настоящий городовой обыватель Петр Попов, купец 2­й гильдии Андрей Савватеев, цеховой Михайло Радионов, цеховой Алек­сей Фередгеров.

Первым городским головой стал Михаил Васильевич Сибиряков. Па­мятным днем стало 19 января, когда из губернского магистрата гласные ду­мы получили большую серебряную печать городского общества.

Работы у думы хватало. Она обязана была способствовать развитию торговли и заниматься благоустройством города, собирать доходы, сохра­нять город от ссор и нерадивого поведения граждан... Всех обязанностей не перечесть.

С появлением в Сибири М. М. Сперанского, который реформировал в том числе и управление городами, история Иркутской думы получает оче­редной виток – новый закон «Учреждения для управления Сибирских гу­берний и областей». Отныне все города делились на три категории – мно­голюдные, средние и малолюдные. Попав в категорию многолюдных горо­дов, Иркутск получил и общественное управление, что называется, по пол­ной схеме. Сама же функция думы была сведена к хозяйственной деятель­ности, но фактически она занималась всеми вопросами внутренней жизни города. 15 пунктов определяли функции думы. Сюда входили сиротский суд и опека, цеховая управа и городской суд, сбор налогов и надзор за мак­лерами...

Много других изменений и дополнительных дел ожидало Иркутскую городскую думу. Менялись названия должностей и структура этого город­ского органа управления. Главными функциями думы являлись регламен­тирование местной жизни, создание условий для развития городского хо­зяйства, для жизни и работы людей.

Население столицы обширной губернии постоянно увеличивалось. Время от времени происходили переписи – когда общероссийские, когда свои, местные. 15 января 1884 года в Иркутске прошла однодневная пе­репись населения. Когда подвели итоги, оказалось, что в Иркутске про­живает 36 117 душ обоего пола, в том числе 19 488 мужчин и 16 629 жен­щин. Но перепись давала не только представление о количестве населе­ния, данные ее говорили о вероисповедании, образовании иркутян, харак­тере недвижимости. Иркутский летописец Н. С. Романов приводит такие данные: «По вероисповеданию жители распределяются: православных – 89,58 процента, евреев – 5,25 процента, католиков – 2,37 процента, ма­гометан – 1,43 процента, лютеран – 0,53 процента, шаманствующих – 0,34 процента, старообрядцев – 0,29 процента, ламаистов – 0,16 процента, армяно-грегориан – 0,04 процента, англиканского исповедания – 2 жен­щины.

По сословиям: мещан и цеховых – 37,29 процента, крестьян – 15,6 процента, поселенцев – 9,13 процента, солдат служащих – 7,85 процента, чиновников служащих – 4,36 процента, отставных – 2,15 процента, дво­рян – 3,98 процента, казаков – 3,96 процента, купцов – 2,96 процента, почетных граждан – 0,6 процента, духовенства – 1,81 процента, офице­ров служащих – 0,62 процента, отставных – 0,2 процента, иностранцев – 0,88 процента, иностранных подданных – 0,27 процента, политических ссыльных – 0,26 процента, лишенных всех прав состояния (в тюрьме) – 0,84 процента, лиц, не принадлежащих ни к одному из перечисленных раз­рядов, – 1,06 процента.

По возрасту достигших преклонных лет: от 70 до 100 лет – 113 муж­чин и 325 женщин, 100 лет – 1 мужчина и 3 женщины, 106 лет – 1 муж­чина и 109 лет – 1 женщина. По образованию окончивших курс:

К общему числу, %   мужчин женщин В высших учебных заведениях 0,95 0,05 в средних 2,55 1,86 низших 6,4 2,8 учащихся 9,7 6,6 малограмотных 22,63 10,87

 

Следовательно, грамотных 32,2 процента общего числа населения».

Вот такие любопытные сведения дала перепись 1884 года.

Сто лет понадобилось Иркутску, чтобы войти в число лучших городов России. Титул стольного града Сибири закрепляется за ним прочно. Путе­шественник М. Геденштром, побывавший здесь, издал позднее книгу «От­рывки о Сибири». Есть в ней такие строчки: «Иркутская губерния – об­ширнейшая в Сибири и во всех отношениях возбуждает большие внима­ние и любопытство. Зная ее, остальная Сибирь представляется уже во всех предметах в виде знакомом». Немало порадел для этого город Иркутск.

2007

 

Борис Ротенфельд

Начинается рассказ

Ротенфельд Борис Соломонович (25 февраля 1938 – 5 марта 2007, Иркутск), про­заик. Член Союза российских писателей. Автор книг «Польская кукла», «Эти встречи с оттенком печали», «Трое в королевстве заводных человечков» и др.

 

...по всему тракту не слышно, чтоб у проезжего что-нибудь украли. Нравы здесь в этом отношении чудесные, традиции добрые...

А. П. Чехов. Из Сибири

Из всех сибирских городов самый лучший Иркутск. Томск гроша ломаного не стоит, а все уездные не лучше той Крепкой, в которой ты имел неосторожность родиться. Обиднее всего, что в уездных городишках есть нечего, а это в дороге уж как чувствуется!

А. П. Чехов. Из письма брату Александру

Иркутск – превосходный город. Совсем интеллигентный. Театр, городской сад с музыкой, хорошие гостиницы. Нет уродливых заборов, нелепых вывесок и пустырей с надписями о том, что нельзя останавливаться. В Иркутске рессорные про­летки. Он лучше Екатеринбурга и Томска. Совсем Европа.

Вчера ночью совершил с офицерами экскурсию по городу. Слышал, как кто-то шесть раз протяжно крикнул «караул». Должно быть, душили кого-нибудь. Поехали искать, но никого не нашли.

А. П. Чехов. Из письма сестре Марии

 

Чеховские впечатления, хотя и мимолетные, как у всякого путе­шественника, рисуют Иркутск конца XIX — начала XX веков .городом особенным, интересным и привлекательным. При ближайшем же рассмотрении он оказывался еще более разноликим, коло­ритным и неожиданным. «Все флаги к нам» – это и про него сказано. Здесь можно было встретить прибывших явно или инкогнито российского великого князя и индийского раджу, богемского графа и сербского короле­вича, испанского гранда и китайского мандарина; не в новинку были не­мецкий академик и итальянский комедиант, французская балерина и бельгийский велосипедист, знаменитый российский поэт и не менее знамени­тый российский тенор, безвестные украинские лирники и бурят – рисо­вальщик-самоучка, предлагавший по дворам свои услуги. Здесь были польская, греческая, грузинская, еврейская, армянская общины, итальян­ский, японский и другие консулы; не случайными, а вполне естественны­ми выглядели и парижские туалеты, и сибирские валенки, нежная поэзия соседствовала с суровой прозой; вечерами могли одарить оперой или ба­лом и огреть по шее, отняв кошелек.

Во всем этом ничего удивительного не было. Иркутск был сибирским (точнее – европейско-азиатским) перекрестком, через который все проте­кало, оставляя свой след – посольства и экспедиции, войска и торговые караваны, путешественники и комиссии, кандальники и сановники. Ни­кто – ни пеший, ни конный, ни вагонный – не мог минуть город; через него шел единственный путь на восток, трактовый и железнодорожный. Так что удивляться ничему не приходилось – в том числе и разностилью самого города. Нарядные магазины на Пестеревской (ныне Урицкого), ев­ропейские гостиницы на Большой (ныне Карла Маркса), респектабельные банки, блестящие театры и общественные собрания и. публичные дома на Подгорной (название не изменилось), безуспешно выселяемые городской думой с глаз долой, подальше, масса питейных заведений (тут не высе­лишь, тут, напротив, поощрять надо – акциз в казну) и разливанная грязь, временами (весна – осень) неодолимая, в самом центре города. Через без­брежные лужи, деловито сообщает хроникер, «мужики за 3 копейки пере­таскивали дамочек и детей на спине». Но в другом месте он (между про­чим, человек серьезный – городской библиотекарь Нит Романов) не сдер­живается и потешается вовсю – потому как не потешиться невозможно, картина того достойна. «30 июля ночью был большой дождь, а утром на Пестеревской улице открылась навигация. В 8 часов утра при значитель­ном стечении публики на юго-западном берегу Пестеревского моря про­тив магазина Авдановича происходил спуск только что отстроенного суд­на (маленький плотик, сколоченный из дощечек товарных ящиков, с во­друженной на нем мачтой и флагом). В качестве пассажира на судне сиде­ла привязанная за хвост к мачте крыса. Владелец судна – местный торго­вец из лавки Кармацких. За порядком наблюдал городовой, бляха № 59».

Народ, как видно, в Иркутске был веселый.

Что касается питейных заведений («ренсковых погребов, трактиров, портерных лавок»), то их в городе было более двухсот – на пятьдесят ты­сяч населения. Однако не надо думать, что город только пил и веселился. Он более всего учился и работал. На те же пятьдесят тысяч населения при­ходилось 58 разных школ, в которых училось 5 тысяч мальчиков и девочек – каждый десятый житель. Училось бы и больше, охота была, да мест не хва­тало, «многим, – свидетельствует тот же хроникер, – отказывали».

«Как Англия создала Лондон и Франция – Париж, – писал известный публицист Николай Шелгунов, – так Сибирь создала Иркутск. Она гор­дится им, и не видеть Иркутска значит не видеть Сибири».

В Иркутске была резиденция генерал-губернатора (чья власть некогда простиралась до самой Русской Америки), Иркутск был столицей Восточ­ной Сибири и одним из главных центров империи на востоке страны. Не случайно сюда прибывали видные царские министры (в том числе выдаю­щийся реформатор Сергей Юльевич Витте), не случайно все, что происхо­дило в державе, непосредственно задевало, а то и целиком захватывало го­род. С этого, обозначенного пунктиром, кратко, но весьма существенного для жизни не только материальной, но и духовной, культурной периода, мы, собственно, и начнем обозрение первых десятилетий XX века – до пе­реломного и трагического 1917-го.

«Музыка в камне»

Классическое определение «архитектура – это музыка в камне» впол­не применимо к Иркутску, хотя каменным был в основном центр, да и то не весь. Город оставался (и теперь отчасти остается) по преимуществу де­ревянным. Дерево (брали сосну, лиственницу, иногда кедр) – прекрасный, живой, податливый, теплый материал, из него можно и крестьянскую из­бу поставить, и царский дворец возвести и изукрасить; все бы хорошо – да горит. Полчаса-час – и одни головешки и от избы, и от дворца. Пожа­ры были сущим бедствием Иркутска: каждый год – десятки, убытки – сотни тысяч рублей. Строили тогда из сухого, выдержанного дерева, а не из сырого, как нынче, и горело оно лихо, особенно по ветру; огонь пере­брасывался от дома к дому – целые кварталы выгорали. В страшный по­жар 1879 года, как свидетельствуют «Иркутские губернские ведомости», выгорело 75 кварталов; 105 каменных, 3038 деревянных построек, торго­вые и казенные – все подчистую; город долго не мог оправиться от этого бедствия.

Спасаясь, возводили брандмауэры – высокие каменные стены между домами (некоторые видны и нынче) – чтобы огонь не перелетал на сосед­ние усадьбы; в центре все более появлялось каменных зданий. Причиной, конечно, были не одни пожары, главное – город богател. «Иркутск был торгово-финансовой столицей Сибири, – пишет историк архитектуры. – По количеству населения и облику центра Иркутск не уступал многим го­родам Европейской России.»

Городской театр, в который мы ходим и поныне, здание Русско-Ази­атского банка (угол нынешних Маркса и Ленина, теперь поликлиника), здание Восточно-Сибирского отдела Русского Географического общества (ныне – краеведческий музей), Базановский воспитательный дом (угол нынешних Ленина и Свердлова, глазная клиника мединститута), губерн­ская мужская гимназия (теперь – художественный музей), общественное собрание (потом театр музкомедии), дом углепромышленника Кузнеца (так до сих пор и называют «дом Кузнеца», не ведая, правда, что это был за «кузнец»), Казанский собор и польский костел на Тихвинской площади (ныне – площадь Кирова) – все это действительно «музыка в камне»; ни­чего более интересного и значительного в последующие сто лет, пожалуй, и не появилось. В стилях была, так сказать, демократия, точнее – смеше­ние: как и вообще в сибирской жизни, все мирно уживалось и создавало некий особый, иркутский колорит, чувствуемый и поныне. Тут и восточ­ные, и западные мотивы, и русский стиль, и даже мавритано-романский (Базановский дом и здание ВСОРГО), но более всего, по словам специа­листа, «модерн, нашедший широкое распространение во всей мировой и русской архитектуре того времени».

Не случайно Чехов обронил: «Совсем Европа». Правда, чем дальше к окраинам, тем «Европы» становилось все меньше и меньше, пока не схо­дила на нет. «В Глазково, – сообщает хроника под 1916 годом, – .764 до­ма и 460 флигелей, из них 24 каменных, 1172 деревянных, 15 полукамен- ных, 3 глинобитных, 5 землянок.»

На таких полюсах жил город (впрочем, как и другие сибирские горо­да). Заезжие путешественники и гости отмечали, конечно, более всего один, хотя от них особо ничего не скрывали (и министры, и великие кня­зья, и сам наследник-цесаревич навещали и тюремный замок, и больнич­ные бараки, и бараки для переселенцев, и богадельни). Но всякое большое дело, как гору – и в этом есть некая справедливость, – венчает вершина, по ней судят. Так что по вершинам и последуем. Не забывая, однако, и подножье.

«Молебствие в большом фойе...»

Мы говорили о пожарах; не раз горел и городской театр – был дере­вянный. В конце концов генерал-губернатор – это был Горемыкин Алек­сандр Дмитриевич, несмотря на фамилию, много доброго сделавший для Иркутска и всей Восточно-Сибирской губернии, – собрал купцов и про­мышленников и предложил построить каменный театр (в летописи запись: «на деньги, собранные Горемыкиным, построен городской театр»; из каз­ны не взяли ни копейки). На проект объявили конкурс; выиграл извест­ный архитектор, петербургский академик Шретер. 30 августа 1897 года те­атр, освященный «святой водой» («Молебствие было в большом фойе при­чтом Харлампиевской церкви»), торжественно открыли. Он стоит уже вто­рое столетие, мы любуемся и ходим в него и по сей день.

Назавтра после открытия, 31 августа, давали уже первый спектакль – «Ревизор» Гоголя, вторым был «Лес» Островского, затем нам неведомые – «Родина» Зудермана, «Господа Арказановы». Труппа обычно была смешан­ная; играли и отдельные антрепризы – оперная и драматическая. Играли много. Вот, к примеру, 20 февраля 1900 года в городском театре закрылся очередной сезон; как правило, сезон длился шесть месяцев (с августа-сен­тября по февраль-март). В этот за 174 дня показали 179 спектаклей – 122 драматических, 56 оперных и один сборный. Оперы классические, нам из­вестные – «Демон», «Аида», «Русалка», «Пиковая дама», «Фауст», «Риго­летто» и т. д. У театра и горожан были свои пристрастия: если «Демона» слушали восемь раз, то «Африканку» всего два. Драмы были современные, нам неизвестные – «Новый мир», «Джентельмен» (тогда было именно та­кое написание), «Потонувший колокол», «Золотая рыбка», «Нена Саиб».

Труппы, даже общие, оперно-драматические, были невелики (20—25 ак­теров с режиссерами и художником-декоратором); работали, говоря по-ны­нешнему, на износ. В описанный выше сезон представили 18 опер и 37 дра­матических пьес. Так было почти в каждый сезон – даже во время войн и революций. Лишь кое-что менялось в тактике театра и настроении зрителей – в зависимости от текущего момента. Если обычный сезон могли начать бы­товой драмой «Каширская старина» и комедией «Джентельмен», то в рус­ско-японскую войну начали патриотической оперой «Жизнь за царя». Слу­чались – опять же в зависимости от момента – и инциденты. В революцию 1905 года, например, во время представления оперы «Черевички», никак не возбуждавшей публику, пролетариат с галерки поднял шум и затребовал иг­рать «Марсельезу». Еще веселее было, когда на представлении опять же нейтральной пьесы «В старом Гейдельберге» кто-то крикнул: «Смерть всем!» Наэлектризованная революцией публика ударилась в панику.

Все это бесстрастно (а иногда и страстно, дальше увидим) фиксировал все тот же городской библиотекарь Нит Романов. Согласно его летописи, городской театр не был единственным. Спектакли давали в Интендант­ском саду («новый театр на 500 человек зрителей»), театре Гилл ера, в об­щественном собрании. Диапазон был великий – от итальянской оперы под управлением братьев Г онсалес до любительских постановок; ставили и дети – ученики гимназий и духовных училищ. Театр, судя по всему, был искусством массовым.

А вот недавно изобретенное кино – пока нет, по слабости прежде все­го технической: «картины выходили неясно». Но и тут дело стремительно двигалось: к 1905 году на Большой было уже пять «электроиллюзионов», а знаменитый Дон Отелло снимал на «кинематографическую ленту» манев­ры пожарных частей. Съемка не была случайной – присутствовал губер­натор. Все как всегда – где губернатор, там и репортеры.

Не забудем о цирке, который любили все – и малые, и старые, и бед­ные, и богатые. Цирк, как и театр, неоднократно горел и так же неодно­кратно возрождался, как Феникс из пепла. В цирк влекли звери, клоуны, но более всего – «международные чемпионаты французской борьбы». В один из таких «международных» чемпионатов (1908 год) призерами были гг. Мартынов, Арендский и Аксенов. Между прочим, в 1912 году был да­же «дамский чемпионат французской борьбы». Нынче такие экзотические соревнования подаются как новинка; оказывается, уже было – почти сто лет назад.

Надо вообще заметить, что тогдашние иркутяне, как и древние римля­не, были большими охотниками до всяких зрелищ. В театральный сезон 1906—1907 года (замечу – революция) было дано 208 оперных представле­ний. А в суровый 1916-й (война), как свидетельствует Романов, «за полго­да иркутяне сделали 584 345 посещений различных зрелищ, истратив на них 365 923 рубля (на долю иллюзионов и скейтингов – 395 515 посеще­ний на сумму 155 975 рублей)». Наверное, стоит пояснить, что такое скей- тинг (или скейтинг-ринк): это площадка со специальным твердым покры­тием для фигурного катания и хоккея на роликовых коньках.

Но следуем дальше.

«Культурные оазисы» и бабочки-однодневки

Много лет назад в редком фонде университетской библиотеки я лис­тал амбарную книгу, куда Романов заносил свои заметки и воспоминания. «Иркутск, – записывал он, – не в пример другим провинциальным горо­дам счастлив в смысле книгообогащения, он имеет особые благоприятные условия для этого». Одним из таких условий было наличие. барахолки, на которую «особенно после соединения города (1898) рельсовым путем с Ев­ропейской Россией» выбрасывалась «масса книг. от первопечатных и ру­кописных свитков (1630) вплоть до изданий «Просвещения», Брокгауза, Маркса, «Скорпиона», «Орфея», «Логоса». «Иркутская барахолка, – за­ключает Романов, – представляла собою с 80-х годов культурное гнездо. Культурными оазисами города, кроме некоторых купеческих домов, имев­ших собрания книг и выписывавших газеты и журналы, можно считать го­родские библиотеки и библиотеки учебных заведений».

Основными поставщиками книг были купцы, привозившие их с ярма­рок, и букинисты, «незаметные культурные проводники книги в массу». О купцах, букинистах иркутской барахолки можно сложить поэму; пока лишь, вслед за Романовым, почтительно, как и он, перечислю главных ир­кутских букинистов того времени: «Лужин Дмитрий Иванович, лавка на Арсенальской улице, Равский Станислав Петрович, Бондаренко Кирилл Иванович, Селезнев Петр Васильевич, Никитин Иннокентий Елисеевич, Хлебный базар, Горшунов Иван Антонович, Хлебный базар, Бондаренко Александр Кириллович, Хлебный базар, Куторгин Василий Егорович, Ман- дрыченко, Грачев Георгий Иванович, Игнатьев.» «История культурного развития Иркутска, – записывает Романов, – не должна забывать этих скромных слуг печатного слова. Миллионы книг прошли через их руки.»

Сухое перечисление, как я уже заметил, и само по себе может быть ин­тересно; в нем воздух времени, его знаки; но, прибегая к перечислению лиц, я еще каждый раз надеюсь, что кто-то из нынешних иркутян найдет свою фамилию (или фамилию знакомых) и двинется на поиски; мы ведь плохо знаем свою родословную. Между тем ничто в мире не теряется, не пропадает. Передвигаясь, к примеру, по романовской летописи, я то и де­ло находил там фамилию Патушинских, благородных присяжных поверен­ных, врачей и общественных деятелей; и тут же вспоминал, что еще не так давно водил дочь к Ольге Васильевне Патушинской, тоже человеку благо­родному и прекрасному, отзывчивому врачу.

Но это к слову, надеюсь, читатель простит мне нечаянный лирический всплеск, нарушивший строгое документальное повествование. Продолжим о книгах и книжной торговле. Начавшись со случайных эпизодов, барахол­ки и лавок букинистов, она постепенно набирала обороты, появились спе­циальные книжные магазины. Сначала магазин Жигаревой на Амурской (нынешняя Ленина), это было в самом конце 1874 года, затем магазин За­харова на Пестеревской, магазин учебных пособий Воронина («имелись в продаже книги»), магазин Гавриловича, магазин Российского библейского общества (на Большой), магазин Кадес и, наконец, магазин Макушина и Посохина, его книжник Романов считал «главным магазином. который со дня открытия и до настоящего времени ведет свою культурную работу». Как и другие специальные книжные магазины, он располагался в центре, на Большой (где теперь магазин «Цветы»), и имел «все вновь входящие книги», магазин Макушина и Посохина держался и после октябрьского переворота, но в конце концов в 1920 году «перешел Сибкрайиздату».

Теперь о библиотеках и читальнях. Их было множество – от городской (как бы теперь сказали – центральной) до библиотеки-читальни церков­ного братства, библиотеки учительского общества, библиотеки общества взаимного вспоможения приказчиков и даже подвижной библиотеки За­байкальской железной дороги. И у каждой находилось немало читателей. Как сообщает Романов, только в одной (видимо, городской) библиотеке в 1907 году «пользовались книгами 11 089 человек». Это при населении все­го в девяносто тысяч! Можно предположить – и вряд ли это будет преуве­личением, – что в библиотеки обращался каждый шестой-седьмой ирку­тянин. При таком раскладе нынче в городе должно быть около ста тысяч читателей.

Широко были распространены и пользовались большой популярнос­тью народные чтения. Вот опять романовская цифирь. В 1914 году обще­ство народных чтений, имея 7 аудиторий, провело 146 чтений «при общем количестве посетителей в 12 360 (3575 мужчин, 3596 женщин, 5089 детей)». А на окраине, в поселке Иннокентьевском (ныне – второй Иркутск), «за год было устроено 32 чтения, которые посетило 9202 человека». Получает­ся, на каждое из таких чтений собиралось человек по 300. Нынче подоб­ных собраний я не видел и о них не слышал.

Книги для читален, общественных и частных библиотек привозили, как было уже замечено, из Европейской России; но выпускали в неболь­шом числе и на месте – типографскому делу в Иркутске было более ста лет. Так, в 1911 году вышла «Иркутская летопись» Пежемского и Кротова, дополненная Серебренниковым, а в 1914-м – «Иркутская летопись 1857—1880 гг.» Н. Романова; выходили также – и не раз – даже литера­турные опыты учеников разных гимназий. С типографиями, как и теперь, были связаны газеты и журналы. Они появлялись, как бабочки по весне, с переменой погоды исчезали, вновь появлялись; особенно много – в дни революционного подъема и неразберихи, когда слабела власть и цензура. В 1906 – начале 1907 годов выходили: «Молодая Сибирь», «Восточный край», «Сибирская речь», «Сибирская заря», «Торгово-промышленный ли­сток», «Сибиряк» (орган Русского собрания), «Листок Иркутского отделе­ния партии мирного обновления», «Сибирь», «Сибирские театральные из­вестия», журнал «Балагур», затем «ежедневная газета «Словцо», «Сибир­ский альманах» («еженедельный иллюстрированный с картинками в крас­ках журнал») и даже (это уже 1912 год) экзотическая газета «Запорожец с востока», «изданная губернским механизмом Левицким». Опомнившись, вновь войдя в силу и разбираясь в этом половодье, власти принялись бы­стренько прикрывать наиболее неугодные, мешающие общественному спокойствию: «На № 111 закрыто распоряжением генерал-губернатора «Сибирское обозрение», на 17-м номере «прекращена администрацией «Восточная Сибирь», на 57-м номере закрыта «Сибирская газета».

Не могу не заметить некоего сходства с нынешней нашей ситуацией – конца XX – начала XXI веков. Цензура исчезла, власть ослабла – газеты расцвели; власть крепнет – они отцветают, некоторые сами собой, как при естественном отборе, некоторые – не очень естественно, не без по­мощи администрации. В общем, история движется кругами, точнее – по спирали, забираясь все выше и выше, но при этом повторяясь – лишь в иных декорациях.

И еще к этому – опять же повторяющийся, вечный мотив хорошо за­бытого старого: тогда уже выходили и «Иркутская газета-копейка», и «Га­зета бесплатных объявлений», и справочник «Иркутск в кармане», гастро­лировал музей восковых фигур и т. д., и т. п.

Переходим к музыкальному моменту.

«Сибирский вальс»

Про оперу уже сказано, отчасти – и про гастроли. Кроме великого Со­бинова, в Иркутске пели артисты императорских театров Александр Давы­дов и Рудольф Бернарди, Ленчевская из варшавской оперы, а также «рус­ский народный певец А. П. Карагеоргиевский с капеллой», «пианистка- композиторша Агда Стенрос Макриди» и виолончелист Адриан Вербов. Отмечено также появление оркестра Забайкальского казачьего войска под управлением Зубковского «за плату 1150 рублей в месяц» (корова стоила 30 рублей) и двух лирников-странников, «поющих на улицах печальные пес­ни полудуховного содержания». Для детей были открыты несколько част­ных музыкальных школ. Вся эта жизнь не прекращалась и в разгар миро­вой войны – «в городском театре «вечер пластики» исполнительницы пла­стических танцев г-жи Тины Ар», там же – вечер «балерины император­ских театров О. О. Преображенской и тенора А. Д. Александровича».

А «Сибирский вальс» и «На Ангаре» – композиции местного автора И. А. Бородина, тоже служившего когда-то в императорском театре. Но­ты этих композиций поступили в продажу 10 июня 1908 года, что занесе­но в романовскую летопись; видимо, событие нерядовое. Рядовыми были музыкальные вечера – в общественных собраниях, в гимназиях и учили­щах, в частных домах и салонах. Музыка звучала в дни массовых гуляний в садах и парках – там гремели военные оркестры и оркестр пожарной части. В нерадостные же, смутные дни вальсы утихали, подъем духа долж­ны были обеспечить торжественные революционные или патриотические марши.

Отправляемся теперь к художникам и в музеи.

«Было 20 088 посещений...»

Оргсобрание Иркутского общества художников прошло 15 февраля 1915 года. Но художественные выставки открывали в немалом числе и до этого: за 16 обозреваемых лет – около тридцати. В основном местных ав­торов (Богословского, Шешунова, Верхотурова, Кузнецова, Шабалина, лейтенанта Белкина и других профессионалов и любителей, в том числе и учеников мужской гимназии); но были и питерцы, и москвичи, и томичи (особенно полюбившийся иркутянам Вучичевич), и даже французы. Вы­ставки проходили не только в музеях и галерее Сукачева, но в обществен­ных собраниях, гимназиях и училищах и даже в музыкальных классах и имели немалый успех. Одну посетило 1000 человек (всего за неделю), дру­гую – 2000, третью (в галерее Сукачева) – аж 3346; «чистой прибыли 300 рублей, 510 рублей, 727 рублей 18 копеек» (считали тогда точно – дейст­вительно до копейки). Благополучными, однако, художники, как и нынче, не были – «тяжкие обстоятельства губили талант». Романов рассказывает про художника-самоучку Васильева, «крестьянина усть-бал ейского селе­ния», который в молодости был на выучке у декоратора театра Доброва и имел прирожденные способности к пейзажу; однако скончался от чахотки, болезни бедняков, на следующий день после открытия на Тихвинской пло­щади своей, видимо, первой и единственной выставки. Рисованию, как и нынче, учили в гимназиях и училищах, но не в пример нынешнему серь­езно и основательно. Учили и в частных школах – взрослых и детей. При­чем в технике разнообразной – не только акварелью и масляными крас­ками, но и углем, карандашом, пером, и еще живописи по стеклу, атласу и фарфору. Плата в этой «рисовальной школе» была умеренная – всего три рубля в месяц.

Влекли иркутян и музеи. Вот цифирь: в зиму 1906—1907 года «было 20 088 посещений (10 964 мужчин, 3959 женщин, 5102 мальчика, 2760 де­вочек)». Такому увлечению (и такой скрупулезной статистике) сейчас мож­но только позавидовать. А ведь по сравнению с началом XX века город вы­рос с семь с лишним раз и сидит на точнейших компьютерах.

Впрочем, чтобы картина не была однобокой, заметим, что и тогда Ир­кутск жил разной жизнью, не только красивой и высоко духовной. С од­ной стороны – оперы, выставки и балеты, с другой – портерные лавки и дома под красными фонарями, жульничество, разбои, грабежи, нередко и среди бела дня. «Оперирует шайка», сообщает Романов, которая снимает у извозчиков колеса с резиновыми шинами (тогдашним дефицитом) и «.предлагает их выкупить». И в другом месте, под 1915 годом: «Январь. В бакалейных лавочках прибегают к выделке из денатурированного спирта особой «сибирской» водки под названием «гымырка».

Что-то слышится родное, нынешнее.

И все же, все же. Даже в самые тяжелые для Иркутска годы тяга к свету, культуре, познанию мира не иссякала, не была подавлена обстоя­тельствами. 1915 год, война, плохо с хлебом – а слушают лекции «В по­исках философского камня», «Синяя птица в наши дни», «От мечты к дей­ствительности в русской литературе», «Современное воздухоплавание на фоне общественной жизни народов», «К вопросу о человеке палеолитиче­ской эпохи в Иркутской губернии». Федор Сологуб в общественном со­брании читал лекцию «Россия в мечтах и надеждах», а Константин Баль­монт вначале в том же собрании давал вечер поэзии, а затем в последую­щие вечера развивал щемящие темы «Любовь и смерть в мировой поэзии» и «Лики женщин в поэзии и жизни». Думаю, зал был полон. Что же ка­сается других, не возвышенно-сентиментальных, а сугубо прозаических ве­щей, то меня, к примеру, тронуло (и запомнилось) одно происшествие, описанное Романовым. Описанное в его обычном, как и полагается в хро­нике, бесстрастно-протокольном духе, хотя это целая драма. О том, как из­возчик Абдул-Беги-Кербалай-Мехти-Оглы поднял «мешок с золотом на 20 000 рублей», оброненный у почтово-телеграфной конторы растяпой- артельщиком из Сибирского торгового банка, и «возвратил по принадлеж­ности». Однако неблагодарный (вот уже действительно!) банк «ему ничего за этот поступок не дал, а когда он начал искать судом, то и суд присудил 8000 рублей, а палата отменила». Представляю, как после этого пошатну­лось мировоззрение в глазах честного извозчика.

Тут самое время переходить к подвижникам и меценатам.

«Не стоит село без праведника...»

Все иркутские церкви – а их было тогда в разных концах города трид­цать шесть – были построены купцами и промышленниками (сразу заме­чу – по мере сил участвовали своими малыми средствами и чиновники- дворяне, и мещане, и даже крестьяне). На их деньги, как уже было расска­зано, построили каменный театр, а до этого и деревянный – на средства, «пожертвованные коммерции советниками Базановым, Немчиновым и по­четным гражданином Сибиряковым». На пожертвования купцов были по­строены многие школы и училища, библиотеки и читальни, больницы и богадельни, приюты и сиропитательные дома, издавались книги, выписы­вались газеты и т. д., и т. п. Отзвуки этих благодеяний слышатся до сих пор – Кузнецовская больница, Медведниковская больница, Трапезниковское училище, Пономаревская школа, дом Файнберга.

Ничего в том удивительного нет – в Иркутске было по «презаписа- нию» три с половиной тысячи купцов (это на 74 тысячи населения) – больше, чем дворян и чиновников (а также военных и казаков, вместе взя­тых). Это были разные люди – суровые старообрядцы, надменные ком­мерции советники и городские головы, богобоязненные и тихие, чураю­щиеся общества, тусовки, как бы теперь сказали, и громогласные, кипя­щие, всегда на виду, в первых рядах. Случались и лиходеи, живоглоты, и просто разбойники – тому тоже есть свидетельства – но более всего по­чтенные, неспешные и рассудительные, образованные, нередко обучавши­еся и в Европе. «.Воля железная, и ума палата, и сердце могучее и широ­кое, и опытность драгоценная, и знание дела и края громадное», – восхи­щался нашими купцами знаменитый анархист Михаил Бакунин.

Были они, благодаря всему перечисленному, не просто богатыми, а бо­гатейшими: Второв, например, получил в 1906 году прибыли 1 278 052 руб­ля (больше, чем доход всего тогдашнего Иркутска, собранный управой на нужды города); после смерти он оставил состояние в 18 миллионов, а Нем­чинов – в 17. Для понимания масштаба: пуд пшеничной муки в 1914 го­ду стоил 1—2 рубля, мяса – 2 рубля 50 копеек – 5 рублей 60 копеек, дой­ная корова – от 30 до 60 рублей, а «стоимость постройки плотниками че­тырехстенной избы – 100 рублей»; для сравнения в другом, не житейском порядке вещей, еще одна цифра, и именно стоимость упомянутого город­ского театра (каменного): он обошелся в 293 тысячи рублей.

Хаминовы, Базановы, Сибиряковы, Трапезниковы, Медведниковы, Солдатовы, Бутины, Второвы, Белоголовые, Сукачевы, Громовы, Понома­рев, Плетюхин, Кравец, Кузнецов, Портновы, Немчиновы (всех не пере­числить) – это были обычно крепкие, расчетливые купцы и промышлен­ники, не моты, просто так капиталами не разбрасывались, но в летописи рядом с их фамилиями то и дело мелькает «пожертвовал», «поднес», «пе­редал» – ценные бумаги, дом, коллекцию, библиотеку, картины, редкие иконы, старинные свитки и т. д. Были подношения необыкновенные, за­мечательные – рыбопромышленник Шипунов пожертвовал музею. жи­вую воду, «случайно пойманную в Байкале неводом» и привезенную «из Верхне-Ангарска»; «временно помещена в саду Родионова.»

Каковы были мотивы этого забавного и других, более серьезных и зна­чительных подношений? Конечно, в первую очередь, говорили о благе Отечества, граждан и родного края – все правда, купцы (лучшие) мысли­ли государственно, справедливо полагая, что благо Отечества – это и их благо. Правдой было и другое – вполне естественное стремление обозна­чить себя и поднять в глазах общества, властей духовных и светских, ко­торые очень ценили меценатство, жалуя за это звания почетных граждан и коммерции советников, а также медали и ордена. Не последним, наверное, было еще и вполне естественное желание оставить о себе память – она и осталась.

Менее заметными (хотя тоже в истории остались) были безденежные подвижники, которые могли пожертвовать только свой труд. И жертвова­ли – священники занимались краеведением и писали исторические очер­ки, преподаватели гимназий читали просветительские лекции, устраивали художественные выставки и ставили любительские спектакли, врачи и присяжные поверенные писали газетные фельетоны и юридические ста­тьи, инженеры и естествоиспытатели собирали сказки и былины, археоло­гические и этнографические коллекции, даримые музею.

2006

• Расскажите об этом своим друзьям!

• Фронтовик, писатель, гражданин: сто лет Виктору Астафьеву
  
  1 мая исполнится 100 лет со дня рождения Виктора Астафьева
• Какой была в СССР бытовая техника
  
  Президент Владимир Путин сказал, что «в СССР выпускали одни галоши». Такое высказывание задело многих: не одними галошами был богат Советский союз, чего стоила бытовая техника!
• 90-е: лихие или бурные?
  
  «Эта песня хороша – начинай сначала!» – пожалуй, это и о теме 1990-х годов: набившей оскомину, однако так и не раскрытой до конца.
• «…Я знаю о своем невероятном совершенстве»: памяти Владимира Набокова
  
  Владимир Набоков родился в Петербурге 22 апреля (10 апреля по старому стилю) 1899 года, однако отмечал свой день рождения 23-го числа. Такая путаница произошла из-за расхождения между датами старого и нового стиля – в начале XX века разница была не 12, а 13 дней.
• «Помогите!». Рассказ Андрея Хромовских
  
  Пассажирка стрекочет неумолчно, словно кузнечик на лугу:
• «Он, наверное, и сам кот»: Юрий Куклачев
  
  Юрий Дмитриевич Куклачёв – советский и российский артист цирка, клоун, дрессировщик кошек. Создатель и бессменный художественный руководитель Театра кошек в Москве с 1990 года. Народный артист РСФСР (1986), лауреат премии Ленинского комсомола (1980).
• Эпоха Жилкиной
  
  Елена Викторовна Жилкина родилась в селе Лиственичное (пос. Листвянка) в 1902 г. Окончила Иркутский государственный университет, работала учителем в с. Хилок Читинской области, затем в Иркутске.
• «Открывала, окрыляла, поддерживала»: памяти Натальи Крымовой
  
  Продолжаем публикации к Международному дню театра, который отмечался 27 марта с 1961 года.
• Казалось бы, мелочь – всего один день
  
  Раз в четырехлетие в феврале прибавляется 29-е число, а с високосным годом связано множество примет – как правило, запретных, предостерегающих: нельзя, не рекомендуется, лучше перенести на другой год.
• Так что же мы строим? Будущее невозможно без осмысления настоящего
  
  В ушедшем году все мы отметили юбилейную дату: 30-ю годовщину образования государства Российская Федерация. Было создано государство с новым общественно-политическим строем, название которому «капитализм». Что это за строй?
• Первый фантаст России Александр Беляев
  
  16 марта исполнилось 140 лет со дня рождения русского писателя-фантаста Александра Беляева (1884–1942).
• «Необычный актёрский дар…»: вспомним Виктора Павлова
  
  Выдающийся актер России, сыгравший и в театре, и в кино много замечательных и запоминающихся образов Виктор Павлов. Его нет с нами уже 18 лет. Зрителю он запомнился ролью студента, пришедшего сдавать экзамен со скрытой рацией в фильме «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика».
• Последняя звезда серебряного века Александр Вертинский
  
  Александр Вертинский родился 21 марта 1889 года в Киеве. Он был вторым ребенком Николая Вертинского и Евгении Скалацкой. Его отец работал частным поверенным и журналистом. В семье был еще один ребенок – сестра Надежда, которая была старше брата на пять лет. Дети рано лишились родителей. Когда младшему Александру было три года, умерла мать, а спустя два года погиб от скоротечной чахотки отец. Брата и сестру взяли на воспитание сестры матери в разные семьи.
• Николай Бердяев: предвидевший судьбы мира
  
  Выдающийся философ своего времени Николай Александрович Бердяев мечтал о духовном преображении «падшего» мира. Он тонко чувствовал «пульс времени», многое видел и предвидел. «Революционер духа», творец, одержимый идеей улучшить мир, оратор, способный зажечь любую аудиторию, был ярким порождением творческой атмосферы «серебряного века».
• Единственная…
  
  О ней написано тысячи статей, стихов, поэм. Для каждого она своя, неповторимая – любимая женщина, жена, мать… Именно о такой мечтает каждый мужчина. И дело не во внешней красоте.
• Живописец русских сказок Виктор Васнецов
  
  Виктор Васнецов – прославленный русский художник, архитектор. Основоположник «неорусского стиля», в основе которого лежат романтические тенденции, исторический жанр, фольклор и символизм.
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 3)
  
  Продолжаем публикацию книги Василия Козлова «Изба на отшибе. Култукские истории».
• Где начинаются реки (фрагменты книги «Сказание о медведе»)
  
  Василию Владимировичу в феврале исполнилось 95 лет. Уже первые рассказы и повести этого влюблённого в природу человека, опубликованные в 70-­е годы, были высоко оценены и читателями, и литературной критикой.
• Ночь слагает сонеты...
  
  Постоянные читатели газеты знакомы с творчеством Ирины Лебедевой и, наверное, многие запомнили это имя. Ей не чужда тонкая ирония, но, в основном, можно отметить гармоничное сочетание любовной и философской лирики, порой по принципу «два в одном».
• Композитор из детства Евгений Крылатов
  
  Трудно найти человека, рожденного в СССР, кто не знал бы композитора Евгения Крылатова. Его песни звучали на радио и с экранов телевизоров, их распевали на школьных концертах и творческих вечерах.