«Иркутские истории» Часть 1 (1904-1906 годы) главы с 70-87

Оглавление

70. К «шитью» красными нитками

71. Пальба вслепую

72. В жанре фарса

73. В ожидании ареста

74. В поисках благодати

75. В борьбе с чертополохом

76. На мягком ходу

77. Думские качели

78. На шатающихся подмостках

79. Время бобылей

80. От Думы первой к Думе второй

81. Из жизни капиталов

82. Господа экспроприаторы

83. Лошадиные силы

84. Под страхом наводнения

85. Всеобщий паралич

86. После бури

87. По скользкому льду.

Глава 70

К «шитью» красными нитками

В девять утра на платформе перед вагоном генерала Ренненкампфа нервно ходили три десятка реабилитируемых железнодорожников. Собственно, всё было уже решено, и не здесь, а в Петербурге — в этом действительного статского советника Янушковского уверили ещё три дня назад весьма осведомлённые господа. Но он всё-таки волновался, и, наверное, это было естественно после того, как его, полномочного представителя министерства путей сообщения, бесцеремонно уволили — по усмотрению некоего жандарма, лично ему даже и не знакомого. А если бы не поддержка известных персон, за увольнением последовал бы арест, с последующей высылкой. В Иркутске ходили слухи о создаваемой, будто бы, комиссии по расследованию «деятельности» Ренненкампфа в Сибири, но в то же самое время газеты писали, что Государь принимал генерала-карателя как желанного гостя...

Десять минут одиннадцатого шторки в одном из окон, наконец, раздвинулись, а ещё через десять минут появился вальяжный ординарец:

— Велено к полковнику Спиридонову заводить по двое. Лично генерал никого принимать не станет. Исключение будет сделано только для инженера Янушковицкого.

— Янушковского, — непроизвольно поправил кто-то.

В первые полчаса Спиридонов принял четверых — и должно быть, изрядно утомился — процедура предельно упростилась: теперь полковник задавал односложный вопрос и, не вслушиваясь в ответ, вручал оправдательный документ. К полудню в очереди к Спиридонову остался только младший железнодорожный агент, а Янушковский всё стоял в ожидании. Сначала он поглядывал на окна, угадывая, за которым из них Ренненкампф, но потом у него появилось болезненное ощущение, будто чьи-то глаза наблюдают за ним из-за шторы — и все силы переключились на то, чтоб держаться достойно. Он выбрал небольшое облачко на горизонте и принялся наблюдать за его превращениями, и когда ординарец окликнул, то и оглянулся не сразу. И к Ренненкампфу ступил со спокойно-отрешённым выражением на лице. Кажется, это было именно то, что нужно, и весь «визит» был сведён к одной единственной фразе: «Прошу считать Ваше увольнение обыкновенным недоразумением». Янушковский перечёл бумагу, убеждаясь, что нет ошибки в фамилии. Потом кивнул, глядя на генеральскую пуговицу, и вышел.

Янушковский был немного медлительным и абсолютно консервативным господином. Не далее как месяц назад в споре с оппонентом из «Сибирского обозрения» он иронизировал: «И вы до сих пор всерьёз принимаете Манифест 17 октября и Государственную Думу?» Но узнав о собственном увольнении, немедля телеграфировал «Главе народного представительства», прося помощи, и при этом ему было решительно всё равно, кем и как это будет расценено. Потому что когда его неприкасаемая особа оказалась вполне уязвимой, он почувствовал: наступают новые времена, резко низвергающие и не менее резко возносящие всех и вся.

Кто бы мог подумать, что не окончивший университет Ушаков, сосланный в Иркутск, а отсюда и дальше, в Сургут, прямо с места отбытия наказания будет призван в Таврический дворец — уже в качестве члена Государственной Думы! Конечно, нельзя не признать: в бытность свою в Иркутске Алексей Николаевич не без пользы отработал в Переселенческом комитете, возглавлял ВСОРГО, редактировал «Восточное обозрение», занимал пост товарища председателя в Обществе распространения народного образования — только вряд ли при выборах в Думу оценили этот опыт. Куда вероятнее, что в Ушакове просто увидели «жертву режима» и «председателя митинга». Вместо Алексея Николаевича вполне мог оказаться какой-нибудь самовлюблённый хлыщ, ибо нынче в цене не толковость и не основательность, а заурядная политическая ангажированность. И кадеты, и эсеры, и социал-демократы с одинаковой злобой кричат, что «оставаться беспартийным — огромное преступление», что «быть беспартийным — всё равно, что быть бесполым»!

— А если мне не близка ни одна из нынешних партий? — возражал Янушковский знакомому инженеру, записавшемуся в кадеты.

— Это не может послужить оправданием! Покуда Ваши политические взгляды не установились, Вам должно идти к кадетам в партию народной свободы.

— Мои взгляды шире её программ!

— В таком случае Вы обязаны спрятать эту разницу как можно дальше в карман и определиться-таки в кадеты!

Расклад политических сил в Иркутске в мае 1906 года был такой. Самым многочисленным (277 действительных членов) было отделение Русского Собрания, открывшееся во второй половине апреля. Взятый им лозунг «За веру, царя и отечество!» привлёк и таких носителей «русских» фамилий как фон Агте, Абалевич, Буйвид, Буткус, Вильканец, Вильмонт, Дриго, Дальберг, Кальпус, Натензон. Иркутское отделение партии народной свободы (конституционно-демократической) почти втрое уступало основному противнику в численности, что, конечно же, спровоцировало злорадное: «Вот что значит жить без веры, царя и отечества!» И совсем уже незначительную силу представляли иркутские социал-демократы, о которых вокруг отзывались одной ёмкой фразой: «Всё твоё — моё!»

Подобное соотношение сил наблюдалось и в других городах, где уже состоялись думские выборы, но они, как ни странно, не дали главной партии сколько-нибудь солидного представительства. «Имея и артиллерию, и кавалерию, и инфантерию», она умудрилась убедительно проиграть. В Иркутске партия власти держалась вообще как в подполье: публиковала ложную информацию о днях собраний, избегала корреспондентов и старательно скрывала, в какой типографии печатает прокламации. Эта главная сила, казалось, была вовсе без сил и готовилась к худшим временам. «Странно, очень странно всё это, — думал Янушковский, — как бы не проиграть с такой партией партию».

Увольнение и угроза ареста так обострили внутреннее зрение Янушковского, что теперь уж не только будущее, но и благополучное прошлое представлялось отчётливей и. грустней. Хоть, казалось бы, внешних перемен не было заметно: шумное базарное утро в Иркутске мирно перемежалось с тихим холодком канцелярий, и обедать садились по-прежнему: кто-то в полдень рабочий, а кто-то — не ранее пяти вечера, но уже основательно, с торжественной сменой блюд и приятной беседою между ними. Вечера жители предместий проводили в бесплатных гуляниях в Интендантском саду или за своими палисадниками, у распускающихся кустов, после сладкого пирога с толстою начинкой. Высокая публика собиралась в гостиных, залах Общественного собрания и музея, находя умиротворение в волшебных звуках музыки. Но вернее всего сообщали гармонию с миром общественные занятия в попечительских советах училищ, гимназий, приютов. К примеру, в мае 1906 года в учебное заведение г-жи Григорьевой съезжались и купеческая жена Ольга Родионова, и врач Мария Колоколова, и жена чиновника особых поручений при губернаторе Ксения Пророкова. Там же проводили вечера священник Успенской церкви Василий Флоренсов, чиновник акцизного управления Дмитрий Першин, делопроизводитель канцелярии иркутского генерал-губернатора Виталий Закревский, инженер-технолог Иван Исаев.

Инженер Янушковский ничуть не сомневался в благонамеренности своего коллеги Исаева, но такие, как он, составляли только малую часть населения города. Да и самая благонамеренность до сих пор обходилась недорого — теперь же, когда жизнь уже ткётся красными нитками, и загадывать не возьмётся никто. «Но именно поэтому ведь непозволительна столь привычная всем нам разобщённость и надежда на пресловутый авось! Помнится, весной прошлого года уездный исправник Харченко заявил о желании крестьян из Смоленщины, Баклашиной и Максимовщины проложить дорогу вокруг Кайской горы, через каменоломни. Иркутская городская дума выделила деньги на строительный материал, оплатила работу — и что же? Будущие пользователи дороги решили сэкономить на ширине и теперь там с трудом разъезжаются даже два небольших воза. «Сэкономили» и на отсыпке, так что после самых первых дождей все подводы увязли в глине. «Сэкономили» на мостках — и по ним страшно ехать, тем более что «какие-то неизвестные лица» спилили все перила на дрова. Что они не тронули, так это большие камни, затрудняющие движение.

Похожим образом «исполняется» и распоряжение городской думы о постройке тротуаров на Якутской улице. Часть обывателей взялась было за дело, но обратила внимание, что соседний Артиллерийский склад занял выжидательную позицию. И тоже усомнилась, надо ли вкладывать десять рублей в придомовое благоустройство. Городская управа много нервов попортила, но нашла-таки способ давления на домовладельцев, и строительство тротуаров возобновилось. Однако Знаменский монастырь и Трапезниковское училище, расположенные всё на той же Якутской, дружно сделали вид, будто их это вовсе не касается. Учительская семинария устроила вокруг себя образцовые тротуары, но наотрез отказалась исправлять свой почтовый ящик, «ибо это прерогатива иного ведомства». В результате будущие учителя сельских школ не получают корреспонденции. Так же и в городской думе: дела тормозятся отсутствием секретаря, а избранный на эту должность помощник присяжного поверенного Константинов встал в позу: «Почему не кто-то другой?» Да и сам я, «солидный и обстоятельный инженер», разве не прибегал к такому же «аргументу»! Стыдно!»

От тяжёлых мыслей действительного статского советника несколько отвлекла командировка в Мысовск. Проблемы там были, на первый взгляд, сугубо технические, и Янушковский очень скоро отладил расстроенный механизм. Но оглянувшись, увидел, что и здесь, в совершенной уже провинции разыгрываются такие фарсы, что не каждому драматургу и выдумать.

В дни октябрьских, 1905 г. свобод из-под влияния руководителя местного драматического кружка Глебова (он же — помощник начальника станции) ушла часть исполнителей. В их числе и «герой-любовник» Власенко (он же — техник службы пути). Кстати, именно этот Власенко и заявил от лица «оппозиционеров», что от прежнего руководства ждут отчётов и декораций. Однако самодеятельные артисты не учли, что фамилию Глебов носит темпераментнейший грузин. И в один из вечеров, когда мысовчане, забыв политику, танцевали, выпивали, играли в карты и репетировали новую постановку, грозный мститель, в черкеске и с кинжалом, встал на порог!

Власенко спешно ретировался в окно, и коллеги по драматическому искусству прикрывали его отход, вызывая огонь на себя. Неизвестно, как бы развивались события дальше, но именно в эту пору в Мысовск прибыл карательный отряд Меллер-Закомельского. И Глебов вдруг «припомнил», что прошлой осенью Власенко был на каком-то митинге и сказал там очень зажигательную речь. «Героя— любовника» тут же затворили в темницу на три месяца, и единственным утешением его стало соседство с доктором Элисбергом, интеллигентным господином и большим поклонником сцены. Кстати, его тоже арестовали за громкие «призывы на митингах» — по доносу одного из пациентов. Самое же забавное, что у Элисберга от рождения был болезненно тихий голос.

Глава 71

Пальба вслепую

Накануне вечером два уважаемых господина несколько раз звонили в магнитную обсерваторию, уточняя погоду на завтра: празднование очередной годовщины иркутского Общества сибирских охотников уже дважды переносилось, и всё — из-за ненастной погоды. Секретарь общества Мейссель и его председатель Фисс нервничали и, едва начало светать, уже стояли у окон, с тревогой вглядываясь в иркутское небо.

Не спал и законоучитель первой женской гимназии протоиерей Фивейский, в беззвучной молитве прося укрепить дарованное ему когда-то терпение. На сегодня был назначен экзамен, и к нему, волею генерал-губернатора, допустили гимназистку Фриденсон, три месяца отсидевшую в тюремном замке и теперь высылаемую из Иркутска; а при одной только мысли, что эта нигилистка получит аттестат, протоиерей впадал в неистовство. Усмиряя себя, он с вечера перечитывал любимые места из Евангелия — и молился, молился. Тяжесть уходила.

А пожарный Леонтий Борноволок засыпал, едва только подкладывал руку под голову — бывало, прямо среди разговора. Над ним посмеивались, но по-доброму, зная цену его бесстрашию и особенной, обезьяньей ловкости. «Леонтий, он потому такой шустрый, что дюже спит — силы, стало быть, набирает», — говорил его старший товарищ Андрей Погребнюк — и все соглашались. А Леонтий помалкивал; ну да он вообще говорил мало, не особенно веря в силу слов.

Вчера Погребнюк зазвал Леонтия в гости, и там он нау— гощался солёными омулями, да так, что в третьем часу проснулся и выпил целый ковшик воды с морёной брусникой.

У ночи сразу же появился прохладный, с кислинкою вкус — и Леонтий с готовностью провалился в подушку. Тут-то и настиг его чудной сон: красные стрекозы (каждая с голубя) закружились над головой. А Леонтий не только руку поднять, но даже пальцем шевельнуть не может, и они облепляют его, облепляют, и жужжат, и постукивают по нему своими красными крыльями.

...К половине девятого у Сенюшкиной горы собрались члены охотничьего Общества. Очень сосредоточенные и неразговорчивые — как и всегда перед призовой стрельбой. Участников на этот раз оказалось много меньше, чем в прошлом, 1905-м, и тем более 1904 году; но что самое безотрадное: из Иркутска уехали лучшие стрелки. Как и предполагал Яков Фисс, сегодня главная награда не досталась никому ни в стрельбе дробью по шарикам и тарелочкам, ни в стрельбе пулями по мишени. Да и сам Фисс после бессонной ночи отстрелялся из рук вон плохо.

В прошлом году, когда Общество отмечало своё 33-летие, на Сенюшкиной горе собралось немало незваных гостей, и на этот раз Фисс побеспокоился, чтобы не пускали никого без рекомендаций. «Во избежание эксцессов» — солидно пояснил он, и все члены Общества согласились, однако вышло так, что сам Фисс и стал причиной настоящего эксцесса. Возможно, тут сказались волнения трёх последних недель, возможно, прорвалась природная раздражительность, но только председателю Общества показалось, что стоящий при аппарате с мишенями служащий оружейного магазина Яковлева медлителен — и вышла грубая, некрасивая сцена.

Инцидента не удалось избежать и на экзамене по Закону Божию в первой женской гимназии. Может, всё обошлось бы, отвечай Фриденсон одной из первых, но её вызвали последней, когда Фивейский решил уже, что его тайное желание исполнилось, и выпускница не пришла. Едва завидев её, он решительно встал:

— Я отказываюсь экзаменовать Фриденсон — как принародно отрекшуюся от Бога!

После небольшой паузы поднялся другой законоучитель, Смирнов, и стал защищать гимназистку. От неожиданности Фивейский стушевался, но скоро оправился и демонстративно покинул зал. Архиепископ Тихон, так же присутствовавший на экзамене, молча всех оглядел, видимо, принимая решение, и сказал достаточно ровным голосом:

— В таком случае экзамен следует принять мне — как стороннему в этом конфликте лицу. Пожалуйста, госпожа Фриденсон: выбирайте билет — или, может быть, просто побеседуем?

Они говорили не менее получаса, и, выставляя барышне высший бал, архиепископ заключил:

— Так хорошо отвечать может лишь истинно верующий человек.

А Леонтий Борноволок в эту пору боролся с непривычной головной болью — выдул полсамовара крепкого чая со сливками. Мать робко предложила «нынче в часть не ходить», но Леонтий вспылил:

— И кто же я буду после этого? Да у меня за четыре года ни единого пропуска и «благодарственных» больше всех! Фартовый я!

В самом деле: как пожару случиться, Леонтию обязательно будет знак: запнётся левой ногой о порог. Вот и сегодня: с утра налетел, только-только не растянулся. И точно: в начале первого по депо понеслось: «Пожар в публичном заведении Гребенюк!»

Леонтий хорошо знал, что в близком соседстве с заведением деревянный флигель Каминского — туда, значит, огонь и пойдёт, там надо будет сначала снимать крышу и стропила. Только б не припоздать! На выезде из депо Леонтий, сделав знак вознице, ловко вскочил на козлы, весь подался вперёд — и лошади понеслись! Но ворота отчего-то перевернулись в глазах у Леонтия, а булыжник, припиравший левую створку, оказался вдруг под его головой.

В газетах писали потом, что публичное заведение Гребенюк сгорело вместе с обстановкой, а вот флигель Каминского удалось отстоять. Пожарные действовали деловито и слаженно, но успели бы больше, когда бы не заминка на выезде. Леонтий остался жив, хоть и сильно расшиб себе голову. Мать плакала, а пожарные успокаивали её — они и правда верили, что всё будет по-прежнему. Но сам Леонтий считал, что Господь от него отвернулся: «Эх, не надо мне было таскаться в публичный дом — не было бы и наказания!»

«Пожаров нынче меньше, чем в прошлые годы, а вот «пожар» в духовном ведомстве, боюсь, только лишь разгорается, — писал помощник присяжного поверенного Георгий Прокопьевич Устюжанинов в маленький европейский городок, где брал лечебные ванны его шеф, Иван Сергеевич Фатеев. — Что до Общества охотников, то Фиссу явно несдобровать: его выходку будут разбирать на Совете».

Устюжанинов задумался о быстротечности времени и о том, что «сегодня» уже мало похоже на «вчера». В самом деле: разве стал бы он ещё год назад рекомендовать своим доверителям объявлять голодовку — а сегодня доказывает, что другого выхода просто нет. Он и в самом деле так думает, ведь вокруг творится самое настоящее беззаконие. Иркутский фотограф Келлерман, господин весьма почтенного возраста, четвёртый месяц в тюрьме без всякого обвинения. На его телеграммы ни одна из инстанций не отвечает, следователи не вызывают и никаких объяснений не дают! В ещё худшем положении гласный городской думы, председатель иркутского Сиротского суда Концевич, пятый месяц содержащийся в Александровской каторжной тюрьме. На днях он начнёт голодовку, и к нему присоединятся ещё около 30 заключённых.

Когда-то давно, почувствовав тягу к юриспруденции, Устюжанинов неделями вчитывался в Свод законов Российской империи; много позже вернулся к нему опять, но уже сверяя с пережитым. И открыл одну грустную вещь: каждый шаг обывателя заведомо скован и может повлечь наказание. Потому что российское законодательство — конструкция необъятная, сложная, бесчисленные акты противоречат не только друг другу, но и самим себе. Кроме того, они беспрестанно дополняются и уточняются, а после этого предоставляются толкованию местных властей. Недавно назначенный начальником края генерал Селиванов, приняв хлеб-соль, заявил, что его основная цель — «обеспечивать соответствие всех ваших действий закону». «И какому же именно?» — усмехнулся Устюжанинов, читая об этом газетный отчёт. — Эх, дождаться бы поскорее Ивана Сергеевича да отъехать в Томск — там, на Магистратской, 15 частный поверенный Иосиф Герцольд открыл контору, специализирующуюся на исках к Сибирской железной дороге. Вот уж где никакой политики, а исключительно лишь претензии по отправке и сохранности грузов, утрате трудоспособности и пр. Прежде, покуда «чугунка» была на военном положении, и спросить с неё было решительно невозможно, но с 13 мая нынешнего, 1906 года дорога официально передана в ведение министерства путей сообщения. Не случайно ведь на всех станциях вывешена депеша от генерала Ренненкампфа, признающего, что порядок на Сибирской железной полностью восстановлен. Ещё немного — и всё окончательно успокоится, и можно будет отправиться, наконец, в Томск. Конечно, лучше бы поехать прямо сейчас, пока контора Герцольда явно нуждается в помощниках, но не нарушать же данное Фатееву обещание, да и рекомендательное письмо от него ещё надобно заслужить.

«А ещё хотел сообщить Вам, Иван Сергеевич, что на весь город у нас остался только один нотариус, да и от того сбежали все опытные служащие. Отставку нотариуса Томашевского ещё можно было предположить, но недавнее самоубийство нотариуса Колотилова стало для меня полною неожиданностью — возможно, потому, что сам я никогда не садился за карточный стол и не знаю, что такое потерять в один вечер пятьдесят тысяч рублей. Говорят, и начальник станции Усолье, г-н Валды из-за долга взял казённые деньги и скрылся, бросив семью. Недавно его арестовали, и теперь в гостиных только и говорят, что о казнокрадах-железнодорожниках. Право, что за охота судить по принадлежности к корпорации! К примеру, начальник станции Выдрино Соколовский совершенно иного «покроя», нежели Валды. В качестве доказательства прилагаю его письмо в газету «Сибирское обозрение»:

«Милостивый государь господин редактор! 18 мая на станции Выдрино я получил конверт, поданный мне крестьянином Кулавским со словами: «Это вам письмо от подрядчика по поставке столбов Маркина». Зайдя в контору и распечатав пакет, я нашёл там 25 рублей, безо всяких объяснений. Так как г-н Маркин мне ничего не должен, вывожу заключение, что это взятка. Как не принадлежащие мне и, видимо, лишние для г-на Маркина, препровождаю эти деньги к вам с просьбой передать голодающим».

Устюжанинов немного подумал и дописал ещё анекдот, случившийся с городскою управой: «Волею обстоятельств исполняя обязанности городского головы, член управы А.А.Юзефович надумал войти в городскую историю с парадного, так сказать, хода. С этой целью было проведено через думу решение об издании галереи иркутских городских голов за последнее 25-летие, выделены деньги. Но в спешке (настоящий городской голова должен был вот-вот объявиться) дело вышло из-под контроля, и всю работу управа отдала на откуп некоему господину, который и посмеялся над ней, а всего более — над возжелавшим славы Юзефовичем. Дерзкий автор изобразил его более чем в десяти «картинах», и в каждой безжалостно вышутил всем известную слабость Александра Андреевича к атрибуту власти городского головы — нагрудной цепи. К примеру, на одном из «полотен» его можно увидеть купающимся на Ушаковке — в костюме Адама, но с цепью в руке; на другом он приковывает себя цепью к банной полке; третье представляет Юзефовича на рыбалке, следящим не за удочкой, а за цепью. Наконец, есть сюжет под названием «Гласные пытаются силой отнять у Александра Андреевича его цепь». После этакой «галереи» автор издания назвал Юзефовича, словно бы в оговорку, не головой, а головизной. Что же лично до меня, то охотно подписался бы под картинкой, на которой «наш Александр Андреевич» изображён с совершенно прозрачною головой, и в ней можно прочесть: «Батюшки мои! А ну как скоро снимут военное положение!»

Глава 72

В жанре фарса

Утро начиналось удачно — Рамоданский подтвердил согласие войти в акционерное общество. «Ещё два таких пайщика — и можно покупать типографию, — подумал Александр Иванович Виноградов. — Надобно прямо сейчас заехать к Лейбовичу, уточнить сроки сделки, а не то «перебегут улицу».

Опасения были не случайны: в мае 1906 года иркутский частный поверенный Сапега и врач Ярославский возбудили ходатайство об издании ежедневной газеты «Голос»; готовился первый номер «Торгово-промышленного листка». Наконец, губернатор Моллериус выдал свидетельство на издание «Сибирского черносотенца», а печатать его ни Сизых, ни губернская типография, конечно, не захотят — и значит, будет приобретаться типография. Скорее всего, сделку попытаются провести через подставное лицо, чтобы и Лейбович не понял, кому продаёт. А он, Виноградов, в таком случае не сможет в положенный срок возобновить приостановленный «Иркутский вестник». И останется не у дел.

В непартийный, умеренный и корректный, «Иркутский вестник» был чрезвычайно похож на своего основателя — статского советника, а в недавнем прошлом чиновника губернского управления и редактора «Иркутских губернских ведомостей». Его личных сбережений хватило на 125 номеров нового издания, и 20 мая 1906 года оно было приостановлено в надежде на скорое возрождение, уже на паевых началах, с более широкой программой и, возможно, под новым названием.

1905 год так ускорил события, что «Иркутский вестник» родился преждевременно и вышел не таким, как мечталось.

После японской войны общество разделилось, и не могло уже быть издания, одинаково интересного для большинства. За читателя теперь приходилось бороться каждым номером.

Сам Александр Иванович, разумеется, читал всё, что выходило, иногда брезгливо морщась, но нередко и с удовольствием. В кадетском «Сибирском обозрении», например, под псевдонимом «Золин» писал очень талантливый фельетонист. Удался ему и материал о любимом детище Александра Ивановича, написанный жёстко, даже зло: «Иркутский вестник» временно прекратил своё существование. Мир его праху! Мы знали покойника лично. Это был сухой, корректный и скучный собеседник, однообразный, как заседание губернского правления, из недр которого он вышел. Он быстро прогорел, несмотря на то, что образ жизни вёл умеренный и, как говорят его сотрудники, даже скуповатый. Мир его праху! Несмотря на кратковременное своё существование, покойник сделал многое: любил на досуге потолковать о пользах просвещения, весьма интересовался вулканами и каждый день не без таланта доказывал своим читателям, как надо вести газетное дело, если непременно хочешь, чтоб оно прогорело. В этом он успел и в этом его крупная и неотъемлемая заслуга. Мир его праху!»

Новоявленные издания, страдавшие и беспардонностью, и, нередко, безграмотностью, в то же время создавали довольно полную картину происходящего; скажем, из материалов разных газет можно было составить детальную картину «деятельности» в Сибири карательных поездов, вплоть до отъезда генерала Ренненкампфа. Сам этот отъезд превратился в отдельный сюжет, ведь генерал выставил условие: или ему подают тот вагон, в котором он ездил всё время карательной экспедиции — или же он вообще никуда не уедет! Но «тот самый вагон» успели приписать к Китайско-Восточной железной дороге, а она подчинялась военному ведомству и без его разрешения не могла отдавать подвижной состав. Начальники двух дорог, КВЖД и Забайкальской, забросали Петербург телеграммами; ситуация то приближалась к разрешению, то снова осложнялась, но большое желание отправить-таки карателя из Сибири взяло верх.

Ренненкампфу же это всё было совершенно не интересно; он занимался тем, что на прощальных обедах с чинами жандармского корпуса подводил итоги своего пятимесячного пребывания в Сибири. И не очень стеснялся в оценках своих собеседников:

— К вам здесь и в России относятся с известным презрением; сознаюсь, что и я так смотрел на вас, но теперь понимаю: если б вас было больше, не пришлось бы мне делать карательную экспедицию. За ваше здоровье, господа жандармы!

Едва дождавшись отъезда генерала, «Сибирское обозрение» разместило таблицу «К усмирению на Забайкальской железной дороге», с полными списками всех пострадавших и жертв. Напротив каждой фамилии значилось, кем и когда был человек арестован, кем и когда осуждён, какому наказанию подвергнут. Кроме того, сообщались сведения о роде занятий, так что сразу же стало видно: в железнодорожники-революционеры записали и подвернувшегося садовника, и двух купцов, и двух фотографов (в том числе женщину — госпожу Шнейдер). Вообще, с отъездом Ренненкампфа местные газеты будто прорвало: недавний страх, высвобождаясь, принимал форму ёрничества, фигуры карателей подавались как комические — и за этим читалась, безусловно, общая эйфория, объяснимая, но вряд ли оправданная. Ведь военное положение сохранялось, приговоры, по-прежнему, не обжаловались, продолжались аресты, увольнения, высылки. В селе Бельском расквартировали войска для подавления забастовки на фабрике Перевалова. И сама эта забастовка могла спровоцировать новую карательную экспедицию.

Перечитывая газетные сообщения и сопоставляя их с тем, что ему говорили знакомые из губернского управления, Александр Иванович Виноградов заключал, что толчком к забастовке стало увольнение некоего Владимирцева — одного из 850 рабочих, ничем прежде не выделявшегося. Но в январе был арестован его отец-учитель, известный своим спокойным, добрым нравом. Это вызвало недоумение, говорили: «разберутся — отпустят», однако прошло четыре месяца, а больного старика продолжали держать в Александровской тюрьме. Сын пробовал добиться свидания — и его за это уволили. Рабочие возмутились, и генерал-губернатор распорядился отправить войска. Конечно, он рассчитывал на мирный исход и потому приказал «сохранять равновесие». Несколько дней продолжалось противостояние, пока не выявили зачинщиков и не арестовали, на редкость аккуратно.

Только-только улажен был этот конфликт, как пришла телеграмма о забастовке на угольных копях Бржезовского. К счастью, требования там выдвигались исключительно экономические, и шаткое равновесие удалось сохранить. «Кстати, очень хороший заголовок — «Шаткое равновесие», так и просится для редакционной статьи о расстановке политических сил, — думал Александр Иванович. — В новом издании такие темы станут, может быть, самыми интересными. К примеру, сейчас в Иркутске нет ни одной яркой личности, значимой для большинства — потому что нет сильных политических партий, а есть только сословные, профессиональные, национальные группы, с относительно общими интересами.

На предстоящих выборах в Государственную Думу местные кадеты наверняка будут двигать доктора Фёдорова, а также присяжных поверенных Фатеева и Орнштейна; но при этом они открыто заявляют, что поддержат и более сильного кандидата, если только он вступит в их партию. Местные социал-демократы на время выборов и вовсе перелицевались — без стеснения «арендуют» популярное нынче название «трудовая группа». Моральная нечистоплотность социал-демократов всем известна, и как бы не притянула она многочисленных неудачников и просто ленивых, завистливых охотников до чужого».

Вот какие мысли пронеслись в голове статского советника Виноградова, пока он ехал на встречу с Лейбовичем. Типограф заканчивал разговор с кем-то из посетителей, и Александр Иванович успел ещё просмотреть свежий номер «Сибирского обозрения». Найдя подпись «Золин», хотел было отложить на потом, но передумал, и когда Лейбович появился в приёмной, то увидел смеющегося Виноградова. Впрочем, Александр Иванович тотчас переключился на дело, а газету убрал — но дома, за послеобеденным кофе с удовольствием дочитал: «Извозчик № 905 Иван Михайлович Матвиевский жалуется нам, что капитан Рябинин, которого он в ночное время привёз из Знаменского предместья на Мастерскую улицу, отказался расплатиться с ним по таксе. Не желая из-за 1 рубля 60 копеек поднимать дело у мирового, г. Матвиевский, вместе с тем, не считает возможным возить капитана Рябинина даром и просит причитающиеся деньги пожертвовать хотя бы в пользу голодающих».

«Прекрасная заметка, я бы только заголовок поставил — «Цивилизованный извозчик», — с удовольствием подумал редактор.

Глава 73

В ожидании ареста

В половине шестого, когда номер «Сибирского обозрения» был почти сдан, входная дверь резко хлопнула — и голоса в приёмной оборвались. Издатель Манн, находившийся у себя в кабинете, предположил худшее и поспешил придать лицу равнодушное выражение. О том, что каждый номер может стать последним, в редакции знали все. Так же, как в типографии Казанцева, где печаталась эта газета, а до неё — закрытое в январе «Восточное обозрение». В Сибири не оставалось уже вольных изданий, но кораблик Манна пока был не потоплен; отчасти потому, что цензором оказался чиновник умный и доброжелательный. Но главной причиной считался отказ газеты от примитивной революционной фразеологии и грубых нападок на режим. Формально (а всякое обвинение требует известного оформления) к «Сибирскому обозрению» было сложно придраться, и редактор-издатель Манн не случайно ставил это себе в заслугу. Однако же, иллюзий он не строил, и беря свежий номер, говаривал всякий раз: «Вот так бы и следующий». Он готов был к аресту, и сейчас, в ожидании обыска придирчиво огляделся — и отвернулся к окну. Шаги перед кабинетом стихли, словно шедшие резко остановились, затем дверь стала медленно отворяться — Манн так же медленно обернулся к двери и увидел в проёме... фельетониста и наборщика.

— Две полосы рассыпали... Всего более пострадали коммерческие объявления. Может, взять из загона да разбавить срочным?

Манн ещё не вышел из роли и сохранял на лицее прежнее выражение. Наборщик, перетрусивший было (это он стал виновником происшествия), очень удивился, фельетонист же догадался, в чём тут дело и, прикрывая усмешку, склонился над листом.

Чуть более часа спустя оттиски двух полос привезли к цензору.

— В сущности, почти всё Вами читано — мы использовали готовые блоки, добавив к ним свежие объявления.

— Что за объявления? — насторожился цензор.

— Исключительно частного характера: какие-то бедолаги взывают о помощи.

Цензор взглянул на абзац, помеченный тонкой карандашной линией: «Убедительно прошу каких-либо занятий, крайне нуждаюсь в средствах на дальнейшее существование, до крайности дошёл из-за ограбления. Обращаться: Почтамтская ул, д.12/14, В.М.Ходорковскому.

— Действительно: до крайности дошёл, — и цензор отправил номер в печать.

Только тут Манн почувствовал настоящее облегчение. Ехать домой решительно не хотелось, и большая часть редакции отправилась на острова. Кабинетный люд, не успевший ещё взглянуть лету в глаза, с удовольствием нежился на песке под уютные всплески воды, ребячился, «веселился впрок», как язвительно замечал редактор. Но и он, наконец, забыл обо всём и задремал безмятежно. А проснувшись и основательно подкрепившись прохладным вином, стал требовать, чтобы типограф Казанцев признал «Сибирское обозрение» наилучшей из всех газет. Разумеется, перед этим Манн поднял тост за «наилучшего из сибирских типографов».

Медленно заходящее солнце купалось в Ангаре, прекрасный июньский вечер длился и длился, а Казанцев оставался, по-прежнему, собранным и неспешно рассуждал:

— Какие-то манёвры вокруг: Ярославский рассказывал всем, будто бы покупает читинскую типографию, а сам в это время сговорился с Лейбовичем — и будет печатать свой «Голос» у него. Но ведь Лейбович уже месяц, как обещал продать своё дело Виноградову!

— И всё же, — начал переводить на свои рельсы Манн, — всё же редактор Виноградов — персона значимая, а вот его преемник по «Губернским ведомостям» Горайский отнюдь не случайно забаллотирован даже в члены Общественного собрания! А вывеску «Сибирского черносотенца» видели? Разместили уже не таясь — рядом с местным отделом Русского Собрания»?

Казанцев был хорошим слушателем — в его глазах всегда читалось понимание. Возможно, это было в нём от природы, а возможно, диктовалось всегдашними коммерческими интересами. «Сибирское обозрение», как и его прародитель «Восточное обозрение», делалось невероятно талантливыми господами, у которых всегда был успех — а значит, и тираж. Состоя в оппозиции власти, они этой властью не только ценились, но как бы даже и оберегались. Иван Иванович Попов, редактор-издатель «Восточного обозрения», пивал кофе с первыми из иркутских персон, и даже его кратковременное пребывание в иркутской тюрьме превратилось в совершенный триумф. А накануне карательных экспедиций осведомлённые лица настоятельно посоветовали Попову уехать — и тем спасли его, вероятно, от гибели. Иван Иванович и теперь слал в газету статьи о работе Государственной Думы.

Казанцеву даже казалось, что эти невероятные господа никуда и не уезжают и не умирают, а только меняют лица и фамилии. Даже любимые словечки переходят от одного к другому, не говоря уже о традиции долгих разговоров на редакционном диване и привычке постоянно тащить кого-нибудь из беды. В бытность Попова собирали деньги семьям умерших учителей, неимущим студентам — то же самое продолжается и при Манне. Однако, ему, Казанцеву, как человеку практическому, нельзя всё-таки забывать, что все они — «политические» и любого, кто рядом, могут, вольно или невольно, подвести под статью. Неужто им самим-то не страшно совсем? Неужто так заигрались в своих казаков-разбойников, что не чуют опасности и не сомневаются в своём завтрашнем дне?

Сомнения довольно часто одолевали господина Манна, особенно если приходилось рано вставать. В такие часы редактор-издатель решительно не любил никого из читателей, вот и сегодня по дороге в редакцию в раздражении думал о том, что сторожа на Иркутном мосту, безропотные перед всяким начальствующим лицом, устанавливают «диктатуру» над пригородными крестьянами: ни один не проедет без мзды. Если денег нет, отбирают привезённые на продажу товары. Так же и надзиратели местной тюрьмы срывают зло на арестантах, словно те виновны в их скудном жаловании! Правда, прошлой осенью, в пору всеобщей забастовки, и иркутские надзиратели вынули из кармана скромный пакетик экономических требований — и немедленно получили документ за подписью губернатора Кайгородова, гарантирующий изменения к лучшему. Они, действительно, начались, но с переводом Иркутска на военное положение всё «завоеванное» отобрали, а в начале июня уволили и всех зачинщиков «надзирательской забастовки». И кто защищал их? Ненавистное «Сибирское обозрение», которое каждый ещё недавно обвинял во всех смертных грехах.

Так думал Манн, подходя к редакции. Из окон выбивался лёгкий дымок и доносилось постукивание машинки — всё говорило за то, что номер будет сдан в срок.

Золин, только что дописавший материал и совершенно опустошённый, едва кивнул редактору.

— Что, разразился? Нынче на кого нападал?

— Юзефовича добивал.

Манн, схватив протянутые листки, так и впился в них, на ходу раздеваясь и уже начиная подхохатывать. Весь наличный состав редакции потянулся за ним, и началось уже художественное чтение:

— Чуден Юзефович на очередных заседаниях городской думы, когда вольно и плавно расположит в кресле полные члены свои, — декламировал Манн. — То что-нибудь эдакое скажет, то промолчит; больше — промолчит. Гласные думы, сидящие за чёрными столами, силятся вразумить его и убедить длинными речами своими — напрасно! Нет ничего в мире, что могло бы убедить Юзефовича. У него всегда и на всё есть своё особое мнение. Любо ему оглядеться с высоты председательского места и погрузить очи свои в сверкающую гладь массивной бляхи, что висит на златой цепи его, и всем ликом своим ярко отразиться в ней!

Тут пошли комментарии, заглушаемые громким хохотом, и лишь минут десять спустя Манн смог продолжить:

— О, чернокудрый! Он глядит и не наглядится в бляху и усмехается самому себе и, кивая головой, приветствует самого себя. Гласные же думы в бляху не смеют и глянуть! Никто, никто, кроме Юзефовича, не глядится в бляху его; редкая муха промелькнёт в ней.

О, пышный! Ему нет равного городского головы в мире! Чуден, чуден Юзефович в конце думского заседания, особенно, когда вопрос идёт о прибавке ему жалования. Горами идут дебаты по думе, речи гремят, и гласные, ломая скамьи, яростно взывают на целый мир — но не зашелохнёт, не прогремит Юзефович! Никто не хочет давать прибавку Юзефовичу, и опять он остаётся при старом жаловании, но при особом мнении. И опять он величаво озирает гласных и величаво сотрясает свою цепь — цела ли? И по внешнему лику его видно, что завтра же пойдёт он жаловаться в губернское по городским делам присутствие».

...20 июня подписчики не получили очередной номер «Сибирского обозрения», не удалось его обнаружить и у мальчишек-газетчиков. Накануне этот номер был арестован в типографии, а несколькими часами раньше в редакции появился господин Римский-Корсаков, пристав второй полицейской части. Он сразу же прошёл в открытую дверь редакторского кабинета, но никого там не обнаружил.

— Манн неважно себя чувствовал нынче и с обеда не возвратился, — озабоченно пояснил ответственный секретарь. — Не угодно ли получить адрес?

— Не угодно: нам известны все адреса господина Манна, — усмехнулся Римский-Корсаков.

Однако любезные домохозяева отвечали одно: срочно съехал ещё вчера, обещал вернуться уже после военного положения, а до той поры просил его не беспокоить.

«Да как же «вчера съехал», если даже меня об аресте уведомили час назад? — растерялся пристав. — Явно, явно он был кем-то предупреждён, и судя по всему, это очень высокие осведомители».

Вторую половину июня иркутяне проскучали без «Сибирского обозрения», и только Александр Андреевич Юзефович, его неизменный «герой», откровенно торжествовал и всё повторял, что Господь — не Микишка». Но он, кажется, поторопился: второго июля на всех углах выкрикивали уже: «Восточный край», «Восточный край — преемник «Сибирского обозрения»!

Корреспонденты, конечно же, изменили свои псевдонимы, но картинки с рекламой остались все в прежнем виде и даже сохранили своё место на полосе. Печаталась «новая» газета всё у того же Казанцева, и «новая» редакция располагалась всё по тому же адресу. Даже хорошо знакомые рубрики лишь слегка изменились, к примеру, «Маленькие заметки» превратились в «Маленький фельетон», и автор, прекрасно узнаваемый, всё в той же ироничной манере сообщал: «Два Божьих наказания ниспосланы в этом году на Иркутск — инженер Кравец и дожди. Могущественный в деле разрушения улиц и площадей, инженер этот вступил в союз со стихией. И самое лучшее, что можно сделать — написать донос: «Из достоверных источников нам известно, что несколько месяцев назад боевая организация партии социалистов-революционеров, задумав преступный план поднять всеобщее вооружённое восстание, вошла в переговоры с членом боевой организации инженером Кравцом. И поручила ему под видом водопроводных работ превратить Иркутск в неприступную крепость, сплошь изрытую траншеями, волчьими ямами, провалами, баррикадами. В первых числах августа член боевой организации Кравец имеет ожидать сигнала к вооружённому восстанию».

С Кравцом, таким образом, было «покончено», но в запасниках у фельетонистов не нашлось никаких механизмов влияния на затяжные дожди. Ангара и Иркут затопили все низкие места, Ушаковка снесла купальни за городским садом, потопила окраинный скот, захватила массу брёвен и дров на берегу. Беднота из Ремесленной слободы пробовала отлавливать их, чертыхаясь и твердя про Господнее наказание. На Кругобайкальской железной дороге многочисленные обвалы завалили пути, и пассажиров теперь снова возили через озеро на ледоколах и пароходах.

— Это всё неприятности временные и естественные, — говорил за обедом у сына Иван Александрович Мыльников, — но другое беспокоит меня: российский рубль обеспечен золотом только лишь на 78 копеек, тогда как ещё год назад обеспечение составляло 1 рубль 17 копеек! Обвал явный, но отнюдь не временный. Сужу об этом по тому уже, что КВЖД, ставшая казне в 2 миллиарда рублей, продолжает приносить крупные убытки, — Иван Александрович огорчённо вздохнул. И сын немедля использовал эту паузу, чтобы поправить его настроение:

— Вчера я был на общем собрании нашего Пожарного общества, и Василий Васильевич Жарников объявил, что «в пику сегодняшней скудной жизни» отстроит за собственный счёт каменное здание Общества. И обеспечит его всем необходимым!

Глава 74

В поисках благодати

Всем сколько-нибудь знавшим Ивана Александровича Мыльникова было известно его всегдашнее обыкновение первую половину июня жить в Иркутске, все вечера просиживая под цветущими деревьями. Говорили, обычай этот завёлся лет двадцать пять назад, когда везниковская вишня дала ему первый большой урожай, и Иван Александрович даже продавал её в собственном магазине на Большой. После случались и не столь удачные годы, но благодать цветения повторялась, и только со второй половины июня, когда дорожки в саду становились белыми, Иван Александрович садился с супругой в экипаж и спешил на какой-нибудь из курортов — подлечиться после напряжённой зимы. Естественно, что и там он не забывал о коммерции и возвращался непременно с товарами — к примеру, с кастельскими винами, во вкусе которых не единожды убеждался сам. Лишь в 1901-м он вернулся много позже обычного, без багажа и без сердца: Антонина Ивановна Мыльникова заболела в дороге и скончалась в Москве в последний день октября.

Иван Александрович, по-прежнему, заседал в учётно-ссудном комитете и в губернском попечительстве о тюрьмах, возглавлял попечительский совет Хаминовской гимназии; его торговые обороты росли, несмотря на войну, революцию, и к лету 1906-го он готов был уже открыть большой магазин на том же месте, что и четверть века назад. Но домоводство и домоседство утратили всю былую прелесть; кухарка божилась, что следует всем рецептам Антонины Ивановны, но блюда не имели уже прежнего вкуса. И пахло в доме по-другому; правда, если Иван Александрович очень долго сидел в гостиной и всё думал об Антонине Ивановне, навевало её любимым мылом, когда-то привезённым им с ярмарки, и плечи ощущали тепло.

Сад зацветал как обычно, но в нём проявилась вдруг некая сумрачность, и Иван Александрович распорядился хорошенько всё проредить, однако, не помогло. Мыльников огорчился, задумался; но решил, что всё-таки не отдаст «милый садик», как Лейбович, под ресторан и не станет устраивать средь деревьев сцену с этуалями и певичками.

Всего более занимали его сейчас хлопоты с открытием магазина. Он и домой теперь возвращался много позже обычного и, уже засыпая, прикидывал, а не передвинуть ли одну из витрин и не поставить ли под углом, как, бывало, предлагала Антонина Ивановна. Параллельно с этим вызревала и другая коммерческая операция — о ней Мыльников и не говорил никому, но время от времени доставал из стола номер «Сибирского обозрения» с объявлением: «А.П.Шарло в Париже (ул. Святой Анны, №12) покупает и берёт на продажу сырьё всякого рода: меха, перо, крылья, птичьи чучела, руды и т.д. Пишет по-русски».

Перечитывая, Иван Александрович представлял, как садится он в поезд и отдаётся дорожным впечатлениям, чтению газет (неторопливо сладкому, как и может быть только под стук колёс). Продумывал, как поживёт он в Москве день-другой и как поедет в Париж, а, покончив с делами, отправится в какой-нибудь незнакомый курортный городок. На обратном пути он опять заедет к Шарло и по его протекции прикупит что-то редкостное для своего магазина.

«Разобравшись с Парижем», Иван Александрович снова ощутил, что все планы его обрели свою прежнюю ясность — и сразу же перестала ныть спина, поднялось настроение, а на столе явилась заветная голубая папочка с объявлениями, заведённая ещё Антониной Ивановной. Здесь хранились газетные вырезки, к которым Иван Александрович время от времени возвращался. Та, что сверху (из свежих), была буквально испещрена вопросительными знаками, и первый из них ставил под сомнение сам заголовок газетного текста — «Очень выгодное дело».

Это было предложение некоего «предъявителя квитанции № 4224» предоставить ему капитал в 10-20 тысяч рублей — взамен на обещание «монопольного права продажи заграничных первоклассных фабрикатов, имеющих в Сибири самое широкое поле сбыта». Публикация этого объявления почти совпала с другой, приглашавшей на «иллюзио-медиумическое представление» в театр Общества по распространению народного образования. Сам выбор площадки для выступления говорил, что артисты не претендуют ни на сцену городского театра, ни на сцену Общественного собрания, и всего вероятнее, что они привезли зауряднейший балаган. Но билеты при этом предлагались весьма и весьма дорогие — до 4 рублей за место. Такую плату «оправдывали» участием «придворного артиста персидского шаха и единственного во Франции престидижитатора Роберта Сименса», а также «единственной монтивизаторши Нелли Сименс». Кроме того, сообщалось, что «всех представлений будет лишь два» и «билеты почти все раскуплены». Нынешнею зимой подобных приёмом уже воспользовались две столичные штучки — учитель танцев и парикмахер, и что самое удивительное: иркутяне охотно обманулись.

Перечитав злополучные объявления, Иван Александрович с удовольствием перечеркнул их красным карандашом и отправил дворнику на растопку. Тем более что следующая вырезка была, безусловно, из приятных. Иван Александрович лет пятнадцать уже не читал ничего подобного. Едва лишь увидев это творение господина Дубровского, он распознал и знакомую вкрадчивость интонации, и сильные токи, исходящие от искусного переплетения слов. Иван Александрович, сам когда-то писавший в газету рекламные объявления, знал, как трудно подобраться к читателю, взять нужную интонацию и, не сбиваясь, держать её до конца. Из иркутских купцов удавалось это разве что Балакшину, Иодловскому да ему, Мыльникову; что до Кальмеера, то он брал исключительно виньетками и картинками, в слове же обнаруживал совершенную немощность. И Иван Александрович думал уже, что прошло оно, время душевных объявлений, как вдруг, откуда ни возьмись, объявился Дубровский!

«Каждому известно благотворное влияние электричества в деле фабрикации пищевых продуктов, — осторожно начинал Дубровский, — и мысленно оглядевшись вокруг, продолжал. — В применении к крупчатому производству эта идея прекрасно осуществлена отбелочным аппаратом системы американца Алсона, впервые в Сибири поставленным в Томской губернии. Мука, через которую пропускаются продолжительные электрические искры, получает необыкновенно приятный вкус, прекрасный объём и значительный припёк. Товарищество берёт на себя смелость рекомендовать покупателям все сорта муки, вырабатываемой этим новым способом, впервые введённым в Сибири. Для удобства господ покупателей имеются в продаже пудовые и полупудовые кули. Заказы принимаются по телефону с аккуратной бесплатной доставкой товара на дом. Здорово, вкусно, питательно и дёшево»!

Как там было в действительности, сказать трудно, и читатель ещё только задумывался об этом, а Дубровский уже отрезал всякий путь к отступлению, размещая новое объявление. «К сведению любителей хорошей крупчатки. Сим извещаю, что «Ново-Николаевское мукомольное товарищество и Ко» передало мне на комиссию ихнюю крупчатку одинаковыми ценами с ними. О превосходном качестве этой крупчатки масса лестных отзывов, оправдывающих её превосходное качество. Покорнейше прошу господ посетить мою лавку, находящуюся на Хлебном базаре, тел. № 554. Пятипудовые кули в предместья города доставляются на дом бесплатно. Кроме крупчатки имеется чай кирпичный, сахар, масло, мука ржаная и пшеничная, овёс, крупы разные».

Прочитав это, Мыльников не выдержал и нарочно поехал на Хлебный базар — убедиться. И вот ведь что: мало к чему смог придраться и искренне пожал руку господину Дубровскому! А вот кучер Мыльникова был страшно недоволен (он едва не лишился здоровой молодой лошади) и остаток дня поминал крепким словом Кравца, изрезавшего весь центр водопроводными ямами. Кучера и извозчики составляли уже списки мест, «где ездить нет никакой возможности», но «ямочные карты» скоро устаревали, потому что сюрпризы от Кравца становились всё более непредсказуемыми. Проезд, бравший прежде 5-7 минут, растягивался теперь на целые полчаса, и неделю назад Иван Александрович даже опоздал на заседание учетно-ссудного комитета, а другой его член, Александр Степанович Первунинский вообще добрался на извозчике, предоставив нанятым им зевакам поднимать его лошадь. Мыльниковский конь, недавно купленный, тоже лежал в стойле, а сам Иван Александрович так ушиб себе руку и ногу, что уж, верно, и слёг бы, когда бы не открытие нового магазина. Когда было особенно больно, он утешал себя тем, что «слава Господу, меня не обвиняют ни в чём «политическом», а то ведь начальник коммерческого отдела Забайкальской железной дороги арестован «по подозрению», четыре месяца отсидел в тюрьме, а после освобождения с ним случился удар. Анна Ивановна Громова, не дожидаясь неприятностей, переводит главную контору в Москву, и в Вилюйского крае уже началась настоящая паника, ведь тамошние лавочники совершенно зависят от её пароходов, привозящих товары по умеренным ценам. Ну а мне-то, старейшему из иркутских купцов, уезжать не с ноги. Да и силы пока ещё не растрачены. А если завтра и арестуют «по подозрению», то сегодня, по крайней мере, выпью чаю в цветущем саду!»

Глава 75

В борьбе с чертополохом

Ливни, обрушившиеся на город в последнюю неделю июня 1906 года, опустошили две кассы — Интендантского сада и цирка Сержа. Слушая стук дождя, заглушавший уже голос оркестра, предприниматель Коршунов грозился «никого не впускать в сад бесплатно, едва только проглянет солнце».

Господин Серж тоже нервничал, но при этом на публику не сердился, напротив, в угоду ей наставлял клоуна Бондаренко «потрафить, показать знание местного материала — чтобы на другой день только об этом и говорили». Бондаренко покивал и отправился на Хлебный базар. Тут ухватил он несколько словечек из местных, подсмотрел типажи и выпросил у торговца кулёк, свёрнутый из «Сибирского черносотенца».

А потом без труда «изготовил» несколько острот по адресу этой газеты. Вышло незатёрто, смешно, но публика как бы и не поняла ничего. Зато сразу «схватил» полицейский, как обычно, дежуривший на представлении — и на другой же день клоун был вызван в полицию, для внушения.

Но следующий номер этого издания вышел уже под нейтральным названием «Сибиряк», хоть и демонстрировал тот же кавалерийский наскок. «Меня поразило то, что газета так и пестрит эпитетами «дубовый», «осиновый», «сосновый», — иронично отозвался корреспондент «Восточного края», — даже и желая похвалить человека, к нему прилагают эпитет «пальмовый». Это значит: когда черносотенец пишет статью, перед его глазами непременно носятся всевозможные осиновые колья, берёзовые дрючки, дубовые стяги. Вот, в сущности, весь багаж, с которым «Сибиряк» выплыл на свет Божий из мрачных недр иркутского Русского Собрания».

В самих его заседаниях, проходивших исключительно при закрытых дверях, было нечто сектантское. И «Сибиряк» заполнялся исключительно анонимными публикациями; не указывалось (вопреки требованию закона), где он печатался. Когда губернская типография в первый раз получила заказ на эту газету, наборщики не сразу вчитались в тексты, но корректоры решительно отказались работать с номером. Им напомнили, что Иркутск на военном положении, аресты и высылки продолжаются, но корректоры стояли твёрдо, а вскоре к ним присоединились и наборщики, разобрав уже готовые полосы. Штрейкбрехеров не нашлось, и выпуск первого номера черносотенного «Сибиряка» оказался сорван.

Власти дорого дали бы, чтобы замолчать происшедшее, но вместо закрытого «Сибирского обозрения» проснулось ещё одно «спящее чудовище», оставленное в Иркутске Иваном Ивановичем Поповым — газета «Восточный край». А для возобновлённого сатирического журнала «Овод» черносотенная тема стала такой находкой, что фельетонист «Восточного края» даже посвятил этому маленький водевиль:

«Редактор «Овода» в волнении ходит по кабинету, причмокивает губами и приговаривает:

— Подумать только, какая бездна юмористического материала, знай лишь перепечатывай да карикатурами обставляй! Нет, я на «Сибирского черносотенца» решительно как на собственное имение смотрю: буду себе полёживать, а он мне — доходы давать. Подписчиков у меня наберётся — страсть, и скоро рассчитаюсь со всеми долгами; а после и домишко себе приторгую, семью на Ямаровские воды снаряжу.

Вбегает жена редактора, бледная и вся в слезах.

— Сняли, сняли! — стонет она.

— Кого сняли?!

— Вывеску «Сибирского черносотенца» сняли. — Тяжело опускается на стул. — Вот тебе и собственный домик! Вот тебе и новая ротонда!

— Да как же они смеют: пообещали, а теперь назад играют? — возмутился редактор. — В конце концов, это даже и непорядочно: мне проценты в ломбард надобно заплатить ...

— За три сажени дров ещё не уплачено, Васенька обносился, а ему нынче в школу идти, — подвывает редакторская жена.

— Я буду жаловаться! Я. я к самому генерал-губернатору заявлюсь!! Я, чёрт меня побери, в Государственную Думу телеграфирую!!!

— Ты, ты один виноват! — женщина нежданно переходит в наступление. — Зачем против «Сибирского черносотенца» писал, зачем составлял на кормильца карикатуры? Вот теперь оне и обиделись, и мстят. Изволь сей же момент одеваться и прощенья просить!

— Опомнись, матушка, я унижаться не стану!

— Тут дело о счастье семьи идёт, а он о каком-то унижении толкует! Скажи им, что у тебя дети малые, что благородные-то люди не поступают так! А не то я сама вместе с Васенькой буду у них в ногах валяться!

Редактор решительно машет руками, и занавес опускается. Когда же поднимается вновь, редактор вместе с женой и детьми радостно галопирует по кабинету, восклицая: «Простили! Простили, кормильцы!»

Столь же благополучно завершился и инцидент, случившийся на Хлебном базаре 10 июля. Как свидетельствовал «Восточный край», «хулиганы хотели организовать погром и с криками «Бей жидов!» набросились на евреев. Но дело этим и ограничилось, так как конные полицейские дали дружный отпор этим черносотенцам, и они разбежались».

Глава 76

На мягком ходу

Вечерами Иван Петрович Моллериус почти не выезжал, а, как и днём, сидел за бумагами, только в более свободной позе и достаточно далеко от телефонного аппарата. От предшественника, М.Н.Кайгородова, в губернаторском доме до сих пор навевало лекарствами. Михаил Николаевич заболел ещё по дороге к месту нового назначения, и лечение затянулось на несколько месяцев. Потом недуг одолел Кайгородова-младшего, так что дорога в Иркутск для новоиспечённого губернатора вышла долгой, и лишь в мае 1905 года он приступил к исполнению обязанностей. А через несколько месяцев, в разгар октябрьской забастовки снова сказался больным. В феврале 1906-го Кайгородов и вовсе уехал из Иркутска, даже не дождавшись Моллериуса и не передав дела.

Иван Петрович Моллериус второй раз входил в ту же воду: иркутским губернатором он уже был восемь лет, начиная с марта 1897 года. Уезжая в марте 1905-го из Иркутска, не сомневался, что навсегда; но довелось вернуться. Пока без жены, и скоро Иван Петрович почувствовал одиночество.

Анастасия Петровна всегда была в центре местного общества, но теперь оно безнадёжно, страшно разделилось. Вид из окон был тот же, что и пять, десять лет назад, но времена устанавливались совершенно иные. Прежде редкий день обходился без выезда: энергичная губернаторша помогала Благотворительному обществу «Утоли моя печали» и Обществу покровительства животным, возглавляла Дамское отделение Губернского попечительства о тюрьмах и Дамский комитет Красного Креста. Да и сам губернатор охотно председательствовал в правлении иркутского Общества спасения на водах, а выезжая в приюты и училища, всегда имел наготове полное портмоне.

И вот какой-нибудь год спустя из «оплота» и «благодетеля» он превратился в «гонителя» и «душителя». Напрямую обвинения не звучали ещё, но при закрытых дверях — уже сколько угодно. Иван Петрович это знал, огорчался, хоть и не подавал виду. Неприятным было и то, что в бумагах, ходящих по губернскому управлению, появился насквозь обвинительный дух. За всю первую половину июля Моллериус, кажется, лишь однажды отдал приказ о поощрении: «Ввиду засвидетельствованной верхоленским исправником особой распорядительности и энергии Ефимова, Знаменского сельского старосты при выполнении текущим летом дорожной повинности на Тыреть-Жигаловском тракте, объявляю Ефимову благодарность». Хоть, по правде сказать, злосчастная эта дорога была вымучена: «Восточное обозрение» создало целую литературу, описывая все её ухабы и рытвины, а уж сколько перьев сломал лично он, Моллериус, и подсчитывать страшно!

В первый свой губернаторский срок Иван Петрович много ездил по губернии; ревизовал делопроизводство и самую атмосферу окружных по крестьянским делам присутствий. С особенною настойчивостью добивался ремонта дорог и мостов, помогал изыскивать средства. Рассчитывал, сколько служителей, лошадей, экипажей, летних и зимних, с бочками и без понадобится для усиления пожарных частей, предлагал собирать дружины из добровольцев и описывал образцы таковых в Иркутской губернии. Глядя на всё исключительно заинтересованным взглядом, подмечал и сусликов близ посевов, и низкие, не закрывающиеся колодцы, особо опасные в пору полевых работ, когда дети оставлены без присмотра. А после каждой поездки непременно садился за обобщение. Но прежде чем размещать его в «Иркутских губернских ведомостях», добивался предельной ясности изложения и тщательно выверял интонацию, требовательную и доверительную одновременно.

Местных газет тогда было две, и, случалось, они раздражали опечатками, ошибками и безапелляционностью тона, но, в общем, давали обширный материал, совершенно необходимый губернскому управлению. Теперь же печатные издания появлялись одно за другим — и с такою же быстротой исчезали. То есть, Иван Петрович ставил подпись, отправляя газету или же журнал в свет, а вскоре сам же и хлопотал об их закрытии: Петербург настоятельно рекомендовал не церемониться с оппозиционной печатью.

Вообще: политическая струна звучала всё громче, порой совсем заглушая хозяйственную и доводя губернатора до отчаяния. «Как можно сохранить жизнеобеспечение, когда сотни лучших железнодорожников, докторов, адвокатов, учителей высланы, взяты под арест? — вопрошал он, оставаясь вечерами один. — Деревня не успела ещё опомниться от войны, а вчерашних фронтовиков уже гоним с полей исправлять непроезжие дороги — но как и не гнать, если ездить невозможно? От Урика тринадцатая верста с такой выбоиной, которую не объехать, не обойти; а к станции Половина не добраться даже и из ближайших сёл»!

При распределении дорожной повинности на 1906 год прокладку пути к станции Половина возложили на три соседние волости: Бельскую, Черемховскую и Верхне-Булайскую. 224 крестьянина должны были явиться на строительство с лошадьми, инструментами, продовольствием и работать в течение месяца. Все расчёты сделал крестьянский начальник Запрудский, он же вызвался организовать все работы и проконтролировать их. Это бы и хорошо, да вот только по сведениям губернатора этот самый Запрудский не имел ни специального образования, ни даже и малейшего опыта прокладки дорог. Моллериус подозревал, что Запрудский хотел просто отличиться перед начальством; кроме того, Ивана Петровича смущало, что часть дороги должна была проходить по полям, уже засеянным. «Надо бы посмотреть всё на месте и уж только потом решать», — опасливо думал губернатор, но при этом хорошо понимал: вряд ли удастся ему выехать из Иркутска. Коротко говоря, прокладка подъездного пути к станции Половина получила-таки одобрение. А два дня спустя нарочный передал: Черемховская волость категорически отказалась работать с Запрудским. Бельская и Верхне-Булайская волости поставили всех рабочих в срок, но тоже возмущены крестьянским начальником.

Оказывается, получив разрешение на начало работ, Запрудский первым делом распорядился... рыть канавы. А потом приказал... засыпать их и копать совершенно в другом направлении. Оно тоже оказалось «неправильным», а работа пустой. Кончилось же тем, что с Запрудским не осталось никого, кроме старшины. Разгневавшись, он засадил «виновного» под арест. Формальным поводом послужил срыв работ, но живший неподалёку внештатный корреспондент «Сибирского обозрения» полагал, что истинною причиной стало исчезновение индюка, откормленного крестьянским начальником к празднику. Запрудский заподозрил, что рабочие унесли индюка в отместку, а старшина им в этом поспособствовал. Подозрение усугубилось тем, что бедняга выражался в адрес «начальственной птицы» самым оскорбительным образом, да и в розысках её не показал ни малейшего рвения.

Прочтя историю с индюком в «Сибирском обозрении», Запрудский отправился в Иркутск посчитаться с редакцией, но газету как раз накануне закрыли. Тогда мститель донес на автора «клеветы в Жандармское управление, решительно заявив, что это никто иной как революционер Соловьёв, скрывающийся от полиции в Черемховской волости. Жандармы тотчас совершили вояж по указанному адресу и водворили-таки бывшего редактора «Молодой Сибири» в иркутский тюремный замок!

«Возможно, Запрудский и получил известное удовлетворение; но путь-то к станции Половина не продвинулся ни на йоту!» — с досадой констатировал Моллериус. — Так же и в Иркутске из года в год проваливается кампания по мощению улиц».

Большая часть домовладельцев губернского центра соглашалась оплачивать обустройство прилегающей территории, но хотела бы делать это в рассрочку и уж после того, как город выполнит свою часть работ. По всему выходило: думе должно было рассчитывать на себя и решаться на отдельный, дорожный кредит. Но город и без того нуждался в солидных займах — на строительство моста через Ангару, водопровод, канализацию, освещение; при этом не находилось доходных статей, способных гарантировать выплату всех процентов по кредитам. Расходная часть вообще довлела над доходной, и никаких перспектив не просматривалось. Кроме того, город был переполнен войсками, и даже заурядный ямочный ремонт требовал теперь куда больше вложений, нежели прежде.

Смягчая тряску, половина иркутских извозчиков перешла на резиновые шины, но и такса от этого подскочила немало. Большинство горожан давно уж стали пешеходами поневоле, и губернатор Моллериус не раз подавал думе мысль о дешёвых конках, линейках, дилижансах — на европейский манер. Но у городского самоуправления всё оставалось в области намерений и предположений. И вот в первых числах июля 1906 года объявился вдруг представитель компании, пожелавшей пустить по городу дилижансы. Управа ухватилась за это предложение, обговорила контракт. Сошлись на том, что на бирже у вокзала место для одного дилижанса будет обходиться по 40 рублей в год, а на прочих биржах — по 15 рублей. Плюс компания выплатит по три рубля с каждой лошади. Плату за проезд определили по 15 копеек до понтонного моста и столько же с понтонного моста до вокзала. Опасаясь, как бы фирма не передумала, управские запросили залог. Компания сочла это излишним, но за дело принялась сразу — и весьма скоро любопытная публика могла видеть новенькие двенадцатиместные дилижансы со специальными приспособлениями для багажа и зимними полозьями. Для начала решено было пустить три дилижанса, из которых два стояли бы у вокзала, а один — у второй части. Но перед самым пробным рейсом управа сообщила вдруг, что дилижансы слишком тяжелы для понтонного моста через Ангару, и маршрут их придётся ограничить правобережною частью города.

Иван Петрович Моллериус и сам не единожды повторял, что без надёжных мостов не будет и хорошего транспорта, но всё же предосторожность городского самоуправления показалась ему излишней, и он сейчас же пометил в календаре: «Ут., раз., п. в. наст.», что означало: «Уточнить, разобраться, по возможности настоять».

А вот беспорядки на железной дороге были уже совершенно вне пределов его губернаторского влияния. До русско-японской войны Управление Забайкальской дороги было пусть и проблемным, но всесильным учреждением; однако с начала 1904 года «чугунка» оказалась во власти военных, зимой 1905-го перешла к забастовщикам, а от них — прямо в руки жандармов и двух генералов-карателей — Ренненкампфа и Меллер-Закомельского. В результате нет теперь на дороге ни порядка, ни людей, способных его поддержать. Начальник Горного управления Боголюбский недавно жаловался Ивану Петровичу, что более суток ехал без места — между тем как во всём вагоне только он да редактор «Харбинского вестника» имели билеты, остальные путешествовали зайцами.

— Представьте: за всё время пути я ни разу не встретил ни одного контролёра, — изумлялся тайный советник Боголюбский. — И решительно отказываюсь понять, для кого казна строит железные дороги!

Глава 77

Думские качели

В воскресенье 9 июля 1906 года был поставлен под угрозу выход сразу двух иркутских газет. День выдался необыкновенно жаркий, и масса публики отдыхала на островах и на Набережной, в тени деревьев. Наборщики «Иркутских губернских ведомостей» Мария Бурмина и Андрей Румянцев прогуливались возле Кузнецовской больницы, когда привезли женщину, утонувшую возле Царь-Девицы. Быстро набежали зеваки, среди которых оказался и Иван Грудинин (приятель Румянцева) с девушкой Наташей. Показывая в сторону небольшого стружка, он со смехом спрашивал: «А не утонуть ли и нам»?

Парень явно бравировал, желая произвести впечатление, но девушки посматривали на него с интересом, особенно Маша, с которой у Андрея завязались уже «отношения». Усмехнувшись, он махнул рукой и пошёл к стружку, увлекая за собой остальных.

В лодки, патрулировавшей вдоль берега, замахали руками, и в самом деле: в стружок тотчас стала набираться вода. Грудинин, забыв недавнюю браваду, громко позвал на помощь и первым перебрался к спасателям. Вслед за ним перешла и Наташа. Она уже протянула руку Маше Бурминой, когда Андрей Румянцев резко оттолкнул лодку:

— Сами выберемся!

Минут пять они с Машей и в самом деле оставались на плаву, но когда подружка Грудинина ещё раз оглянулась, то увидела только ровное, сверкающее на солнце зеркало Ангары... Тело Румянцева унесло к Девичьему институту, а Бурминой — к дому генерал-губернатора.

Кроме наборщиков утонули ещё трое горожан, и лишь чудом спасся четвёртый — корректор типографии Казанцева, врезавшийся на лодке в понтонный мост. В понедельник он лишь к трём часам пополудни поднялся, заставив немало поволноваться хозяина типографии и редакцию газеты «Восточный край». Ещё больший переполох поднялся в губернской типографии, когда появились посыльные от Румянцевых и Бурминых. Редактор «Иркутских губернских ведомостей» немедленно отзвонил в типографию Лейбовича и просил «двух наборщиков в долг».

А газета «Сибирская речь» и вовсе не вышла: три готовых уже полосы пришлось разобрать — «многое оказалось несоответствующим исторической обстановке дня», как потом объяснялось. Накануне издатель был в театре и во время антракта, прогуливаясь в фойе, услышал чей-то шёпот, что Дума распущена. Но в точности никто ничего не знал. На другое утро владелец «Сибирской речи» отправился прямо в «Восточный край» — ждать телеграмм, и в начале девятого передали Указ о роспуске думы. В одиннадцать его перечитывали уже на всех перекрёстках.

А спустя две недели на столе губернатора Моллериуса лежало требование министерства внутренних дел представить расклад сил для предстоящих выборов в новую Думу, выявить всех опасных кандидатов и устранить их. Сроки обозначены были общим словом «немедленно». При чтении министерских бумаг это «немедленно» всегда умиляло Моллериуса — в приложении к здешним «дорогам» и расстояниям оно просто теряло смысл, но в столице всё «кроили и шили» по одной, петербургской мерке. Восемь лет губернаторства научили Ивана Петровича не огорчаться из-за нелепостей и умело уворачиваться от них. Сегодняшняя бумага оказалась и вообще из простых — у Жандармского управления были уже все выкладки по выборам, что же до нежелательных кандидатов, то их в большинстве своём либо выслали, либо арестовали. «Тут мы хоть завтра отрапортуем», — Моллериус непроизвольно улыбнулся.

Другой приятной мыслью была та, что Главное управление по делам печати решило взять частную петербургскую газету «Россия» и расширить её до подробного разъяснения взглядов и предположений правительства. «Давно пора, а то не только младшим канцеляристам, но и губернаторам не догадаться, что у правительства на уме. Хорошо хоть на этот раз не замедлили сообщить, что с роспуском первой Думы начнутся выборы во вторую!»

А на журфиксе в «Восточном крае» составляли «Краткий некролог первой Государственной Думе». Радикально настроенная часть редакции утверждала, что все 39 заседаний были сплошной говорильней, но «господа умеренные» не соглашались и резонно перечисляли думские законопроекты об отмене смертной казни, о гражданском равенстве, о неприкосновенности личности, о свободе совести и свободе собраний, о земельной и судебной реформе... Радикалы пугали, что роспуск Думы станет сигналом к усилению реакции: «Вот и министр внутренних дел уже требует конфискации всех антиправительственных изданий!» Но их успокаивали: «Такие конфискации проводились всегда!» В поддержку умеренных и редактор зачитал только что поступившее сообщение: «Тобольский губернатор ходатайствует об отмене военного положения». И прибавил:

— А губернатором в Тобольске хорошо знакомый нам Николай Львович Гондатти — весьма и весьма дальновидный политик! — И наш новый начальник края, притом, что строг, распорядился не требовать при продаже железнодорожных билетов свидетельств о благонадёжности. Мало того, инспектор министерства путей сообщения инженер Горчаков официально признал: от карательных экспедиций пострадало много невинных людей, и нужно восстановить их в правах. А что такое инженер Горчаков против двух генералов-карателей? — Варенцов медленно обвёл всех взглядом и отвечал на повышенной интонации. — Инженер Горчаков — это голос свободы, и если мы слышим его — значит, Дума работала ненапрасно! Да вы посмотрите вокруг: даже и инородцы прониклись думским законопроектом о свободе совести: иркутская консистория завалена прошениями о возвращении к традиционной вере!

— А как же арестованные иркутские гимназисты, из которых каждому грозит по восемь лет каторги — всего лишь за членство в Союзе учащихся?! — не сдавались радикалы.

— Насколько мне известно, после дознания всех гимназистов освободили и даже допустили к экзаменам — верный признак, что не применят каторжную статью. В худшем же случае ограничатся высылкой до отмены военного положения, — отмахнулся Варенцов. — Но самое главное, господа, в том, что за время работы Думы зародилась новая печать, и мы тому — самые прямые свидетели!

В самом деле: в Верхнеудинске открылась газета «Байкальская волна», обещающая «служить тем идеям, за достижение которых трудящиеся массы на всём пространстве России ведут с отживающим режимом гигантскую борьбу». В том же Верхнеудинске появилось «Сибирское слово», пожелавшее «разобраться в жгучих вопросах, выдвинутых обновляющейся русской жизнью».

Для губернатора же Моллериуса самым жгучим вопросом оставалось нежелание обывателя хоть отчасти брать ответственность на себя. Вот, казалось бы: осталась от войск современная баня-прачечная, способная пропустить полторы тысячи человек в день, да ещё и вручить каждому на выходе его выстиранное и починенное бельё. Но построили баню местными силами и с местной меркой: на вентиляции «сэкономили», трубы взяли, какие пришлось — вот и вышло, что трёхдюймовое отверстие барабана «вставляется» в двухдюймовый сток. Страдают и те, кто моет, и те, что моются.

«Всё у нас бестолково и с опозданием в десять шагов — что строительство бань, что открытие земств, — досадовал губернатор. — Ещё недавно старательно уберегали Сибирь от «заразы» сельского самоуправления, а теперь Петербург, что ни день, напоминает о земском соборе. То есть, земства решили не допустить, а спустить их сверху. Летом прошлого года начальника края даже обязали проплыть от Красноярска до Минусинска и Енисейска и всё время пути активно пропагандировать идею сельского самоуправления. Перед отправкой из Иркутска генерал-губернатор озадачил «Губернские ведомости» серией «земских статей» и к музею ВСОРГО пристегнул новую, земскую комиссию. При ней тотчас возникли три подкомиссии, занявшиеся сбором сведений и подготовкой популярных брошюр. Но при всей энергии господ-членов видно, что взяты они всё из той же колоды активистов благотворительных организаций, разрывающихся по разным «фронтам». Что же до общественности Енисейска и Минусинска, то там с готовностью принимали приглашение Его Сиятельства графа Кутайсова выпить чаю на пароходе, ловили каждое слово и млели от близости со столь важной персоной — но и только. По ясным лицам читалось, что земская идея не скоро ещё прорастёт в головах».

Вот и с выборами в Думу планка заведомо устанавливалась завышенная, оттого и упала она так скоро. Сам факт выборов говорил о признании за народом готовности к управлению государством, но для крестьян всё это оставалось лишь «барской затеей», не более. Уж кто-кто, а Моллериус-то прекрасно знал, что даже и простейший диалог с властью ставит обычного человека в тупик: каждый день почта доставляет в губернское управление совершенно бестолково составленные ходатайства. И он, губернатор в сотый раз разъясняет через газеты, что сообщать адрес и фамилию — в интересах ходатаев, потому что вынужденный розыск затягивает разбирательство, и помощь приходит много позже, чем следует.

Иван Петрович всегда сам писал необходимые разъяснения, заботясь о предельной доступности слога. Но отдавая эти «письма» в газету, он хорошо сознавал, что прочтут их только очень немногие. Потому что деревенское большинство в принципе не читает — из лености, непривычки, из недоверия к «ясным пуговицам», как называют представителей власти. Не так давно через деревню Симахина на Илиме провезли ссыльного студента, так местные крестьяне, увидав незнакомца в форме, стали ждать «распеканциев».

В былое время, когда товары на Лену, а оттуда на прииски доставлялись через Илим, у симахинцев был побочный заработок — теперь же, забытые всеми, они совершенно замкнулись в своём маленьком мире — какое уж тут участие в управлении государством! Предположим, случится чудо, и симахинцы захотят увидеть своего представителя в Государственной Думе; но ведь и тогда они вряд ли сумеют сделать толковый выбор. Даже и в Балаганске, куда более развитом, чем деревня Симахина, нынешним летом постановили: выборщик должен быть непременно «мещанин, на всякие штуки изворотлив и способен вылезти сухим из воды». А толкового кандидата Пальчинского забаллотировали оттого лишь, что он инженер!

«При этом все ждут от новой Думы чудес, и даже присяжные поверенные, образованные и весьма циничные господа, полны иллюзий и нетерпения. Нетерпение — вот что правит сегодняшним миром, и это чувствуется во всём. В одной из местных газет вчера уверяли, что «старые предрассудки доживают последние недели и даже дни» — увы, господа, перемены в головах не происходят столь стремительно, и лично мне, полагаю, не дожить до всеобщих прозрений!»

Глава 78

На шатающихся подмостках

Нынешний приезд в Иркутск госпожи Дальской был обставлен не так, как предыдущие: остановилась она уже не у знакомых, а с вокзала заехала в «Гранд-Отель» и сняла первый номер, как это делали разного рода уполномоченные и коммерсанты. Только-только устроившись и даже не спросив чаю, Дальская поспешила в «Сибирское обозрение» и успела ещё сдать объявление в номер. Дежурный бегло пробежал текст и унёс в типографию, но наборщик вчитался и захохотал: Дальская предлагала всем размещать рекламу на... занавесе Летнего театра, снятого ею в аренду на ближайший сезон. О себе она писала исключительно во множественном числе («дирекция») и вообще держалась так, словно её окружала многочисленная свита. На самом же деле антрепренёрша была одна во всех лицах. И даже артистам, в целях экономии, должно было приехать строго в назначенный срок.

Номер в лучшей гостинице снят был исключительно из представительских целей и лишь на время сбора рекламы. От изысканной грандотелевской кухни Дальская сразу же отказалась, отдав предпочтение недорогим, но сытным обедам в Клубе приказчиков. Абонемент обеспечил ей дополнительную скидку, а, кроме того, общество интересных мужчин (отнюдь не приказчиков).

Обедать они приходили из читальни, и Дальская поняла, что на этот год клубная библиотека сделала превосходную подписку, но так и не смогла привлечь членов Общества — зато собрала много читателей со стороны. Кого-то интересовала музыка и театр, кто-то следил за театрами военных действий, а господин Вознесенский, начальник иркутской магнитной обсерватории, говорил исключительно об атмосфере. Да так, что Магдалина Викторовна соусницу опрокинула. Впрочем, это и естественно, ведь господин Вознесенский обещал на ближайшие дни дожди жёлтого или даже красного цвета, а ночью — светящиеся серебристые облака.

— Не может такого быть! — решительно заявила антрепренёша.

— Может, — спокойно отвечал астроном, — так же, как и зелёные солнечные лучи в ясный день при закате. И всё это — по причине недавнего мощного извержения Везувия. Мой коллега, директор Екатеринбургской лаборатории Абельс, исследовал жёлтый дождь, прошедший в Пермской губернии — и выяснил, что это — мельчайшая пыль, поднятая в Сахаре и долетевшая до тех мест. Да-да, господа, всё дело в пыли, носящейся в верхних слоях атмосферы, а также в преломлении света, дающем удивительные эффекты. И мы тоже можем увидеть их, и нам Везувий «посыплет головы пеплом»!

На фоне таких обещаний пятно от красного соуса на светло-бежевом платье казалось совершенным уже пустяком, и Дальская даже не стала брать извозчика, а неспешно прошлась до гостиницы, размышляя о том, что, «если бы не обеды в приказчичьем клубе, может, и не узнала бы стольких интересных вещей. Конечно, в газетах писали о Везувии, но как мы, дамы, читаем газеты!»

Остаток вечера она была задумчива, а перед сном высунулась в окно и запрокинула голову — небо было тёмным, окрашенным одинаково густо, но чуть правее «Гранд-Отеля» и как бы навстречу ему плыл тонкий светящийся «крендель» — точь-в-точь такой, как и обещал Вознесенский.

На другой день Магдалина Викторовна пришла обедать раньше обычного. Но все уже обсуждали предстоящую экспедицию местного отдела Географического общества:

— В Тункинскую долину командированы два сотрудника для раскопок, а известно, что там обширное зоологическое кладбище. Постоянно перемещающиеся пески буквально вскрывают могильники — представляете, какая там обнаруживается картина?

— Да, пески и на кладбище могут быть удивительно продуктивны! В сущности, это просто находка для исследователя; да и сами кладбища, концентрируя разнообразный материал.

Дальская тихо вышла, думая о том, что учёные разговоры очень интересны, конечно, но порой как-то очень уж своеобразны. Да и пора уж заняться делом: для ремонта Летнего театра у неё и материалы готовы, и люди подобраны.

Ещё до начала сезона Магдалина Викторовна пыталась угадать ожидания публики, а также ожидания прессы, чтоб успешно проплыть меж двух этих огней — и кассу наполнить, и заработать известное реноме. Сезон открыли драмой Потапенко «Чужие». Она была очень популярна в девяностые годы, но на сей раз половина билетов осталась не раскуплена. Решив, что причиной всему «ревматическая погода», Дальская снова сделала ставку на серьёзную пьесу — несмотря на сопротивление режиссёра.

Пятнадцать вооружённых солдат провели боковой аллеей почти бесшумно, но зрители всё же заметили их. Дородная женщина, восседавшая в первом ряду, с неожиданной живостью бросилась к выходу, несколько барышень с визгом последовали за ней, и спектакль разом остановился, будто артистам скомандовали «Замри!» — только солдаты растерянно перетаптывались за кулисами, спрашивая у режиссёра, когда же их выход.

На сцену поднялась антрепренёрша и тоном, каким взрослые говорят с детьми, пояснила:

— В пьесе «Старый закал», которую мы сегодня играем, есть герои-военные. Их роли исполняют солдаты местного гарнизона. Всем им выданы ружья, но ни одно не заряжено. Не беспокойтесь и, пожалуйста, досмотрите спектакль до конца!

Занавес опустился и поднялся опять, но мало уж кто следил за развитием действия — по рядам пополз шепоток о демонстрации, будто бы назначенной на сегодня, и о войсках, якобы, только ждущих сигнала к выступлению. Сидевшую в зале антрепренёршу это всё огорчало, но не удивляло ничуть: город был набит войсками, и нижние чины «оккупировали» все аллеи Интендантского сада, не давали прохода барышням, а после спектакля «брали с боем» кулисы. Вчера в начале второго акта один из офицеров, «в градусе», стал прицеливаться в главную героиню. Публика обмерла, Дальская закрыла лицо руками, и только артист Ларин не растерялся: не прерывая начатый монолог, он перехватил револьвер и повёл офицера к выходу. До приезда коменданта тот успел ещё спеть на аллее куплеты и выстрелить в воздух. Когда публика высыпала из театра, никого уже не было.

На другое утро офицер прибыл в сопровождении коменданта и старательно извинялся перед артистами, но как было успокоить вчерашнюю публику? Режиссёр вообще опасался, что сегодня никто не придёт и предлагал развешать афиши с чем-нибудь пикантным.

— Ваши «пикантности» дважды освистаны местной прессой, — отрезала антрепренёрша. Но афишу пришлось всё же сменить: нарочный от начальника гарнизона сообщил, что солдат для спектакля могут дать только нынче вечером — и артисты срочно начали репетировать «Старый закал».

Зал наполнился лишь на треть. Постановщик откровенно торжествовал, требовал смены репертуара — и в июле пошли «Счастливицы-рогоносцы», «Оболтусы и ветрогоны», «Клуб красных рож», «Рабыни веселья», «Болезнь столичного мужа»... В бенефис молодого артиста Сафонова решились на оперетку «Монна-Ванна», но специальных декораций не было, а тратиться на один спектакль Дальская не могла — в результате вышло нечто убогое, жалкое, и местный критик снисходительно посоветовал «оставить свои покушения на оперетку». После серии разгромных рецензий труппа взялась за инсценировку известного романа Горького. Артисты очень старались, сама Дальская вышла на сцену и играла с большой отдачей, но водевильная интонация пробивалась то тут, то там, принижая текст и даже прямо противореча ему. Пришлось прибегнуть к последнему средству — театральному обозрению на злобу дня. Каждая антреприза выдавала к концу сезона «Тайны нашего города», и обыватели не упускали возможность посмотреть на себя со стороны. В труппе Дальской за обозрение взялся Лирский-Муратов, и все остальные артисты стали носить ему газеты, объявления, пересказывать уличные сценки. Сочинитель исписал сорок листов, но, к сожалению, «не обнаружил ни большой наблюдательности, ни особенного остроумия, ни литературного дарования, — отозвался «Восточный край». — Как и прежде, большинство стрел обрушивалось на грязь, плохое освещение, на извозчиков, прислугу и пр. Как и прежде, всё сдабривалось сальностями и преподносилось под самым грубым соусом».

Ещё более резко высказались «Иркутские губернские ведомости», и обиженная антрепренёрша даже заезжала в редакцию «объясниться». Тут-то и выяснилось, что сотрудник этой газеты Колотилов сам пописывает иронические куплеты — и Магдалина Викторовна тотчас предложила купить их за хорошую цену. Корреспондент согласился, но поставил условием не выдавать его авторства. Антрепренёрша схватила его сочинение и сейчас же помчалась организовывать репетицию. Однако ни режиссёр, ни артисты не разделили её воодушевления, напротив, стали прямо высмеивать колотиловский текст. Кто-то даже заявил, что не станет «заучивать глупости ни под каким видом!» Это было уже похоже на бунт, и Дальская пригрозила всем штрафами за неповиновение. Усмирённые, артисты наскоро порепетировали и в тот же вечер вынесли опус на публику.

Зал свистел, топал, а критик из «Восточного края» сразу после «Тайн...» направился за кулисы высказать своё «фи». Но там начинался ещё один, незапланированный «спектакль» — артисты решили судить антрепренёршу! В какой-то момент критику стало жалко их всех, и в следующем номере он лишь попросил «прекратить из сострадания к публике подобные неудачные эксперименты».

Местные рецензенты, и всегда-то строгие, в это лето ещё подняли планку: в Иркутск прибыл первоклассный передвижной театр под управлением П.П.Гайдебурова. Из всех виденных иркутянами знаменитостей разве что труппа Яблочкиной могла соперничать с ним по числу дарований, безупречности репертуара, режиссуры и декораций. Впрочем, знатоки утверждали, что «передвижники» и Яблочкину обошли постановкой театрального дела и новым взглядом на артиста и зрителя. Ведь у Гайдебурова всё построено было на принципах товарищества, и последнее слово оставалось за комитетом из критиков, драматургов, меценатов, артистов. Каждой постановкой публика приучалась к мысли, что исполнитель роли — свободный жрец свободного искусства, проповедник, не нуждающийся в мишуре похвал. Поэтому зрителям воспрещались аплодисменты, крики «Браво!» и другие выражения чувств — как во время спектакля, так и после него. Постановка драмы Ибсена в Иркутске началась. чтением реферата о драматурге — к полному изумлению публики. Впрочем, реферат оказался нескучным, да и галёрка за это время явно протрезвела. Вообще, за время гастролей «передвижников» в театральном буфете почти прекратилась продажа спиртного. Но оставалась ещё с прошлого года полицейская «будка», под которую отвели помещение второй кассы — к огромному неудовольствию приходящей за билетами публики.

Дальская смотрела спектакли передвижников не то чтоб инкогнито, но в шляпе с огромными полями. Они были сплошь ажурные, но при этом скрывали не только лицо, но и добрую половину сцены для сидящих сзади зрителей. Один нервный господин даже сделал Магдалине Викторовне ядовитое замечание, но Дальская не слышала: картина восхода, искусно созданная режиссёром и декоратором, совершенно пленила её; вообще, игра без суфлёра в совокупности с игрой света и звука создавали настоящий эффект присутствия, и антрепренёрша расчувствовалась. Впрочем, в восторге были все, и даже в иркутских газетах писали про «нечто небывалое за всё время существования театра в Иркутске».

И всё же Дальская понимала, что секрет Гайдебурова, кроме прочего, в небольшом репертуаре. А значит, в возможности тщательно и неспешно отделывать каждую постановку. Работай театр в одном месте, он скоро бы исчерпал себя, но «передвижников» спасала дорога, ведь в каждом новом городе по-новому воспринимался их старый репертуар. «Мы же сидим в одном месте по три месяца с лишком, а зимой и по полгода; ставим по два фарса в неделю, костюмы и декорации перетаскиваем из спектакля в спектакль, на ходу обрезая, ушивая, дорисовывая, замазывая! — всё более раздражалась Магдалина Викторовна. — Публика над нами смеётся, пресса смотрит свысока, и однажды наступает момент, когда касса совершенно пустеет. Настоящий антрепренёр всегда чувствует это и заранее подстилает соломку».

Что до самой Дальской, то она с начала сезона резко наценила программки. Зрители от изумления ахнули, пожаловались корреспондентам, и те, разумеется, высказались — но антрепренёрша не дрогнула. В результате появился некий денежный запас, и вплоть до середины июля Магдалина Викторовна аккуратно рассчитывалась с артистами. Однако прибыли «передвижники», публика переметнулась к ним — и наступили чёрные дни. Четыре ведущих артиста демонстративно покинули труппу. Оставшиеся настойчиво предлагали переехать на станцию Иннокеньевскую и представить там лучший репертуар, а затем, на манер «передвижников» ехать дальше. План, наверное, был не плох, но за аренду театра в Интендантском саду уже было отдано пять с половиной тысяч рублей, и за квартиры артистов тоже уплачено наперёд. На какие деньги переселяться на Иннокентьевскую, снимать там площадку под спектакли и, собственно, жить — об этом никто из артистов даже не задумывался. В конце концов Магдалина Викторовна обратилась в городскую управу с ходатайством о сложении с неё части арендной платы. Эту мысль ей подали артисты-малороссы, игравшие на Детской площадке и тоже бедствовавшие. Главным аргументом Дальская хотела выставить понесённые ею затраты на ремонт театра, однако малороссы советовали «не дразнить гусей-гласных», а упирать на дождливое лето. Для пущей убедительности они предлагали взять в полиции документ, подтверждающий, что спектакли, действительно, отменялись, и, действительно, по причине дурной погоды.

В зал заседаний иркутской городской думы Дальскую, к сожалению, не пригласили, но дверь оставалась открытой, и она прекрасно всё слышала. На её артистический взгляд, ходатайство зачитали «абсолютно посредственно, не расставив даже ни одного знака препинания». Тем более удивительно, что гласный Колоколов предложил «уважить ходатайство дамы, хотя бы за то, что она не сбежала, не выплатив долг, как это сделал антрепренёр Вольский». Наступила пауза, весьма сочувственная, как показалось Дальской, но тут поднялся гласный Тышко и своим хорошо поставленным голосом всё испортил. Он так ополчился против ссылки на погоду, выплеснул столько сарказма, что желающих возразить ему просто не нашлось. Объявили баллотировку, и большинством голосов ходатайство отклонили.

Успокаивали Дальскую всё те же малороссы. И самым утешительным было то, что их собственное положение оказалось ещё хуже: они даже афиши писали от руки и не могли откладывать деньги на дорогу домой. Забыв про собственные неприятности, Магдалина Викторовна стала думать, как помочь «этим милым, несчастным людям», и в результате на свет Божий явилась афиша с летающими гробами для спектакля «Вий». Расчёт оказался беспроигрышным: публика заняла все места и даже стояла в проходах. Правда, хорошо отработать трюки времени не хватило: сделали один только гроб и тянули его на верёвках под гогот зала. В конце концов, кто-то из тянувших не выдержал, рассмеялся — и гроб упал. К огромному удовольствию публики.

— А удовольствие нашей публики дорогого стоит, — то ли в шутку, то ли в серьёз прокомментировал после спектакля один местный критик. — Но, господа артисты, вам и с летающими гробами всё же далеко до наших артистов-железнодорожников!

Он имел в виду недавний «спектакль», разыгранный коллективом службы движения: возмущённые грубостью своего начальника, г-на Смыслова, они послали ему поддельную телеграмму с приглашением на работу в Москву. Обрадованный чиновник сдал все дела, погрузил всё имущество в вагоны и телеграфировал: «Готов работать новой должности тчк Выезжаю тчк Прошу встретить багаж тчк». Лишь перед самой посадкой в поезд ему вручили ответ из Москвы с выражением полного недоумения. Обратно Смыслова уже не приняли, и довольные служащие отметили это событие обедом по подписке в ресторане «Метрополь». Без виновника торжества.

В начале девяностых, когда городской голова Сукачёв выбирал проект будущего театра, ни в одной из работ, предлагаемых корифеями архитектуры, не было и намёка на полицейскую будку — время тогда установилось размеренное, спокойное. Но минуло лишь десять лет, и вместо солидной, респектабельной публики партер и ложи

«абонировали» завсегдатаи митингов. В проходах встали жандармские полицейские, и с галёрки в них полетели окурки и отборные матерки. Запах махорки оказался удивительно стойким, и пробивался сквозь французские ароматы оперных див. В 1906-ом в Иркутске уже не собирались на митинги, но город оставался ещё на военном положении, и помещение второй кассы, по-прежнему, было закреплено за полицией. Отправляя помощника на дежурство в театр, пристав первой части требовал «соблюдать чистоту во вверенном нам помещении», грозился проверками, но посещал театр лишь во время гастролей известной труппы театра передвижников. Да и тогда никуда не заглядывал, а сразу же шёл в партер, где ему приготовлено было специальное приставное кресло — в четвёртом ряду. А господин полицмейстер в одном ходатайстве городскому самоуправлению вместо «отпуск квартир натурою» написал: « отпуск билетов натурою».

Глава 79

Время бобылей

В июле 1906 года Пётр Йозефович Стржалковский, направляясь из Читы в Петербург, сделал короткую остановку в Иркутске. Едва он добрался до квартиры знакомых, как ему передали визитную карточку некоего Григория Павлиновича Марковича. События последних недель развивались столь драматично, что интерес незнакомца показался подозрительным, и даже мелькнула мысль вернуться на вокзал и уехать первым же поездом. Но в Иркутске у Стржалковского было неотложное дело, и поэтому он переоделся, выпил чаю и ещё раз перечитал визитную карточку.

Встречи искал инспектор Генерального общества страхования жизни. «Всё не так плохо, напротив: мне наконец-то выдадут полис!»

Год назад, когда на читинских улицах запели революционные песни, в семье начальника железнодорожной станции Стржалковского коснулись деликатной темы страхования жизни. Пётр Йозефович ясно видел, что власть уже не контролирует события, а эпицентр их смещается к железной дороге. Отказаться от места и лишиться тем самым заработка он не мог, потому страховка оставалась единственным средством обеспечить семью в случае своей гибели.

Генеральное общество страхования жизни располагалось в Иркутске, и в одну из командировок Стржалковский забежал к страховщикам. За ним закрепили агента — приятного господина по фамилии Киреевский, одного со Стржалковским возраста и, кажется, даже схожих воззрений. Он помог Петру Йозефовичу написать заявление, принял первый взнос, составивший, кстати, крупную сумму. После чего неожиданно объявил:

— С получением полиса Вам придётся повременить: бланки кончились. Однако не извольте беспокоиться: как только прибудут — я тотчас телеграфирую и встречу Вас на вокзале.

С того дня прошёл без малого год, но агент не только не вышел на связь, но и вовсе покинул Иркутск, прихватив и все взносы. На телеграммы Стржалковского в Генеральном обществе отвечали сочувственно, обещали помочь — и вот он, добрый вестник Маркович! Размахивая его визиткой, как флагом, Стржалковский поспешил на встречу.

Инспектор любезно улыбнулся, предложил присесть и. заново застраховаться.

— Но позвольте, — растерялся Стржалковский — я ведь уже.

— Если бы Вы были застрахованы, то был бы и полис, — развёл руками инспектор. — Поверьте: лично я Вам чрезвычайно сочувствую, однако благодетельствовать не могу.

— Но ведь тут не о милости речь, а о том, чтобы Вы соблюли закон.

— От-вот-вот: настоящий образчик одностороннего взгляда на вещи! — торжественно воскликнул Маркович. — Иные и до мошенничества доходят, как купец Сотников, сжёгший застрахованную усадьбу. А шесть лет каторги не угодно ли?! — Маркович эффектно выдержал паузу и заключил — И Вы мне ещё станете говорить, будто наш Киреевский что-то должен? Несолидно, милостивый государь, очень-очень несолидно, особенно если учесть, сколь серьёзную должность Вы занимаете.

При последних словах Стржалковский съёжился: совсем недавно его уволили, без предупреждения и без объяснения причин.

Супругу Петра Йозефовича от неожиданности чуть не хватил удар: буквально накануне, на её именинах, все поздравляли друг друга с окончанием репрессий и даже подняли тост за отъезд карателей Ренненкампфа и Меллер-Закомельского. Правда, кто-то оговорился, что остался ещё «Комитет трёх», но тут же и добавил, что преувеличивать эту «силу» не стоит. Однако именно «тройка» и уволила на другой день прошедшего все проверки Стржалковского.

Некоторое время спустя с ним связался чиновник Управления Забайкальской железной дороги и настоятельно рекомендовал «с выводами не торопиться и прибыть для приватной беседы в Иркутск». Согласовали не только день, но и час, однако после визита к страховщикам Стржалковскому пришлось сделать два успокоительных круга, прежде чем он решился подняться на крыльцо арендуемого Управлением особняка. А потом ещё основательно прогуляться по коридорам.

Встретили его, правда, очень хорошо, попросили набраться терпения и надеяться на хороший исход. Ободрённый, Стржалковский возвратился на квартиру к знакомым и успел ещё до отъезда составить обличающее страховщиков заявление в газету «Восточный край». Заключив его гневным вопросом, совершенно измучившим за последнее время: «Выходит, моя семья не получила бы ничего, если бы я погиб во время недавних «событий»? И какова же тогда цена человеческой жизни?»

...Несколькими днями раньше к железнодорожнику Афанасию Бобылёву, сидевшему на скамейке в начале Троицкой, подошёл странного вида мужчина. В особенности удивляла меховая фуражка на его голове, совершенно нелепая в душный июльский день. Не представившись, незнакомец вялым голосом начал рассказывать, как сначала был уволен со службы, а потом обворован. Он ничего не просил и ни к кому, казалось, не обращался, а разговаривал сам с собой; на полуслове поднялся и пошёл на понтонный мост. Какое-то время Бобылёв смотрел ему вслед, но потом отвернулся, привлечённый ссорой двух извозчиков. А когда взглянул снова, странного незнакомца уже не было видно. На другой день квартальный предъявил Афанасию тёплую коричневую фуражку и спросил, не она ли была на вчерашнем утопленнике.

Бобылёв всегда читал полицейскую хронику и потом подолгу обсуждал её вместе с соседями. И все сходились на том, что после войны с японцем жизнь совсем обесценилась. Убийство перестало уже быть грехом, и вчера ещё мирные люди обращаются в революционеров, всегда готовых пустить под откос чью-то жизнь. Недавно рабочие депо целую ночь простояли на перроне, чтобы приветствовать поезд с осуждёнными за убийства. Среди встречавших был и давний приятель Бобылёва, Фёдор Сенотрусов. Накануне они крепко поспорили, и Афанасию показалось, что именно он и взял верх; но, вернувшись домой, он обнаружил в кармане «подарочек» — список провозимых через Иркутск «героев». Открывала его известная госпожа Спиридонова, за которой следовал покушавшийся на черниговского губернатора господин Школьник. А также господин Биценко, убивший в Саратове генерал-адъютанта Сахарова, и господин Измайлович, покушавшийся на минского губернатора. Замыкали список две барышни: бомбистка из Одессы Фиалка и некто Езерская, пытавшаяся лишить жизни могилёвского губернатора.

Бобылёв Афанасий и по жизни был совершенный бобыль, на всё посматривал со стороны и оттого, может быть, имел охоту к рассуждениям. Лет десять назад он чуть было не женился, но всё расстроилось по пустяку — и Афанасий уехал из деревни в Иркутск. А после узнал от общих знакомых, что его Оксана вышла замуж, и супруг её, Фёдор Модестов, погиб под Чемульпо. «А ведь он это вместо меня... — как-то сразу подумалось Афанасию, — ведь женись я тогда, не попал бы и на «чугунку», не получил бы и бронь!»

В прежние времена бобыль в их деревне считался горемычником, но когда стали ждать конца света, то больше всех жалели семейных мужиков с малыми ребятишками. И хотя разговоры поутихли потом, Афанасий стал подумывать, что, уж верно, наступает пора бобылей: «Взять хотя бы и нынешний девятьсот шестой год: то мука пропадёт из лавок, то вздыбятся цены на керосин. Одинокому можно ещё перебиться, одинокому — всё ничто. Даже если, допустим, сожрёт меня дифтерия или революция, не дай Бог, — никого не оставлю в сиротах!»

Но порой и ему хотелось семейных хлопот, в особенности сразу после войны, когда начали возвращаться фронтовики и в соседних домах разом всё загудело, запело, а в его чистеньком флигельке, напротив, запахло одиночеством.

Афанасий, не переносивший жары, всегда топил понемногу, но теперь, возвращаясь после дежурств в свой холодный флигель, часто думал: «А если бы дети?» И обихаживая его, рассуждал: «Всем хорош, но для семьи был бы мал. Пришлось бы съехать куда-нибудь за Сарафановку, да и с железной дороги уйти, потому как пешком, через весь-то город, в депо не находишься».

Услужливое воображение рисовало душный, дымный подвал колбасной мастерской, где Афанасий не разгибался бы по 12 часов и при этом едва сводил концы с концами. Или пивоваренный завод Доренберга, куда он перешёл бы в поисках лучшей доли, а в июле нынешнего года оказался бы под обломками обрушившейся столовой. Картина представлялась слишком уж жуткая, и Бобылёв даже вышел на воздух. Но на этот раз ни на что отвлечься не смог.

В последний день июля Афанасий чинил калитку хозяйского палисадника; за работу ему обещаны были литр окрошки и холодец. Окрошку принесли в кастрюле, а вот тарелку с холодцом кухарка зачем-то обернула газетой. Афанасий вспылил, однако ж газету не выбросил, а, подсушив, стал читать. Это был трёхнедельной давности номер «Восточного края», и, едва раз вернув его, Бобылёв наткнулся на знакомую фамилию: «Обращаем внимание благотворителей на бедственное положение О.М.Модестовой (Кузнечные ряды на Ушаковке, 21). У неё ампутирована нога, и она лишена возможности зарабатывать на пропитание, по крайней мере, в ближайшее время». Бобылёв и подумать ничего не успел, а просто бросился за извозчиком.

И пошла совсем уж другая жизнь — хлопотная, пёстрая и без всяких там сидений на лавочке. «Нарассуждался. Насиделся. Начитался», — заключили соседи по двору. Впрочем, от газет Афанасий не отказался, вот только читал теперь больше вслух, особенно о смешном и курьёзном. А с некоторых пор даже стал делать вырезки. Такую, к примеру: «Милостивый государь г-н редактор! В №104 «Сибирского обозрения» от 10 июня 1906 года помещена заметка о смерти А.П.Гаранина. Считаю необходимым сообщить: я жив и здоров, нахожусь в городе Ярославле, где и остаюсь на постоянное жительство. Прошу знакомых и друзей принять привет и не считать меня обитателем загробного мира. Коллежский секретарь А.П.Гаранин».

Глава 80

От Думы первой к Думе второй

— Читатель ждёт от газет блестящего остроумия, красивых парадоксов, смелых мыслей и горячих речей; но именно вследствие них и случается вынужденная праздность редакторов в ближайшем арестном доме или же в отдалённых местах, очень мало пригодных для проживания — фельетонист Золин сегодня настроен был явно меланхолически. И Давид Бауэрберг скоро понял: время для встречи выбрано неудачно. Однако обед в «Метрополе» уже был оплачен, да и сам разговор совершенно не терпел отлагательства: первый номер газеты «Восточная Сибирь» готовился на 20 августа, а представить его без из известного автора «Писем к тётеньке» редактор совершенно не мог. Поэтому он терпеливо выслушивал брюзжания Золина и даже ни разу не перебил, что, конечно же, было подвигом при его экспансивной натуре. Однако, глядя фельетонисту в глаза, сочувственно кивая и даже вздыхая в наиболее подходящие моменты, Бауэрберг думал исключительно о своём.

Он досадовал, что продолжительность жизни печатных изданий стремительно падает: открывшееся в феврале нынешнего, 1906-го «Сибирское обозрение» продержалось менее пяти месяцев, а сменивший его «Восточный край» — только пять недель. И его «Восточной Сибири» уготован, вероятно, недолгий век — но тем более важно успеть извлечь из газеты прибыль! А Давид нисколько не сомневался, что газетное дело может быть исключительно прибыльным; в особенности теперь, когда если не война, так Манифест о свободах, революция, разгон Думы — есть на чём поднимать тиражи и удерживать их.

— Наши отцы лукаво подмигивали друг другу, читая Щедрина, насаждая больнички, школы и искренне считая себя поборниками свободы, — язвил Золин. — Священники тогда просто священствовали, купцы — просто торговали, а доктора — прописывали пиявки и клизмы. Только изредка обыватели полушёпотом, по большому секрету проговаривали, что недурно бы завести ну хоть совсем маленькую конституцию. И такие либеральные речи вполне сходили тогда за некую деятельность. Но то время безвозвратно ушло, требования несказанно повысились, и теперь уже невозможно оставаться порядочным, не отсидев трёх месяцев за политику!

«А вот это уже — афоризм, достойный «Восточной Сибири!» — ухватился Бауэрберг и немедля сделал Золину предложение, обещая «наилучшие из условий» и (на этот раз) веря, что, действительно, сдержит слово.

Кадровый голод таким образом был утолён, и редактор хотел уже «вынуть из кармана» заранее приготовленный тост, под селёдочку, однако не удержался и задал с утра засевший вопрос:

— А верно ли то, что пишут в столичных изданиях о Государственной Думе? — он поискал в портфеле и достал испещрённый карандашом газетный номер. — Вот, тут я отметил любопытнейшие сведения: будто бы 1 депутат после заседания умер, 1 — сошёл с ума, 1 — убит, 2 — подверглись истязанию, 10 — скрываются, 5 — высланы, 33 — подвергнуты обыску, 24 — заключены в тюрьму, 182 — привлечены к суду, с устранением от службы, общественной деятельности и лишением политических прав...

— Цифры скоро забудутся, если только за первой Думой придёт вторая. Но будет ли вторая — вот в чём вопрос. Мнения иностранных корреспондентов разделяются приблизительно в тех же пропорциях, что и сообщения наших телеграфных агентств.

Бауэрберг вытянул губы трубочкой: сказать по правде, он не любил отвлечённых разговоров, и газета как трибуна совершенно не привлекала его. Она представлялась ему просто предприятием, фабрикой, ежедневно выбрасывающей на рынок скоропортящийся, но крайне необходимый товар. Когда же ему пеняли и приводили в пример «прогрессивного Ивана Ивановича Попова», он только усмехался:

— И для Ивана Ивановича «Восточное обозрение» было в первую голову прибыльным предприятием! Жандармы, конечно, утверждали иное, но на то ведь они и жандармы. А Попову политическая ангажированность служила верным средством удержания тиража!

Между тем, в канцелярии генерал-губернатора сожалели и о закрытом «Восточном обозрении», и о Попове, год назад ещё мирно обедавшем у начальника края. В то, недавнее время и господа революционеры казались понятными, и будущее — не таким уже страшным и вполне предсказуемым. Теперь же и выдающиеся умы терялись и путались в догадках о завтрашнем дне. Хорошо хоть, что с Государственной Думой появилась какая-то определённость: по правительственным каналам на места начали поступать срочные депеши о немедленной подготовке к новым выборам.

Все депеши писались под копирку, однако же, на местах виды и намерения правительства толковались по-разному. Правительство ещё не ведало средства сделать управление единообразным, согласованным, подчинённым общей движущей силе — поэтому винтики государственного механизма вращались в совершенно разные стороны. Тем более что после политических «акций и реакций» всё менялось на глазах — распадалось, срасталось на новой основе, порой принимая очень странные формы. Ясно было, что предстоящие выборы пойдут и совсем уж в другой среде, и совершенно по-разному.

Иркутского генерал-губернатора Селиванова, как недавнего назначенца на этот пост, чрезвычайно интересовали все местные особенности. Но губернатор Моллериус не спешил и на йоту расширить узкие рамки традиционных докладов, очевидно, ещё приглядываясь к патрону и соблюдая известную осторожность. Впрочем, оба сошлись на том, что оценка деятельности Государственной Думы принадлежит исключительно истории, которая «одна только сумеет разобраться и беспристрастно осветить».

Будь Моллериус более открыт, Селиванов поделился бы с ним своими недоумениями. В сущности, весь короткий период существования Думы она агрессивно противостояла Совету министров — и уже по одному этому обречена была на провал. В то же время и кабинет министров оказался совершенно не подготовленным к диалогу: в его портфеле не нашлось ни одного законопроекта, увязанного с положениями Манифеста 17 октября. И скандальное предложение министерства народного просвещения обсудить уставной документ об оранжерее и прачечной Юрьевского университета только усугубило давно уже обозначившийся конфликт.

Впрочем, куда охотнее генерал-губернатор рассуждал о подвижках в работе нового кабинета, ведь то тут, то там ощущалось уже стремление улучшить незавидное положение, в котором пребывала Россия. В канцеляриях готовились законопроекты по водворению конституционного строя; появился целый ряд правительственных узаконений в духе Манифеста 17 октября. Шаги в развитие веротерпимости (легализация общин старообрядцев и сект, исключая изуверские) казались генерал-губернатору просто революционными, а, стало быть, и опасными. Впрочем, у господ революционеров было иное мнение. И иркутская оппозиционная пресса усмотрела в религиозных уступках только «момент полного торжества бюрократического начала». Главным источником раздражения стал контроль местных администраций за религиозными сектами: «К чему же было создавать новый источник трения, присваивая администрации, простому исполнителю закона, судейские функции? — возмущалась «Восточная Сибирь». — В цивилизованных странах типа правового государства блюстителем закона является суд. Так будет, несомненно, и в конституционной России. Нельзя не отметить стеснительных и прямо неосуществимых условий открытия религиозных общины. Так, одним из требований поставлено заявление за подписью не менее 50 лиц. Между тем как основное условие существования христианской общины дано нам самим Христом: «Если собралось два или три во имя Моё, то и Я посреди их». Таким образом, нет ни канонических, ни логических оснований требования 50 сторонников того или иного вероисповедания. Затем, определение территории, на которой будет действовать община, даст повод к казуистическим придиркам низшей администрации, привыкшей в ограничениях старообрядцев и сектантов видеть источник «безгрешных доходов».

Губернатор Моллериус без труда вычислил, чьей рукой написан был этот текст — и почувствовал лёгкий приступ раздражения. Генерал-губернатор никого не вычислял и быть может, поэтому ни на кого не обиделся. А сделал простой вывод, что одного лишь творчества бюрократов мало там, где затрагиваются вопросы чрезвычайной важности. Селиванов с интересом наблюдал, как растёт, усложняется государственная машина, как приспосабливается она к меняющимся потребностям, выделяя совершенно новые отрасли, обустраивая их на современных началах. Естественно, завелись и разного рода сановные специалисты — например, по насаждению на востоке промышленности или по колонизации Сибири в целом. Под этих, специальных чинов создались особые комитеты и ведомства, уже не подчинявшиеся министерствам. Одна важная особа сосредоточила в своих руках все нити переселенческого дела в Сибири, включая и финансовую; громадные суммы потекли в не известном никому направлении, и когда госконтроль появился с проверкой, никаких документов обнаружить не удалось. Показательно, что сам чиновник оправдывался тем, что вёл дела «без всякой формалистики». Да, в последние годы Селиванов встречал немало борцов с бумаготворчеством; он же мог засвидетельствовать, что нередко они получали значительный ход по службе — и тогда стремление упростить и удешевить заканчивалось колоссальными тратами из казны. Вот что было действительно страшно, а не колкости местных газет, задевающие Моллериуса.

По наводкам жандармов генерал-губернатор время от времени проводил артобстрел, закрывая крамольные газеты, высылая издателей-редакторов. Но чем более открывалось оппозиционных изданий, тем более отпадала нужда в репрессиях: в тесном пространстве газетно-журнального мира редакции начинали толкаться, и оставалось лишь наблюдать, как они истребляют друг друга. Конфликт коммерческих интересов обозначился ещё в июле, когда несколько предпринимателей объединились для выпуска ежедневных сообщений телеграфных агентств. Издатель «Овода» господин Талалаев принял на себя все расчеты с типографией и, как видно, не устоял перед соблазном завысить реальные траты. А возможно, обвинение в мошенничестве было только плодом больного воображения его компаньона, Арнольда Маркса. Но так или иначе, а Маркс публично и не стесняясь в выражениях, обвинил Талалаева в прибавленной стоимости бумаги, равно как и труда метранпажа, наборщиков, печатников. Все перипетии конфликта смаковались на страницах газет, и тут уже никто не помнил об этических нормах...

Августовский выход на рынок Давида Бауэрберга с его «Восточной Сибирью» так же никого не обрадовал. Ни одна из газет не пожелала разместить рекламу нового издания, а журнал «Овод» объявил ему настоящую войну. «Первый номер «Восточной Сибири» планировался на 1 сентября, но вышел десятью днями раньше из опасения диверсий «доброжелателей», — прямо заявил Бауэрберг в передовице.

Во всех новых газетах воцарился отрывистый телеграфный стиль, и все они уклонялись от долговременных обязательств перед читателями, заявляя лишь единичные номера. Да и сами редакции стали теперь очень странными: к примеру, за выпуск черносотенного «Сибиряка» отвечала жена чиновника Саловского, чьи интересы никогда не шли дальше журналов выкроек. Сменил же её на этом посту и вовсе малограмотный Никита Иванов. Полноценную редакцию имела разве что возобновлённая газета «Сибирь», не случайно ставшая самой интересной в Иркутске. Но и она смотрела вокруг с прищуром конституционно-демократической партии.

«Стараются нарисовать себя героями, а выходят-то лишь задорные, шероховатые и не знающие приличий юноши», — отозвался о местной прессе, уезжая, недавний генерал-губернатор Алексеев. Кстати, уже будучи в столице, он обнаружил один умный журнал под названием «Будильник». В каждом номере там давались карикатуры на злобу дня, но при всей остроте ни к одной из них было невозможно придраться. Секрет оказался очень прост, и редакция каждый раз выносила его на обложку — как призыв развивать свободу исключительно мирным способом. В сущности, этого же можно было бы пожелать и властям.

Глава 81

Из жизни капиталов

С утра управляющий государственными имуществами в Иркутской губернии г-н Штромберг просмотрел петербургскую почту, провёл короткое совещание и съездил к губернатору Моллериусу. Ивана Петровича интересовали размеры лесных угодий, отводимых под заготовку дров — и господин управляющий отвечал без заминки, подробно и никуда не заглядывая. Следующая встреча предполагалась только через неделю — каково же было удивление губернатора, когда к вечеру Штромберг появился опять, и без доклада!

А дело в том, что во второй половине дня в Управлении государственными имуществами разбирали ходатайства, и одно из них начиналось с любопытного сообщения, что в 80 верстах севернее города Верхоленска расположено озеро Никанор. Говорилось также, что добраться до него можно только вьючным путём, и поэтому побережья населяют одни тунгусы; что с окрестных гор в озеро стекают таёжные речки, несущие тайменей, ленков, хайрюзов, окуней, налимов, огромных щук... Однако тунгусы не умеют заготавливать рыбу впрок, и кроме них ею никто не может воспользоваться. Потому-то живущий в этих местах крестьянин Торский и хотел бы взять озеро в аренду, устроить к нему удобную дорогу и начать промышленную заготовку рыбы.

Прочтя ходатайство, управляющий государственными имуществами подошёл к карте, но, сколько ни всматривался, никакого озера в окрестностях Верхоленска не обнаружил. Коллеги подали мысль расспросить бывшего верхоленского исправника, переехавшего в Иркутск, и уже через час этот господин сидел у Штромберга в кабинете. Он подтвердил, что озеро Никанор, действительно, существует. Но относится ли оно к землям казны или же к угодьям тунгусов — сказать наверняка не мог. Был уверен только, что передача угодий крестьянину Торскому обречет тунгусов на голод.

Подумав, управляющий госимуществами взглянул на часы — и не медля более, отправился к губернатору. Иван Петрович Моллериус сразу взял сторону тунгусов, и два дня спустя, на юбилее у товарища, Штромберг с удовольствием поднял тост за торжество здравого смысла. Однако по дороге домой (и возможно, под влиянием знаменитых шустовских коньяков), он предался философическим размышлениям, что благо одних, увы, несёт вред для других: «Вот и я, государственный человек, вынужден был поставить подножку едва народившемуся крестьянскому капиталу».

А на рынке капиталов к лету 1906 года произошло очередное распределение сил. За годы войны ещё более укрепилось положение Второвых, Щелкунова и Метелёва; инженер Бжозовский, владелец каменноугольных копей близ станции Тарбогатай, отстроил здание начальной школы для детей служащих и рабочих, нанял учительницу, и по всему видно, это только часть его планов.

А вот иркутский купец Брянцев из-за долгов вынужден был отказаться от большого каменного дома на углу Большой и Амурской — но именно это обстоятельство и позволило другому коммерсанту, Гиллеру, стал владельцем недвижимости, приносящей до 200 тысяч в год. С начала августа здесь обустраивался первоклассный театр-ресторан, работы велись с рассвета до темноты, и за этим чувствовалась порывистость устремлённого вширь капитала!

А роскошный особняк инженера Никитина был заложен без надежды на выкуп и на недавних торгах отошёл к новому владельцу, Тышковскому. Большая часть вырученных от продажи денег (271 тысяча рублей из 340 тысяч) ушла в погашение долга. Правда, сидевшие рядом с Никитиным обратили внимание, что выглядел инженер так, словно только что выиграл миллион. Причины тут были иного, нематериального свойства: только что закончилось следствие по делу о злоупотреблениях в Русско-Китайском банке, и товарищ прокурора Иодловский пришёл к заключению о недостаточности улик. Это был очень благоприятный исход чрезвычайно запутанной истории, в которой инженер-предприниматель Никитин выступал одним из основных фигурантов.

«И всё-таки нелегко, должно быть, расставаться с таким особняком». — Иван Александрович Мыльников, никогда не имевший доходных домов, в последнее время задумывался о непростых отношениях с недвижимостью. Его собственный жилище, любовно обставленное, наполненное запахами варенья и цветов, в точности соответствовало укладу его семьи, и каждый уголок его был обуючен, обжит. В девяностые годы, когда страсть к доходным домам завладела уже не только купцами, но и чиновниками, фотографами, Иван Александрович приглядел удобный участок и обсудил будущее строение с архитектором Кузнецовым. Но чем более завораживали предлагаемые Алексеем Ивановичем картонные образцы, тем менее хотелось вдохнуть в них жизнь: общею участью всех доходных домов были неухоженность, неуют, натурально, убивавшие гордый замысел зодчего. Так отстроенный Файнбергом дом на Толкучей, задуманный как причудливый средневековый фрегат, на глазах у всех терял изначальное великолепие. И огромный особняк купца Кузнеца на Графо-Кутайсовской выглядел неряшливым и холодным; первый этаж его был набит мелкими заведениями, от колбасной до парикмахерской, а вверху так же тесно (от 17 до 40 человек в одной комнате) разместились многочисленные службы Управления Забайкальской железной дороги. Полы мелись, но не мылись, с углов свисали тенета, в коридорах стоял удушающий, спёртый воздух. И в торговых домах, изначально строившихся на началах семейственности, воцарялись неуют и разлад.

Прежде в фирме у Стахеева приказчики посреди рабочего дня уходили домой обедать, а после продажи магазинов Второву все отлучки решительно запретили и в качестве компенсации предложили пятирублёвую прибавку к жалованию. Несколько служащих не подчинились, и в наказание двоих «сослали» в пассаж Юциса, где приказчики сами метут пол и кипятят самовары, а остальных уволили. Объединившись с другими бывшими служащими, они учредили товарищество на паях, открыли мануфактурную торговлю и теперь уж не только не отлучаются из магазина, но и обедать не успевают порой. Унижавшая их недавно прибавка к жалованию представляется уже в новом свете, и вчерашние бунтари сокрушаются, что «на пять-то рублей можно было бы пять мешков картошки купить, или полмешка самой лучшей муки, или двадцать отборных капустных кочанов, или целый месяц арбузы кушать, да ещё и впрок засолить. А прибавка за два месяца обернулась бы шкурой красной лисицы — супруге на воротник! Но теперь все мысли у нас об одном — как бы денег отложить на аренду. Выручка-то никакая сейчас, потому как товары по «чугунке» не идут, а ползут, да к тому же ещё и разворовываются. Вон вчера: открываем ящик с обувью, а там вместо двух пар ботинок полено лежит».

В последнее посещение Сибирского торгового банка Иван Александрович Мыльников снял со счёта непривычно крупную сумму — ежедневные походы за деньгами стали отнимать слишком много времени. А ведь прежде он ограничивался тремя визитами в месяц — как и многие другие коммерсанты. Ещё год назад в иркутских банках лежало не менее 12 миллионов рублей: (7 — в Сибирском, 3 — в Русско-Китайском и два — в Медведниковском и Обществе взаимного кредита); теперь же, утверждают осведомлённые лица, их вдвое меньше. И общее мнение таково, что отлив денег спровоцирован оживлением на железной дороге. Пока она оставалась на военном положении, перевозка продуктов и мануфактуры была очень затруднена — теперь же застоявшиеся грузы хлынули на восток, потребовав значительных выплат. Но самое скверное, что при таком активном движении наступила полная неразбериха: Иван Александрович в апреле ещё выписал вина и конфеты для своего нового магазина, но вот уже середина августа, а вагона не только нет, но даже и неизвестно, где он сейчас находится. В коммерческом отделе Управления Забайкальской железной дороги повторяют заученное «Подождите, куда ж он денется», но Мыльников-то знает: ещё как денется! Коммерсант Масленников полгода уже разыскивает 20 вагонов крупчатки, посланных им в Иркутск из Ново-Николаевска; несколько раз проехал весь маршрут, осмотрел все станции и тупики — и ничего не обнаружил! «Отправляюсь теперь на восток, — сообщил он недавно. — В товарной конторе сказали, что, возможно, крупчатку по ошибке отправили в Сретенск. А ещё советуют съездить в Харбин и Владивосток. Я, конечно, съезжу, но боюсь, что мука моя скоро испортится. А с железной дороги все взятки гладки — напишут акт, что «груз пришёл в негодность от собственного свойства»!

Слушая Масленникова, Иван Александрович вспоминал, как в недавнем застолье юбиляру желали «всевозможных побед, даже и над железной дорогой». Кто-то кстати припомнил, что министр путей сообщения скоро сделает остановку в Иркутске, и предложил подать ему жалобу. Тут же набросали и текст; правда, он оказался переполнен эмоциями, но на другой день его откорректировали, убрали длинноты, канцеляризмы — и в конце концов, вышло вот что:

«Иркутяне пережили два тяжёлых года войны, но мирились со своим положением, будучи уверены, что с заключением мира всё войдёт в нормальную колею. Но спустя год после окончания войны положение только ухудшилось — из-за беспорядка на товарном дворе станции Иркутск. По железной дороге грузы идут из столиц по два с половиною месяца — и столько же времени требуется им, чтобы одолеть две версты от станции Иннокентьевской до Иркутска. При этом уплатившие за доставку грузополучатели платят шестикратный штраф за хранение. Во второй половине июля по всем железным дорогам вообще прекратили приём грузов на Иркутск...»

Министр путей сообщения обязал Управление Забайкальской железной дороги в течение недели совершенно очистить станцию. И в самом деле: очистили, но товары стали застревать неподалёку, во вновь устроенном складе. Его скоро окрестили кладбищем для купеческих капиталов — и, действительно, за хранение каждого из вагонов взималось по 127 рублей. Часто приходилось выплачивать огромные штрафы за лежалый товар: забрать вагон сразу никак не удавалось, потому что сложно было получить достоверную информацию о месте нахождения груза. Оставалось либо снова обращаться к министру, либо составлять депутацию к начальнику Забайкальской железной дороги Свентицкому. Иван Александрович Мыльников более склонялся ко второму варианту и даже рассорился из-за этого с одним добрым знакомым. И очень сожалел после, прочтя в газете «Сибирь» характерное сообщение: «Начальник Забайкальской железной дороги инженер Свентицкий в сопровождении помощника главного бухгалтера Знаменского отбыл в Петербург для утверждения смет на 1907 год. Но с пути ими послана телеграмма, сообщающая, что смета пропала». Украдена была смета или просто потеряна — неизвестно, но у регистратора бухгалтерии Иванова появилась возможность скатать за казённый счёт в Петербург.

Глава 82

Господа экспроприаторы

Ещё утром жена интересовалась, не пойдёт ли он нынче к Павлу Осиповичу, но сама мысль опять просить денег была так унизительна, что Иван всячески оттягивал этот «визит» и отправился лишь в шестом часу вечера.

В Красноярске Сараевы никогда не брали в долг: жалование старшего конторщика на железной дороге позволяло содержать семью из четырёх человек и немного откладывать на будущее. Как Иван оказался в списке неблагонадёжных — Бог весть, но только нежданное увольнение разом перевернуло всё. Тут-то и надумал он переехать в Иркутск, где у жены был дядька, изрядно образованный и имевший доходный дом в два этажа.

Но и здесь ни в одну контору не брали без свидетельства о благонадёжности. Цены же на продукты стояли такие, что Сараевы в несколько месяцев прожились и уже задолжали Павлу Осиповичу девять рублей.

И сегодня, притащившись к нему, Иван долго мялся, делал вид, что ему интересны разглагольствования про политику, и совершенно измучился, пока Павел Осипович не спросил, наконец, как дела. На часах в тот момент было около половины девятого. Но Иван не успел ещё ничего ответить, как Осипович переключился на больную для него тему: младший сын, Лаврентий погиб под Чемульпо, оставив двоих детей.

— Ведь сколько раз я ему говорил: «Поступай хоть в юнкерское училище!» Ну а он всё откладывал, потом приглядел место хорошее, потом женился — а в результате-то ушёл на войну

нижним чином и оставил детям своим нижнее пособие. А ведь стань он, Ваня, офицером, так и дети его получали б сейчас не просто «на жизнь», но и на образование: до 6 лет — по 75 рублей в год, от 6 до 10 лет — по 125 рублей, а с 10 до 18 лет — по 300 рублей! Ну а если бы мы их смогли поместить в пансион, то и пособие бы тогда достигло 450 рублей и оставалось не до 16 лет, как у сирот нижних чинов, а до 21 года, пока не получат полного образования.

Было уже около десяти, когда Павел Оспович выговорился, наконец, и дал Сараеву заветные три рубля. Иван быстро оделся и пошёл коротким путём — по Нижне-Амурской. Но едва он поднялся на горку и выдохнул, как два дюжих молодца, франтовато одетых, подскочили, повалили на землю и вывернули карманы.

— Да что же вы делаете-то, изверги?! — в отчаянии вскрикнул Иван — и, не жалея красок, представил своё бедственное положение. Грабители отошли в сторонку, пошептались — и не только вернули Сараеву деньги, но ещё и добавили сорок рублей:

— Вот что, брат: мы не звери, а по-теперешнему, по-модному — экспроприаторы.

Словечко это живо напомнило Сараеву недавнее нападение на него в Красноярске, у товарищества «Сибирь»: в сгущавшихся сумерках от забора вдруг отделился некто бритый, в дорогой шляпе и с револьвером в руке. В то же время другой грабитель приставил к боку Ивана «бульдог» и по-хозяйски обшарил карманы. Но перед тем как уйти, поинтересовался:

— Не политический?

— Политический, — повинуясь чутью, отвечал Сараев. — А что?!

Грабитель без сожаления вернул деньги обратно:

— Что ж, работайте, работайте — хорошее дело затеяли. И мы вам, «политике», сродни.

— А кто вы?

— Ты разве ж не понял? Революционеры-экспроприаторы.

«Ну, ежели «экспроприаторы» всюду, значит, и грабёж теперь не грабёж, не грех, а, почитай, профессия! — пронеслось в голове. — Пока ещё нелегальная, но её ведь надеются узаконить».

Месяц назад, когда Иван впервые попросил денег в долг, Павел Осипович между делом пригласил его «в очень интересный дом на Саломатовской», принадлежащий иркутскому купцу Шаферу. Кроме хозяина там оказались ещё одиннадцать незнакомцев, называвших себя социал-демократами. И у всех, кроме старшего, были громкие голоса и чрезвычайно подвижные руки. Иван даже подумал, не братья ли, но сейчас же отогнал эту мысль и стал вслушиваться в разговоры.

А в тот вечер обсуждалось недавнее ограбление иркутского окружного суда, хоть само слово «ограбление» и не произносилось — говорили про «отличный манёвр», «блестящую операцию», «образцовую экспроприацию».

— Коротко говоря, действовали хладнокровно, дерзко, что позволило среди бела дня, на глазах вооружённых курьеров не только проникнуть в здание, но и покинуть его совершенно беспрепятственно, — подытожил старший, чьё имя не называлось, употреблялась лишь кличка — Сократ. — Огнестрелы из «вещественных доказательств» отобраны очень толково — исключительно новых систем! Похвально и то, что с оставленного оружия сняли все ярлыки — пусть-ка разберутся теперь, что к какому делу относится, — он засмеялся рассыпчато, и все подхватили. Только у Ивана Сараева запершило вдруг в горле, и он долго откашливался потом.

— Так что: они тебе предлагают работу? — спросила жена, довольная его трезвым, хоть и растерянным видом.

— Предлагают. И долг Павел Осипович обещает забыть.

— Никак, политические они... Мало мы пострадали от политики, что ли? — Наталья задумалась и неохотно прибавила. — Но и продавать нам почти уж нечего...

— То-то и оно.

На другое утро Сараев колол у хозяйки дома дрова и вместе со своими ребятами складывал их в поленницу. Кончили уже затемно, и довольная «мадам» сверх обещанного добавила ещё рубль. «На баню», — сразу отложила Наталья, и в субботу, ближе к вечеру вручила Ивану новый веник.

У входа в центральные городские бани непринуждённо расположились шестеро молодых людей, видимо, обсуждая что-то. Ни у кого из них не было банных сумок в руках, и это показалось Сараеву странным, но едва он отметил это, как шестёрка, словно бы по команде, разделилась — трое решительно вошли в баню, остальные встали полукольцом, обращённым к улице. Инстинкт, как всегда, подсказал Ивану, что не надо выказывать беспокойства и тем более убегать — догонят. С рассеянною улыбкой он толкнул дверь и ступил на порог.

Один из грабителей потрошил уже кассу, два других держали публику под прицелом. Иван предусмотрительно встал к стене и поднял руки. Отсюда хорошо было видно, как кассирша прикрывает рукавом пышной кофты кошелёк, видимо, сданный ей на хранение. Казалось, что этого не замечает никто, но покончив с кассой, главный экспроприатор деловито заметил:

— Почти на двести рублей наторговали билетов — молодцы! — обвёл взглядом обомлевшую публику и ловким движением пальцев выщелкнул из-под кофты кассирши портмоне. — Фи... маловато. Но купюры удобные. За удобство благодарю! — он распустил улыбку и, театрально поклонившись, направился к выходу. За ним тотчас поспешили другие, и минуту спустя возле бань уже не было никого. Ещё через минуту появились два обывателя со своими тазами — и очень удивились, застав всех в положении «Замри!»

Собрание на Саломатовской Иван в тот вечер пропустил, а посыльному от Павла Осиповича Наталья сказала, будто он простудился. На самом же деле Сараев скрылся у соседа Калиныча.

Завидев Ивана, он сейчас же оставил работу:

— Вишь ты, какая пошла трапеция (слово это могло означать у Калиныча всё, что угодно) — письма идут, ну просто одно за одним.

— Да кто тебе пишет-то?

— Почто мне-то? В полицию пишут, а она в газетах пропечатывает. О подкопах всё да о грабежах, которые будто бы будут в Иркутске в самом что ни на есть скором времени.

— И чего?

— А того, что полиция-то сомневается — то есть, стало быть, не возьмёт она в толк, какие тут могут быть резоны у доносчиков.

Как выяснилось потом, полиция вовсе не сомневалась, а только изображала сомнение, в то же время готовя операцию по захвату налётчиков. Правда, полицейские встали в тупик, получив предупреждение о готовящемся ограблении магазина Второва — ведь в Иркутске их было более десяти! Посовещавшись, пришли к заключению, что грабители предпочтут нападение на оптовый склад — там и товара больше, и место укромное. Но злою волею случая преступники подкопались из водосточной канавы в самом центре Иркутска, на углу Ивановской и Баснинской! Оплошали полицейские и с охраной госпожи Рафильзон: всю ночь вокруг дома стояли караулы, а грабители заявились утром, и дворник не только открыл им ворота, но и подсказал, что парадная дверь заперта, а вот чёрный ход остаётся открытым.

Более спокойными оставались те, у кого и экспроприировать было, в сущности, нечего. Холодным сентябрьским утром в почтовом ящике губернского чиновника Зонина обнаружилось письмецо с предложением оставить в условном месте пакет с 250 рублями. «Выберайти между диньгами и жистью!» — ставил условие малограмотный экспроприатор и давал своим жертвам на раздумье одни сутки. Курьёз же был в том, что злополучный конверт доставили лишь десять дней спустя после обозначенного в нём срока...

А проживающий на Большой Блиновской Молчанов, наткнувшись на «рыцарей ночи», так «возмутился действием», что все трое бежали, оставив в руках «жертвы» новенькую поддёвку.

На очередном собрании иркутских социал-демократов обсуждали «прогрессивный журнал «Казнь», недавно разрешённый к открытию.

— Товарищи из Петербурга пишут, что в этом еженедельнике будут подробнейшим образом представлены все крупные политические процессы и все выдающиеся экспроприации, — торжественно возвестил «Сократ». И даже зачитал: «Подробности этих взаимно переплетающихся и друг друга дополняющих проявлений революционного движения в Росси и составляют основную задачу нашего журнала «Казнь». Помимо исполненного чрезвычайной увлекательности текста все подписавшиеся до 1 января 1907 года получат чрезвычайно ценную премию в виде роскошно изданной коллекции фотографических снимков со всех наиболее выдающихся террористических актов и портретов государственных преступников. Стоимость этой коллекции из 400 снимков в отдельной продаже превышает 200 рублей, годовым же подписчикам журнала «Казнь» весь альбом достанется совершенно бесплатно».

Домой Иван возвратился с таким странным лицом, что Наталья отступилась от привычных расспросов. И лишь утром сказала:

— Хозяйка наша, Агриппина Степановна пожелала принять тебя дворником на две усадьбы — если ты не побрезгуешь после конторы-то...

— Сгодится и дворником, раз уж на то пошло.

А Павел Осипович, узнав о таком решении, рассердился и попрекнул-таки Ивана одолженными деньгами.

— Зря он это, — говорила потом Наташа, — долг-то мы вернули ему, а его злого слова никак уже не воротишь, вот и отлилось ему, — она имела в виду ноябрьский арест на квартире купца Шафера одиннадцати иркутских большевиков и семерых «неопределившихся в своих политических взглядах». Один из них и назвался Павлом Осиповичем.

Глава 83

Лошадиные силы

Со вчерашнего обеда Прохора донимала боль в правой ноге; полночи проворочавшись, он проснулся задолго до рассвета и, морщась, вглядывался в ненастное небо — сначала через оконце над кроватью, а потом — с крыльца. Серая, почувствовав близость хозяина, пофыркивала в ожидании корма — лёгкий октябрьский морозец бодрил и толкал пробежаться по улицам.

Серая досталась ему по случаю: кто-то из пассажиров забыл в экипаже газету — из неё-то Прохор и узнал, что «на Главной Иерусалимской, в дымчатом доме напротив кладбища продаются за ненадобностью выездная лошадь и шарабан».

В тот военный, 1904 год в Иркутске чего только не продавалось, и было странно, что Прохор запал на это самое объявление. Тем более что и шарабан ему был совершенно не нужен, и хорошая выездная лошадь не по карману. Но за Серую запросили не много, у Прохора даже осталось ещё на резиновые шины — с такой красоткой жёсткий ход был уже совершенно нетерпим. Да, по правде сказать, и возчик тут полагался бравый и молодой — «вышел же старый и хромой» — посмеивался над собой Прохор.

Прежде, до переезда из Красноярска, Прохора знали как каменщика Пороховщикова, а в Иркутске он превратился просто в номер 507. И жил не в просторном доме, как раньше, а в крошечном съёмном флигеле, и даже стойло арендовал в конюшне у квартирной хозяйки. Место на извозчичьей бирже, было, правда, у него неплохое — как раз напротив торговой Пестерёвской улицы. Здесь всегда было много народу с коробками, и лошади не застаивались.

Сразу по приезде в Иркутск Прохор отыскал близких родственников и договорился на какое-то время поселиться у них, но жена высмотрела крошечный флигелёк на углу 6 Солдатской и Арсенальской, счастливо попавший на водопроводную линию, проводимую инженером Кравцом. Правда, ждать воду пришлось потом целых два года, а с первым же октябрьским морозцем оба крана вышли из строя. В конторе Кравца обещали уже к вечеру прислать мастера, но, как видно, забыли, а потом пошли праздники — и пришлось Прохору снова возить воду бочкой, несмотря на повышенную квартплату. И всё б ничего, но вчера страшно разболелась нога. А сегодняшний день и вовсе не заладился: около десяти утра Прохор попал в страшный затор и простоял в нём более четырёх часов.

Накануне газеты предупредили, что в полдень понтонный мост через Ангару начнут разводить, и с раннего утра экипажи и ломовые извозчики поспешили перебраться на левый берег. И Прохора наняли в половине десятого «сделать два конца», но, подъехав к берегу, он обнаружил, что понтон уже разведён. Пассажир разнервничался и сначала отказался платить, а после небольшой перепалки потребовал увезти его обратно. Но было поздно уже: не только Набережная, но и вся Троицкая оказались запружены, даже и развернуться не удавалось никак.

С 1900 по 1905 год без малого вчетверо (с 5 рублей 25 копеек до 20 рублей 50 копеек) подскочила цена места на извозчичьей бирже. Этот повышенный сбор был разрешён временно, на один только год, однако городская управа не нашла в себе силы остановиться, и к началу 1905 года вместо планируемых 4103 рублей получила уже 18396 рублей. Между тем, частные поверенные делали запросы в Сенат, и тот не единожды разъяснял, что местное самоуправление не вправе принуждать извозчиков покупать места для стоянок. Городской юрисконсульт об этом, естественно, был прекрасно осведомлён, но его советами не воспользовались. Не прислушались и к тому, что подсказывал и простой здравый смысл: с окончанием Русско-японской войны резко схлынули и многочисленные клиенты из проезжающих офицеров и сановных представителей Красного Креста, то есть, доходность промысла объективно упала. Извозчики писали об этом господам гласным, и те как бы соглашались и даже признавали, что при подготовке решений неплохо бы приглашать заинтересованных лиц — но управа всё-таки не отправила приглашения, и «вопрос стушевался во мраке общего недоумения», как заметил один из хроникёров. В результате сбор за место на извозчичьей бирже был не только не отменён, а, напротив, увеличен до 23 рублей 39 копеек. Таксу же на проезд решили оставить прежней, сравняв при этом владельцев добротных экипажей и держателей старых колымаг.

Узнав обо всём из газет, извозчики сумели преодолеть застарелую неприязнь друг к другу и провести собрание.

— Надо было, как ломовые, отказаться от поместных свидетельств — таперича бы и голова не болела! — резко пошёл в наступление мужичок средних лет, кажется, из Знаменского предместья.

— А забыл, как обломили тебя в управе: мол, ежели ты место не выкупил, то и ездить не моги?! — взвизгнул остренький паренёк, из новых.

— Такое было, я отпираться не стану, да только всё одно думаю: отступились мы зря. Ломовые-то отстояли своё.

— Куда загнул: ломовые! — не выдержал Прохор Пороховщиков. — Они-то народ надёжный, потому как ломят все. А у нас кто возит, а кто — и подвозит, воров да убивцев! Да что об этом говорить сейчас, тут другое важно — хорошего адвоката нанять, чтобы он написал от нас жалобу губернатору.

— С городским отцами нам бодаться не след, — резко возразил знаменский, но его не поддержали уже — общее терпение кончилось. И жалоба-прошение начала неспешный круговорот от частного поверенного к губернатору, а от губернатора к думе.

Между тем, городская управа выступила с новою «лошадиной» инициативой — предложила ввести поголовный налог. Потому что один любознательный член городского самоуправления эти самые головы посчитал и сделал удивительное открытие: лошадей в Иркутске ровно столько, сколько и жителей (!) — в то время как, к примеру, в Варшаве одна лошадь приходилась на 800 человек, в Одессе — на 200, а в Москве и Петербурге — на 100. Готовя об этом доклад, временно исполняющий обязанности городского головы Юзефович не сомневался, что возможность закрыть бюджетные дыры большой лошадиной заплатой найдёт достаточное число сторонников. Но, к его удивлению, изначально всё пошло не по плану: гласный Русанов съязвил, что будь Иркутск поблагоустроенней, убавилось бы и число лошадей. Пока же непролазная грязь не даёт жителям окраин добираться до центра пешком. Дальше — больше: гласный Тышко совершенно некстати напомнил, что налог на лошадей в Иркутске вводился лишь однажды, продержался три года и с началом русско-японской войны был решительно отменён как обременительный для большинства. И если уж возвращаться к нему, то нужно брать в расчет только лишь дорогих выездных лошадей.

При этом сидящие в зале собственники потупились, и хроникёр газеты «Сибирь» язвительно записал в свой блокнот: «А-а, тяжело покуситься на собственный-то карман»! Но тут вскочил гласный Колоколов и закричал:

— Вот, с извозчиков берём, а как дойдёт дело до богатых, так и ручки сложим!

Поставили на открытое голосование и, сверх ожидания, единогласно решили с 1 января 1907 года ввести налог: на выездных и беговых лошадей — 10 рублей, на выездных и рабочих — 6 рублей, на исключительно рабочих — 3 рубля.

Обсуждая смету на 1907 год, гласные заложили в неё и средства на проведение очередной переписи «лошадиного населения». При этом управа задумала сделать ход конём — обязать всех счётчиков попутно посчитать и детей, а также печные трубы. Такое соседство смутило гласных Колоколова и Кузнецова, но главный специалист по учащейся молодёжи директор промышленного училища Тышко одобрил «тройственный союз» — и большинством голосов поддержали «соображения экономии».

Под впечатлением от такой экономии и корреспондент «Сибири» возвысил рядовой отчёт с думского заседания до проблемной статьи о лошадях всей Иркутской губернии. Вышло интересно, а местами и очень проникновенно: «В Иркутске нередко встретишь заводских, дорогих лошадей, сюда и кузнецов выписывают из России — в деревнях же трудно увидеть крестьянскую лошадь неизнурённой и здоровой на ноги. Мобилизация отняла не только запасных нижних чинов, но и лучшие лошадиные силы. Те же, что забракованы были по причине их слабости, теперь работают за троих, зиму перебиваясь на сене, а с апреля выходя на проталины, в поисках прошлогодней ветоши и первой, пробивающейся травы. Многие неимущие семьи и вовсе запрягают жеребят, не сформировавшихся и не запасшихся силой. Там и куют небрежно, прикладывая раскалённую подкову к копыту, чтоб плотнее легла. Если же копыто окажется более подковы, «лишнее» доморощенные кузнецы не стесняются и отсечь».

Тема оказалась близкой и «Иркутским губернским ведомостям» В прошлом году их верхоленский корреспондент Горский даже выписал в просветительских целях книжку профессора ветеринарного института Попова «О ковке лошадей и об уходе за копытом». Издание было прекрасно иллюстрировано и доступным языком рассказывало, что же именно нужно делать, если лошадь уколола подошву, если у неё на копыте образовался намин, трещина или, не дай Бог, случилось нагноение «стрелки». Специальная главка написана была для кузнецов, допустивших заковку и засечку; поэтому, законспектировав книжку, Горский отнёс её верхоленскому кузнецу Евдокиму:

— Вот, хочу подарить вам, а если вы не грамотны, я готов прочитать...

— Разумеем! — обиженно протянул Евдоким и не поблагодарил.

Месяца два спустя Горский снова завернул в кузницу, но застал лишь двух ребятишек, лузгающих семечки.

— Наша мамка книжку за цельный пуд овса продала, — с гордостью сообщили они. — Потому как изрядный у неё переплёт.

Глава 84

Под страхом наводнения

В середине октября Иннокентий Васильевич Совалёв, торговый представитель Нижнетагильских заводов, собирался в командировку, но, уже отправляясь за билетом, услышал об угрожающем городу наводнении.

«Господин придорожный», как нередко называли Совалёва приятели, был всегда очень лёгок на подъём, но при этом чрезвычайно любил уют и всюду таскал за собой оранжевый абажурчик, пейзаж в золочёной рамке, малахитовый письменный прибор и большую пуховую подушку. Обыкновенно, подбирая квартиру, он мысленно помещал в неё этот джентльменский набор, и если хотя бы один предмет плохо вписывался, немедленно отправлялся дальше. В Иркутске он долгое время снимал три удобные комнаты на Харлампиевской, пока не обнаружил ещё более симпатичной квартирки неподалёку — и вот теперь ей угрожало наводнение!

О приближающейся беде Совалёву рассказал приятель из Общества спасения на водах, официальных же предупреждений не было никаких, и обыватели не выказывали ни малейшей тревоги. Тем более не испытывали беспокойства приезжие, а в октябре нынешнего, 1906 года в Иркутск со всех сторон, даже из Москвы, съехались многочисленные безработные. Большинство из них подвела заурядная неохота к чтению: газеты уже месяца три писали о готовящихся сокращениях штатов на Забайкальской железной дороге. Да и без газет можно было бы догадаться, что после войны перевозки упадут и «чугунка» начнёт сбрасывать многочисленных служащих как лишний груз; начнёт со старших агентов, но постепенно доберётся и до самых низших, включая и стрелочников. Так оно и случилось, и с начала лета ещё у здания Управления на Графо-Кутайсовской замелькали встревоженные лица. А приезжие с рассвета подпирали базарные заборы в надежде хоть на подёнщину, и домовладельцы, разбуженные раньше времени, проклинали и их, и городских отцов, не находящих средств для устройства настоящей биржи труда. Но о наводнении, кажется, не думал никто, и несколько успокоенный Совалёв собрался за билетом в Нижний Тагил. Но сначала он всё-таки заскочил в Общество спасения на водах — и угодил прямо на заседание.

— Если зима будет тёплая (а всё указывает на то), наводнения совершенно не избежать, и тогда собственными силами наверное будет не обойтись. Так что лучше заранее заручиться поддержкой пожарного общества, — услышал Иннокентий Васильевич, ещё только ступив на порог. И внимательно оглядел собравшихся.

Господа были как на подбор основательные, солидные, уравновешенные; склонности к панике в них было невозможно и заподозрить. «И всё же неплохо б узнать, что об этом думают гласные», — решил Совалёв — и помчался в управу. Оказалось, что «доклад о наводнении не писался ещё» (!) Впрочем, медлительность городских отцов (даже и в делах, не терпящих отлагательства) была слишком известна, и Иннокентий Васильевич отбил в Нижний Тагил телеграмму: «Обстоятельства непреодолимой силы вынуждают ближайшие недели оставаться Иркутске тчк».

Как человек трезвого практического ума, он приготовился к худшему варианту развития событий. И действительно: только после двухнедельной раскачки городская управа составила-таки доклад, коим и испросила у гласных одну тысячу рублей на предупреждение о наводнении флагами на каланчах и на подачу первой помощи. Возмущённый Совалёв так разгорячился, что заехал к исполнявшему должность городского головы Юзефовичу:

— Надобно не флажками размахивать, а хорошенько рассчитать, какие улицы и какие дома пострадают, а какие можно и отстоять!

Однако даже и простейшие предложения городской управы натолкнулись на сопротивление гласных:

— Прежде чем бросаться спасать предместье Порт-Артур, — язвительно заметил господин Богданов, — интересно б узнать, что оно платит городу!

У каждого гласного оказался свой проект борьбы со стихией, и только его он и был намерен отстаивать. Так, инженер Артюшков заявлял, что вернейшее средство — взорвать ледяной затор, а гласный Голенев считал, что надобно просто начать наблюдение за уровнем воды в погребах. Директор промышленного училища Тышко уверял, что «когда нахлынет наводнение, тогда жители и спохватятся, и ничего страшного не случится, потому что за Иркутск стоит сам Господь Бог!».

Исполняющий должность городского головы Юзефович уверял, что город способен продержаться какое-то время, потому что «мы всё-таки кое-что наметили, кое-что сделали».

— Вот-вот, а когда сделается всё, иркутяне уже совершенно потонут... — заметил кто-то под общий смех. И всё свелось к ассигнованию дополнительной тысячи рублей.

Бюллетени о подъёме воды в Ангаре печатались в каждом номере газеты «Сибирь»; она же опубликовала «Открытое письмо городскому самоуправлению» одного иркутского старожила — такое толковое, что в блокноте у Совалева появился конспект под названием «О превентивных мерах».

«В первую очередь, — советовал переживший не одно наводнение иркутянин, — следует закупорить слуховые окна, щели промазать оконной замазкой, залить густой смолой или варом, обнести дома завалинками, которые с наступлением холодов поливать водой, на манер ледяных горок. Деревянные тротуары лучше предварительно снять. Двери, открывающиеся внутрь, обить снаружи (по горизонтали) досками, щели замазать и сделать насыпь. Двери, отворяющиеся на улицу, совершенно закупорить и сделать насыпь. В тех местах, где нет дверей, открывающихся внутрь, устроить вход через одно из окон. Все полуподвальные этажи совершенно освободить от жилья. Полы всех дворовых построек поднять или сделать новые на деревянных тумбах не менее полутора аршин высотой. Ежели у кого подполья нецементированные и уже теперь показывается в них вода, то следует засыпать их землёй до самого пола и плотно утрамбовать. Ко всем постройкам сделать временные мостики. Весь домашний скот держать во время наводнения взаперти или увести на более высокое место. Запастись лодками. А на случай необходимости скорой помощи иметь в Троицком приходе хотя бы одного врача с необходимыми медикаментами».

Из скромности, автор «Открытого письма» подписался псевдонимом В.Троицеприходский, но Иннокентий Васильевич Совалёв всё равно его вычислил и лично ездил благодарить «за единственно толковый и полезный рассказ».

Между тем, уже шли тревожные вести: в районе Усолья Ангара резко поднялась, захватив пятерых рабочих солеваренного завода; у села Балушкина залила всю трактовую дорогу, а в Идинской волости попортила много хлеба в кладях и гумнах. Местный отдел Императорского Географического общества, как бы откликаясь на это, объявил общий сбор и обширный доклад господина Шостаковича.

— Все реки, — начал он, — разливаются в весеннее половодье, все они покрываются льдом спокойно — исключение составляют лишь Ангара и Нева. Потому что для них характерно массовое образование донного льда, уменьшающего русло и заставляющего реку выходить из берегов.

Далее следовали расчеты — настолько убедительные, что Совалёв исписал три страницы блокнота. Но каково же было удивление Иннокентия Васильевича, когда после доклада Шостаковича поднялся князь Андронников и, мягко говоря, усомнился во всём. Ещё одну точку зрения высказал несколько дней спустя петербургский инженер Лохтин, написавший доклад «Явления и причины так называемого донного льда. Результаты исследований на Неве в зиму 1904-1905 гг. Некоторые замечания по поводу значения этих исследований для реки Ангары». Иннокентий Васильевич законспектировал и Лохтина. Характерно, что дискуссии у учёных прекрасно сочетались с делами: они быстро составили комиссию по наводнению и с помощью студентов горного училища провели нивелировку всех прилегающих к Ангаре улиц, а также предместья Порт-Артур. Таким образом, определились границы возможного распространения воды, на домах появились насечки, показавшие максимальную высоту, на которую вода может подняться. Комиссия переписала и всё население опасной зоны, выяснила, кто сможет переселиться за собственный счёт, а кому потребуется помощь, и какая именно. Кроме того, инженеры Пальчинский, Андронников и Сахаров вместе с Управлением Забайкальской железной дороги приготовили для переселенцев специальный барак, обеспечили выдачу «подъёмных».

Подстёгнутая общественностью, и городская управа организовала строительство снежного вала вдоль набережной Ангары от Харлампиевской улицы и до понтонного моста. Правда, домовладельцы, очищая свои дворы, отчего-то свозили снег в противоположную сторону, но тут уж и Совалёв подключился — объехал всех, кого смог, не поскупившись на извозчика. Перед окнами же собственной квартиры возвёл настоящую снежную крепость и капитально полил её водой из пожарной машины, после чего, для верности, показал брандмейстеру и полицмейстеру. Те тоже внесли свой вклад в борьбу с наводнением: по примеру больших европейских городов разбили территорию Иркутска на участки, в каждом из которых задействовали специальный спасательный отряд.

И всё-таки многие обыватели сохраняли непонятную Совалёву беспечность, точь-в-точь как в пору страшного наводнения в январе 1861 года. А тогда Ангара за два дня поднялась на сажень; рассказывают, что один чиновник, возвращаясь со службы в квартиру на Набережной, еле выскочил из возка, перед тем как он покрылся водой. Вообще, картина в ту ночь с третьего на четвёртое января 1861 года была жуткая; казалось, отверзлись хляби земные: потоки воды сталкивались друг с другом, в густом тумане скрипело, стонало, трещало, покуда мороз не сковал всё. При полной луне можно было видеть причудливо разбросанные пирамиды, колоннады в окружении очень низких, словно бы присевших домов. Когда рассвело и на улицы выбрались первые обыватели, оказалось, они выше труб одноэтажных домов. В воспоминаниях старожилов, активно печатаемых «Сибирью», Совалёва всего более поразило вот какое свидетельство: «Немало домашних животных замёрзло, в суматохе и мы забыли в стойле корову. Через две ночи и один день мы разыскали её, замороженную и едва живую, вырубили изо льда, перетащили в комнату и отводились-таки. Вообще, бессловесные домашние животные искали спасения, где и как могли. Одна лошадь доплыла до дома мещанки Трофимченковой, вскочила в окно верхнего этажа и жила там до прихода хозяев, имея ложе и корм».

Глава 85

Всеобщий паралич

В ноябрьском заседании думы бурно обсуждалась просьба губернатора обеспечить валенками казачью сотню, занятую в городских патрулях. Гласные опасались, как бы этот пример не оказался заразительным: войска в Иркутск всё прибывают, для всех тёплой обуви не напасёшься, а там ведь и до тулупов дойдёт! В то же время думе совсем не хотелось осложнять отношения с губернатором, да и горожане могли выказать недовольство, узнав, из какой мелочной экономии ущемляют их добровольных охранников. Дискуссия затянулась, и дабы «не уходить от ответственности в принципиальном вопросе», провели закрытое голосование. В результате 13 шарами против 9 решили «губернатору в валенках не отказать».

В прежние (и не очень-то отдалённые) времена такие, экстренные расходы делались простым распоряжением городского головы или даже кого-то из членов управы. Но дума образца 1906 года была совсем не та уж, чем, к примеру, лет десять назад; нынешние гласные вязли в мелких вопросах, серьёзные же, напротив, проскакивали, не очень задумываясь о последствиях скоротечных решений. Датскому подданному Рифесталю с очень лёгкою оговоркой позволили вывести канализационные трубы непосредственно в Ангару; и заём городом двух с половиной миллионов рублей был решён в полчаса, даже без консультаций с министерством финансов. Зато от владельцев велосипедов требовали сдачи специальных экзаменов на вождение, а, кроме того, запретили им ездить по дамбе и по мостам.

Болезненная тяга гласных к бесплодным, изнуряющим дискуссиям привела к тому, что одни и те же вопросы переходили из повестки в повестку. Коммерсант Пиштов, не надеясь, что до него дойдёт очередь, просто пришёл однажды к концу заседания, встал перед гласными и сказал:

— Господа, имею честь уведомить, что в настоящем строительном сезоне я принимаю производство каменных работ. Имею артель опытных каменщиков. Цены самые умеренные, погода прекрасная на дворе, а заказов всё нет как нет. Надобно же и подумать о деле, господа!

И состав, и поведение нынешней думы во многом определялись сложившейся политической ситуацией. Аресты, начавшиеся в ночь на 1 января 1906 года, то есть с переводом города на военное положение, парализовали работу самых известных деятелей. 29 марта, и городской голова Гаряев был отстранён от должности на всё время действия в Иркутске военного положения.

Тогда многих уволили, арестовали и даже выслали из Иркутска, но шестидесятилетний Гаряев, верно служивший сначала заместителем городского головы, а затем и собственно головой, оказался к этому не готов. И только тем утешался, что военное положение долго не продержится. Собственно, об этом шептались во всех канцеляриях, называли и срок — середину мая. После начали говорить про сентябрь, а затем и вовсе замолчали. В июле на обсуждение городской сметы смогли собрать лишь чуть более трети гласных, заседание 25 октября и вовсе не состоялось из-за отсутствия кворума. Мало того, гласные стали добровольно слагать с себя полномочия, а газета «Сибирь» сообщила о предстоящем «процессе четырнадцати» — стольких избранников иркутян обвинили в преступлении, предусмотренном частью первой 273 статьи Уложения о наказаниях.

Обыватель, не искушённый в хитросплетениях юриспруденции, не сразу и разобрался, о каком таком преступлении речь, но список обвиняемых всех шокировал. Ведь в нём оказался и уважаемый доктор Жбанов, и известный присяжный поверенный Фатеев, и сам городской голова Гаряев! Слухи поползли самые невероятные, и чтобы рассеять их, газета «Сибирь» напомнила о событиях годовой давности, когда в Иркутске разразилась всеобщая забастовка, а затем начался откровенный разбой, и четырнадцать гласных, «отцов и дядей города со всеми хулиганами и прочими болванами, громилами базарными затеяли войну». Этот-то естественный жест органа местного самоуправления, его попытка защитить иркутян, создав городскую милицию, и представлялись теперь как безусловное преступление. Работа городской думы, и не начавшей ещё входить в силу, таким образом окончательно парализовывалась.

Проезжая нынешним утром по Поплавской, Пётр Яковлевич Гаряев велел кучеру остановиться у переплётно-линовального и футлярного заведения Азадовского. Оглядел фасад, поднялся по широким ступеням к массивной двери с витой ручкой и ещё постоял здесь, размышляя о том, что суровые ветры последних лет, кажется, не прорвались за эти стены. Чиновничий город Иркутск и в мирную и в военную пору нуждался в бесчисленных канцелярских папках; у обывателей редкие именины обходились без альбомов с тиснёными поздравлениями. Вот и сегодня дверной колокольчик у Азадовских то и дело названивал.

Пётр Яковлевич раскланивался со знакомыми, однако в разговор не вступал и, казался очень заинтересованным новыми поступлениями. Хозяин заведения, помогавший сегодня приказчику, выглядел очень занятым, и всё же Гаряев почувствовал на себе его взгляд, любопытный и удивленный одновременно.

После отстранения от должности Гаряев довольно долго ещё сохранял внешнее спокойствие. Он и без дела не сидел — перечитал массу юридической литературы, но однажды проснулся с ощущением полной ненужности. Прежде очень уравновешенный, Пётр Яковлевич сделался раздражителен с близкими, и сам чувствуя это, отсиживался у себя в кабинете, выходя лишь к обеденному столу. Разъезды по городу теперь тоже стали редкими, да и сами маршруты переменились; правда, на Амурской, лошадь ещё заворачивала по привычке к управе, но на лице у Гаряева появлялось болезненное выражение, и экипаж стремительно проносился мимо.

Сейчас Пётру Яковлевичу многое видел по-иному; это прежде, читая заметки хроникёров о выборах в городскую думу, он возмущался: «Опять всё перевернули, забрызгали своей злобной слюной!» — теперь же отчёты корреспондентов казались смягчёнными и непростительно краткими. «Газетчики не могли ведь не видеть, что борьба была нездоровой: списки «хороших кандидатов» раздавались перед самым голосованием, «ассистенты», стоя у баллотировочных ящиков, командовали: «Кладите направо — человек стоящий». В результате в гласные не прошёл и такой уважаемый человек как Александр Иванович Виноградов, а судья Колоколов, чьей фамилии вовсе не было в списках, оказался... избранным. И всё-таки, всё-таки этот состав думы оказался вполне дееспособным. И мы смогли бы достойно отработать свой срок, если бы сумели объединиться и отстоять не только себя, но и сам принцип городского самоуправления! А вышло — что вышло, и, боюсь, та же участь ожидает и новую Государственную Думу. Картинка-то до боли знакомая: сенатские разъяснения, появившиеся в печати, заведомо ущемляют права большинства. Избирательные списки уже готовы и опубликованы, а Сенат всё пытается ограничить права, дарованных Указом от 11 декабря 1905 года. Только что опубликованы новые «Правила о порядке выборов», и в сущности, они стали поправкой к Указу 1905 года, потому что превратили свободу выбора из права для всех — в патент, выдаваемый за особые заслуги перед правительством. Только две партии имеют право на легализацию: Союз русского народа с его многочисленными ответвлениями и октябристы — левое крыло тех же «истинно русских людей». Легализованным партиям даётся самый широкий простор, нелегализованные имеют одно только право — на молчание. В сущности, власть парализует энергию своих самых активных граждан, в то время как сама жизнь требует именно этих, деятельных людей. Не случайно ведь всё вокруг наэлектризовано, и даже в братстве Святителя Иннокентия рассуждают о Государственной думе и Конституции! Если это происходит, значит, время пришло, а на вызов времени непозволительно отвечать парализацией!»

Состояние физического паралича подробно описывалось в различных учебных изданиях, и в бытность студентом медицинского факультета Константин Маркович Жбанов как-то «освещал» его на одном из экзаменов. А в Иркутске, на каникулах, не без юмора рассказывал об этом отцу. Марк Алексеевич улыбался, но как-то очень задумчиво, а потом сказал: «Уходить, так разом уж, пока в силе, чтобы не докучать никому». Больше он никогда уже не возвращался к этому разговору, но, кажется, Господом был услышан и умер, как хотел — на ходу, в одночасье. Случилось это двенадцать лет назад, в тихую осень 1894 года, когда и не помышлялось ещё ни о войне, ни о революции, ни о процессе над гласными иркутской думы.

И тогда, и теперь слаженная работа городского самоуправления представлялась Константину Марковичу вполне достижимою целью, в этой работе он мог и хотел участвовать. «Конечно, в нашем обществе происходят большие и, может быть, необратимые изменения, но это лишь доказывает необходимость выборных органов. И пусть дума грешит порой пустопорожними разговорами, но что-то ведь получается и у неё! Взять, к примеру, весну прошлого года, когда вдруг обнаружилось, что антрепренёр Вольский сбежал, задолжав артистам огромную сумму денег. Тогда общественная дирекция театра, состоящая всего-то из пяти человек, не только погасила задолженность, сделала многочисленные ремонты и улучшения, но и завершила сезон с хорошим барышом. Вынужденные заниматься сценической частью, гласные не растерялись и с успехом поставили 21 оперу»!

Эти мысли вернули Жбанову редкое для последнего времени ощущение умиротворённости, и Константин Маркович постарался удержать его весь перерыв между утренним и вечерним приёмом больных. Но докторская привычка подвергать всё беспощадному анализу всё-таки взяла верх, и, осмотрев очередного пациента, он заметил:

— Долго же Вы терпели, чтобы этак вот запустить болезнь! Вот уж воистину: пока гром не грянет. — Но взглянув в потерянное лицо, прибавил совсем уж с другой интонацией, — Впрочем, не вы один. Знаете, когда иркутская дума обязала домовладельцев чистить крыши от снега? Произошло это только после того, как огромная глыба обрушилась на генерал-губернатора Горемыкина и едва не прибила его... Да и новые правила велосипедной езды появились, когда под колёса угодил генерал-губернатор Алексеев. — И поймав улыбку на лице пациента, добавил. — Нам можно тем уж «гордиться», что в основании наших решений непременно сидит какой-нибудь генерал...

Глава 86

После бури

Второго декабря 1906 года, около семи часов вечера в Иркутске разразилась... гроза. Хотя грома слышно и не было, молния сверкала так ярко, что на телеграфе сразу выключили все аппараты. Налетела пурга, да такая, что припозднившиеся приказчики сочли за лучшее переночевать в магазине; а извозчики, поначалу заломившие цены, теперь сами спешили разъехаться по домам. Не растерялись лишь грабители, сделав удачное нападение на винную лавку по Поперечной улице. Спрятав краденое в небольшом тупике, они покусились и на ещё одну лавку, но едва лишь взялись за болты, как изнутри началась отчаянная пальба.

— Уйдём, — решил предводитель, — и без того уж взяли на триста рублёв. Уйдём, пока «матушка» заметает следы...

Проблудив с полчаса, они отыскали-таки свой тупик, а в нём — кошёвку с водкой. Лошадь, вся в снегу, тревожно перебирала ногами, а возчик будто заснул. Через час он пришёл в себя, но пальцы на обеих руках оказались безнадёжно отмороженными.

Во всех присутствиях утро третьего декабря началось куда позже обычного, а базарная жизнь разошлась лишь к обеду: обыватели расчищали сугробы и пересказывали ужасы минувшей ночи.

Накануне губернский инженер Нарли собрался в Жердовку вместе с подрядчиком, молодым ещё господином, весьма расторопным в делах, но очень уж любившим застолья в весёлых компаниях. Он и сегодня подъехал с большим опозданием, правда, на этот раз Нарли не рассердился: по случаю жениных именин он и сам просидел за столом без малого три часа. От коньяков и наливок решительно отказался, зато отдал должное каждому блюду.

А вот Барбаев из Ординского ведомства так и не пристрастился к иркутским разносолам, хоть и наезжал сюда каждый месяц. Дорога была не ближней, опасной, и набрав товара для лавки, он тотчас же отправлялся обратно, лишь в особо холодные или очень жаркие дни позволял себе чашку чая. Но сегодня всё иначе пошло: поспев к началу распродаж, он сразу же взял всё, что хотел; впереди был ещё целый день, и двое запасных, сопровождавших Барбаева, попросились в соседнюю чайною, из которой потянуло наваристым бараньим бульоном. А минут через двадцать и сам он шагнул в услужливо приоткрытую кем-то дверь...

В этот день обедня в Вознесенском монастыре отчего-то закончилась позже обычного, и окрестные жители поджидали друг друга, чтобы вместе возвращаться домой. А Настасья Переломова отстала от подруг: ей нужно было непременно переговорить с батюшкой. А когда она вышла из монастырских ворот, вокруг уже сверкало. Проезжавшие мимо крестьяне окликнули, но в телеге были только мужчины, и Настасья решительно замотала головой, плотнее укутываясь в тёплую накидку.

А в деревне Курумчаны семилетний Бато даже шапку не натянул, выскакивая на улицу: тёткин дом был в соседнем переулке, и он всегда бегал к нему по задам, сокращая дорогу. Мать что-то крикнула вслед, но в завывающем ветре он не расслышал, только крепче сжал сумку с калачами. Во дворе ничего уже было не разглядеть, но, потянув носом, Бато уловил запах печёного и пошёл против ветра, увязая в снегу.

Когда экипаж инженера Нарли выезжал из Иркутска, в воздухе пролетали редкие снежинки, и подрядчик, глядя на них, очень скоро уснул. А вот ямщик выглядел беспокойным и всё поглядывал куда-то на север. Не проехав и трети пути, он резко остановился:

— Не вернёмся ли, барин?

Нарли выглянул из экипажа и увидел яркие молнии к северу от дороги. Небо там было много темнее, и это угрожающее пятно расползалось с удивительной быстротой. Разом, вдруг налетела пурга, и пока разворачивали лошадей, совершенно уже стемнело. Подрядчика еле растолкали, но, бессвязно побормотав, он опять провалился в сон. Ямщик отошёл разведать дорогу — и как сгинул. Раза два он отозвался ещё, а потом уже Нарли кричал в пустоту. В отчаянии он опять забрался в экипаж и набросился на подрядчика — но скоро понял, что тот уже окоченел.

А на другом конце снежной пустыни Барбаев, отпустив лошадей, и связавшись верёвкой со спутниками, шёл по направлению ветра. И Настасья Переломова инстинктивно повернулась к урагану спиной и прошла ещё несколько сотен метров. Теряя сознание, она успела ещё уткнуться в накидку — по ней, развевающейся на ветру, и нашли её проезжавшие мимо обозные, бросили в сено, а сверху кинули тулуп.

Утро 3 декабря нарисовало в Ординском ведомстве совершенно незнакомый пейзаж: занесённые снегом дома с сорванными крышами, размётанные дворы с повалившимися сараями, опрокинутыми возами сена и дров... Только к вечеру пришедшие в себя люди начали откапывать занесённых. В Абоганате помощник родового старосты, возвращавшийся из управы домой, замёрз на середине улицы, в Курумчанах рядом с домом нашли мальчика с калачами в холщёвой сумке; всего же в Ординском ведомстве погибло около тридцати человек, ещё более обморозилось. А вот ямщик Ординской управы, застигнутый ураганом, не растерялся, нагнал обоз с сеном — через сутки всех откопали невредимыми. Равно как и жену письмоводителя баяндаевской управы Екатерину Михалёву — под снегом она даже не обморозилась. Настасье же Переломовой и инженеру Нарли, увы, грозила ампутация.

В Иркутске слухи о последствиях страшной бури разнеслись со скоростью ветра. В обществе стали делать предположения, необоснованные, но обраставшие такой массой подробностей, что к вечеру 5 декабря многие и не сомневались уже: второе, ещё более страшное бедствие надвигается, и оно уже близко. В гимназии Григорьевой несколько учениц в панике убежали с уроков, и начальница даже звонила в магнитную обсерваторию, прося сделать официальное разъяснение и успокоить-таки учащуюся молодёжь. Но и сама она выглядела встревоженной. Впрочем, не из-за бури, а по причине общей взвинченности атмосферы.

Всю осень в отделениях банков стояли очереди, и по встревоженным лицам служащих Григорьева понимала: деньги не кладут, а берут.

— Товары с переходом «чугунки» на гражданское положение так и хлынули разом, — пояснил ей один словоохотливый предприниматель, — срочно надобно их выкупать, чтобы не платить штрафы.

Но была и другая причина: после роспуска Государственной Думы падения курса ценных бумаг доходили до 5,5%, в то время, как и в войну с Японией колебания не превышали 0,75%! Иркутские коммерсанты предрекали неизбежность застоя в торговле и промышленности, а Григорьева думала о своём, гимназическом деле, в которое были вложены все фамильные сбережения.

Газеты писали, что с общим повышением цен бедняки урезали хлебную пайку как минимум на два фунта в день, и мыться в бане им доводится только раз в две недели, а о мясе и вовсе пришлось забыть. Гимназические учительницы тоже потихоньку роптали, но повысить плату за обучение Григорьева не решалась: вошедшие в моду родительские собрания проходили так часто и так шумно... Вообще, в городе уже не оставалось спокойных уголков, даже в самых укромных местах мелочные торговцы с японскими и китайскими лицами навязчиво предлагали свои безделушки. Вчера кто-то даже прорвался к Григорьевым на квартиру, предлагая коробку с «лутьсими» папиросами. Муж от неожиданности купил, но за верхним слоем гильз, набитых неплохим табаком, обнаружил такую гремучую смесь, что долго чертыхался. А когда вышел к чаю, то застал супругу молящейся « за тех, кому хуже, чем нам». Среди многих знакомых фамилий несколько раз повторялась и ни о чём не говорящая «Цупсман».

— А кто такой Цупсман? — спросил он потом, и жена принесла ему «Сибирь» с обведённым абзацем: «Бывшему помощнику начальника станции Чита г. Цупсману, расстрелянному прошлой весной, на днях из Иркутска привезено обмундирование и наградные за 1904 год».

Глава 87

По скользкому льду

Стук в дверь прервал сон газетного сторожа Капитоныча; кстати, вполне заслуженный: накануне старик переколол несколько саженей дров, а вечером, вместе с курьером, ходил по поручениям господина редактора. Нежданный посетитель оказался настойчив, в голосе его слышались властные интонации, и помедлив немного, Капитоныч открыл. Господин средних лет, весь в снегу, быстро вошёл в прихожую и, слегка отряхнувшись, передал сторожу своё пальто на чёрном хорьковом меху с бобровым камчатским воротником. «Рублёв на пятьсот, не мене!» — прикинул Капитоныч, в то время как гость располагался на редакционном диване.

В начале одиннадцатого появился хроникёр, и незнакомец, вернув подшивку на место, сразу заговорил с ним и не отпускал, пока не был переведён в кабинет подошедшего, наконец, редактора Черниховского. Оттуда посетитель вышел спустя полчаса, с весьма довольным выражением на лице. Редактор тоже выглядел довольным: он поздно лёг накануне, а этот энергичный господин растолкал его сонные мысли. В сухом остатке визита осталась крохотная заметка: «Господин Б. привёз из Владивостока в Иркутск 12 тысяч пудов рыбы осеннего засола наилучшего качества. С доставкой она обошлась ему в 3 рубля 60 копеек за пуд, а в Иркутске ему предлагают по 2 рубля 80 копеек за пуд. Господин Б. намерен направить всю партию в Германию или Лондон и там взять за неё хорошую цену».

«Конечно, можно и посочувствовать этому Б., но всё ведь закономерно, — рассуждал Черниховский, — упорядочилось движение по железной дороге, и оба иркутских базара враз наполнились рыбой, дичью, домашней птицей. Появились даже белые куропатки, и стоят недорого — 55 копеек за пару, так что и в бедных семействах могут нынче взять их к рождественскому столу. Разве ж это плохо? Правда, редакция призывает помнить о голодающих в Европейской России. Кстати-кстати, старшины Общественного собрания решили передать все фуршетные деньги в пострадавшие от неурожая губернии — надо об этом рассказать в ближайшем же номере».

Такая заметка, действительно, появилась — рядом с сообщением об отправленном из Маньчжурии мясе дроф, фазанов и коз. А ещё через несколько номеров, в хронике происшествий сообщалось: недалеко от Иркутска неизвестные злоумышленники перехватили всю маньчжурскую птицу и дичь, увезли на подводах и теперь продают не только по самой низкой цене, но и с доставкой на дом.

— И ведь покупают же — вот что главное! — возмущался генерал-майор Данилович.

Супруга кивала — Софья Львовна давно уже научилась распознавать приступы безудержного гнева мужа и, если не сдерживать их, то хотя бы смягчать. Но на этот раз всё разрешилось само собой: в дверь позвонили, и старый верный ординарец появился в клубах морозного воздуха. Заговорили о пакетах, приказах, и минуту спустя одетый, собранный генерал уже шагнул за порог, к экипажу. В подворотне мелькнула расплывшаяся фигура — генерал сделал знак ординарцу, зашёл с «тыла» и вытащил из-за ящика старушонку с мешком.

— Мы тут с птицей — с фазанами, стало быть, по дешёвым ценам, — испуганно залепетала она, — с домохозяйкой-то ишо с вечера уговорились. А коль нельзя, то уж и нельзя, сами и откушаем, — она вдруг вывернулась и с неожиданной прытью бросилась со двора!

Но едва лишь экипаж Даниловича скрылся за ближайшим углом, появилась снова, будто из-под земли, и постучалась к хозяйке дома Феоктисте Ильиничне Серебряковой. Часом позже, провожая изрядно похудевшую и уже без мешка «старушку», домовладелица заключила:

— А генералу нашему на глаза лучше не попадаться. Он, конечно, зла не помнит, но уж вспыльчивый больно.

Эта природная слабость, с которой Данилович старательно и, случалось, небезуспешно боролся, обострилась после войны, когда он поселился с семьёй в Иркутске, на положении командующего 2-й Сибирской пехотной дивизией. В войсках почти сразу пошло брожение: в казармах замелькали агитаторы, и даже часть офицеров начала заигрывать с революционерами.

Данилович сел за приказ по дивизии, но вышла настоящая политическая статья, полная оскорблённой гордости за Отечество. Её разместили в «Военном отделе» «Иркутских губернских ведомостей» — и подпольные агитаторы сейчас же ответили подмётным письмом. Данилович выстрелил очередным приказом-статьёй: «Какой-то негодяй имел дерзость прислать мне почтой аноним. Он требует увольнения в запас призванных в 1902 году и сокращения срока службы призванных в 1903 году, а в противном случае угрожает волнениями. Между тем, нельзя не знать, что призванные в 1902-ом могут быть уволены лишь по окончании двухмесячного обучения новобранцев. Ещё аноним утверждает: запасных потому так долго не увольняют, что начальники хотят пользоваться солдатскими крохами. Тот негодяй, который мне написал, лжёт. Пусть он спросит кашеваров и артельщиков, получают ли солдаты по раскладке то, что положено. Кроме того, пусть многие подумают, ели ли они раньше и будут ли потом есть так хорошо, как едят на службе».

Позже, перечитывая «приказ», Данилович досадовал на себя, но тогда всё было слишком горячо, слишком больно. Угрозы военачальнику, ещё недавно неслыханные и недопустимые, говорили о крахе армии, но самая эта мысль была нетерпима для генерала. Он ей отчаянно сопротивлялся, делал нервные заявления, приказывал «сурово наказывать всех, кто осмелится предъявлять требования», «выбрасывать из своей среды, как негодный мусор, грязных нравственно солдат, чтобы они не замарали имена славных частей и их боевых знамён». Правда, приступ продолжался недолго, и, выпустив в два-три раза пар на бумагу, Данилович более не позволял себе этого. Даже когда один из его офицеров стал ходатайствовать о вступлении в «Лигу обновления флота», он ответил сухо, скупо, сугубо на казённый манер: «Командующий войсками округа не признал возможным разрешить военнослужащим принимать участие в деятельности Лиги».

Говоря откровенно, именно командующий и привёл Даниловича в чувство:

— Наше инженерное управление ведёт сейчас капитальную перестройку здания пехотного юнкерского училища. Всё там будет на современный манер — с центральным паровым отоплением, вентиляцией и другими удобствами. И для новой военнофельдшерской школы средства выхлопотаны — теперь всё зависит только от нашей распорядительности. Что же до настроения войск, то и о нём ведь стоит заранее побеспокоиться — вывести нижних чинов в театр, похлопотать об офицерских балах.

— А как же будничная военная подготовка?

— Об этом напоминать Вам нет надобности: сами знаете, какая сейчас обстановка.

Да, в верхах поговаривали о новых осложнениях с Японией, и газеты охотно подхватывали, выдавали прогнозы, один другого мрачней. Данилович без устали разбирал с офицерами диспозиции. Но с супругой японскую тему старательно обходил — как оказалось, напрасно:

— Этим летом многие иркутяне ездили на курорт около Нагасаки. Я бы тоже не прочь, — обронила Софье Львовна за ужином.

Однако генеральше пришлось ограничиться оперной антрепризой, бывшей в Иркутске нынешнею зимой. Ещё рождественские афиши обещали в театре Общественного собрания чудные декорации с Архангельским и Успенским соборами и живописным мостом через реку Яузу. Однако в действительности церкви получились невзрачными и кой-как притулились на заднем плане; о Яузе же и вовсе никто не вспомнил. А вот мост получился вполне симпатичный, хоть и хрупкий. Декоратор предусмотрительно отодвинул его в сторонку, но режиссёр немедля вернул «на место». Мало того, он решился выступить в массовой сцене и первым взбежал по мосту, не понимая, отчего такой треск под ногами. К ужасу первых рядов, мост сложился у них перед глазами, но артисты, привычные ко всему, обыграли и это! Режиссёр отделался ушибами, и лёжа за кулисами, ещё пробовал дирижировать спектаклем.

В рождественскую неделю Даниловичи участвовали и в благотворительной лотерее. Организаторы расстарались, и довольная публика была на редкость щедра. Правда, когда один офицер объявил, что отдаст всё, что есть, выяснилось: бумажник его «изъяли» расторопные воры. Все сочувствовали военному, призывали дежурного полицейского «для расследования и поимки преступника»; Данилович же иронично заметил: «Когда бы не был он под шафе, не понадобился бы никакой Шерлок Холмс». Кстати, во время спектакля о гениальном сыщике в буфете был обнаружен отпечатанный на гектографе лист: «Берегите карманы, а не то вам и Шерлок Холмс не поможет! С почтением, любители чужой собственности». В антракте публика бросилась проверять портмоне, но Данилович панике не поддался — и лишь дома обнаружил, что его лишили портсигара и часов.

— Пожалуйста, не говори об этом детям! — попросил генерал супругу и вышел подышать.

Приложение

Старые и новые названия иркутских улиц, переулков, скверов, садов, площадей:

Адмиралтейская — Крестьянина

Баснинская — Свердлова

Беляевский переулок — переулок Бурлова

Благовещенская — Володарского

Больничный — Клинический

Большая — Карла Маркса

Большая Блиновская — Партизанская

Большая Русиновская — Байкальская

Большая Трапезниковская — Желябова

Брянская — Красного резерва

Бурдачевской — Большаковская

Вдовий переулок — Черемховский

Верхне — Амурская — Седова

Власовский переулок — Пионерский

Воскресенская — Тихвинская — Красной Звезды —

Сухэ-Батора

Восьмая Иерусалимская — Лопатина

Вторая Арсенальская — Эрновская

Вторая Иерусалимская — Красных Мадьяр

Вторая Солдатская — Милютинская — Лапина

Георгиевский — Краснофлотский

Главная Арсенальская — Графа Кутайсова —

Троцкого — Дзержинского

Главная Иерусалимская — Коммунаров

Граматинская — Каландарашвили

Гранинская — Московская — Большая Ланинская —

Декабрьских Событий

Графа Кутайсова — Дзержинского

Харлампиевская — Горького

Дегтевская — Российская

Дворянская — Рабочая

Екатерино-Иванинский сквер — Кирова

Жандармская — Фридриха Энгельса

Зверевская — Бабушкина

Знаменская — Баррикад

Ивановская площадь — Труда

Институтская — Шелашниковская —

Октябрьской революции

Казарминская — Черкесовская — Красного восстания Кладбищенская — Парковая Котельниковская — Фурье Кузнецкая — Уткина

Кузнецкий переулок — 8 Марта

Лагерная — Казачья

Луговая — Марата

Любарский — Ударника

Малая Ланинская — Депутатская

Малая Ланинская — Трудовая

Малая Русиновская — Лебедева-Кумача

Малая Трапезниковская — пер. Связи — пер. Богданова

Матрешинская — С. Перовской

Медведниковская — Халтурина

Мелочной базар — площадь Труда

Морская — Заморская — Амурская — Ленина

Мотоховская — Осипенко

Мыльниковская — Чкалова

Мяснорядская — Франк-Каменецкого

Набережная Ангары — бульвар Гагарина

Несытовская — Ивановская — Пролетарская

Нижняя Амурская — 3 июля

Пантовичевская — Войкова

Первая Арсенальская — Сафьяновская —

Пестеревская — Урицкого

1-6 Иерусалимские — 1-6 Советские

1 Кузнечная — Поплавская

1 Солдатская — Щаповская — Красноармейская

Перфильевский — Пугачева

Пирожковский переулок — Банковский — Канадзавы

Покровская — Шевцова

Поплавская — Красногвардейская

Почтамтская — Степана Разина

Преображенская ул. — Тимирязева

Преображенская площадь — территория, завершающая ул. Тимирязева

5 Иерусалимская — Моисея Бронштейна

5 Солдатская — Базановская — Богдана Хмельницкого

Русиновская — Коминтерна — Байкальская

Савинская — Гаврилова

Сад Циклодром — Парижской коммуны

Саломатовская — Карла Либкнехта

Сарайная — Александра Невского

Синельниковский (Интендантский) сад — торговые площади за ул. Октябрьской Революции

Сукачёвский сквер — территория за Спасской церковью

Тихвинская площадь — Кирова

Хлебный базар — Центральный рынок

Для электронной связи с автором: e-mail: rekunova@mail.ru

https://www.facebook.com/valentina.rekunova.9

© В.М. Рекунова, 2012 ©

• Расскажите об этом своим друзьям!

• «…Я знаю о своем невероятном совершенстве»: памяти Владимира Набокова
  
  Владимир Набоков родился в Петербурге 22 апреля (10 апреля по старому стилю) 1899 года, однако отмечал свой день рождения 23-го числа. Такая путаница произошла из-за расхождения между датами старого и нового стиля – в начале XX века разница была не 12, а 13 дней.
• «Помогите!». Рассказ Андрея Хромовских
  
  Пассажирка стрекочет неумолчно, словно кузнечик на лугу:
• «Он, наверное, и сам кот»: Юрий Куклачев
  
  Юрий Дмитриевич Куклачёв – советский и российский артист цирка, клоун, дрессировщик кошек. Создатель и бессменный художественный руководитель Театра кошек в Москве с 1990 года. Народный артист РСФСР (1986), лауреат премии Ленинского комсомола (1980).
• Эпоха Жилкиной
  
  Елена Викторовна Жилкина родилась в селе Лиственичное (пос. Листвянка) в 1902 г. Окончила Иркутский государственный университет, работала учителем в с. Хилок Читинской области, затем в Иркутске.
• «Открывала, окрыляла, поддерживала»: памяти Натальи Крымовой
  
  Продолжаем публикации к Международному дню театра, который отмечался 27 марта с 1961 года.
• Казалось бы, мелочь – всего один день
  
  Раз в четырехлетие в феврале прибавляется 29-е число, а с високосным годом связано множество примет – как правило, запретных, предостерегающих: нельзя, не рекомендуется, лучше перенести на другой год.
• Так что же мы строим? Будущее невозможно без осмысления настоящего
  
  В ушедшем году все мы отметили юбилейную дату: 30-ю годовщину образования государства Российская Федерация. Было создано государство с новым общественно-политическим строем, название которому «капитализм». Что это за строй?
• Первый фантаст России Александр Беляев
  
  16 марта исполнилось 140 лет со дня рождения русского писателя-фантаста Александра Беляева (1884–1942).
• «Необычный актёрский дар…»: вспомним Виктора Павлова
  
  Выдающийся актер России, сыгравший и в театре, и в кино много замечательных и запоминающихся образов Виктор Павлов. Его нет с нами уже 18 лет. Зрителю он запомнился ролью студента, пришедшего сдавать экзамен со скрытой рацией в фильме «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика».
• Последняя звезда серебряного века Александр Вертинский
  
  Александр Вертинский родился 21 марта 1889 года в Киеве. Он был вторым ребенком Николая Вертинского и Евгении Скалацкой. Его отец работал частным поверенным и журналистом. В семье был еще один ребенок – сестра Надежда, которая была старше брата на пять лет. Дети рано лишились родителей. Когда младшему Александру было три года, умерла мать, а спустя два года погиб от скоротечной чахотки отец. Брата и сестру взяли на воспитание сестры матери в разные семьи.
• Николай Бердяев: предвидевший судьбы мира
  
  Выдающийся философ своего времени Николай Александрович Бердяев мечтал о духовном преображении «падшего» мира. Он тонко чувствовал «пульс времени», многое видел и предвидел. «Революционер духа», творец, одержимый идеей улучшить мир, оратор, способный зажечь любую аудиторию, был ярким порождением творческой атмосферы «серебряного века».
• Единственная…
  
  О ней написано тысячи статей, стихов, поэм. Для каждого она своя, неповторимая – любимая женщина, жена, мать… Именно о такой мечтает каждый мужчина. И дело не во внешней красоте.
• Живописец русских сказок Виктор Васнецов
  
  Виктор Васнецов – прославленный русский художник, архитектор. Основоположник «неорусского стиля», в основе которого лежат романтические тенденции, исторический жанр, фольклор и символизм.
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 3)
  
  Продолжаем публикацию книги Василия Козлова «Изба на отшибе. Култукские истории».
• Где начинаются реки (фрагменты книги «Сказание о медведе»)
  
  Василию Владимировичу в феврале исполнилось 95 лет. Уже первые рассказы и повести этого влюблённого в природу человека, опубликованные в 70-­е годы, были высоко оценены и читателями, и литературной критикой.
• Ночь слагает сонеты...
  
  Постоянные читатели газеты знакомы с творчеством Ирины Лебедевой и, наверное, многие запомнили это имя. Ей не чужда тонкая ирония, но, в основном, можно отметить гармоничное сочетание любовной и философской лирики, порой по принципу «два в одном».
• Композитор из детства Евгений Крылатов
  
  Трудно найти человека, рожденного в СССР, кто не знал бы композитора Евгения Крылатова. Его песни звучали на радио и с экранов телевизоров, их распевали на школьных концертах и творческих вечерах.
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 2)
  
  Было странно, что он не повысил голос, не выматерился, спокойно докурил сигарету, щелчком отправил её в сторону костра и полез в зимовьё.
• Из полыньи да в пламя…
  
  120 лет назад в Иркутске обвенчались Александр Колчак и Софья Омирова.
• Лесной волшебник Виталий Бианки
  
  На произведениях Виталия Валентиновича выросло не одно поколение людей, способных чувствовать красоту мира природы, наблюдать за жизнью животных и получать от этого удовольствие.