Евангелие от Пухнаревича

Новая глава из книги Валентины Рекуновой «Иркутские истории, 1917—1922».

...Миша полночи проревел, а братья с сёстрами спали, как будто ничего не случилось, и младшая, Маруся, даже улыбалась во сне. Миша стал ещё несчастнее от догадки: только он один и жалеет умершую мать. А когда слёзы кончились, он помолился – попросил у Бога, «чтоб ей было ТАМ хорошо». И, успокоенный ответом, уснул.

Разбудил его, как и вчера, скрип полозьев. На середине улицы снег примялся, но ближе к домам встали такие сугробы, что окошко в их цоколе наполовину закрыло. Маруся радостно подскочила:

– Миша, Миша, за мамочкой две беленьких лошадки приехали! И беленькая карета с бахромой и стеклярусом. Лошадки ножками перебирают – танцуют, мамочку нашу зовут. А её не пускают... Лежит она на столе, вся цветочках, а один такой аленький-аленький – как живой! Я хотела потрогать, а мне не дали: там поп пришёл и всё читает...

Их засыпало снегом

В комнату заглянула соседка, молча подхватила их, неумытых-нечёсаных, и увела к старшим братьям и сестре. А снег всё валил, и когда они встали за катафалком и пошли, у младших сразу же забило валенки. Миша держал за руку Марусю, а она радостно повторяла:

– И за мной, и за мной приедут беленькие лошадки! И меня увезут! И будет нам с мамочкой хорошо-хорошо!

Всё исполнилось: месяц спустя белый катафалк с балдахином остановился под окном Пухнаревичей, и четверо служителей в белом забрали «новопреставленную Марию».

Пока добирались к Иерусалимскому, балдахин провис от снега, и в мишиной памяти отложилось: маму и Марусю засыпало белым.

Старшие братья, Иван и Николай, запоминали по-своему:

– В дни большевистского переворота (то есть в последних числах октября 1917-го) мама забеременела, а во время декабрьских боёв пыталась добраться до доктора.

– Не добралась, нашла только неграмотную повитуху.

– В день, когда в городе объявили перемирие, маму в больницу увезли, с диагнозом «Заражение крови».

– Маруся умерла, когда уже входили в силу отряды самообороны. А мама раньше – в самый разгар январских ограблений.

...Злоумышленники действовали стремительно: врывались, сбивали с ног, и пока один держал под прицелом, не давая подняться, остальные выносили деньги и вещи. Полуподвальная комната Пухнаревичей не сулила большой наживы, но дошла очередь и до неё. Наводчики сообщили, что «ребятишки одни сейчас: отец их, контролёр на железной дороге, в командировке, мать померла, а нанятая для присмотра бабёнка сварит щей да и убежит: виды имела она на вдовца, а он не ответил – вот и не старается. Ребятишки на ночь-то закрываются на крючок, но пни хорошенько – и слетит. А там, можа, что и найдётся, ну, контрабанда какая».

Крючок, действительно, слетел, и грабителям предстала картинка: возле печки большой зелёный сундук, довольно облезлый, а на нём старший брат читает младшим «Вия».

Явление вооружённой четвёрки не производит должного впечатления: все страхи уже пережиты с Гоголем. Да и сундук оказывается пустым: кроме нескольких книжек и сильно ношенного белья ничего там нет. В переднем углу три большие иконы, но их покуда не трогают, слава богу.

...Когда стаял снег (то есть в конце апреля 1918-го) Фёдор Данилович Пухнаревич возвратился из командировки с телегой. На возвышении из одеял и подушек сидела его новая жена Прасковья Павловна.

Она быстро освоилась с новой ролью, повела хозяйство уверенною рукой. Хлеб пёкся теперь каждый день и ели его вволю, а ещё обеспечен был чугунок кислых щей. Но на большее не рассчитывали пока: в семье были гимназистка и гимназист, плюс двое ходили в начальную школу, а один в училище. С каждого жалования глава семейства первым делом откладывал на учёбу. «С образованием-то побыстрее отделятся, – надеялась Прасковья Павловна, – а там уже заживу в достатке да не с чужими, а со своими».

Семья Пухнаревич, 1923 год. В верхнем ряду, слева направо: Михаил Фёдорович, Павел Фёдорович, Александра Фёдоровна. В нижнем ряду, слева направо: Николай Фёдорович, Фёдор Данилович, Прасковья Павловна, Владимир Фёдорович, Иван Фёдорович.

Она не знала ещё, что трое старших хотят после гимназий поступать в университет. А как узнала, принялась уговаривать мужа «отдать мальчишек в люди, по мастерским развести, чтоб глаз не мозолили да обрабатывали себя».

Миша слышал эти ночные разговоры и плакал беззвучно. Однажды поделился со старшими братьям, но они рассудили как-то очень по-взрослому:

– Тут главное не то, что мачеха говорит, а то, что отец молчит, – решил Иван.

– Мог бы и одёрнуть её! – горячится Миша. – Нашу-то маму обрывал: «Кто бабу слушает, тот дурак!»

– Маме некуда было от нас бежать, а для Прасковьи Павловны мы чужие, вот и терпит отец – хочет сохранить для дома хозяйку, – прибавил Николай.

– Вот не заплатит вам за гимназию да прогонит из дому – тогда узнаете!

– Это вряд ли, – улыбнулся Николай. – Да ты сам подумай: отец наш сразу, как приехал в Иркутск, устроился контролёром. А как ты думаешь, почему? Да потому, что он более образованным оказался, чем другие. И теперь не случайно говорит (ты припомни!): «Гимназия стоит денег, но гимназия и отзовётся».

– А ещё ты не принял в расчёт, что наш отец и сам с мачехой вырос, знает, какое это лихо. В общем, хватит реветь, лучше вон арифметику подтяни – пригодится!

«Это неправильно, но справедливо!»

Старшие братья Миши так всю жизнь и смотрели вперёд, без сожаления расставаясь со всем, что им не давало опоры. А Миша всё вертелся в ногах у прошлого и искал справедливости. Он считал неправильным, что его одноклассников братьев Фукс возят в школу и доставляют обратно в экипаже, и большой толстый кучер их слушается, как мальчик. Он задыхался от гнева, когда двойняшки Фукс доставали на переменах конфеты, и девчонки перед ними заискивали.

Кстати, на переменах и выясняли, кто сильней, так что Миша скоро всех поборол, включая и третьеклассников. Слабые стали искать у него защиты, и он за них заступался, за что и бывал много раз наказан: ставили коленями на горох (это было больно и стыдно, но правильно), выгоняли с урока (стыдно, но правильно), оставляли без обеда (не стыдно и неправильно). Когда же отбирали учебники и вызывали отца, Миша обижался, прогуливал все уроки, пока не присылали домой какую-нибудь ученицу с запиской.

– Всыпать бы ему хорошо, – зудила Прасковья Павловна, и однажды отец не воспротивился, снял ремень.

Миша решил молчать, как бы ни было больно.

– Да что ты гладишь его?! Пряжкой, пряжкой давай! – взревела мачеха.

Отец приложился пряжкой, а Миша опять промолчал, и Фёдор Данилович потерял терпение – хлестал куда ни попадя, даже по голове!

Миша ушёл из дома, и всё лето приятели подкармливали его, устраивали ночёвки на чердаках, а дни они вместе проводили на Ушаковке. Осенью попросил приюта у крёстной Ульяны – жёны рыботорговца Лямзина. Сюда-то и пришёл за ним Фёдор Данилович.

Пухнаревич-старший приехал в Иркутск из Белоруссии в 1900 году. Приехал с грошом в кармане, но сразу же получил место контролёра на железной дороге. Комнату снял в доходном доме Лямзина, что напротив Троицкой церкви: от работы недалеко, только Ангару перешёл – и на месте. Через год выслал деньги невесте на дорогу, а к 1914-му у них народилось уже пятеро ребятишек. Летом они целыми днями они играли в церковной ограде среди лиственниц, в высокой густой и мягкой траве, усыпанной жёлтыми цветами. Или на берегу Ангары, где и плавать сами собой научились. Росли все здоровыми, но Миша всё-таки выделялся: он был так крепко сбит, что и валенки, и сапожки приходилось разрезать чуть не до щиколотки. Обычно, возвращаясь из поездки, Фёдор Данилович брал его на базар, и там всякий раз повторялась одна картина: торговцы норовили его потрепать, хвалили роскошную шевелюру и сильно снижали ценник; а кто-нибудь из китайцев бежал следом и кричал: «Продай мальчик! Не поскуплюсь!»

В общем, жили весело и вполне себе сытно. Зимой, правда, было очень тесно, но все знали: Фёдор Данилович откладывает на свой дом. И всё сошлось бы, но в 1914-м на Ямской выставили на продажу две больших тёплых комнаты с очень просторной кухней, сенями и поместительным чуланом при них. Лямзин предложил недостающую сумму в долг, и Фёдор Данилович отчего-то «не заметил» большого процента. Это и аукнулось вскоре, несмотря на заведённых женою кур и весь его приработок хорошенький флигелёк ушёл за треть цены.

Новый угол выходил на Подгорную улицу, а из окон видно было только ноги прохожих да колёса проезжавших телег, от которых грязь и пыль летели на стёкла. С отчаяния Фёдор Данилович решился на перевозку опиума, но, к счастью, был обманут ещё вначале и из «дела» выпал. Но он чаще стал выпивать и все неурядицы вымещал на безропотной супруге. И в 1917-, поняв, что беременна, она поняла и другое – что больше не хочет иметь детей.

«С того дня и пошли все большие наши беды, и теперь я вынужден просить у сына прощения. И не у меня никакой уверенности, что простит», – так думал Фёдор Данилович, направляясь в усадьбу Лямзина.

Мишу он не сразу узнал: за прошедшее лето тот вытянулся, и взгляд его сделался очень пристальный и серьёзный. При виде отца не смутился, не рассердился, но и не обрадовался. Помолчал и объявил, что прощает, добавив при этом: «Это не так чтобы правильно, но справедливо».

В школу он не вернулся, а пошёл учеником жестянщика в мастерскую Мейерова на Ямской.

Резко воткнул иглу в замочную скважину!

Обычай велел хозяину отдыхать по субботам, а потому по пятницам каждый работник получал по 8 копеек – на баню. А воскресенья начинались как будни – в восемь утра и заканчивались, как обычно, в восемь.

Делали вёдра, печки, лейки, ванны, и хоть выкройки были одни, а получалось по-разному.

– Тут уж как рука пойдёт, то есть из какого места, – часто говаривал Мейеров. – Вот Антоша средь вас непревзойдённый, так я и плачу ему больше всех. Миша очень способный, у него покуда рука помельче, а почти что как у Антоши идёт.

Но получал-то Миша, по-прежнему, ученические, то есть вдвое меньше, чем взрослые, а деньги были очень нужны – у отца начались перебои с работой, братья поступили в университет да к тому же и мачеха родила сына. В неполные четырнадцать лет Миша стал кормильцем большой семьи.

Вечерами он, как взрослый, ходил в кинематограф, хоть ещё на входе грабители намечали жертв, а после сеанса налетали, отбирали деньги, часы, украшения, снимали одежду. С Миши нечего было снять, но всё же он брал с собой револьвер – брату Ивану выдали, когда приняли в ЧОН (часть особого назначения).

Мастерская Мейерова примыкала к лавке, и каждый вечер туда уносили готовые шайки-лейки – через специальную дверь, прорубленную в стене. В остальное время она оставалась закрытой, но новичков предупреждали: жена хозяина часто подслушивает и подглядывает в замочную скважину.

– Да не может же она там всё время стоять! – не поверил Миша.

– Может, не может, а язык за зубами держи, – шепнул ему старый мастер.

Это был самый смирный жестянщик, его даже ученики не боялись, и, кажется, он работал здесь дольше всех. От нехватки воздуха его лицо было серым и почти сливалось со стеной, но «Степаныч» ни разу не выразил недовольства. Просто однажды встал размять ноги, прошёл до двери и, показав всем иглу (должно быть, специально и приготовленную), проговорил:

– Вот и проверим, смотрит там кто или нет, – и резко воткнул иглу в замочную скважину!

За стеной вскрикнули – и сейчас же всё стихло. А Степаныч спокойно продолжил работу. Старший загремел листом и передал по цепочке: «Не сдадим!»

Вечером хозяин не пришёл, как обычно, а утром его ждали уже вместе с милицией. Однако он явился один, как всегда, придирчиво всё осмотрел, но остался доволен. Вечером снова заглянул, но совсем ненадолго: узнал у Антона, сколько нужно металла подвезти. Проходя возле Миши, потрепал его по затылку, и мальчишка растрогался:

– А Мееров-то человек справедливый. Правильный.

– Умный он, это да. Осторожный. А при советской власти и выдержанный. А то, что треплет тебя, так это он проверяет, вспотел ли затылок. Мачеха твоя здесь была: лентяй, говорит, не давайте ему спуску.

pzВолшебное слово ЧОН

Жену Мейерова долго не было видно. Потом кто-то сказал, будто бы уезжала, а вернулась с повязкой на правом глазе. Жестянщики больше не говорили о ней, но Мейерову старались теперь угодить, даже когда он вместо денег стал давать немного молока и муки. И это, вероятно, терпели бы, только Миша сходил к командиру ЧОНа и попросил разобраться.

Мейерова вызвали, и он с порога признал:

– Жестянщик Пухнаревич предъявляет мне совершенно справедливое требование, и я сегодня же ликвидирую всю задолженность перед ним.

Конечно, Миша уверовал в ЧОН, и когда исполнилось восемнадцать, вступил в один из отрядов и оправился в район Братска. Сначала осваивал новую технику, но после пошло раскулачивание, и тотчас оказалось, что хорошие парни, с которыми он сдружился, враги.

Миша посоветовался с женой (они только-только зарегистрировались), и Софья немедля уволилась из школы. В Иркутск они сбежали перед самым собранием по раскулачиванию. «Наверное, это было неправильно. Но справедливо», – говорил он позже.

Реставрация фото: Александр ПРЕЙС.

• Расскажите об этом своим друзьям!