Взлёт и крах «Большевика»

В начале девяностых мне довелось побывать в командировке в бывшем колхозе-миллионере Жигаловского района. Перестройка на постсоветском пространстве тогда уже завершилась.

Шипицыны Алексей Васильевич и баба Клава

Рейсовый автобус пришёл в Дальнюю Закору по расписанию к началу рабочего дня. Село было непривычно тихим: даже собаки не брехали. «Большевик» затаился. Мы с фотокорреспондентом Виктором Белевичем уже знали, что колхоза с таким названием больше не существует.

На последнем, самом многолюдном за последние годы собрании, обычно шумная «камчатка» не проронила ни слова: крестьянский ум переваривал выступление председателя колхоза Александра Иващенко. Он объяснил, что колхозно-кооперативной собственности приказано долго жить и нужно сделать выбор, какую форму предпочесть: крестьянскую или коллективно-долевую. Никто не мог понять, как произойдёт раздел, и хозяевами чего станут бывшие колхозники. Спор разгорелся не по сути вопроса, а относительно названия будущей общины.

– «Большевик» стоит вне политики, – доказывал один, – это от слова «больше».

– Прошло время большевизма! – кричали другие.

– Главное – сохранить колхоз, а как назвать, подумаем, – подытожил спор один из пенсионеров. Все сразу поняли, что могут после реорганизации колхоза «остаться на бобах».

– Ой, срамота, – ворчал дед Алексей Шипицын, – то коллективизация, всё вкривь да вкось её. Теперь расколлективизация – туды её в дышло! То скот отберут, то разводи его. Мы что, марьетки, – только за нитки дёргай?!

– Марьетки и есть. Бяда так бяда, – заключила баба Клава Шипицына.

Отцовский дом казака Василия Уваровича Шипицына крепче многих построек, поставленных в годы колхозных пятилеток: пережил все революции и мировые войны. Только на столе у стариков покупное молоко по отпущенной цене да хлеб из магазинской муки, хотя и выпечен в русской печи.

– Не тот хлебушко, – словно извиняется Клавдия Сергеевна.

– Не тот, – подтверждает Алексей Васильевич, в далёком прошлом известный на всю приленскую округу мельник.

...Пришёл Василий Шипицын, вернувшись с Первой мировой, в советскую власть, не сопротивлялся коллективизации, но в тридцать седьмом был репрессирован как враг народа и умер в одном из лагерей в далёкой уральской Верхотуре, так и не увидев больше родных берегов Тыпты и Илги. После смерти его реабилитировали, чтобы хоть внуки открыто могли смотреть в глаза людям. Да и он сам в ладно пригнанной форме глядит с портрета, никогда не предавший своего дома. Дальняя Закора и примыкающая к ней Константиновка с церковью не славились богатыми дворами: жили здесь люди среднего достатка и от зари до темноты гнули спины. В хозяйствах было по две коровы и по две лошади, за это в любой момент могли раскулачить, если семья зерно не сдаст. В каждом доме по два ларя стояли, один для семян, – даже тронуть не смей! А его и забирали. Страшная за нарушение запрета кара – распродавали на бугре за околицей имущество на радость завистливому соседу, который твою нажитую перину забирал. Ну и ты после ждал момента, чтобы потешиться над его горем, тем и ожесточались сердца.

Автор на Андреевской заимке

Не выдерживали некоторые семьи, снимались с насиженных мест и уезжали на заработки, кто в Усть-Кут, кто в Бодайбо.

До коллективизации была в этих краях и коммуна.

– Не получилось ничего, – говорила баба Клава, – как скотину всю покололи да съели, то и разбежались, а тут вскоре коллективизация началась.

Было в ту пору деду Алексею 13 лет. Помнит он страшные дни в дальнезакорской жизни, растерянное лицо протоиерея отца Булычёва, когда срубили с церкви крест и, ломая перила, грохнулся на землю восьмидесятипудовый колокол. На четверть ушёл в мёрзлую землю. Казнили, обезглавили веру, и не стал собираться со всех больших и малых деревень народ в село на святые праздники. Сжёг в эту ночь отец Булычёв все церковные книги и навсегда исчез из Дальней Закоры. Вспоминали его люди добрым словом: умел он предсказывать погоду, сам хорошо знал крестьянский труд и, скинув рясу, не последним среди мужиков был на покосе.

Начиналась в селе новая колхозная жизнь, о чём говорили нарисованные извёсткой лозунги на городьбе.

...Несколько трудных первых годков пережили крестьяне, совместный труд входил с натугой в сознание семей, привыкших работать в одиночку, но деваться было некуда, приходилось зарабатывать трудодни. Сначала в Дальней Закоре на реке стояла своя мельница, там несколько лет и проработал Алексей Шипицын.

В Приленье это была единственная мельница, и сюда приезжали крестьяне с зерном за сотни километров, аж с Чикана. При председателе Трофимове сняли крышу с мельницы, чтобы покрыть контору, а потом брёвна пошли в дело на строящуюся ферму, мука уже стала привозной, вот и решили в правлении, что мельница теперь не нужна. Жернова с неё валялись за околицей, но задумались люди о восстановлении своей кормилицы. Та мельница и церковь уже были предзнаменованием лихого конца, поднимающегося в то время колхоза.

Да, зажили тогда перед войной хорошо, урожайные были годы. В войну, как и повсюду, ели крапивный борщ да лебеду, но зато после победы быстро восстановили хозяйство. Дисциплина была железной: чуть что не так – и можно было зашагать под конвоем на лесоповалы, а «Молодёжный» лагерь находился неподалёку на Лене, за Усть-Илгой, вот и вкалывали, как очумелые, и вывели свой «Большевик» в миллионеры.

В то время пашню удобряли ещё назёмом и зерно брали настоящее, из которого мука – наивысшего сорта и хлеб пышный.

– Нынче фермы полны назёма, его сваливают за околицей. Ничего не пойму, – говорит баба Клава. – А ведь на пять лет его хватает, он землю рыхлит, а удобрения её уплотняют, да эта химия всего на один год!

– Хлеб не тот нынче – вторит ей дед Алексей, – извели наши сорта, что здесь прижились. Была самая лучшая «Иркутская-49», а теперь это «Скала». Тьфу! С неё ничего путного не получается, но придётся ехать в Знаменку, там теперь мельница.

Всё хуже и хуже становилась жизнь в «Большевике». Каждый год возникали проблемы, а главное, что молодёжь начала покидать притаёжное село. Уезжали по комсомольским путёвкам на ударные стройки и не возвращались. А всё потому, что не чувствовали на земле «Большевика» себя хозяевами...

Давно прошёл энтузиазм предвоенных лет, просто жили – выполняли, а то и нет, план. В охотничий сезон мужики бросали всё, даже неубранные участки в поле, и, как в годы войны, оставались в селе только бабы, а трактористы и комбайнёры добывали пушнину.

Здесь была богатая Пуляевщина

Как рушилось всё, можно судить по остаткам церкви, которую приспособили под зернохранилище и ни разу не ремонтировали, туда и заходить стало опасно. В конце войны обновили Дальнюю Закору высланные литовцы – выстроили нынешнее здание правления, зерноток, которые стоят и сейчас. Приезжали они в село в 80-ые, чтобы забрать останки своих родственников, похороненных на сельском погосте, и диву дались обветшалости даже в послевоенное время процветавшего села.

Сегодня думают старики, чем прогневили Бога, почему ушли из многих домов их надежды – крепкие сыновья, и живут далеко их внуки, которых изредка привозят гостить на лето. Некоторых стариков и на погост некому будет снести. На этот случай начинают вспоминать, как скверно получилось с церковным погостом, когда выкопали под весы зернохранилища яму в том месте, где были захоронены знатные люди, кто начинал Дальнюю Закору – купцы да первопроходцы.

– Как жить будем? – вздыхал дед Алексей, – голь мы теперь перекатная, к чёртовой матери, фермеры: ничего не можем, разучились, а молодёжь и не училась. Последнее от себя оторвали. Наш Иващенко развитие коневодства и то из рук выпустил, заключил договор с каким-то кооперативом «Кентавр», мода пошла на совместные малые предприятия. Там якобы у этого кооператива богатый спонсор из Иркутска, ядрён корень! Передал восемьдесят голов, а у них такой коневод, как я космонавт. Пропали кони, а Иващенко таперича наш президент по-новому, ядрён корень.

– А коров-то, дойных коров на мясо сдали, – чуть не плакала баба Клава.

– После всего и помирать всем вместе с «Большевиком», – всё больше распалялся дед Алексей, – а то ни в ... ни в Красную Армию, – как этот пай земельный обрабатывать? Чем?

По всей вероятности, так и будет в бывшем «Большевике». Здесь думали, какие материальные ресурсы попадут под делёж, какие останутся в неделимом фонде, но не соглашались крестьяне на полный делёж, цеплялись за коллективное хозяйство. Только два человека подали заявление на добровольный выход из колхоза.

Столяр «Большевика» Юрий Андреев (мы рассказывали о нём в очерке «Андреевская заимка») оказался в Дальней Закоре самым дальновидным человеком. Работящий, с тремя сыновьями решил переселиться из села на место начисто исчезнувшей деревни Пуляевщины и стал там строить заимку, ещё и не предполагая распада колхозного хозяйства в 80-ые, когда шла перестройка. Он выполнял обещание, данное рано ушедшему другу, а начавшееся фермерское движение позволило приступить к строительству. Он понимал, что прежде, чем объявить себя фермером, надо иметь хорошую базу. Начал со строительства бани, в которой и ночевать можно, выстроил дом для столярной мастерской, заложил фундамент под коттедж и скотный двор. Стал наживать хозяйство для автономной жизни: купил коня, старую технику, трёх коров. А самое главное – все сыновья с ним, сумел он привить им уважение к крестьянскому труду. Правда, средний сын, после армии женившись, в Омске, было, обосновался и года два был городским жителем. Но не выдержал и вернулся в отчий край. Такой семье никакие перипетии не страшны. В «Большевике» нашлось Андрееву всего четыре единомышленника. Среди них и Шипицыны.

P. S. В Жигаловском районе было много брошенных деревень, как Пуляевщина. На берегу Лены стояло Петрово с заколоченными окнами, бросали люди насиженные места. Сейчас не узнать возрождённую деревню. Там появились свои фермеры, которые стали получать хорошие урожаи с брошенных и заросших бурьяном полей. Вновь на заливных лугах бродят стада, на прибрежных озёрах плавают гуси и утки. Трудолюбивый человек всё может.

Фото Виктора Белевича из архива автора.

• Расскажите об этом своим друзьям!