Последний табор

По сентябрьскому лесу медленно брёл старик. На исходе четвёртый час пути. Старик заметно устал. Трудная оказалась дорога. Знакомая, прежде хорошо набитая тропа сильно заросла и едва угадывалась в густом и высоком, местами до плеч, пожухлом травостое. Раза два он вообще терял её и тогда продирался наугад.

Сухие стебли трав путались под ногами, с треском рвались. Хрустел, крошась под сапогами, мелкий хворост. Спотыкаясь о невидимые в траве стволы и сучья, старик едва не падал, но упорно продолжал идти. Он шёл в Журавлиную падь к своему последнему табору.

Почему эту прямую четырёхкилометровую падь назвали Журавлиной, старик не знал. Журавли никогда не обитали в ней. Гнездились они далеко отсюда, в верховьях реки, в долину которой открывалась Журавлиная падь. Там, за синими увалами, на обширных заболоченных марях почти под самой Чёрной Гривой много-много лет назад обнаружил он их гнездовье. В Журавлиной же – ни марей, ни болот, один лишь тихий ручеёк сочится по её дну, то скрываясь под высокими травами, то теряясь среди мшистых кочек. Не было здесь пристанища журавлям. Лишь в конце августа либо в начале сентября иногда показывались над Журавлиной их пролётные клинья, с грустным кликом проплывавшие в небе. И щемило у него сердце от их клика и долго стоял он, запрокинув голову, и глядел вослед удалявшимся птицам. Может, когда-то вот в такую же минуту кто-то, склонив голову от опустевшего неба, и нарёк падь Журавлиной?

…Сильно изменился лес. Старик поражался тому, как поредел он, как много стало мёртвых обгорелых стволов. Там, где когда-то был густой непроглядный подлесок, теперь меж опалённых стволов сквозила пустота. Яркие краски осени не могли скрыть скорбных свидетельств умирания. Некоторые, хоженые-перехоженные прежде места теперь старик узнавал с трудом. Вот раскидистая сосна, старик хорошо её запомнил: однажды с неё уставилась на него одноглазая сова. От этой сосны тропа, постепенно понижаясь, выходила к участку перестойного леса. Громадные лиственницы и сосны в два-три обхвата кронами подпирали небо. У самой тропы стояла лиственница-великан, на ней гриб-трутовик – под стать дереву размерами. Где эта лиственница? И где этот лес, счастливо сохранявшийся с незапамятных времён?

Старик остановился, недоумённо оглядываясь. Перед ним находилось открытое место, густо поросшее осинками-малолетками. Не сразу углядел он среди них низкие широченные пни. Буйный травостой и жёлтые осинки прятали то, что осталось от леса. «Прикрыли, словно простынёй мертвеца», – с горечью подумал старик.

…Сколько следов разрушительной человеческой деятельности довелось ему видеть в природе за свою жизнь! И всякий раз возникал вопрос, ответ на который он ищет и никак не может сыскать: почему мы такие?

Старик неотвязно думает над ним, как будто от ответа может что-то измениться в его собственной судьбе. Нет, уже ничего не может измениться – жизнь прожита. И она, несмотря ни на что, была счастливой. Да, счастливой! Глядя на окружающий его живой мир, он постоянно ощущал изумляющую радость, и этим был счастлив. Вот и теперь он ощущал это удивительное состояние.

Старик сбросил котомку, присел на поваленный ствол и перевёл дух. С василькового неба щедро лились свет и тепло. Сопки празднично золотились, словно не жёлтая листва берёз расцветила их, а краска самого солнца. Только слишком много, пугающе много становится этого обманчивого лёгкого золота и мало, недопустимо мало остаётся солидно-густой зелени сосен. И опять царапнула сердце тревога: не оставим ли мы после себя пустыню?

Передохнув, старик двинулся дальше. Солнце катилось с зенита, когда он, наконец, добрался до места. Как будто ничего не изменилось с того далёкого сентября, когда он был здесь в последний раз. Даже каркас палатки, рогульки и жердинка тагана, прислонённые к стволу сосны, сохранились. Последний табор словно ждал его. Старик покачал каркас, он оказался крепким.

– Вот и ладно, – вслух подумал старик, – не надо делать новый…

Он снял поклажу, уселся на брёвнышко, достал трубку, неторопливо набил её, аккуратно уминая табак, и закурил. Как хорошо в лесу вдали от городской сутолоки, потоков машин, шума и гама! Здесь – глубочайшая тишина. Ветерок, дувший весь день, утих и не шелестел кронами деревьев. Даже пичуги не попискивали. Стало тепло, даже по-летнему жарко. По опыту старик знал, что такая тишина и не свойственное концу сентября тепло – признаки близкого ненастья. Ночью наверняка поднимется ветер, похолодает и, может быть, выпадет первый снег…

Старик достал котелок и спустился к ручейку. Раздвинув высокую жёсткую осоку, склонился к открывшейся воде. Осветившаяся струящаяся поверхность серебристо сверкнула, словно улыбнулась старику. И он невольно улыбнулся ей в ответ. Зачерпнув холодной прозрачной воды, повесил котелок на таган, наладил костерок. Пока варился чай, старик занялся обустройством табора. Он споро делал эту привычную работу. Сколько раз в жизни приходилось ему обустраивать таборы! Нарезал несколько охапок высоких стеблей сухого вейника, уложил их на лежанку, сверху накинул старенькую плащпалатку, расстелил спальный мешок. На каркас натянул и крепко привязал полог. Табор приобрёл обжитой вид.

Напившись горячего чаю и искурив ещё одну трубку, старик занялся заготовкой дров на ночь, благо, и сухостоя, и ветровала вокруг было в избытке. Нарубив сушняку, развёл большой костёр и уселся у огня. Темнота обступила костёр. У огня ночь всегда приходит быстрее и кажется чернее, непрогляднее. Старик глядел на оранжево-жёлтые с фиолетово-малиновыми прожилками языки пламени. Огонь завораживал. Можно часами глядеть на него, ни о чём как будто не думая. Но мысли возникали в голове, словно они приходили откуда-то извне, перебивая друг друга. И ещё было ощущение грусти. В лесу старик всегда испытывал странное смешение радости и грусти. Отчего это? Не от осознания ли того, сколь преходяща красота, окружающая его, и сколь проходяща радость, вызываемая этой красотой?

Ностальгия – не только тоска по родному, но и светлая скорбь души о минувшем. Вот и сейчас он сидит у костра, наслаждается его живым теплом и испытывает это щемящее чувство, ибо знает, что завтра оно станет его воспоминанием, его невозвратно минувшим. Ностальгия – это скорбь об улетевшей молодости с её честолюбивыми мечтами, скорбь о днях жизни, утекающих, как песок меж пальцев, скорбь обо всём безвозвратно ушедшем. Даже вот об этом дереве, поверженном бурей, освещаемом сейчас пламенем костра. Оно уже никогда не встанет, никогда по весне не распустит молодой листвы, не будет шуметь пышной кроной, не уронит по осени золотой лист, даже не отразит бликов огня, когда костёр угаснет…

Старик понимал, что сам он неизбежно когда-то станет воспоминанием людей, знавших его. Страшила ли его смерть? Не раз он спрашивал себя об этом. Вот и сейчас он задал этот вопрос и прислушался: не дрогнет ли что-нибудь внутри? И опять ничего не дрогнуло. Сама смерть не страшила его. Она неизбежна, как неизбежно наступление после сентября октября, а после осени – зимы. Глупо страшиться неизбежного. Но старик не мог смириться с тем, что придёт время, когда окружающий, удивительный и прекрасный мир исчезнет для него. Исчезнут небо, солнце, краски, звуки, запахи живого мира. Для чего копил в душе, как драгоценные сокровища, образы нерукотворной красоты, для чего? От этого скорбела его душа. Он понимал, что этот его приход на свой последний табор – наивная попытка вернуться в былое, нарушить неумолимый ход времени. Завтра он уйдёт и больше уже никогда не вернётся. Табор навсегда станет его воспоминанием…

– Для чего я жил? – вдруг как-то растерянно вслух произнёс старик. Так бывает, когда кто-то неожиданно задаёт трудный вопрос и нетерпеливо ждёт ответа, и, застигнутый врасплох, не зная, что ответить, человек машинально повторяет его. Действительно, для чего он жил? Старик считал себя счастливым, потому что всю жизнь был погружён в удивительный мир живой природы. Но в персональном ли счастье смысл жизни? Разве что от счастливого меньше зла. Была ли хоть для кого-нибудь польза от его жизни? Кто скажет? Потомки? Делов-то им до его жизни! Да и что они могут знать о нём? Анкету? Жизнь – не анкета.

…Наступила глубокая ночь. Потрескивание угольков в костре странным образом усиливало неправдоподобную, настораживающую тишину ночного леса. Усталое тело давно требовало покоя. Иногда старик задрёмывал, но, пробудившись, поправлял костёр, набивал трубку и продолжал упорно сидеть у огня, стараясь продлить настоящее.

Но вот возник какой-то глухой шум. Вначале даже не понять, откуда он исходил. Это враз зашумели кроны деревьев, потревоженные не порывом ветра, а каким-то мощным потоком, каким-то истечением воздуха. У земли было ещё тихо, даже языки пламени догоравшего костра спокойно плясали над угольями. Но скоро задует, загудит и здесь – в лес пришло ненастье.

Старик очнулся от мыслей, вслушался в тревожный шум леса, затем, кряхтя, влез в спальный мешок, укрылся плащпалаткой и скоро угрелся в уютной тесноте походной постели.

…Первая робкая снежинка белым мотыльком порхнула над угасшим костром, за ней другая, третья. А потом снег полетел крупными пушистыми хлопьями. Ничего этого старик уже не видел. Сон одолел, наконец, уставшее тело, погасшая трубка выпала из зубов. Старик крепко спал. Утром в его памяти останется ещё одно грустное воспоминание – воспоминание о ночном костре на последнем таборе и о трудном вопросе, который кто-то задал ему в ночной тиши…

Уважаемый читатель МГ! Поставьте, пожалуйста, отметку о своем впечатлении от прочитанного. А если вам есть что сказать более подробно - выскажитесь в комментрии!

• ПОНРАВИЛОСЬ

• НЕ ПОНРАВИЛОСЬ

• Расскажите об этом своим друзьям!